Geum.ru

Златыя горы Миронов Михаил

Вид материалаДокументы

Содержание


За храбрость, отвагу
Да, бывает, чувствуешь себя на вершине бла­женства — млеешь в его тепле, купаешься в лучах, нет тебе равных, да и не до них!.. Д
Лежал на ладони фа­шистский крест, и вспоминалась «Герника» Пабло Пикассо и «Ядерный крест» Саль­вадора Дали в корич­нево-желтых
Не знаю, как у него сло­жилась семейная жизнь. Как он в нее вписался. Он не рассказывал. Но могу пред­ставить. Ему, человеку мир
Вот и гадал недавно май­ор: «Почему забыли? Сто­лько начальников, советов, отделов... Неужели списа­ли?» Не за себя, старика, за
Думаю, Нико Пиросмани, выслушав рассказы Миньки Миронова, ничтоже сумняшеся, нарисовал бы на очеред­ной клеенке «златыя горы». Н
Подобный материал:





Златыя горы - Миронов Михаил


Когда человек говорит, что он несчастлив и что в жизни ему не повез­ло, не верьте: несчаст­ливы люди смертью и счастливы — пока жи­вы. А то, что всегда нам мало и хочется бо­льшего, — не горе.


Родился я 8 ноября 1922 года в Новосел­ке Пестречинского района, в большой кресть­янской семье. Отец и мать — коммунисты. Во время коллективизации отца погу­били: куда-то он ездил, под­стерегли, связали и броси­ли — дело было весной — промерз он и умер. Мать с детьми — мал мала меньше — перебралась в Казань, ус­троилась на тарную фабри­ку. Когда я закончил семь классов, тоже пошел туда ящики колотить да бонда­рить. Там меня приняли в профсоюз, в комсомол. Учи­лся в школе, сдал на значок «Готов к труду и обороне», в ДОСААФ — на артиллери­ста и санинструктора.

Некоторые думают, что говорить о счастье не­льзя, чтоб его не спуг­нуть. Но надо родиться с двумя вершинками. Это, во-первых. Вы­жить. Поступить на ра­боту. Выучиться. Полу­чить профессию, лучше — несколько и не по­пасть на войну. Если попал, то, очертя голо­ву, стремиться на фронт: только оттуда вернешься героем. Но если вместо фронта су­дьба развернет тебя круто в тыл — плохо что ли иметь отсрочку от смерти.


Комитет комсомола фаб­рики направил меня в числе лучших на 124-й завод, сей­час он 22-й имени Горбуно­ва. Далища несусветная. Жили мы в центре, возле театра. На работу ходил в Караваево, через слободы. Идешь, петухи поют. А сме­на бесконечная. Забьешься куда-нибудь в щель передо­хнуть, только глаза закро­ешь, забудешься — слы­шишь: «Где этот паразит?» И так далее с «оформлени­ем»: кто-то уже ищет. Опре­делили на новом месте уче­ником строгальщика. Других парней — к мужикам, а меня к бабёнке. Задело, конечно. Но вышло, что проваляли они дурака вместе с «учите­лями», а она выпустила меня строгалем по металлообра­ботке четвертого разряда. Там же научился токарному, фрезерному делу. Знал ста­нки, в том числе — шлифо­вальный, револьверный.

На Баумана, где Дом пе­чати, в начале войны уста­новили карту Европы. И кто-то переставлял на ней фиш­ки. Голос Левитана по ра­дио: сводки Информбюро...

Когда ликероводочный принял на свои производ­ственные площади номер­ной завод, эвакуированный из Ленинграда, я перешел на него. Но с переходом лишился брони. И то, что казалось матери «буду под боком», вышло в годы раз­луки и слез. Она пыталась меня скрыть: повестки пря­тала... День рождения, во­семнадцать лет, семейно решили отметить. Пришел крестный. Сидим за столом. Совершеннолетие — не шут­ка. Стук в дверь. На пороге красноармеец, говорит мне: «Пойдешь с нами».

Военкомат находился там, где сейчас магазин «Крис­талл», а сборный пункт у ТЮЗа...

Школу молодых команди­ров закончил я старшиной. Располагалась она в одной из казарм на территории госпиталя. Оттуда — в Мос­кву. Вот-вот фронт, да не тут-то было — в Горьковскую область, в литовскую дивизию, в Балахну. — Как? Почему? — Выяснилось, по личному делу, что дед мой — литовец. Я по-литовски ни бельмеса. Там уж несколько слов узнал да кое-какие фразы выучил... Один — тос­ка зеленая!.. Письма стал писать с просьбой отправить на фронт. Наконец откоман­дировали на Калининский, в 41-ю армию, 262-ю стрел­ковую дивизию, 315-й от­дельный истребительный противотанковый дивизион вторым номером ПТР.

В июне 42-го убыл в дей­ствующую армию под Смо­ленск. На станции Селижарово принял боевое креще­ние бомбежкой... Пристан­ционный лес был набит эше­лонами с продовольствием... Сначала в небе появилась «рама», самолет-разведчик, потом бомбардировщики. Что началось! Но нам дос­талось не очень: на воздух взлетели составы с мукой, образовалась мучная заве­са, и цели для немца скры­лись из виду.

Что есть счастье? — Это когда шарахнуло тебя осколком по голове, раскроило череп, но так аккуратно, что дырка в кости не продолжается дыркой в том мягком пакете, в который при­родой «завернуты» моз­ги. Взглянула Косая, что там у тебя за при­бор, — разочаровалась, и зажило.

6 декабря в местечке Черный Ручей, чтобы не дать врагу пройти, мы сед­лали большак на отрезке дороги Смоленск — Белый. Немец пошел. Я был при «сорокапятке». Ударили мы по БТР, подбили. Наводчи­ка нашего ранило. Попали под минометный огонь. Ес­ли слышно, как мина воет «ууу!», значит, летит далеко. А если фырчит «фыр-фыр-фыр!» — близко. Если же вдруг ничего не слышно, значит, ты «получил свое». Попал я в вилку: справа — слева снаряд, а третий по цели! С вилки меня фашист отведал: ранил в голову.

Вся голова была перевяза­на. Одни глаза! За этот бой 30 декабря и наградили меня орденом Красной Звезды. По излечении закончил артиллерийские курсы. Сно­ва Москва. Пока находился в резерве Главного управ­ления, ходил в комендантс­кий патруль. Москва воен­ного времени в памяти на всю жизнь. И мысли не бы­ло, что мы могли ее сдать. Сегодняшние террористи­ческие акты тем более чудовищны. Чья же Москва сейчас?..

Вскоре меня направили в подвижную ремонтную мас­терскую «катюш» оператив­ной группы гвардейской ми­нометной части 2-го Бело­русского фронта, командова­ли которым генералы — сна­чала Захаров, потом Рокос­совский. В июне — в 313-й гвардейский минометный Бо­бруйский Краснознаменный, орденов Суворова, Кутузова, Александра Невского полк. Командовал им полковник Солитан. В полк входило три дивизиона, в каждом — три батареи по четыре «катюши». Тридцать шесть машин, а сила огромная.

В опергруппе фронта по­знакомился с майором Дми­трием Ермольчиком, только что назначенным на долж­ность командира части. Бо­евой офицер Ермольчик от­личился в боях за Новорос­сийск, на Малой Земле. На некоторых торпедных кате­рах были смонтированы установки типа тех, что на «ка­тюшах». При высадке десан­та они эффективно поддер­живали огнем морских пе­хотинцев. За это молодой офицер, командовавший дивизионом, дважды был награжден орденами, вру­чал которые ему начальник политотдела полковник Ле­онид Брежнев. Интересно!.. А после войны — много уж времени прошло — встре­тились мы с полковником Ермольчиком в Казани: он — заместитель начальника дорожного отдела внутрен­них дел Казанской железной дороги, я — старший следователь. Сейчас ему за восемьдесят. Он генерал. И все его многочисленное се­мейство — работники МВД . Газета «Милиция Законность Правопорядок» публиковала этой весной информацию о встрече ге­нерала Ермольчика с быв­шими сослуживцами, орга­низованной руководством отдела железнодорожной милиции по случаю Дня Победы.

313-й Бобруйский полк входил в 3-ю армию, сражавшуюся под командованием генерала Горбатова, поддер­живал 50-ю армию и 70-й стрелковый корпус... Форси­ровал Нарев. Река неширо­кая, с пол-Казанки. Но вод­ной преградой для нас яви­лась серьезной. Навели переправу, перегнали машины. По хорошо укрепленной обо­роне гитлеровцев дали залп. Продвинувшись дальше, немцев не обнаружили. Ос­вобождали Польшу — города Рожан, Макуф, Пултуск. 17 января 1945 года – Варшаву. Перед началом операции приезжал Миколайчик, известный государственный и политический деятель буржуазной Польши, в то время премьер-министр эмигрантского правитель­ства в Лондоне. Хотел ос­вободить Варшаву «своими силами». Но Рокоссовский сделал облет столицы и никаких миколайчиков ждать не стал. Освободили до­вольно быстро.

— Пан, где немец? — спрашивали поляков.

— Нет. Убежал!

В районе Млавы для про­рыва фронта была сформи­рована группа войск, в кото­рую вошли 3-й кавалерийс­кий корпус, авиационная часть, наш полк, танковый батальон и зенитчики. Про­рвали фронт. В брешь про­шла кавалерия, за нами ос­тались города западной По­льши — Хойнице, Тухоль и другие.


За храбрость, отвагу и мужество, проявленные в боях, лейтенанту Михаилу Миронову командиром кор­пуса генералом Осликовским была объявлена благо­дарность. «За отличные бо­евые действия при вторже­нии в Восточную Пруссию и за овладение городами Найденбург, Танненберг, Едвабно, Аллендорф, Алленштейн», дважды Миронов по­лучал благодарность от име­ни Верховного Главнокоман­дующего И. В. Сталина.


— Взяли Алленштейн в два часа ночи. У кавалеристов —- перины на лошадях: трофеи. Брать было можно. Я тоже упаковал перину и одеяло. За­чем-то, видимо, из-за какого-то полуинстинктивного нерав­нодушия к оптике в разрушен­ном учреждении экспроприи­ровал два микроскопа. Нем­цы кричали: «Гитлер капут!» Их отпускали с миром: кому они были нужны.

Взяли Данциг, Кёзлин, Кольберг. Форсировали Одер. Кольберг был хорошо укреплен; порт, выход к мо­рю немец не хотел отдавать. Брали Кольберг вместе с Войском Польским. Мирное население из окон нас об­ливало кипятком... Взяли — оставили полякам. А немцы высадили десант и отбили его. Тогда Рокоссовский снова взял.

При взятии Штеттина ис­полнял обязанности коман­дира батареи. И медиком был: наука ГТО пригоди­лась... Шверин, Виттенберг. Мы обошли Берлин с севе­ро-запада и вышли на Эль­бу. Орденом Отечественной войны II-й степени награди­ли за Алленштейн.

Помню, когда закончи­лась война, стояла тишина. Не грохотало и не горело.

Вдруг — самолет со сторо­ны Эльбы! Что за самолет?! Ни немецкий, ни наш. Дали залп туда, откуда он взялся! Второй летит и низко-­низко, с прикрепленным к фюзеляжу американским флагом. Союзники!.. - Установили связь. Пригла­сили их в гости. Что у нас — рыба, картошка, лук, табак. Канистра спирта. Развели. Все есть. Они пришли. Та­кие же, как мы. Но одеты по-другому и пьют мало. Гуль­нули. Они нас пригласили. Там все на высшем уровне — роскошный зал, коньяк на столе французский, амери­канский, галеты, сало, пельмени. Явились мы человек сорок, продолжили. Погово­рили от души. У них пере­водчик — русский, сын эмиг­рантов, языком владел сво­бодно. Трудности не было.


Да, бывает, чувствуешь себя на вершине бла­женства — млеешь в его тепле, купаешься в лучах, нет тебе равных, да и не до них!.. Ду­рак- дураком и творишь глупости.


Берлин уже пал. Мы езди­ли в Берлин. Лазил на Бранденбургские ворота, ходил в рейхстаг, сфотографирова­лись у памятника Бисмарку, на аллее Победы, под ог­ромными портретами Стали­на, Черчилля, Рузвельта...

В рейхстаг, в вестибюль во время штурма, рассказы­вали, упала бомба. Пробила крышу, пол и не взорвалась!.. Зашли в какое-то помеще­ние. А среди нас оказался разведчик, все стенки про­стукивал. Он обнаружил по­лость. Вскрыли — полная ор­денов, серебряных крестов на синей ленте. Каждый наб­рал как сувениров. Я тоже. Когда был в составе лекторс­кой группы и выступал пе­ред коллективами предприя­тий, показывал в качестве на­глядного пособия. Было два. Один не вернули. Так и ос­тался у кого-то в зале. Про­сил отдать — бесполезно.


Лежал на ладони фа­шистский крест, и вспоминалась «Герника» Пабло Пикассо и «Ядерный крест» Саль­вадора Дали в корич­нево-желтых тонах.

Михаил Александрович говорил о зрении, о том, что часами и днями высижива­ет у офтальмолога. Глаза его отказывались видеть настоящее — передел, кру­шение иллюзий, веры, бед­ность. Слава, легенда, не­повторимость образа сол­дата Великой Отечествен­ной разменивались непов­торимостью молодых вете­ранов афганской, чеченской войн и горячих точек. По возрасту я годился ему в сыновья и до глубины души понимал его. И у меня «+2»... Но, когда мы рас­сматривали военную карту, он забыл об очках, отбро­сил их и удивлялся, как я не вижу Штеттин, «вот же он, вот! Да не здесь/»... К нему возвращалась моло­дость, нетерпение, поток событий влек... А я не мог разглядеть Штеттин!

Он знал устройство «ка­тюши» в целом, узлы и де­тали. Кто знает сегодня ус­тройство «катюши»?! И кому это нужно? Но передо мной сидел человек, который до гаечек, болтиков и шплин­тов «лечил» после боя, на марше, благословляя на залп, сверхсекретное ору­жие своими руками! Каждую трубочку, каждую жилку выг­лаживал, чтоб «расцветали яблони и груши» на его Ро­дине,... в Польши, Германии, Америке — во всем мире.

Не знаю, как у него сло­жилась семейная жизнь. Как он в нее вписался. Он не рассказывал. Но могу пред­ставить. Ему, человеку мира — таких тогда вернулись с войны миллионы — было тесно квартировать с семь­ей по углам. Некоторые спились, кто сел, кто сошел с ума или покончил с со­бой, не выдержав отката «героизма», «величия», «из­бранности», -«предназначе­ния»... — обломки всех этих, некогда цельных конструк­ций, сваренных идеологией, торчат в микромире воен­ного поколения и сегодня. А Миронов — вот он, майор в отставке. Да, мысленно разговаривает с тем, моло­дым... Ровесников мало, соратников еще меньше: все больше разводит их по сторонам пространство и время. И деньги, вернее — их отсутствие. У современ­ной молодежи — свои про­блемы. Отчасти, наверное, и правильно. Потому… - наедине с собой.

Вот и гадал недавно май­ор: «Почему забыли? Сто­лько начальников, советов, отделов... Неужели списа­ли?» Не за себя, старика, за того лейтенанта стало обидно.

Написал министру: я жив, ваш солдат. Приехали, из­винились, поздравили, вру­чили пятьсот рублей. Эх, ре­бята!.. Я знаю, что свойство памяти — забывать. И кто-то должен быть забыт. Но когда это ты, становится жутко. «Никто не забыт, нич­то не забыто».

...Расформировали нас и — домой! Своим ходом. Запас­ся в санчасти отметкой, что венерических болезней нет. Оружия нет. Билетов тоже нет. Брест. Народа — море.

Стою на перроне. Что делать?! Заметил меня мо­рячок: «Не дрейфь! — гово­рит. — Я тебе помогу. — Как в сказке. — Чего везешь?» Ну, на виду одеяло, перина, гармошка; микроскопы в чемодане. «Часы, — гово­рит, — есть?» Часов-штам­повок, их у кого только не было! Немцы их уже в со­роковых выпускали. Он меня научил: «Часы — проводни­це! А чемодан, — говорит, — я тебе закину!» Я не на­деялся: думал, останется с чемоданом. Не обманул.

Прибыл я в Москву. Из Москвы — в Казань. Два ча­са ночи. До дома рукой по­дать. Бегом. Постучал в во­рота!!! Не открывают. Долго. Потом подошел Шарипа сын, меня не знает, позвал отца, дворника нашего:

— О! Минька! Приехал! Минька пришел! Живой! — Поднял мать... Зашли домой. Усадила она меня. Что на ду­ше творилось — не передать. Попросил я чего-нибудь вы­пить. Налила она самого­ночки сто граммов. Вытащил я перину, рванул гармонь и заиграл «Златыя горы».

На службу в милицию пошел не сразу. Война как будто держала. Штаб Казанского военного округа направил в артбригаду под Суслонгер. Мать у меня болела. Я должен был тащить семью. А тут... В Суслонгер не поехал. Направили в танковое училище. Но в мае сорок восьмого прошел военно-врачебную комиссию, и демобилизовали. К этому времени я уже женился. Кстати, — на те два микроскопа. Продал их в институт, в лабораторию. Ученые были очень рады, в приборах нуждались. Такая свадьба была! Перина тоже сыграла свою положитель­ную роль: в сорок седьмом родился сын... — Событие за событием. Годы ушли на войну, и нужно было навер­стывать. Поступил в юридический институт. Сидел на Кольце, у рыбного магази­на с пилой и колуном. Там было место, где собирались такие, кто подрабатывал по найму. Грузил, выгружал вагоны, баржи. Стипендии, ее никогда не хватало. Жили в семье жены, на Ки­рова, где сейчас остов от пожарки с пустыми глазни­цами, в этом здании. Тесть был начальником караула пожарной охраны.

По окончании института работал кадровиком желез­нодорожной больницы. Хо­тели направить, по партий­ной линии, председателем колхоза. Но вспомнилась мне почему-то литовская дивизия. И стало невероят­но тоскливо. Я отказался: «Не поеду!» Обосновал сек­ретарю райкома в довери­тельной беседе, что в де­ревне по бабам не пойдешь — моментально все узнают, а в городе я за угол — и шито-крыто. Подействовало: он меня понял. Направили в органы МВД ТАССР — мес­та не оказалось. Но встретился вскоре со старым зна­комым. «Давай, — говорит, — к нам в управление!» И стал я следователем дорож­но-транспортного управле­ния МВД. Работал старшим оперуполномоченным уголовного розыска дорожно­го отдела милиции, замес­тителем начальника линей­ного отдела станции Юдино, замом по режиму и оперработе исправительно-трудовой колонии, строив­шей «Оргсинтез», ближе к пенсии — в известной ка­занцам «двойке», на других должностях. Следовательс­кому искусству учился на курсах в Грузии. После ухо­да на пенсию работал на­чальником отдела республи­канской прокуратуры, юрис­консультом и начальником межвузовского отдела Мин­вуза РСФСР.

Думаю, Нико Пиросмани, выслушав рассказы Миньки Миронова, ничтоже сумняшеся, нарисовал бы на очеред­ной клеенке «златыя горы». На самой высокой — чело­века с гармошкой, в шляпе на тирольский манер. У под­ножия — карту 1:125000, с изображением Казанки, Вол­ги, Нарева, Вислы, Одера, Эльбы, побережья Балтийс­кого, Северного, Черного мо­рей; Казань, Москву, Варша­ву, Берлин, города поме­ньше, но отмеченные более крупными кружками; русских солдат, немецких, польских, американских; линии желез­ных дорог. Гвардейскую ми­нометную часть — «катюши» на марше, в бою, на ремон­те, при форсировании вод­ных преград. Вошли бы в по­лотно и товарищ Сталин, и товарищ Рокоссовский, ме­нее известные полководцы, генерал Осликовский, коман­дующий кавалерийским кор­пусом, полковник Брежнев и генерал Ермольчик. Много милиционеров... и зеков.


* * *

...Мы возвращались в Лигниц, на «катюшах». Мест­ность лесистая. На одной из лесных дорог заночевали. Вдруг на рассвете разведчики обнаружили немцев, выходивших из окружения! Тревога – завязалась перестрелка. Их много и хорошо вооружены. Они, может быть, и не знали, что акт о капитуляции подписан. Из фаустпатрона разбили они у нас не одну боевую машину, вспых­нул и сгорел бензовоз. Де­сятка полтора ребят ранило. Мы направляющие орудий поставили почти горизонтально и дали залп по веро­ятному скоплению противни­ка в просеке: продемонст­рировали мощь. Это шоки­ровало их. Они затихли.

Наши сажают меня в ма­шину старшим, раненых - на нее! «Давай, — говорят, — Миронов, гони до санчасти!» Рванули вперед! А нас фа­шисты — кинжальным огнем из стрелкового оружия! Нам и ответить толком нечем: во-первых, — артиллеристы, у кого пистолет, у кого толо­вые шашки для подрыва «ка­тюши»: уничтожали, если что, чтоб не попала в руки врагу; во-вторых, отвоева­лись. «Жми, — говорю шо­феру, — вперед! Передавим к чертовой матери! Только смотри, чтоб на пеньки не сесть!» У студебекера оси высокие, машина сильная. Протаранили оборону, выс­кочили на оперативный про­стор и... домчались до сан­части. Сдал я раненых, свя­зался с командиром, доло­жил: «Пробились, раненых сдал, потеряли одного». Его ранили дважды, он кровью истек... Командир кричит: «Молодец! Я тебя к награде представлю!» И 4 мая коман­дующий 70-й армией награ­дил меня орденом Отече­ственной войны I степени. В приказе написано: «За фор­сирование реки Одер и спа­сение раненых на боевой машине». А ведь уж после войны...

В середине семидесятых друзья прислали мне книж­ку «Так это было» военного корреспондента Мартына Мержанова. Написана хоро­шо и проиллюстрирована несколькими фотографиями. Листаю — фото во всю страницу — наши у Бранденбургских ворот, плясня! А на первом плане — я, вва­ливаю на трофейной гар­мошке! Мне не хотелось ее брать, когда собирались в Берлин, ребята упросили: «Возьми, — говорят, — сыг­раешь, Победа ж!» Вот и сыграл. Она у меня до сих пор цела.


Михаил Александрович Миронов – полный кавалер ордена Великой Отечественной войны, кавалер ордена Красной Звезды, майор внутренней службы в отставке.