Матф. Гл. XVIII. Ст. 21. Тогда Петр приступил к нему и сказал: господи

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Воскресение, 5226.64kb.
• Ты Пётр, и на сем камне Ясоздам Церковь Мою, 975.02kb.
• Комментарий к литургическим чтениям рядового времени 29 июня, 32.82kb.
• «ладомир», 3491.9kb.
• «ладомир», 3584.98kb.
• Проповедь в неделю 33-ю по Пятидесятнице, 36.93kb.
• Серафим Роуз – Душа после смерти, 2713.71kb.
• "Развитие конституционализма в России в XVIII xix веках", 172.25kb.
• Методическая разработка Урок истории в 3-м классе по теме «Петр Великий», 215.85kb.
• Все кончилось в тот же вечер, что и началось. Тогда я затрепыхался; до сих пор беспокоюсь., 98.27kb.

разрублен на куски, во многих местах покрытые волосами. После супа был тот

же петух с поджаренными волосами и творожники с большим количеством масла и

сахара. Как ни мало вкусно все это было, Нехлюдов ел, не замечая того, что

ест: так он был занят своею мыслью, сразу разрешившею ту тоску, с которой он

пришел с деревни.

Жена приказчика выглядывала из двери, в то время как испуганная девушка

с пушками подавала блюдо, а сам приказчик, гордясь искусством своей жены,

все более и более радостно улыбался.

После обеда Нехлюдов с усилием усадил приказчика и, для того чтобы

проверить себя и вместе с тем высказать кому-нибудь то, что его так

занимало, передал ему свой проект отдачи земли крестьянам и спрашивал его

мнение об этом. Приказчик улыбался, делая вид, что он это самое давно думал

и очень рад слышать, но, в сущности, ничего не понимал, очевидно не оттого,

что Нехлюдов неясно выражался, но оттого, что по этому проекту выходило то,

что Нехлюдов отказывался от своей выгоды для выгоды других, а между тем

истина о том, что всякий человек заботится только о своей выгоде в ущерб

выгоде других людей, так укоренилась в сознании приказчика, что он

предполагал, что чего-нибудь не понимает, когда Нехлюдов говорил о том, что

весь доход с земли должен поступать в общественный капитал крестьян.

- Понял. Вы, значит, процент с этого капитала будете получать? - сказал

он, совсем просияв.

- Да нет же. Вы поймите, что земля не может быть предметом

собственности отдельных лиц.

- Это верно!

- И все то, что дает земля, поэтому принадлежит всем.

- Так ведь дохода вам уже не будет? - спросил, перестав улыбаться,

приказчик.

- Да я и отказываюсь.

Приказчик тяжело вздохнул и потом опять стал улыбаться. Теперь он

понял. Он понял, что Нехлюдов человек не вполне здравый, и тотчас же начал

искать в проекте Нехлюдова, отказывавшегося от земли, возможность личной

пользы и непременно хотел понять проект так, чтобы ему можно было

воспользоваться отдаваемой землей.

Когда же он понял, что и это невозможно, он огорчился и перестал

интересоваться проектом, и только для того, чтобы угодить хозяину, продолжал

улыбаться. Видя, что приказчик не понимает его, Нехлюдов отпустил его, а сам

сел за изрезанный и залитый чернилами стол и занялся изложением на бумаге

своего проекта.

Солнце спустилось уже за только что распустившиеся липы, и комары роями

влетали в горницу и жалили Нехлюдова. Когда он в одно и то же время кончил

свою записку и услыхал из деревни доносившиеся звуки блеяния стада, скрипа

отворяющихся ворот и говора мужиков, собравшихся на сходке, Нехлюдов сказал

приказчику, что не надо мужиков звать к конторе, а что он сам пойдет на

деревню, к тому двору, где они соберутся. Выпив наскоро предложенный

приказчиком стакан чаю, Нехлюдов пошел на деревню.


VII


Над толпой у двора старосты стоял говор, но как только Нехлюдов

подошел, говор утих, и крестьяне, так же как и в Кузминском, все друг за

другом поснимали шапки. Крестьяне этой местности были гораздо серее крестьян

Кузминского; как девки и бабы носили пушки в ушах, так и мужики были почти

все в лаптях и самодельных рубахах и кафтанах. Некоторые были босые, в одних

рубахах, как пришли с работы.

Нехлюдов сделал усилие над собой и начал свою речь тем, что объявил

мужикам о своем намерении отдать им землю совсем. Мужики молчали, и в

выражении их лиц не произошло никакого изменения.

- Потому что я считаю, - краснея, говорил Нехлюдов, - что землею не

должно владеть тому, кто на ней не работает, и что каждый имеет право

пользоваться землею.

- Известное дело. Это так точно, как есть, - послышались голоса

мужиков.

Нехлюдов продолжал говорить о том, как доход земли должен быть

распределен между всеми, и потому он предлагает им взять землю и платить за

нее цену, какую они назначат, в общественный капитал, которым они же будут

пользоваться. Продолжали слышаться слова одобрения и согласия, но серьезные

лица крестьян становились все серьезнее и серьезнее, и глаза, смотревшие

прежде на барина, опускались вниз, как бы не желая стыдить его в том, что

хитрость его понята всеми и он никого не обманет.

Нехлюдов говорил довольно ясно, и мужики были люди понятливые; но его

не понимали и не могли понять по той самой причине, по которой приказчик

долго не понимал. Они были несомненно убеждены в том, что всякому человеку

свойственно соблюдать свою выгоду. Про помещиков же они давно уже по опыту

нескольких поколений знали, что помещик всегда соблюдает свою выгоду в ущерб

крестьянам. И потому, если помещик призывает их и предлагает что-то новое,

то, очевидно, для того, чтобы как-нибудь еще хитрее обмануть их.

- Ну, что же, по скольку вы думаете обложить землю? - спросил Нехлюдов.

- Что же нам обкладывать? Мы этого не можем. Земля ваша и власть ваша,

- отвечали из толпы.

- Да нет, вы сами будете пользоваться этими деньгами на общественные

нужды.

- Мы этого не можем. Общество сама собой, а это опять сама собой.

- Вы поймите, - желая разъяснить дело, улыбаясь, сказал пришедший за

Нехлюдовым приказчик, - что князь отдает вам землю за деньги, а деньги эти

самые опять в ваш же капитал, на общество отдаются.

- Мы очень хорошо понимаем, - сказал беззубый сердитый старик, не

поднимая глаз. - Вроде как у банке, только мы платить должны у срок. Мы

этого не желаем, потому и так нам тяжело, а то, значит, вовсе разориться.

- Ни к чему это. Мы лучше по-прежнему, - заговорили недовольные и даже

грубые голоса.

Особенно горячо стали отказываться, когда Нехлюдов упомянул о том, что

составит условие, в котором подпишется он, и они должны будут подписаться.

- Что ж подписываться? Мы так, как работали, так и будем работать. А

это к чему ж? Мы люди темные.

- Не согласны, потому дело непривычное. Как было, так и пускай будет.

Семена бы только отменить, - послышались голоса.

Отменить семена значило то, что при теперешнем порядке семена на

испольный посев полагались крестьянские, а они просили, чтоб семена были

господские.

- Вы, стало быть, отказываетесь, не хотите взять землю? - спросил

Нехлюдов, обращаясь к нестарому, с сияющим лицом босому крестьянину в

оборванном кафтане, который держал особенно прямо на согнутой левой руке

свою разорванную шапку так, как держат солдаты свои шапки, когда по команде

снимают их.

- Так точно, - проговорил этот, очевидно еще не освободившийся or

гипнотизма солдатства, крестьянин.

- Стало быть, у вас достаточно земли? - сказал Нехлюдов.

- Никак нет-с, - отвечал с искусственно-веселым видом бывший солдат,

старательно держа перед собою свою разорванную шапку, как будто предлагая ее

всякому желающему воспользоваться ею.

- Ну, все-таки вы обдумайте то, что я сказал вам, - говорил удивленный

Нехлюдов и повторил свое предложение.

- Нам нечего думать: как сказали, так и будет, - сердито проговорил

беззубый мрачный старик.

- Я завтра пробуду здесь день, - если передумаете, то пришлите ко мне

сказать,

Мужики ничего не ответили.

Так ничего и не мог добиться Нехлюдов и пошел назад в контору.

- А я вам доложу, князь, - сказал приказчик, когда они вернулись домой,

- что вы с ними не столкуетесь; народ упрямый. А как только он на сходке -

он уперся, и не сдвинешь его. Потому, всего боится. Ведь эти самые мужики,

хотя бы тот седой или черноватый, что не соглашался, - мужики умные. Когда

придет в контору, посадишь его чай пить, - улыбаясь, говорил приказчик, -

разговоришься - ума палата, министр, - все обсудит, как должно. А на сходке

совсем другой человек, заладит одно...

- Так нельзя ли позвать сюда таких самых понятливых крестьян, несколько

человек, - сказал Нехлюдов, - я бы им подробно растолковал.

- Это можно, - сказал улыбающийся приказчик.

- Так вот, пожалуйста, позовите к завтрему.

- Это все возможно, на завтра соберу, - сказал приказчик и еще

радостнее улыбнулся.


- Ишь, ловкий какой! - говорил раскачивавшийся на сытой кобыле черный

мужик с лохматой, никогда не расчесываемой бородой ехавшему с ним рядом и

звеневшему железными путами другому, старому худому мужику в прорванном

кафтане.

Мужики ехали в ночное кормить лошадей на большой дороге и тайком в

барском лесу.

- Даром землю отдам, только подпишись. Мало они нашего брата

околпачивали. Нет, брат, шалишь, нынче мы и сами понимать стали, - добавил

он и стал подзывать отбившегося стригуна-жеребенка. - Коняш, коняш! - кричал

он, остановив лошадь и оглядываясь назад, но стригун был не назади, а сбоку,

- ушел в луга.

- Вишь, повадился, сукин кот, в барские луга, - проговорил черный мужик

с лохматой бородой, услыхав треск конского щавеля, по которому с ржанием

скакал из росистых, хорошо пахнувших болотом лугов отставший стригун,

- Слышь, зарастают луга, надо будет праздником бабенок послать

испольные прополоть, - сказал худой мужик в прорванном кафтане, - а то косы

порвешь.

- Подпишись, говорит, - продолжал лохматый мужик свое суждение о речи

барина. - Подпишись, он тебя живого проглотит.

- Это как есть, - ответил старый.

И они ничего больше не говорили. Слышен был только топот лошадиных ног

по жесткой дороге.


VIII


Вернувшись домой, Нехлюдов нашел в приготовленной для его ночлега

конторе высокую постель с пуховиками, двумя подушками и красным-бордо

двуспальным шелковым, мелко и узорно стеганным, негнувшимся одеялом -

очевидно, приданое приказчицы. Приказчик предложил Нехлюдову остатки обеда,

но, получив отказ и извинившись за плохое угощение и убранство, удалился,

оставив Нехлюдова одного.

Отказ крестьян нисколько не смутил Нехлюдова. Напротив, несмотря на то,

что там, в Кузминском, его предложение приняли и все время благодарили, а

здесь ему выказали недоверие и даже враждебность, он чувствовал себя

спокойным и радостным. В конторе было душно и нечисто. Нехлюдов вышел на

двор и хотел идти в сад, но вспомнил ту ночь, окно в девичьей, заднее

крыльцо - и ему неприятно было ходить по местам, оскверненным преступными

воспоминаниями. Он сел опять на крылечко и, вдыхая в себя наполнивший теплый

воздух крепкий запах молодого березового листа, долго глядел на темневший

сад и слушал мельницу, соловьев и еще какую-то птицу, однообразно свистевшую

в кусте у самого крыльца. В окне приказчика потушили огонь, на востоке,

из-за сарая, зажглось зарево поднимающегося месяца, зарницы все светлее и

светлее стали озарять заросший цветущий сад и разваливающийся дом,

послышался дальний гром, и треть неба задвинулась черною тучею. Соловьи и

птицы замолкли. Из-за шума воды на мельнице послышалось гоготание гусей, а

потом на деревне и на дворе приказчика стали перекликаться ранние петухи,

как они обыкновенно раньше времени кричат в жаркие грозовые ночи. Есть

поговорка, что петухи кричат рано к веселой ночи. Для Нехлюдова эта ночь

была более чем веселая. Это была для него радостная, счастливая ночь.

Воображение возобновило перед ним впечатления того счастливого лета, которое

он провел здесь невинным юношей, и он почувствовал себя теперь таким, каким

он был не только тогда, но и во все лучшие минуты своей жизни. Он не только

вспомнил, но почувствовал себя таким, каким он был тогда, когда он

четырнадцатилетним мальчиком молился богу, чтоб бог открыл ему истину, когда

плакал ребенком на коленях матери, расставаясь с ней и обещаясь ей быть

всегда добрым и никогда не огорчать ее, - почувствовал себя таким, каким он

был, когда они с Николенькой Иртеневым решали, что будут всегда поддерживать

друг друга в доброй жизни и будут стараться сделать всех людей счастливыми.

Он вспомнил теперь, как в Кузминском на него нашло искушение и он стал

жалеть и дом, и лес, и хозяйство, и землю, и спросил себя теперь: жалеет ли

он? И ему даже странно было, что он мог жалеть. Он вспомнил все, что он

видел нынче: и женщину с детьми без мужа, посаженного в острог за порубку в

его, нехлюдовском лесу, и ужасную Матрену, считавшую или, по крайней мере,

говорившую, что женщины их состояния должны отдаваться в любовницы господам;

вспомнил отношение ее к детям, приемы отвоза их в воспитательный дом, и этот

несчастный, старческий, улыбающийся, умирающий от недокорма ребенок в

скуфеечке; вспомнил эту беременную, слабую женщину, которую должны были

заставить работать на него за то, что она, измученная трудами, не усмотрела

за своей голодной коровой. И тут же вспомнил острог, бритые головы, камеры,

отвратительный запах, цепи и рядом с этим - безумную роскошь своей и всей

городской, столичной, господской жизни. Все было совсем ясно и несомненно.

Светлый месяц, почти полный, вышел из-за сарая, и через двор легли

черные тени, и заблестело железо на крыше разрушающегося дома.

И как будто не желая пропустить этот свет, замолкший соловей засвистал

и защелкал из сада.

Нехлюдов вспомнил, как он в Кузминском стал обдумывать свою жизнь,

решать вопросы о том, что и как он будет делать, и вспомнил, как он

запутался в этих вопросах и не мог решить их: столько было соображений по

каждому вопросу. Он теперь задал себе эти вопросы и удивился, как все было

просто. Было просто потому, что он теперь не думал о том, что с ним

произойдет, и его даже не интересовало это, а думал только о том, что он

должен делать. И удивительное дело, что нужно для себя, он никак не мог

решить, а что нужно делать для других, он знал несомненно. Он знал теперь

несомненно, что надо было отдать землю крестьянам, потому что удерживать ее

было дурно. Знал несомненно, что нужно было не оставлять Катюшу, помогать

ей, быть готовым на все, чтобы искупить свою вину перед ней. Знал

несомненно, что нужно было изучить, разобрать, уяснить себе, понять все эти

дела судов и наказаний, в которых он чувствовал, что видит что-то такое,

чего не видят другие. Что выйдет из всего этого - он не знал, но знал

несомненно, что и то, и другое, и третье ему необходимо нужно делать. И эта

твердая уверенность была радостна ему.

Черная туча совсем надвинулась, и стали видны уже не зарницы, а молнии,

освещавшие весь двор и разрушающийся дом с отломанными крыльцами, и гром

послышался уже над головой. Все птицы притихли, но зато зашелестили листья,

и ветер добежал до крыльца, на котором сидел Нехлюдов, шевеля его волосами.

Долетела одна капля, другая, забарабанило по лопухам, железу крыши, и ярко

вспыхнул весь воздух; все затихло, и не успел Нехлюдов сосчитать три, как

страшно треснуло что-то над самой головой и раскатилось по небу.

Нехлюдов вошел в дом.

"Да, да, - думал он. - Дело, которое делается нашей жизнью, все дело,

весь смысл этого дела не понятен и не может быть понятен мне: зачем были

тетушки; зачем Николенька Иртенев умер, а я живу? Зачем была Катюша? И мое

сумасшествие? Зачем была эта война? И вся моя последующая беспутная жизнь?

Все это понять, понять все дело хозяина - не в моей власти. Но делать его

волю, написанную в моей совести, - это в моей власти, и это я знаю

несомненно. И когда делаю, несомненно спокоен".

Дождик шел уже ливнем и стекал с крыш, журча, в кадушку; молния реже

освещала двор и дом. Нехлюдов вернулся в горницу, разделся и лег в постель

не без опасения о клопах, присутствие которых заставляли подозревать

оторванные грязные бумажки стен.

"Да, чувствовать себя не хозяином, а слугой", - думал он и радовался

этой мысли.

Опасения его оправдались. Только что он потушил свечу, его, облипая,

стали кусать насекомые.

"Отдать землю, ехать в Сибирь, - блохи, клопы, нечистота... Ну, что ж,

коли надо нести это - понесу". Но, несмотря на все желание, он не мог

вынести этого и сел у открытого окна, любуясь на убегающую тучу и на

открывшийся опять месяц.


IX


К утру только Нехлюдов заснул и потому на другой день проснулся поздно.

В полдень семь выбранных мужиков, приглашенных приказчиком, пришли в

яблочный сад под яблони, где у приказчика был устроен на столбиках, вбитых в

землю, столик и лавочки. Довольно долго крестьян уговаривали надеть шапки и

сесть на лавки. Особенно упорно держал перед собой, по правилу, как держат

"на погребенье", свою разорванную шапку бывший солдат, обутый нынче в чистые

онучи и лапти. Когда же один из них, почтенного вида широкий старец, с

завитками полуседой бороды, как у Моисея Микеланджело, и седыми густыми

вьющимися волосами вокруг загорелого и оголившегося коричневого лба, надел

свою большую шапку и, запахивая новый домодельный кафтан, пролез на лавку и

сел, остальные последовали его примеру.

Когда все разместились, Нехлюдов сел против них и, облокотившись на

стол над бумагой, в которой у него был написан конспект проекта, начал

излагать его.

Потому ли, что крестьян было меньше, или потому, что он был занят не

собой, а делом, Нехлюдов в этот раз не чувствовал никакого смущения.

Невольно он обращался преимущественно к широкому старцу с белыми завитками

бороды, ожидая от него одобрения или возражения. Но представление,

составленное о нем Нехлюдовым, было ошибочное. Благообразный старец, хотя и

кивал одобрительно своей красивой патриархальной головой или встряхивал ею,

хмурясь, когда другие возражали, очевидно, с большим трудом понимал то, что

говорил Нехлюдов, и то только тогда, когда это же пересказывали на своем

языке другие крестьяне. Гораздо более понимал слова Нехлюдова сидевший рядом

с патриархальным старцем маленький, кривой на один глаз, одетый в платанную

нанковую поддевку и старые, сбитые на сторону сапоги, почти безбородый

старичок - печник, как узнал потом Нехлюдов. Человек этот быстро водил

бровями, делая усилия внимания, и тотчас же пересказывал по-своему то, что

говорил Нехлюдов. Так же быстро понимал и невысокий коренастый старик с

белой бородой и блестящими умными глазами, который пользовался всяким

случаем, чтобы вставлять шутливые, иронические замечания на слова Нехлюдова,

и, очевидно, щеголял этим. Бывший солдат тоже, казалось, мог бы понимать

дело, если бы не был одурен солдатством и не путался в привычках

бессмысленной солдатской речи. Серьезнее всех относился к делу говоривший

густым басом длинноносый с маленькой бородкой высокий человек, одетый в

чистое домодельное платье и в новые лапти. Человек этот все понимал и

говорил только тогда, когда это нужно было. Остальные два старика, один -

тот самый беззубый, который вчера на сходке кричал решительный отказ на все

предложения Нехлюдова, и другой - высокий, белый, хромой старик с

добродушным лицом, в бахилках и туго умотанных белыми онучами худых ногах,

оба почти все время молчали, хотя и внимательно слушали.

Нехлюдов прежде всего высказал свой взгляд на земельную собственность.

- Землю, по-моему, - сказал он, - нельзя ни продавать, ни покупать,

потому что если можно продавать ее, то те, у кого есть деньги, скупят ее всю

и тогда будут брать с тех, у кого нет земли, что хотят, за право

пользоваться землею. Будут брать деньги за то, чтобы стоять на земле, -

прибавил он, пользуясь аргументом Спенсера.

- Одно средство - крылья подвязать - летать, - сказал старик с

смеющимися глазами и белой бородой.

- Это верно, - сказал густым басом длинноносый.

- Так точно, - сказал бывший солдат.

- Бабенка травы коровенке нарвала, поймали - в острог, - сказал хромой

добродушный старик.

- Земли свои за пять верст, а нанять - приступу нет, взнесли цену так,

что не оправдаешь, - прибавил беззубый сердитый старик, - веревки вьют из

нас, как хотят, хуже барщины.