Матф. Гл. XVIII. Ст. 21. Тогда Петр приступил к нему и сказал: господи

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Воскресение, 5226.64kb.
• Ты Пётр, и на сем камне Ясоздам Церковь Мою, 975.02kb.
• Комментарий к литургическим чтениям рядового времени 29 июня, 32.82kb.
• «ладомир», 3491.9kb.
• «ладомир», 3584.98kb.
• Проповедь в неделю 33-ю по Пятидесятнице, 36.93kb.
• Серафим Роуз – Душа после смерти, 2713.71kb.
• "Развитие конституционализма в России в XVIII xix веках", 172.25kb.
• Методическая разработка Урок истории в 3-м классе по теме «Петр Великий», 215.85kb.
• Все кончилось в тот же вечер, что и началось. Тогда я затрепыхался; до сих пор беспокоюсь., 98.27kb.

десятину, то есть за пять рублей крестьянин обязывался три раза вспахать,

три раза заскородить и засеять десятину, потом скосить, связать или сжать и

свезти на гумно, то есть совершить работы, стоящие по вольному дешевому

найму по меньшей мере десять рублей за десятину. Платили же крестьяне

работой за все, что им нужно было от конторы, самые дорогие цены. Они

работали за луга, за лес, ботву от картофеля, и все почти были в долгу у

конторы. Так, за запольные земли, отдаваемые внаймы крестьянам, бралось за

десятину в четыре раза больше того, что цена ее могла приносить по расчету

из пяти процентов.

Все это Нехлюдов знал и прежде, но он теперь узнавал это как новое и

только удивлялся тому, как мог он и как могут все люди, находящиеся в его

положении, не видеть всей ненормальности таких отношений. Доводы

управляющего о том, как при передаче земли крестьянам ни за что пропадет

весь инвентарь, который нельзя будет продать за одну четверть того, что он

стоит, как крестьяне испортят землю, вообще как много Нехлюдов потеряет при

такой передаче, только подтверждали Нехлюдова в том, что он совершает

хороший поступок, отдавая крестьянам землю и лишая себя большой части

дохода. Он решил покончить это дело сейчас же, в этот свой приезд. Собрать и

продать посеянный хлеб, распродать инвентарь и ненужные постройки - все это

должен был сделать управляющий уже после него. Теперь же он просил

управляющего собрать на другой день сходку крестьян трех деревень,

окруженных землею Кузминского, для того, чтобы объявить им о своем намерении

и условиться в цене за отдаваемую землю.

С приятным сознанием своей твердости против доводов управляющего и

готовности на жертву для крестьян Нехлюдов вышел из конторы и, обдумывая

предстоящее дело, прошелся вокруг дома, по цветникам, запущенным в нынешнем

году (цветник был разбит против дома управляющего), по зарастающему цикорием

lawn-tennis'y и по липовой аллее, где он обыкновенно ходил курить свою

сигару и где кокетничала с ним три года тому назад гостившая у матери

хорошенькая Киримова. Придумав вкратце речь, которую он скажет завтра

мужикам, Нехлюдов пошел к управляющему и, обсудив с ним за чаем еще раз

вопрос о том, как ликвидировать все хозяйство, совершенно успокоившись в

этом отношении, вошел в приготовленную для него комнату большого дома,

всегда отводившуюся для приема гостей.

В небольшой чистой комнате этой с картинами видов Венеции и зеркалом

между двух окон была поставлена чистая пружинная кровать и столик с графином

воды, спичками и гасилкой. На большом столе у зеркала лежал его открытый

чемодан, из которого виднелись его туалетный несессер и книги, взятые им с

собою: русская - опыт исследования законов преступности, о том же одна

немецкая и одна английская книга. Он хотел их читать в свободные минуты во

время поездки по деревням, но нынче уж некогда было, и он собирался ложиться

спать, чтобы завтра пораньше приготовиться к объяснению с крестьянами.

В комнате в углу стояло старинное кресло красного дерева с

инкрустациями, и вид этого кресла, которое он помнил в спальне матери, вдруг

поднял в душе Нехлюдова совершенно неожиданное чувство. Ему вдруг жалко

стало и дома, который развалится, и сада, который запустится, и лесов,

которые вырубятся, и всех тех скотных дворов, конюшен, инструментных сараев,

машин, лошадей, коров, которые хотя и не им, но - он знал - заводились и

поддерживались с такими усилиями. Прежде ему казалось легко отказаться от

всего этого, но теперь ему жалко стало не только этого, но и земли и

половины дохода, который мог так понадобиться теперь. И тотчас к его услугам

явились рассуждения, по которым выходило, что неблагоразумно и не следует

отдавать землю крестьянам и уничтожать свое хозяйство.

"Землей я не должен владеть. Не владея же землею, я не могу

поддерживать все это хозяйство. Кроме того, si теперь уеду в Сибирь, и

потому ни дом, ни имение мне не нужны", - говорил один голос. "Все это так,

- говорил другой голос, - но, во-первых, ты не проведешь же всей жизни в

Сибири. Если же ты женишься, то у тебя могут быть дети. И как ты получил

имение в порядке, ты должен таким же передать его. Есть обязанность к земле.

Отдать, уничтожить все очень легко, завести же все очень трудно. Главное же

- ты должен обдумать свою жизнь и решить, что ты будешь делать с собой, и

соответственно этому и распорядиться своей собственностью. А твердо ли в

тебе это решение? Потом - истинно ли ты перед своей совестью поступаешь так,

как ты поступаешь, или делаешь это для людей, для того, чтобы похвалиться

перед ними?" - спрашивал себя Нехлюдов и не мог не признаться, что то, что

будут говорить о нем люди, имело влияние на его решение. И чем больше он

думал, тем больше и больше поднималось вопросов и тем они становились

неразрешимее. Чтобы избавиться от этих мыслей, он лег в свежую постель и

хотел заснуть с тем, чтобы завтра, на свежую голову, решить вопросы, в

которых он теперь запутался. Но он долго не мог уснуть; в открытые окна

вместе с свежим воздухом и светом луны вливалось кваканье лягушек,

перебиваемое чаханьем и свистом соловьев далеких, из парка, и одного близко

- под окном, в кусте распускавшейся сирени. Слушая соловьев и лягушек,

Нехлюдов вспомнил о музыке дочери смотрителя; вспомнив о смотрителе, он

вспомнил о Масловой, как у нее, так же, как кваканье лягушек, дрожали губы,

когда она говорила: "Вы это совсем оставьте". Потом немец-управляющий стал

спускаться к лягушкам. Надо было его удержать, но он не только слез, но

сделался Масловой и стал упрекать его: "Я каторжная, а вы князь". "Нет, не

поддамся", - подумал Нехлюдов, и очнулся, и спросил себя:

"Что же, хорошо или дурно я делаю? Не знаю, да и мне все равно. Все

равно. Надо только спать". И он сам стал спускаться туда, куда полез

управляющий и Маслова, и там все кончилось.


II


На другой день Нехлюдов проснулся в девять часов утра. Молодой

конторщик, прислуживавший барину, услыхав, что он шевелится, принес ему

ботинки, такие блестящие, какими они никогда не были, и холодную чистейшую

ключевую воду и объявил, что крестьяне собираются. Нехлюдов вскочил с

постели, опоминаясь. Вчерашних чувств сожаления о том, что он отдает землю и

уничтожает хозяйство, не было и следа. Он с удивлением вспоминал о них

теперь. Теперь он радовался тому делу, которое предстояло ему, и невольно

гордился им. Из окна его комнаты видна была поросшая цикорием площадка

lawn-tennis'a, на которой, по указанию управляющего, собирались крестьяне.

Лягушки недаром квакали с вечера. Погода была пасмурная. С утра шел тихий,

без ветра, теплый дождичек, висевший капельками на листьях, на сучьях, на

траве. В окне стоял, кроме запаха зелени, еще запах земли, просящей дождя.

Нехлюдов несколько раз, одеваясь, выглядывал из окна и смотрел, как

крестьяне собирались на площадку. Одни за другими они подходили, снимали

друг перед другом шапки и картузы и становились кружком, опираясь на палки.

Управляющий, налитой, мускулистый, сильный молодой человек, в коротком

пиджаке с зеленым стоячим воротником и огромными пуговицами, пришел сказать

Нехлюдову, что все собрались, но что они подождут, - пускай прежде Нехлюдов

напьется кофею или чаю, и то и другое готово.

- Нет, уж я лучше пойду к ним, - сказал Нехлюдов, испытывая совершенно

неожиданно для себя чувство робости и стыда при мысли о предстоявшем

разговоре с крестьянами.

Он шел исполнить то желание крестьян, об исполнении которого они и не

смели думать, - отдать им за дешевую цену землю, то есть он шел сделать им

благодеяние, а ему было чего-то совестно. Когда Нехлюдов подошел к

собравшимся крестьянам и обнажились русые, курчавые, плешивые, седые головы,

он так смутился, что долго ничего не мог сказать. Дождичек мелкими

капельками продолжал идти и оставался на волосах, бородах и на ворсе

кафтанов крестьян. Крестьяне смотрели на барина и ждали, что он им скажет, а

он так смутился, что ничего не мог сказать. Смущенное молчание разбил

спокойный, самоуверенный немец-управляющий, считавший себя знатоком русского

мужика и прекрасно, правильно говоривший по-русски. Сильный, перекормленный

человек этот, так же как и сам Нехлюдов, представлял поразительный контраст

с худыми, сморщенными лицами и выдающимися из-под кафтанов худыми лопатками

мужиков.

- Вот князь хочет вам добро сделать - землю отдать, только вы того не

стоите, - сказал управляющий.

- Как не стоим, Василий Карлыч, разве мы тебе не работали? Мы много

довольны барыней-покойницей, царство небесное, и молодой князь, спасибо, нас

не бросает, - начал рыжеватый мужик-краснобай.

- Я затем и призвал вас, что хочу, если вы желаете этого, отдать вам

всю землю, - проговорил Нехлюдов.

Мужики молчали, как бы не понимая или не веря.

- В каких, значит, смыслах землю отдать? - сказал один, средних лет,

мужик в поддевке.

- Отдать вам внаймы, чтобы вы пользовались за невысокую плату.

- Разлюбезное дело, - сказал один старик.

- Только бы в силу платеж был, - сказал другой.

- Землю отчего не взять!

- Нам дело привычное, - землей кормимся!

- Вам же покойнее, только знай получай денежки, а то греха сколько! -

послышались голоса.

- Грех от вас, - сказал немец, - если бы вы работали да порядок

держали...

- Нельзя нашему брату, Василий Карлыч, - заговорил остроносый худой

старик. - Ты говоришь, зачем лошадь пустил в хлеб, а кто ее пускал: я

день-деньской, а день - что год, намахался косой, либо что заснул в ночном,

а она у тебя в овсах, а ты с меня шкуру дерешь.

- А вы бы порядок вели.

- Хорошо тебе говорить - порядок, сила наша не берет, - возразил

высокий черноволосый, обросший весь волосами, нестарый мужик.

- Ведь я говорил вам, обгородили бы.

- А ты лесу дай, - сзади вступился маленький, невзрачный мужичок. - Я

хотел летось загородить, так ты меня на три месяца затурил вшей кормить в

замок. Вот и загородил.

- Это что же он говорит? - спросил Нехлюдов у управляющего.

- Der erste Dieb im Dorfe {Первый вор в деревне.}, - по-немецки сказал

управляющий. - Каждый год в лесу попадался. А ты научись уважать чужую

собственность, - сказал управляющий.

- Да мы разве не уважаем тебя? - сказал старик. - Нам тебя нельзя не

уважать, потому мы у тебя в руках; ты из нас веревки вьешь.

- Ну, брат, вас не обидишь; вы бы не обидели.

- Как же, обидишь! Разбил мне летось морду, так и осталось. С богатым

не судись, видно.

- А ты делай по закону.

Очевидно, шел словесный турнир, в котором участвующие не понимали

хорошенько, зачем и что они говорят. Заметно было только, с одной стороны,

сдерживаемое страхом озлобление, с другой - сознание своего превосходства и

власти. Нехлюдову было тяжело слушать это, и он постарался вернуться к делу:

установить цены и сроки платежей.

- Так как же насчет земли? Желаете ли вы? И какую цену назначите, если

отдать всю землю?

- Товар ваш, вы цену назначьте.

Нехлюдов назначил цену. Как всегда, несмотря на то, что цена,

назначенная Нехлюдовым, была много ниже той, которую платили кругом, мужики

начали торговаться и находили цену высокой. Нехлюдов ожидал, что его

предложение будет принято с радостью, но проявления удовольствия Совсем не

было заметно. Только потому Нехлюдов мог заключить, что предложение его им

выгодно, что когда зашла речь о том, кто берет землю - все ли общество, или

товарищество, то начались жестокие споры между теми крестьянами, которые

хотели выключить слабосильных и плохих плательщиков из участия в земле, и

теми, которых хотели выключить. Наконец благодаря управляющему установили

цену и сроки платежей, и крестьяне, шумно разговаривая, пошли под гору, к

деревне, а Нехлюдов пошел в контору составлять с управляющим проект условия.

Все устроилось так, как этого хотел и ожидал Нехлюдов: крестьяне

получили землю процентов на тридцать дешевле, чем отдавалась земля в округе;

его доход с земли уменьшился почти наполовину, но был с избытком достаточен

для Нехлюдова, особенно с прибавлением суммы, которую он получил за

проданный лес и которая должна была выручиться за продажу инвентаря. Все,

казалось, было прекрасно, а Нехлюдову все время было чего-то совестно. Он

видел, что крестьяне, несмотря на то, что некоторые из них говорили ему

благодарственные слова, были недовольны и ожидали чего-то большего.

Выходило, что он лишил себя многого, а крестьянам не сделал того, чего они

ожидали.

На другой день условие домашнее было подписано, и провожаемый

пришедшими выборными стариками Нехлюдов с неприятным чувством чего-то

недоделанного сел в шикарную, как говорил ямщик со станции, троечную коляску

управляющего и уехал на станцию, простившись с мужиками, недоумевающе и

недовольно покачивавшими головами. Нехлюдов был недоволен собой. Чем он был

недоволен, он не знал, но ему все время чего-то было грустно и чего-то

стыдно.


III


Из Кузминского Нехлюдов поехал в доставшееся ему по наследству от

тетушек имение - то самое, в котором он узнал Катюшу. Он хотел и в этом

имении устроить дело с землею так же, как он устроил его в Кузминском; кроме

того, узнать все, что можно еще узнать про Катюшу и ее и своего ребенка:

правда ли, что он умер, и как он умер? Он приехал в Паново рано утром, и

первое, что поразило его, когда он въехал во двор, был вид запустения и

ветхости, в которой были все постройки и в особенности дом. Железная

когда-то зеленая крыша, давно некрашенная, краснела от ржавчины, и несколько

листов были задраны кверху, вероятно бурей; тес, которым был обшит дом, был

ободран местами людьми, обдиравшими его там, где он легче отдирался,

отворачивая ржавые гвозди. Крыльца - оба, переднее и особенно памятное ему

заднее, - сгнили и были разломаны, оставались только переметы; окна

некоторые вместо стекла были заделаны тесом, и флигель, в котором жил

приказчик, и кухня, и конюшни - все было ветхо и серо. Только сад не только

не обветшал, но разросся, сросся и теперь был весь в цвету; из-за забора

видны были, точно белые облака, цветущие вишни, яблони и сливы. Ограда же

сирени цвела точно так же, как в тот год, четырнадцать лет тому назад, когда

за этой сиренью Нехлюдов играл в горелки с восемнадцатилетней Катюшей и,

упав, острекался крапивой. Лиственница, которая была посажена Софьей

Ивановной около дома и была тогда в кол, была теперь большое дерево, годное

на бревно, все одетое желто-зеленой, нежно-пушистой хвоей. Река была в

берегах и шумела на мельнице в спусках. На лугу за рекой паслось пестрое

смешанное крестьянское стадо. Приказчик, не кончивший курса семинарист,

улыбаясь, встретил Нехлюдова на дворе, не переставая улыбаться, пригласил

его в контору и, улыбаясь же, как будто этой улыбкой обещая что-то

особенное, ушел за перегородку. За перегородкой пошептались и замолкли.

Извозчик, получив на чай, погромыхивая бубенчиками, уехал со двора, и стало

совершенно тихо. Вслед за этим мимо окна, пробежала босая девушка в вышитой

рубахе с пушками на ушах, за девушкой пробежал мужик, стуча гвоздями толстых

сапогов по у битой тропинке.

Нехлюдов сел у окна, глядя в сад и слушая. В маленькое створчатое окно,

слегка пошевеливая волосами на его потном лбу и записками, лежавшими на

изрезанном ножом подоконнике, тянуло свежим весенним воздухом и запахом

раскопанной земли. На реке "тра-па-тап, тра-па-тап" шлепали, перебивая друг

друга, вальки баб, и звуки эти разбегались по блестящему на солнце плесу

запруженной реки, и равномерно слышалось падение воды на мельнице, и мимо

уха, испуганно и звонко жужжа, пролетела муха.

И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так же он когда-то давно, когда он

был еще молод и невинен, слышал здесь на реке эти звуки вальков по мокрому

белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так же весенний ветер

шевелил его волосами на мокром лбу и листками на изрезанном ножом

подоконнике, и точно так же испуганно пролетела мимо уха муха, и он не то

что вспомнил себя восемнадцатилетним мальчиком, каким он был тогда, но

почувствовал себя таким же, с той же свежестью, чистотой и исполненным самых

великих возможностей будущим, и вместе с тем, как это бывает во сне, он

знал, что этого уже нет, и ему стало ужасно грустно.

- Когда прикажете кушать? - спросил приказчик, улыбаясь.

- Когда хотите, - я не голоден. Я пойду пройдусь по деревне.

- А то не угодно ли в дом пройти, у меня все в порядке внутри. Извольте

посмотреть, если в наружности...

- Нет, после, а теперь скажите, пожалуйста, есть у вас тут женщина

Матрена Харина?

Это была тетка Катюши.

- Как же, на деревне, никак не могу с ней справиться. Шинок держит.

Знаю, и обличаю, и браню ее, а коли акт составить - жалко: старуха, внучата

у ней, - сказал приказчик все с той же улыбкой, выражавшей и желание быть

приятным хозяину, и уверенность в том, что Нехлюдов, точно так же как и он,

понимает всякие дела.

- Где она живет? Я бы прошел к ней.

- В конце слободы, с того края третья избушка. На левой руке кирпичная

изба будет, а тут за кирпичной избой и ее хибарка. Да я вас провожу лучше, -

радостно улыбаясь, говорил приказчик.

- Нет, благодарю вас, я найду, а вы, пожалуйста, прикажите оповестить

мужикам, чтобы собрались: мне надо поговорить с ними о земле, - сказал

Нехлюдов, намереваясь здесь покончить с мужиками так же, как и в Кузминском,

и, если можно, нынче же вечером.


IV


Выйдя за ворота, Нехлюдов встретил на твердо убитой тропинке, по

поросшему подорожником и клоповником выгону, быстро перебиравшую толстыми

босыми ногами крестьянскую девушку в пестрой занавеске с пушками на ушах.

Возвращаясь уже назад, она быстро махала одной левой рукой поперек своего

хода, правой же крепко прижимала к животу красного петуха. Петух с своим

качающимся красным гребнем казался совершенно спокойным и только закатывал

глаза, то вытягивал, то поднимал одну черную ногу, цепляя когтями за

занавеску девушки. Когда девушка стала подходить к барину, она сначала

умерила ход и перешла с бега на шаг, поравнявшись же с ним, остановилась и,

размахнувшись назад головой, поклонилась ему, и только когда он прошел,

пошла с петухом дальше. Спускаясь к колодцу, Нехлюдов встретил еще старуху,

несшую на сгорбленной спине грязной суровой рубахи тяжелые, полные ведра.

Старуха осторожно поставила ведра и точно так же, с размахом назад,

поклонилась ему.

За колодцем начиналась деревня. Был ясный жаркий день, и в десять часов

уже парило, собиравшиеся облака изредка закрывали солнце. По всей улице

стоял резкий, едкий и не неприятный запах навоза, шедший и от тянувшихся в

гору по глянцевито-укатанной дороге телег, и, главное, из раскопанного

навоза дворов, мимо отворенных ворот которых проходил Нехлюдов. Шедшие за

возами в гору мужики, босые, в измазанных навозной жижей портках и рубахах,

оглядывались на высокого толстого барина, который в серой шляпе, блестевшей

на солнце своей шелковой лентой, шел вверх по деревне, через шаг

дотрагиваясь до земли глянцевитой коленчатой палкой с блестящим

набалдашником. Возвращавшиеся с поля мужики, трясясь рысью на облучках

пустых телег, снимая шапки, с удивлением следили за необыкновенным

человеком, шедшим по их улице; бабы выходили за ворота и на крыльца и

показывали его друг другу, провожая глазами.

У четвертых ворот, мимо которых проходил Нехлюдов, его остановили со

скрипом выезжающие из ворот телеги, высоко наложенные ушлепанным навозом с

наложенной на него рогожкой для сидения. Шестилетний мальчик, взволнованный