Крыжановская-Рочестер Вера Ивановна Дочь колдуна

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 15 16 17 18 19 20 21 22 ... 32

– Условия не из легких… Надо сообразить, – задумчиво заметил Красинский, облокачиваясь на руку; но через минуту он уже весело поднял голову и глаза его заблестели, а торжествующая усмешка озарила лицо.

– Дело в шляпе, друзья мои. Личность, у которой я намереваюсь конфисковать тело в пользу Баалберита, называется графом Бельским. Это – молодой человек, лет двадцати двух, крепкий, как дуб, и обладатель, по крайней мере, трех миллионов, не считая имений и домов в Киеве и Петербурге. У меня же здесь дочь вампиричка, и с ее помощью я могу легко произвести операцию. Таким образом, мы дадим нашему брату положение еще лучше прежнего.

– Вот это чудесно, и мы искренне отблагодарим тебя, брат Ахам, – заметил весело Уриэль.

– А когда ты можешь приступить к исполнению? – спросил Бифру.

– Понадобится все-таки несколько недель для подготовки внешних обстоятельств. Надо, во-первых, спровадить отсюда мать этого молодчика, а потом просветить слегка и привести к присяге моего медиума. В этих видах, мы могли бы даже устроить небольшой ночной пир в развалинах. Надеюсь, друзья, вы не откажетесь остаться здесь до этого торжества. Как видите, я недурно устроился и пребывание здесь вам не грозит большими неудобствами, а вы между тем отдохнете и наберетесь сил.

– Принимаем с признательностью твое приглашение. Наше странствование по Америке было утомительно, а потом всех нас взволновало это происшествие с Баалберитом, – ответил Уриэль.

– Значит, решено, вы – мои гости. А брат Бифру, действительно, нехорош на вид, и я постараюсь, чтобы он вполне отдохнул.

– Да, я устал и стремлюсь вернуться в невидимый мир; да вот все никак не могу найти себе заместителя, и это тяготит меня, – и Бифру тяжело вздохнул. – Да, жизнь тяготит меня, и я не предполагал, однако, как трудно найти себе преемника.

С этой ночи в подземелье пошла совсем необычная жизнь. По ночам неизвестно откуда приходили и куда-то уходили разные люди.

Мила хотя приходила не раз к отцу, но, понятно, не видела никого. Разговаривали они как всегда. Красинский посвящал ее в теорию оккультизма и магии, показывал ей различные явления, хотя и не особенно важные, но зато интересные, которые возбуждали внимание и любопытство молодой девушки. Между прочим, она рассказала отцу, что ее поклонник, граф Бельский, очень огорчен болезнью матери. Старая графиня внезапно почувствовала себя дурно, появились сердечные боли, и доктор отправил ее на два или три месяца в Ментону. Граф хотел было сопровождать ее, но графиня, зная как он влюблен в Милу, не хотела разлучать сына с его «идолом» и поехала с компаньонкой. Мила очень смеялась, рассказывая это, и забавлялась наивностью графа Адама, не умевшего скрывать любовь и рассказывавшего ей все. Красинский назначил ей лечение, давал капли для внутреннего употребления и мазь для наружного; а молодая девушка в точности исполняла предписания отца, потому что тот сказал, что эти лекарства разовьют ее астральную силу.

Однажды утром Мила нашла в своем бюваре следующую записку отца: «В полночь приди в библиотеку и надень плащ на случай холодной погоды. Все будут спать и никто не потревожит тебя; не забудь полить эссенцией у г-жи Морель».

Очень заинтересованная, Мила с нетерпением ждала ночи.

После обеда она легла немного уснуть, чтобы быть свежее ночью; потом, под предлогом усталости, она рано ушла к себе, позаботившись сделать пульверизацию в комнате Екатерины Александровны, чтобы та не обеспокоила ее приходом не вовремя. Незадолго до полуночи она отправилась в библиотеку и там ждала отца, – ни жива, ни мертва от страха и любопытства. Ровно в полночь внутри камина бесшумно раскрылась дверь, на пороге которой она увидела Красинского с фонарем в руке.

– Ага, ты пришла! Это хорошо, что ты исправна. Идем же скорее.

Он взял ее за руку и повел через лестницы и коридоры в залу древнего судилища. К глубокому удивлению Милы, там собралось человек тридцать обоего пола: все были в длинных темных плащах с надвинутыми на глаза капюшонами. Висевшая на потолке старинная масляная лампа озаряла комнату красноватым светом, от которого на голые стены ложились странные, причудливые тени. Смущенная Мила пугливо оглядывала окружавшую обстановку.

Присутствовавшие образовали круг, а посреди стали три человека в красных мантиях с шейными звездами на голубых лентах; то были очевидно главари. В ту же минуту Мила увидела, что отец ее одет в черное трико, короткий черный бархатный камзол средневекового фасона, а на груди его, на металлической цепочке, висел красный эмалевый треугольник острием вниз; один из присутствовавших подал ему пурпуровый плащ взамен черного, в котором тот пришел.

Красинский достал из ящика и надел на шею дочери голубую ленту с висевшим на ней, тоже острием вниз, черным треугольником; затем, взяв ее за руку, он подвел к женщине, лицо которой скрывал опущенный капюшон.

– Держись сестры Демении, так как мне некогда будет заниматься тобой. Ты позволишь, милая сестра?

Женщина утвердительно кивнула головой и взяла в руку поданный ей одним из мужчин факел.

Все присутствовавшие вооружились зажженными факелами, и шествие двинулось в путь, во главе с Красинским и тремя лицами в красных мантиях. Пройдя разными извилистыми коридорами подземного лабиринта и миновав склеп, Красинский отворил дверь, скрытую каменным столом в развалинах маленькой, стоявшей в глубине рощи капеллы. Оттуда аллея вела в аббатство. Толстый слой сухих листьев и валежника хрустел под ногами, а красный и дымный свет факелов терялся под непроницаемым сводом густой листвы вековых дубов. Наконец дошли до развалин; шествие проследовало под уцелевшими еще сводами монастыря и вступило в костел. В высоких стрельчатых окнах не было рам и внутри свистел ветер, крутя палые, усеявшие пол листья.

Пройдя покинутый костел и окружавшее его кладбище, шествие обогнуло густую чащу, за которой открылась небольшая поляна, а посредине ее при слабом свете луны на ущербе виднелся

долмэн

.

Мила молча шла рядом с назначенной ей отцом спутницей. Эта ночная церемония чрезвычайно занимала ее, и она с большим любопытством смотрела на приготовления. К великому изумлению увидела она, что несколько человек отделилось от процессии со свертками в руках, которые положили у памятника; а еще двое тащили за рога черного козла. Факелы были воткнуты в виде круга по окраине поляны в приготовленные уже камни. Площадка и памятник теперь озарены были красноватым светом. Из одного узла распорядители вынули треножник и корзину с углями, которые зажгли, поставив треножник под камнем долмэна, а трое главарей в красных плащах бросали на горевшие угли травы, порошки и что-то лили в огонь. Повалил дым густыми клубами, и воздух наполнился едким, неприятным запахом.

– Падите и преклонитесь перед нашим властелином, дарующим нам земные сокровища, материальные радости и всевозможные в жизни наслаждения, – звучным голосом провозгласил Красинский.

Все опустились на колени и склонили головы до земли, а люди в красных плащах затянули странную, пронзительную и неблагозвучную песнь; в ту же минуту колокол, помещенный над долмэном, прозвонил три раза. Тогда все поднялись на ноги и взялись за руки, образовав цепь вокруг памятника, и вторили пению главарей, стоявших посредине круга. Хор получился могучий, но удивительно не гармоничный, точно к человеческим голосам примешивалось и звериное рычание. Ледяная дрожь пробежала по телу Милы, когда она увидела, что отец ее резал черного козла и выпускал его кровь – частью в громадную и широкую чашу, а частью в глубокий таз под долмэном.

– Приидите, братья и сестры во Люцифере, и разделите эту чашу, наполненную соком жизни; он навсегда соединит нас друг с другом, – звонко крикнул Красинский, поднимая чашу.

Все подходили один за другим и с видимым наслаждением пили горячую кровь. После этого цепь снова сомкну лась, и вокруг памятника заплясал безумный хоровод, сопровождая пляску дикими окриками и беспорядочными прыжками. Мила пила кровь вместе со всеми; шум, пение и фантастическая обстановка опьянили ее. Она не могла отвести взора от сидевшей на корточках на долмэне фигуры Бафамета, и ей казалось, что глаза истукана были живые, а из-за полуоткрытых губ демона блестели белые и острые зубы. Общий пляс закончился взаимными братскими поцелуями всех присутствовавших, после чего наступила новая церемония.

Принесли второй треножник, меньше первого, и поставили его перед долмэном, а когда зажгли на нем угли и ароматические травы, то Уриэль, Бифру и Красинский с трех сторон разместились вокруг дымившегося треножника в виде треугольника. Тогда сестра Демения схватила руку бледной и смущенной Милы и подвела ее к трем главарям.

– Эта молодая девушка – моя дочь, – произнес Красинский. – Она желает вступить в нашу общину и поклоняться нашему владыке, а теперь принесет клятву. Она не годится для «великого посвящения», но послужит братству, по мере своих сил, и с послушанием будет пользоваться только теми средствами, какие мы предоставим в ее распоряжение. А теперь, дочь моя, повторяй за мной:

– Я отрекаюсь от веры, в которой родилась, и буду избегать церкви с ее религиозными церемониями; но так как я не получила «великого посвящения», то могу, в случае крайности, чтобы не возбуждать подозрения обыкновенных смертных, присутствовать на церковных торжествах и входить в христианские храмы, принимая, однако, для этого указанные мне предосторожности. Приняв же посвящение, я буду в уединении моей комнаты совершать тайные обряды. Клянусь служить братству с усердием и покорностью, а каждому из членов нашего со юза, братьям моим и сестрам во Люцифере, помогать по мере сил. Клянусь также служить и членам нашим из потустороннего мира.

Словно наэлектризованная поднимавшимся от треножника и бившим ей в лицо запахом, Мила произнесла эту клятву громким, ясным и решительным голосом.

– Хорошо, – сказал Уриэль. – Братство принимает тебя в свою среду. С этой минуты имя твое между нами будет

Лилита

и запишется так в списки ордена. А теперь, сестра Лилита, положи свою руку на наши.

Они держали руки над треножником в виде треугольника ладонями кверху.

Но едва Мила положила на их руки свою, как у нее вырвался сдавленный крик; она почувствовала, будто руки ее коснулись раскаленным железом, но боль прошла так же быстро, как и появилась.

– Хорошо, – заметил Уриэль, – ты получила печать ордена, а братство, в награду за верность и послушание, даст тебе все, что ты пожелаешь: богатство, наслаждения, слепую страсть всех мужчин, которые тебе понравятся, и жизнь, полную радостей и превосходства над прочими женщинами. Отец твой будет твоим учителем и просветителем.

По окончании церемонии все вернулись в разрушенное старое аббатство, унося с собой треножники и большой таз с кровью. Полуразвалившийся костел осветился красным огнем факелов. Каменный престол накрыли малиновой скатертью с вышитыми черными каббалистическими знаками; из принесенных пакетов достали статуэтку Бафамета и семирожковый шандал с черными восковыми свечами, который поставили на престол, а спереди положили старую книгу в кожаном переплете. Всем присутствовавшим раздали черные свечи, а на треножниках снова горело одуряющее, тошнотворное курево. Большой таз поставили на полу перед престолом, зажгли треножники, и все сгруппировались вокруг. Тогда Бифру вошел на ступени и, обернувшись к собранию, звучным голосом сказал:

– Друзья, один из наших братьев, вследствие гнусного предательства, был вырван из своей земной оболочки. Мужественная, жаждущая деятельности душа его страдает и, взывая к нам, требует помощи. На нас лежит обязанность вызвать его и оказать ему утешение. Мы совершим нужные обряды, а потом брат Ахам приступит к вызыванию.

Два человека принесли священническое облачение и митру, которые надели на Бифру; дали ему посох и стали около, изображая собой служек; по толщине золототканой парчи, по рисунку и форме посоха и митры можно было судить о их древности и о принадлежности к ризнице монастыря, если не допустить, что они были похищены из могилы какого-нибудь старого аббата. Затем началась кощунственная церемония.

То не была

черная месса, со всем ее циничным ужасом, а нечто вроде погребальной службы. Дикое пение сопровождало гнусный обряд, и сама природа словно вторила нескладному хору. Поднялся сильный ветер, который гнул деревья и ледяными порывами носился под сводами; вдали гремел гром, и молнии огненными зигзагами рассекали воздух. Тем временем, пока свирепствовала эта нежданно налетевшая буря, Красинский стал перед наполненным кровью чаном, зарезал трех черных петухов и столько же летучих мышей, и выпустил кровь их в таз. После этого он достал из-за пазухи кинжал с лезвием, покрытым пятнами, и начертал им в воздухе круг.

– Твоей собственной кровью черчу я магический круг и заклинаю тебя явиться среди нас. Баалберит! Баалберит! Баалберит! – кричал он резким голосом, который покрыл собой вой ветра и дикое пение.

Он поклонился на все четыре стороны.

– Помогите, духи стихий, и будьте благосклонны к нам, равно и к духу, который хочет здесь проявиться. Дайте ему возможность быть видимым и выразить свои желания. Огонь, вода, земля, воздух, служите нашим владыкам! Духи стихий, приведите и пособите духу Баалберита!

Он прибавил несколько заклинаний, а потом нагнулся и стремительно вонзил кинжал в землю. В ту же минуту из земли вырвался сноп огня, и в пределах магического круга, сверкавшего в воздухе фосфоресцировавшей нитью, появились туманные фигуры: красные, серые, синеватые и зеленоватые; эти облачные фаланги словно плясали хоровод вокруг чана, то сбиваясь в кучу, то поднимаясь спиралью вверх. Над кадкой же стало образовываться черноватое, испещренное искрами облако; с минуту оно кружилось, точно подгоняемое ветром, а потом из него выросла, как живая, фигура еще молодого и бесспорно красивого человека; но на смертельно-бледном лице его застыло, казалось, выражение ужаса, а взгляд был мутный и блуждающий. Он был наг и на месте солнечного сплетения виднелась большая открытая рана.

– Дайте мне живое тело, верните мне возможность наслаждаться. Я заслужил эту награду моими услугами братству, а больше ничего не прошу. Но жить, жить я хочу, чтобы не страдать больше, не задыхаться в атмосфере, которая давит и жжет меня! – прокричал он глухим и свистящим голосом.

– Желание твое будет исполнено. Живое тело, которого ты жаждешь, подыскано, и очень скоро, как только позволят обстоятельства, ты будешь воплощен в него. Успокойся же, жди и рассчитывай на наше обещание! – в один голос ответили Уриэль, Бифру и Красинский.

Минуту спустя видение растаяло, и все рассеялось. Проворно все бывшие в употреблении предметы были сложены, прибраны, запрятаны в мешки и корзины, и вся ватага вернулась в подземелья. Теперь все отправились в ту именно их часть, где помещалась некогда масонская ложа; а в столовой было все приготовлено для пира. Столы уставлены были серебром и хрусталем, пирогами, громадными рыбами, холодными мясными блюдами, фруктами, конфетами и целыми батареями старого вина во мшистых флягах. Но общество остановилось в смежной зале.

Там, на возвышении в несколько ступеней, стояло в виде трона кресло с высокой спинкой, на которое сел Уриэль. Когда все стали против него полукругом, он произнес краткую речь. Одних из членов он благодарил за оказанные услуги, других ободрял, а некоторых бранил за излишнюю щепетильность и недостаточное рвение в уничтожении векового врага – христианства – и в работе по расширению царства сатаны, – их царя и покровителя.

– А теперь, – сказал он, заканчивая речь, – пусть подходят по очереди те, у кого есть жалоба, заявление, право на получение награды, или кто хочет высказать желание. По мере возможности все будут удовлетворены.

И потянулось довольно странное шествие просителей. Одни хвастались своими злодеяниями и кощунствовали, требуя в награду кто доходного местечка, кто просто денег, а кто содействия для скорейшего получения большого наследства; другие просили спасти их от наказания за кражу, подлоги, убийства; двое жаловались на недостаточную поддержку со стороны членов ордена; какая-то женщина требовала освободить ее от стеснявшего мужа, другая хотела непременно выиграть на свой билет, третья добивалась получить любовный напиток, четвертая, гневно сверкая глазами, настаивала на содействии братьев, чтобы отделаться от соперницы, и т. д. Почти все просьбы обещано было удовлетворить и, покончив дела, общество перешло в залу пиршества.

Мила была точно во сне; с одной стороны страх, а с другой – надежда на удовлетворение ее мечтаний боролись в ней. Но, должно быть, ее не хотели еще посвящать во все наслаждения братства, потому что во время ужина она вдруг уснула. Подействовало ли на нее вино и усталость, или воля Красинского, но глаза ее закрылись. Как автомат, пошла она в свою комнату и не видела дикой оргии, которой закончился этот пир…

XIV

Десять или двенадцать дней прошло с описанного в предыдущей главе сатанинского сборища, а на островной даче ничего особенного не произошло. Почти каждую ночь Мила виделась с отцом и проводила часа по два в подземельях, все более и более проникаясь убеждениями и идеями Красинского, имевшего на нее почти безграничное влияние.

Молодой граф Бельский наезжал очень часто, всегда с цветами и конфетами. Страсть его к Миле дошла до апогея; а в общем, юноша был грустен и встревожен письмами матери, приносившими все неутешительные вести. Он голову ломал над загадкой и даже высказал Екатерине Александровне свое недоумение, откуда взялась болезнь сердца у его матери, всегда отличавшейся здоровьем. Он прибавил, что в случае, если ожидаемое с минуту на минуту письмо не принесет утешительных известий, то он уедет немедля к больной. В ночь после этого разговора Красинский сказал дочери:

– Послезавтра приедет Бельский. Ввиду грозы или даже бури, которая разразится, он не будет в состоянии уехать обратно и останется ночевать на острове.

– Как ты можешь знать, папа, что граф приедет послезавтра, когда он сказал мне, что будет в четверг, т. е. через три дня? В особенности, как можешь ты знать, что в тот день будет гроза? – спросила удивленная Мила.

Красинский улыбнулся.

– Плохим был бы я «чародеем» и астрологом, если бы не знал столь простых вещей. Но дело не в этом. Скажи, ты не любишь графа?

– Нет, нет, нисколько. Я люблю Масалитинова, и не то что люблю, а обожаю; за его любовь не знаю, что бы я не дала. Но ты ведь обещал, папа, что отдашь мне его. Почему же ты заговорил со мной про графа? – с тревогой спросила Мила.

– Будь спокойна, глупенькая. То, что я обещаю, так же верно, как то, что за ночью следует день. Масалитинов полюбит тебя, женится на тебе, будет жить, и ты будешь счастлива. Об этом не может быть и разговора; я же хотел только узнать, не питаешь ли ты чувства дружбы к графу и не пожалела ли бы ты его, случись с ним какая-нибудь маленькая неприятность.

– Нет, нет. Я к нему совершенно равнодушна, и не стану жалеть его, что бы с ним ни случилось.

– Отлично. Значит, дитя мое, ничто не помешает нам исполнить великое магическое дело. А теперь слушай внимательно мои наставления. Завтра мы не увидимся, я буду занят в другом месте; но послезавтра ты начнешь с того, что польешь из этого флакона вечером в комнатах Екатерины Александровны и прислуги; весь дом должен спать, крепко

спать, – и Красинский многозначительно улыбнулся.

Затем он встал, принес из соседней комнаты большую шкатулку и открыл ее. В ней лежал большой сверток кружев.

– Это платье, вроде пеньюара, и кружева очень дорогие. Дарю его тебе. – Ты наденешь его послезавтра вечером, натерев предварительно все тело ароматической эссенцией из плоского флакона, который лежит на дне ящика. Затем приди в библиотеку и трижды ударь по пластинке внутри камина. Это будет сигналом, что ты готова и ждешь меня. Последнее указание: когда приедет граф, ты не только будешь

очень

любезна с ним, но еще дашь ему деликатно понять, что разделяешь его любовь. Хорошо ли ты поняла меня? Необходимо, чтобы Бельский думал, что ты любишь его так же, как и он тебя.

– Я понимаю, папа, что ты от меня требуешь, и исполню в точности твои приказания, – ответила Мила, прощаясь.

В указанный день настала удушливая жара, точно это был июль, а не половина сентября. Около четырех часов лодка с графом подошла к острову, и Мила приняла молодого человека с необычайными радушием и теплотой. Время прошло весело; молодая пара каталась по озеру и играла в лаун-теннис. Никогда еще Мила не была так любезна, как в этот день, и с наивной отзывчивостью принимала ухаживания молодого графа. Обедали на террасе и кончали кофе, как вдруг г-жа Морель, подняв голову, взглянула на небо и заметила с тревогой:

– Смотрите, как хмурится. Эти черно-сизые облака не предвещают ничего хорошего.

– Может быть, и соберется гроза; уж очень жарко было сегодня, – сказал Бельский, оглядываясь.

Свинцовые тучи заволакивали небо, а вода на озере точно почернела и как-то странно шумела.

С той памятной грозы, когда едва не утонул Вячеслав, а его спасение стоило жизни Красинскому, бывшая Катя Тутенберг ненавидела грозу, а здесь, на острове, она была ей особенно неприятна.

– Пойдемте в дом, – сказала она, вставая и беспокоясь. – Я прикажу зажечь в зале лампу и опустить шторы.

Едва успели они устроиться в зале, как прокатились первые удары грома и затем вскоре разразилась настоящая буря. Ветер свистел и выл, деревья гнулись и трещали, раскаты грома потрясали дом до основания, а озеро совсем почернело и словно кипело, вздымая высокие волны, которые бешено налетали и с грохотом разбивались о берег, заливая его на далекое пространство. Несмотря на опущенные шторы, молния озаряла залу ярким светом, пред которым бледнел свет лампы.

– Вам придется сегодня воспользоваться нашим гостеприимством, Адам Витольдович, и ночевать на острове. Ехать в такую бурю совершенно невозможно, – заметила Екатерина Александровна.

Blog

Крыжановская-Рочестер Вера Ивановна Дочь колдуна