Всесоюзный институт по изучению причин и разработке мер предупреждения преступности злобин Г. А., Никифоров Б. С. Умысел и его формы злобин Г. А., Никифоров Б. С

Вид материала

Документы

Содержание Су рсфср 1920 Определение умысла в У К РСФСР 1922 года

Подобный материал:

• Всесоюзный институт по изучению причин и разработке мер предупреждения преступности, 5493.71kb.
• Психология допроса малолетних свидетелей методическое пособие введение, 501.67kb.
• Интеграция wiki-технологии и онтологического моделирования в задаче управления знаниями, 110.21kb.
• Ю. В. Никифоров, к т. н., главный редактор журнала «цемент и его применение», 81.98kb.
• Генетическая теория причин преступности, 597kb.
• Профилактика пьянства и алкоголизма в войсках — одна из мер предупреждения преступности, 229.27kb.
• От полного игнорирования подростковой преступности как самостоятельного специфического, 219.26kb.
• М. А. Розов 61 Релятивизм: абстрактная теория или методологическая практика?, 4106.79kb.
• Опорный конспект по теме 8 Предупреждение преступности. Понятие предупреждения преступности, 47.16kb.
• Контрольная работа по криминологии, 91.82kb.

РСФСР 1919 г. № 55, от. 525.

³ СУ РСФСР 1920 г. № 34, ст. 163.

общественной опасности преступления, после чего/ при определении конкретной меры применять более строгую, если, в частности, преступление совершено в целх вос­становления власти буржуазии; лицом, в той иди иной мере связанным с принадлежностью в прошлое или на­стоящем к классу лиц, эксплуатирующих чуной труд;

преступление хотя и не направлено непосредственно про тив интересов Советского государства или интересов трудящихся, но по своим объективным результатам мо­жет нанести ущерб этим интересам.

Эти положения были воспроизведены, в ст. 47 УК РСФСР 1926 г. и не были воспроизведены ни в Ос­новах уголовного законодательства Союза ССР и союз­ных республик 1958 года, ни в принятых в последующие годы республиканских кодексах.

Это последнее обстоятельство произошло отчасти ввиду изменения социально-политической обстановки. Например, вопрос о принадлежности виновного «к клас­су лиц, эксплуатирующих чужой труд», утратил значение.

Была для этого, однако, и другая причина. При от­сутствии кодексов, содержащих тщательно разработан­ные определения отдельных, в частности контрреволю­ционных, преступлений, соотнесенных друг с другом в продуманной системе, указание на наличие у лица цели восстановления власти буржуазии могло и должно было служить важным криминологическим ориентиром при рассмотрении судами конкретных дел. В условиях первых лет Советской власти такие, на наш теперешний взгляд, общеуголовные преступления, как спекуляция или взя­точничество, не только могли причинять ущерб интере­сам Советского государства и трудящихся «по своим объективным результатам», но и иной раз совершаться лицами, принадлежавшими к эксплуататорскому клас­су и близкими к нему, с контрреволюционной установкой, весьма похожей на то, что мы назвали бы теперь анти­советской целью.

Однако уже в У К РСФСР 1922 года и в последую. щих актах, приведенных нами, указание на цель восста­новления власти буржуазии стало в Общей части излиш­ним, и в литературе того времени правильно отмечалось, что в этом случае речь идет о контрреволюционном пре­ступлении и что «вопрос должен стать не только об уси­лении наказания, а о квалификации данного действия

как контрреволюционного преступления»*. Правильнее было ьы, конечно, сказать, что в этом случае речь идет о квалификации деяния как контрреволюционного и наз­начении наказания за него в соответствии с общими принципами советского уголовного права, потому что, хотя в оцщем определении контрреволюционного пре­ступления ст. 57 УК РСФСР 1922 года не было указа­ния на контрреволюционную цель, она фигурировала в определениях почти всех конкретных преступлений этой группы (ст. ст. 58—60, 62—65, 72).

Правда, в разделе «О контрреволюционных преступ­лениях» содержались оговорки о снижении наказания тем, кто совершает соответствующие действия или участ­вует в них при «неосведомленности о конечных целях» (ч.2'ст.58) или о «возможных последствиях» (ч. 2 ст. 66), или при отсутствии контрреволюционных целей (ч. 2 ст. 66), или при «недоказанности контрреволюци­онности означенных действий» (ч. 2 ст. 73), но это была, несомненно, дань недавнему прошлому.

Эти оговорки были частично воспроизведены в УК РСФСР 1926 года, но в Положении о преступлениях государственных 1927 года их уже не было; особо опас­ные преступления против порядка управления этот до­кумент отличал от контрреволюционных по признаку от­сутствия контрреволюционных целей. В Законе об уго­ловной ответственности за государственные преступле­ния 1958 года в определениях всех особо опасных госу­дарственных преступлений, кроме измены родине, содер­жатся указания на антисоветскую цель. Что касается измены родине, то многие теоретики считают отсутствие упоминания об антисоветской цели в определении этого преступления недостатком самого определения и отста­ивают необходимость иметь «специальные указания на антисоветскую цель во всех нормах, предусматривающих ответственность за особо опасные государственные пре­ступления»².

Само собой разумеется, построение определений контрреволюционных преступлений в УК РСФСР 1922 го-

* «Советское уголовное право. Часть Общая», М., 1952, стр. 372. ² «Уголовное право. Часть Особенная», М., 1.966, стр. 22;

П. Дмитриев, М, К а р п у ш я н, О характере умысла в особо опасных государственных преступлениях, «Правоведение» 1964 г. № 2, стр. 50.

2* 19

да на основе указания на контрреволюционную цеь де­яния не было ни случайным, ни внезапным. Онр само явилось результатом и, как мы видели, этапом Опреде­ленного исторического развития, ведущего свое начало все от того же упоминавшегося нами политико-крими­нологического противопоставления преступлений проти­вогосударственных, «частнособственнических», корысч-ных, совершаемых в сознании причиняемого вреда—в то время все они казались и, может быть, были ближе друг к другу, чем теперь',—преступлениям иного рода, совер­шаемым неимущими, в интересах чисто личных, по неве­жеству или несознательности. Естественно, законодатель стремился отразить этот общий подход и в определениях конкретных преступлений.

Постановление СНК от 30 июля 1918 г. о набатном звоне предусматривало уголовную ответственность за созыв населения набатным звоном и тому подобными способами «с контрреволюционными целями»². Декретом ВЦИК от 20 июня 1919 г. чрезвычайным комиссиям пре­доставлялось «право непосредственной расправы», в частности, за сокрытие боевого оружия, подлог докумен­тов, участие в поджогах и взрывах, если эти действия были совершены «в контрреволюционных целях»³. В упо­минавшемся постановлении Кассационного отдела ВЦИК от 6 октября 1918 г. хулиганство определялось как учинение бесчинства «исключительно с целью внести дезорганизацию в распоряжения Советской власти или оскорбить нравственное чувство или политические убеж­дения окружающих».

Упоминания о цели в этот период встречаются в опре­делениях преступлений нечасто. В процессе дальнейше­го развития законодательных определений контрреволю­ционных преступлений цель деяния приобретает значе­ние важнейшего признака как общего понятия преступ­лений этой группы, так и соответствующих составов.

В законодательных актах первых лет революции иной раз встречались также указания на корыстную цель или корыстный мотив деятельности. В цитированном выше постановлении ВЦИК об амнистии ко второй годовщине

' См. выше, стр. 18.

² СУ РСФСР 1918 г. № 57, ст. 623.

³ СУ РСФСР 1919 г. № 27, ст. 301.

20

Октябрьской революции совершение преступлений с ко­рыстной целью законодатель рассматривал в качестве обстоятельства, характеризующего повышенную общест-венную\опасность деяния и деятеля. Аналогичным обра­зом был\ решен вопрос в постановлении НКЮ от 6 нояб­ря 1920 г. о порядке применения амнистии к третьей го­довщине революции'. В Положении об общих местах за­ключения РСФСР заключенные делились на группы в за­висимости от корыстного или некорыстного характера совершенных ими преступлений.

В качестве «юридического превращения» криминоло­гического признака «сознания причиняемого вреда» мож­но рассматривать иногда встречавшееся в то время упо­минание о заведомости. В декрете СНК от 18 декабря 1917 г. о гражданском браке, о детях и о ведении книг актов состояния предусматривалась уголовная ответст­венность за дачу заведомо ложных показаний в отноше­нии обстоятельств, препятствующих вступлению в брак². Декрет СНК от 29 января 1920 г. о всеобщей трудовой повинности предусматривал уголовную ответственность за сообщение должностными лицами заведомо ложных сведений в целях содействия уклонению от повинности. Декрет ВЦИК и СНК от 1 июня 1921 г., предусматривав­ший уголовную ответственность за всякого рода незакон­ные действия должностных лиц, способствующие хище­ниям или связанные с ними, необходимым условием от­ветственности считал заведомость в отношении незакон­ности этих действий. Он говорил о работниках органов снабжения, «уличенных в заведомо незаконном отпуске товаров»; о сотрудниках складов, подлежащих привле­чению к уголовной ответственности «за заведомо неза­конный отпуск товаров»; о лицах, «'получающих заведо­мо незаконным путем товары из государственных скла­дов... в целях спекуляции...» или «виновных в массовой скупке, продаже и перепродаже товаров, полученных заведомо для них незаконным путем»³.

Заслуживает внимания то обстоятельство, что неко­торые принятые в тот период нормы, включавшие ука­зание на заведомость, выдержали испытание временем

¹ СУ РСФСР 1920 г. № 88, ст. 450.

² СУ РСФСР 1917 г. № 11, ст. 160.

³ СУ РСФСР 1921 г. № 49, ст. 262.

21

II в дальнейшем вошли в почти неизмененном врде в кодексы. Так, декрет СНК от 24 ноября 1921 г. предус­мотрел ответственность за «заведомо ложный донос орга­ну судебной или следственной власти о совершении опре­деленным лицом преступного деяния»'. Это определение было с некоторыми изменениями воспроизведено в ст. 177 УК РСФСР 1922 года, ст. 95 УК РСФСР 1926 года и ст. 180 действующего УК РСФСР.

Аналогичным образом «заведомо ложное сообщение в письменном заявлении государственному учреждению или должностному лицу или в ответе на официальный запрос...» из упомянутого декрета СНК от 24 ноября 1921 г. было перенесено в ст. 127 УК РСФСР 1922 года и с некоторыми изменениями воспроизведено в ст. 187 УК РСФСР 1926 года.

В ряде случаев уголовное законодательство первых лет революции общим образом упоминало об умышлен­ности тех или иных действий. Уже в декрете СНК от 16 ноября 1917 г. о роспуске Петроградской городской думы говорилось о предании суду виновных в умышленной порче или уничтожении городского имущества². По дек­рету ВЦИК от 20 июня 1919 г. чрезвычайным комиссиям принадлежало право непосредственной расправы, в част­ности, за умышленное истребление или повреждение же­лезнодорожных путей, мостов и других сооружений и средств сообщения³. О злоумышленном разрушении же­лезнодорожных сооружений говорилось в постановлении Совета рабочей и крестьянской обороны от 10 октября 1919 г. В цитированном выше декрете ВЦИК и СНК от 1 июня 1921 г. упоминается об умышленном невоспре-пятствовании хищениям.

Определяя покушение, Руководящие начала по уго­ловному праву РСФСР 1919 года говорили о том, что совершивший выполнил все, что считал необходимым для приведения своего умысла в исполнение,..».

Следует, однако, заметить, что не только ни в одном из этих случаев не делалось попытки раскрыть содержа­ние умысла, но и сама терминология не отличалась чет­костью. В декрете СНК от 29 января 1920 г. «О порядке

* СУ РСФСР 1921 г. № 77, ст. 639. ' СУ РСФСР 1917 г. № 3, ст 37. ³ СУ РСФСР 1919 г. № 27, ст. 301.

22

всеобщей трудовой повинности» упоминалось, например, о «намеренной порче орудий труда и материалов»', а декретом ВЦИК от 20 марта 1920 г. к подсудности рево­люционных военных железнодорожных трибуналов были отнесены «все виды умышленного и корыстного посяга­тельства как на имущество железнодорожное, так и на вверенное дорогам для перевозки»². Более того, иной раз законодатель придавал необходимости предотвращения серьезного вреда настолько важное значение, что считал целесообразным в значительной мере или полностью уравнять случаи его умышленного и неосторожного при­чинения. В декрете ВЦИК от 20 марта 1920 г. говори­лось: «...не только умышленное неисполнение служебных обязанностей (саботаж), но и явно небрежное к ним от­ношение в случаях, имеющих для транспорта важные последствия».

Аналогичную картину мы наблюдали в упоминавшем­ся выше постановлении Кассационного отдела ВЦИК от 6 октября 1918 г.,где говорилось о дискредитации «по неосторожности или с умыслом» Советской власти в гла­зах населения. Показательно в этом отношении поста­новление СТО от 27 июля 1920 г. «О борьбе с лесными пожарами»³. В нем нетолько предписывалось предавать суду Революционного военного трибунала должностных и' частных лиц, которые «умышленно, по небрежности или вследствие неисполнения декретов, правил, распо­ряжений и инструкций вызвали лесной пожар или не приняли зависящих мер для его предупреждения и пре­кращения», но и «за пожар по причине неосторожного разведения огня в лесу, близ леса, на пашне, выго­не, покосе и пр. виновные подлежат ответственности пе­ред судом Революционного трибунала, как за умышлен­ный поджог».

При этих условиях трудно сказать, что именно зако­нодатель понимал в то время под умыслом, каким обра­зом он отграничивал 'его от неосторожности и соотносил с целью, мотивом, заведомостью или «намеренностью» соответствующих действий.

Положение дополнительно осложнялось тем, что ц

' СУ РСФСР 1920 г № 8. ст. 49,

² СУ РСФСР 1920 г' № 21, ст. 112.

³ СУ РСФСР 1920 г. № 69, ст. 320,

23

уголовном законодательстве того периода упоминания о субъективной стороне преступления вообще встречались довольно редко.

С одной стороны, когда речь шла о преступлениях, сущность которых была более или менее понятна народному правосознанию без их детального описания в законе, законодатель широко прибегал к использованию простых диспозиций. Закон говорил, что тяжким преступ­лением является «какая бы то ни было порча конфискуе­мого имущества»'; что уголовной ответственности под­лежат «виновные в сокрытии материалов, продуктов, за­казов и в неправильном ведении отчетов и тому подоб­ных злоупотреблениях»²; что Военно-революционный комитет должен принять «самые решительные меры к искоренению спекуляции и саботажа»³; что «в случае явного саботажа со стороны почтово-телеграфных чи­новников» необходимо принимать самые решительные меры подавления⁴; что ведению революционного военно­го трибунала армии подлежат дела о совершении воен­нослужащими таких общеуголовных преступлений, как мародерство, посягательство на человеческую жизнь, из­насилование, разбой, грабеж, поджог, подделка денеж­ных знаков и документов⁵.

В декрете СНКотбмая 1921 г. «Об ограничении прав по судебным приговорам» содержался пространный пере­чень преступлений, в связи с которыми мог ставиться вопрос об ограничении в правах. Это—контрреволюция, убийство, разбой, причинение тяжких ран и увечий,под­жог, грабеж, кража, мошенничество, самозванство, вы­могательство, присвоение, растрата, скупка заведомо краденого, ростовщичество, спекуляция в виде промыс­ла, взяточничество, подлог, подделка денежных знаков, изнасилование, растление малолетних, профессиональное сводничество и содержание притонов разврата. В подав­ляющем большинстве случаев эти наименования не были расшифрованы в ранее изданных уголовных законах.

Эта особенность уголовного законодательства первых лет революции объяснялась несомненно тем, что в усло-

' СУ РСФСР 1917 г. № 1, ст. 3.

² СУ РСФСР 1917 г. № 3, ст. 35.

³ СУ РСФСР 1917 г. № 3, ст. 33.

⁴ СУ РСФСР 1918 г. № 33, ст. 439.

⁵ СУ РСФСР 1919 г. № 58, ст. 549.

24

виях этого периода борьба с преступностью осуществля­лась в большей мере непосредственным революционным движением широких народных масс.

Еще задолго до революции В. И. Ленин писал, что «народ, масса населения, неоформленная, «случайно» собравшаяся в данном месте, сама и непосредственно выступает на сцену, сама чинит суд и расправу, приме­няет власть, творит новое революционное право»'. На II Всероссийском съезде Советов в 1917 году В. И. Ленин говорил: «Мы должны следовать за жизнью, мы должны предоставить полную свободу творчества народным массам»².

Это, разумеется, не означало отрицания организую­щей роли советских законов или преуменьшения их зна­чения и возможностей. Напротив, декреты Советской власти должны были направлять народное движение, ориентировать его на разрешение задач охраны револю­ционного порядка. «.Декреты,—подчеркивал В. И. Ле­нин,— эго — инструкции, зовущие к массовому практи­ческому делу»³.

Когда речь шла о деяниях, сущность которых была более или менее ясна из их наименований, закон мог вы­полнить свою роль инструкции, зовущей к массовому де­лу, путем указания этих наименований без дальнейшей детализации. Напротив (и это также весьма характерно и показательно), когда возникала необходимость устано­вить уголовную ответственность за посягательства, сущ­ность которых не была бы 'понятна широким массам без их детального описания в законе, законодатель неизмен­но 'прибегал к такому описанию.

Так, декрет СНК, от 22 июля 1918 г. о спекуляции содержал не только развернутое определение этого пре­ступления, но и описание его различных более и менее опасных видов с соответствующей дифференциацией от­ветственности. Наиболее тяжкому наказанию должны бы­ли подвергаться виновные в сбыте, скупке или хранении с целью сбыта в виде промысла продуктов питания, мо­нополизированных республикой. Менее опасным видом спекуляции декрет считал сбыт, скупку или хранение в

* В. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 12, стр. 320—321.

² В. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 35, стр. 27.

³ К. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 38, стр. 199.

25

виде промысла нормированных продуктов питания по ценам выше твердых или других, кроме продуктов пита­ния, монополизированных предметов. За спекуляцию должны были отвечать также лица, виновные в сбыте, скупке или хранении с целью сбыта в виде промысла прочих нормированных предметов массового потребле­ния по ценам выше твердых. Для случаев, когда описан­ные выше действия совершались не в виде промысла, декрет предусматривал смягченную ответственность.

По обвинению в саботаже суду революционного три­бунала подлежали те, «кто активно противодействует Рабоче-Крестьянскому правительству или призывает других противодействовать ему путем неисполнения дек­ретов и иных постановлений Советской власти местной или центральной; явно игнорирует такие постановления и своими действиями затрудняет правильный ход работ в правительственных или общественных учреждениях или призывает к саботажу или организует таковой». По обвинению в подлоге—те, «кто учинит подлог советских документов (ордеров, мандатов, удостоверений, разре­шений и иных документов) или воспользуется такими подложными документами, а также кто, имея на то пра­во, воспользуется подлинными документами для своих личных корыстных целей или использует таковые доку­менты, не имея права на них»'.

В ряде случаев детальные описания преступлений оказывались в то время необходимыми ввиду недоста­точной разработанности положений Общей части, отсут­ствия кодекса и стремления законодателя обеспечить всестороннюю охрану важных интересов средствами Осо­бенной части.

Так, Инструкция Комиссиям по делам о несовершен­нолетних 1920 года предусматривала уголовную ответ­ственность взрослых за подстрекательство и склонение несовершеннолетних и малолетних к совершению общест­венно опасных деяний, соучастие с ними в преступлении или «попустительство такового», склонение их к прости­туции и половым извращениям, сводничество, эксплуата­цию их труда и жестокое обращение сними². Декрет СНК

' Постановление Кассационного отдела ВЦИК «О подсудности революционных трибуналов», сИэвестия ВЦИК» от 6 октября 1918 г. ² СУ РСФСР 1920 г. № 68, ст. 308.

26

от 12 июля 1920 г. установил уголовную ответственность за хранение огнестрельного оружия «без законного на него права, даже если хранение не имело преступных целей», стрельбу в воздух «без особой необходимости» з местах скопления народа, беспричинную стрельбу часо­выми и милиционерами, незаконную выдачу оружия «лицам, не имеющим на то права, или лицу, ко­торому оружие не присвоено», и, наконец, небреж­ное обращение с огнестрельным оружием, «след­ствием чего явится несчастный случай»'.

Аналогичным образом декрет СНК от 3 октября

1921 г. содержал определения ряда преступлении, свя­занных с товарообменом и торговлей. Это были искусст­венное повышение рыночных цен на товары по взаимно­му соглашению; невыпуск «с топ же целью» товаров на рынок; обмен, скупка и сбыт в виде промысла продуктов, материалов и изделий, монополизированных государст­вом или запрещенных к свободному обращению; торгов­ля семенным материалом во врешГ посевного оборота, «последствием чего явилось необсеменение полей»; об­мен, скупка и сбыт продуктов, фальсифицированных или заведомо недоброкачественных; торговля без разреше­ния либо без уплаты установленного налога; нарушение правил о времени и месте торговли и др.².

Как видно из приведенных на предыдущих страницах примеров, законодатель и при построении весьма дета­лизированных описательных диспозиций не проявлял большого интереса к субъективной стороне преступле­ний.

Для последующего изложения важно отметить также и то, что многие из только что приведенных положении, иногда с почти неизмененной формулировкой, перешли в позднейшее законодательство. Так, в УК РСФСР

1922 года в ст. 85 предусматривалась «подделка манда­тов, удостоверений и иных предоставляющих право или освобождающих от повинности документов»: в ст. 20— «хранение огнестрельного оружия без надлежащего раз­решения»; в ст. 136—«нарушение положений, ре­гулирующих проведение в жизнь государственных мо­нополий»; в ст. 137—«искусственное повышение цен на

' СУ РСФСР 1&21 г. ,№ 70, ст. 557. ² СУ РСФСР 1921 г. № 70, ст. 557.

87

товары путем сговора или стачки торговцев между собой или путем злостного невыпуска товара на рынок»; в ст. 139—«скупка или сбыт в виде промысла продуктов, материалов и изделий, относительно которых имеется специальное запрещение или ограждение»; в ст. 141 — «нарушение правил о торговле теми или иными продук­тами или изделиями» и др.

Интересно, что некоторые из приведенных выше по­ложений вновь появились в законодательстве после зна­чительного перерыва. Так, постановление ЦИК и СНК СССР от 7 апреля 1935 г. предусматривало уголовную ответственность за подстрекательство или привлечение несовершеннолетних «к участию в различных преступле­ниях», а также за понуждение несовершеннолетних «к занятию спекуляцией, проституцией, нищенством и т. п.»'. Уголовная ответственность за «небрежное хранение огне­стрельного оружия, создавшее условия для использова­ния этого оружия другим лицом, если это повлекло тяж­кие последствия», была вновь установлена только в 1960 году².

Определение умысла в У К РСФСР 1922 года

Изложенные материалы дают возможность попы­таться ответить на вопросы, поставленные в начале главы.

Эти материалы, как нам представляется, свидетель­ствуют о том, что определение умысла в ст. 11 УК РСФСР 1922 года (напоминаем: «действовали умышленно, т. е. предвидели последствия своего деяния и их желали или же сознательно допускали их наступление») не было подготовлено предшествующим развитием уголовного законодательства и поэтому не являлось ни его обобще­нием, ни выводом из него, ни его итогом. Мы видели, что предшествующее законодательство иногда характеризо­вало преступления как умышленные, но никогда не рас­шифровывало это понятие в терминах предвидения, же­лания или сознательного допущения. Напротив, встре­чавшиеся в законодательстве 1917—1922 гг. попытки более детального определения умысла неизменно шли по линии указания на цель, мотив или заведомость соот­ветствующих действий. В этих попытках почти всегда

* СЗ СССР 1935 г. № 19, ст. 155. ' Статья 219 действующего УК РСФСР.

28

отчетливо видно стремление законодателя выявить и подчеркнуть «криминологическую сторону» субъектив­ной стороны, дать не только юридическую, но и социо­логическую ее характеристику; это стремление также не получило отражения в общем определении умысла в ст. 11 УК РСФСР 1922 года.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что опреде­ление умысла в УК РСФСР 1922 года не оказало замет­ного влияния и на определение субъективной стороны преступлений в самом Кодексе. Мы видели на ряде при­меров, что определения многих преступлений в этом Ко­дексе, в частности определение субъективной стороны этих преступлений, развились «на своей собственной ос­нове»—на основе того, что было сформулировано в дек­ретах, изданных до принятия Кодекса. Мы увидим так­же, что дальнейшее развитие Особенной части в этом отношении происходило—и по сей день происходит— по тому же пути'. Общее определение умысла в УК РСФСР 1922 года положило, таким образом, начало сво­его рода параллельному развитию понимания и опреде­ления умысла в двух основных разделах советского уго­ловного законодательства—в Общей и Особенной частях.

Характерно, что и в посвященной УК РСФСР 1922 го­да литературе мы не находим убедительных попыток связать определение умысла в ст. 11 с предшествующим развитием законодательства.

Н. Д. Дурманов, указывая, с одной стороны, что ос­новными источниками УК РСФСР 1922 года были совет­ское уголовное законодательство и судебная практика революционных трибуналов и народных судов 1917— 1921гг. и, с другой—характеризуя определение умысла в ст. 11 как «превосходное», никак не связывает это опре­деление с тем, что происходило в законодательстве пред­шествующего периода². Этого не делает и Б. С. Утевс. кий, ограничивающийся применительно к определению умысла в ст. 6 Основных начал 1924 года³ указанием на то, что уже к 1924 году советское уголовное право «вы­работало свое собственное понятие умысла» и что соот-

' См. стр. 46.

² Н. Д. Дурманов, Первый советский уголовный кодекс, «Советское государство и право» 1947 г. № 9, стр. 29—35.