Geum.ru

Рассказ без всяких чудес, "невероятно"

Вид материалаРассказ
Подобный материал:
ну ладно... вот вам рассказ без всяких чудес, "невероятно" и прочего "так не бывает". Жизненный... Нахрен сладкие сказки про эльфов и чудеса в нашей жизни, даешь неприкрытый реализм


Автор: Тай Вэрден, Solet SerCro

Название: Твой. Навсегда

От авторов: смерть обоих героев


* * *

Я тебя отпускаю,

Хоть не силах тебя отпустить,

И прошу: "Там, за граню, меня подожди.

Я приду очень скоро".

Вот и все. Круг разорван,

И тянется красная нить,

В бесконечном тоннеле больничного коридора.


Девятнадцать... Хорошая цифра. Красивая. Странно и смешно - мне когда-то казалось, что до девятнадцатилетия так долго. А вот сейчас я смотрю назад, на того мальчишку. И спрашиваю сам себя: а если бы я знал о том, что мне будет суждено умереть в девятнадцать. торопил ли бы я тогда так время? Или предпочел бы зажмуриться и закричать: "Нет, я никогда не умру, этого не может быть". Но итог всех моих процедур крайне неутешителен - рак в последней стадии. Родные еще помнят здоровое, живое лицо, и цвет моих волос, и цвет глаз, выцветших добела от долгой боли и бесконечных операций.

Зато меня выписывают домой. Я еще хожу - точнее, ползаю медленно на костылях. Впрочем, что в этом толку?

-Вам будет легче умереть дома. Заодно родителям не придется возиться с перевозкой тела, - сказал мне Станислав, наблюдавший меня врач.

-Думаете, им легче станет? - скептически спросил я.

-Они смирились.

Я только пожал плечами, вернее, изобразил пожатие. За дверями меня ждали. Только я мог познакомиться в раковой клинике с парнем и умудриться в него влюбиться. Взаимно.

Владислав ждет, не отрывая взгляда от моего лица. Ему как раз еще жить и жить - шестнадцатилетний однорукий парнишка, уже долечивающийся.

-Домой, Владька, - смеюсь я. - Меня отпустили.

А на душе скребут кошки. Тысячи кошек. Обнимает, уткнув мордашку в шею, крепко.

- Я с тобой поеду, можно?

Он сирота, да еще и почти амбулаторник, его уже отпустили. Говорит, что я — его первая любовь и не умеет целоваться. А еще он похож на взъерошенного воробъя с подбитой лапкой.

-Можно, Владька.

Мама будет не против. А отца все равно уже нет в живых. Тоже рак. Да и, глядишь, они подружатся. И будет у нее взамен ушедшего сына другой, взъерошенный и непоседливый мальчишка.

Он обнимает, помогает идти, и прячет слезы в глазах. Не первый раз он за время своего мыканья по больницам видит уходящих в последнюю дорогу домой - но впервые у него сердце замирает от боли.

- Ты обязательно поправишься, - уверяет он, сам не веря в свои слова - и видно, как дрожат его губы. - Обязательно, Олеж.

-А куда я денусь, Владька? Ты ж рядом будешь... - я опираюсь на костыль, взъерошиваю ему свободной рукой волосы.

Нет, а почему бы и нет? Ведь говорят же, что рак - болезнь больше психики, чем тела. Может быть, мой маленький светлячок сумеет отогнать смерть от меня? Мальчишка тянется к щеке, поцеловать, и обнял тихонько, помогая идти.

- Обязательно буду рядом, - он всхлипнул тихонько.

-Идем.

Я неловко улыбаюсь. И мы начинаем движение к выходу, покидая эти стены, пропитанные болью. На улице я делаю глубокий вздох и выпрямляюсь.

-Ох, я уже готов признать себя здоровым, вырвавшись из этой каменной клетки.

- Замечательно, - Владислав вьется вокруг - то коснется руки, то поправит шарф, то заглянет в глаза и улыбнется. - А где ты живешь?

А на улице - весна, весна травы - и первая зелень, клейкие листочки, пробивающиеся из земли одевунчики - через пару дней город зальет оранжевое море.

-Хрустальная, четырнадцать - двадцать два. Красивое название улицы. Да и сама улица тоже красивая.

Мы шагаем неспешно вперед. Редкие прохожие косятся на нас. Кто с брезгливым недоумением, кто с откровенной жалостью.

- А ты лекарства взял? - вспоминает Владька, - или забыл?

-Взял, взял. В рюкзаке они.

- Хорошо... а может я рюкзак понесу? тебе не тяжело?

-Понеси.

Я остановился, скинул рюкзак. Помог Владьке его пристроить. Он снова не удержался, потянулся единственной - правой - рукой к моей щеке. Погладить, быть рядом. Он ночевал у постели последний месяц

- Все будет хорошо.

- Будет...

Идти нам было совсем недолго

- Мама.

-Олежка... Господи...

И она снова заплакала.

-Мама, это Влад. Он будет жить с нами.

Мальчишка прячется за спину и оттуда застенчиво выглядывает.

- Мы подружились в больнице, - шепчет тихонько, - меня доктор отпустил.

Мама смотрит на нас. Я вижу по глазам, что она все понимает.

-Хорошо. Проходите, не стойте на пороге.

Влад юркает следом за мной, держится рядом - нервничает, и прячет нервозность за любопытством:

- А где твоя комната?

- Вот, - я распахиваю дверь.

Комната большая, светлая. Мама явно поддерживала ее в чистоте, пахнет свежестью. Скоро это будет комната Владьки. И только его. Он и сам это понимает - на глазах слезы. Опускает рюкзак, неловко одной рукой, пустой рукав болтается тряпочкой, и тянется целоваться - пока есть время.


- Ой, извините.

Мама неловко проходит мимо нас.

-Я как раз принесла белье, сейчас перестелю постель. И подушку вторую принесу. Вы пока что руки с дороги мойте.

Влад краснеет до ушей, пряча лицо на плече.

- П-простите...

Мама кивает. Она тоже понимает все без слов. И что с таким диагнозом не отпускают просто так. И что я привел Влада не просто так.

-Я сейчас разогрею суп.

- С-спасибо, - бормочет смущенный смертельно Владька. - Олеж, ты отдохнешь может? Я за водой схожу

-За какой водой?

- Ну, чтоб руки вымыть, чтоб тебя не гонять

-Да я до ванны и сам дойду. Идем уже.

По дому я могу даже без костылей ходить - родные стены. Влад держит под плечо, как привык уже. И ластится тихонько - тоже понимает, что мало осталось мне ходить.

В ванной я открываю кран — вода шумит тихонько. И начинаю мыть руки. Мыло пахнет ландышами - привычный такой запах. Мальчишка тихо улыбается в неярком свете.

-Давай лапку.

Влад протянул. Костлявый он, и руки у него худые, все косточки видно, хоть сейчас в пособие художнику. Я вымыл ему руку. Не удержался, поцеловал.

- Олеж... - говорит тихонько, снова потянувшись

- Да, маленький мой?

- Люблю ужасно, - шепчет в ухо, тихо-тихо

- И я тебя тоже, мой светлячок.

Утыкается в шею, молчит, обняв одной рукой.

- Все будет хорошо, - шепчу я ему, обнимая худые плечи.

- Надеюсь, - всхлипывает он тихо, - Бывают же чудеса...

-Конечно. И оно непременно свершится.

Влад всхлипнул снова и взял себя в руки. Погладил по спине узкой ладошкой.

-Идем ужинать.

- Идем, - кивает, и радуется, что у меня еще есть аппетит. Хочу есть - значит, буду жить.


Мама ждет нас. сложив руки на фартуке. Улыбается печально и светло.

-Садитесь.

-А ты?

-А я поела.

Мой воробушек ютится в дальнем углу, настороженно оглядываясь в незнакомой обстановке. Ничего, привыкнет. Понемножку.

Он задразненный просто, из-за руки. А чего дразнить - операция-то удачно прошла. Не то что у меня...

- А можно соли? - просит тихо, неловко орудуя одной рукой

Я подвигаю ему солонку. Главное - просто не заострять внимание на его особенности. Он расслабляется потихоньку, оттаивает, и уже чирикает тихо, глядя огромными на худом лице серыми глазищами. Я поддерживаю разговор, смеясь. И внимательно слежу, чтобы он поел, как следует. Он улыбается мне, расслабившись, смотрит влюбленно.

Я тоже не скрываю своей любви. И мне действительно становится легче.


А потом мы беседуем уже в комнате - Влад любопытствует, свернувшись рядом со мной клубочком:

- А у тебя мама не против? Ну, что я тут пришел и жить прямо сразу..

-Нет, ничуть. Она очень добрая.

- А кто на фотографии? - пальчик указывает на кадр в рамке

-Это мой отец. Он умер три года назад.

Влад вздыхает тихонько.

- Извини, Олеж

-Все в порядке.

- А это? - все-таки ему слишком интересно, чтоб промолчать. Теперь его заинтересовала фотография с очень молодой и милой девушкой

- А это моя сестра Ирина. Она живет сейчас в другом городе. С мужем и ребенком.

- Хорошо, что она счастлива, - Влад сворачивается еще ближе, гладит по щеке, улыбается

- Я тоже счастлив, - сообщаю я.

- И я... А тебе лекарства пить не пора? - он спохватывается, ведь на улице темнеет

- Ох... Пора. Так не хочется.

- Давай я тебе их дам? - мальчишка тянется к рюкзаку, распаковывает коробку. Анальгетики в основном, чтоб можно было спать без боли. Хорошо, что они на меня еще действуют. - Сделаю вид, что конфеты

-Хорошо, Влад.

С тонких пальчиков хорошо принимать даже лекарства. И в его глазах видно - если поннадобится, он даст смертельную дозу, чтоб я не мучился. Потом, когда будет хуже.

Я снимаю губами таблетки.

-Они действительно сладкие.

- Замечательно, - улыбается мой воробушек, поднося стакан с водой к губам. Он наловчился помогать больным, в основном на мне

Я послушно выпил все. Улегся. Он свернулся рядом, пряча мордашку на плече.

-Спокойной ночи, маленький мой.

- Спи хорошо, Олеж, - ему ужасно нравится это сокрашение имени, и мурлыкает он его мягко, чуть шипяще

-И ты тоже, Владь.

Спит воробушек, он вообще отлично засыпает — моментально, а ночь проходит без боли и снов.

Влад еще спит, когда я поднимаюсь - с утра заныло в боку.

-Охххх.

- Что? - просыпается от голоса мальчишка, - болит?

Ладошка его сразу накрывает бок, он шепчет тихо-тихо какое-то из своих "заклинаний" - научили в больнице. Становится чуть легче.

А воробушек уже спешит достать утренние лекарства. Кажется, мои назначения он знает лучше, чем свои.

- О себе-то не забывай.

- Да мне не срочно

- Влад, - строго сообщаю я.

- Ну правда не срочно! - он взмахивает ладошкой, - Выпей сначала свои

Я принимаю лекарства.

-А теперь ты.

- Хорошо, хорошо, - Влад ищет их по карманам куртки, неустойчиво стоя на коленках на краю постели. Раздетым он выглядит еще мельче. - Сейчас найду, где-то я же их клал, помню...

-Только не говори, что забыл.

- Нет-нет, вот они, - в ладошке шелестят разноцветные упаковки

Я улыбаюсь. Влад тоже улыбается, выпивая свою порцию здоровья в кругляшах.

- Скоро оба будем совсем здоровы.

- Будем, Олеж, - Влад сворачивается рядом, гладит меня по животу, улыбается.

Я киваю. Первый день проходит удивительно светло, будто и правда стены помогают - без боли.


А вот второй и последующие уже сливаются в одну сплошную череду страдания. Влад мечется, мытаясь хоть как-то помочь, сидит рядом часами, и ревет тихонько, когда не может больше смотреть.

- Таблетки, Владька.

- Да-да, сейчас, - воробушек, изрядно потерявший нахальство, протягивает несколько

-Побольше, Владь, - шепчу я.

- Нельзя больше, это и так двойная доза, - плачет воробушек, и обнимает единственной лапкой.

- Я люблю тебя.

- Я тебя тоже, Олеж, - у Влада дрожат губы, и из огромных глазищ текут слезы. Он их не вытирает - думает, не замечу.

-Ты не грусти, ладно. Я тебя подожду... Там... И маму береги, ты у нее один теперь.

- Подожди, пожалуйста, - он заползает под укрывающую меня простыню, прижимает к себе - от меня одни кости остались, да чуть-чуть жизни, - Не уходи...

-Я тебя подожду, Светлячок...

Влад тянется целовать горячие обметанные губы. Мертвые. Он все равно целует, пока не чувствует - под руками больше не двигается грудь. И тогда уже плачет - тихо, молча, уткнувшись в теплую еще шею. Безнадежно.

Я знаю - мы встретимся еще. Но уже не в этой жизни.


Влад прожил после этого почти сорок лет. Долгих отношений он завести так и не смог.


Дневник Воробушка.


«Знаешь, я сейчас понял, что прошло уже целых десять лет. Я считаю не по дню твоей смерти, а по дню нашей встречи. Странно так помню — какие стены в больнице были белые-белые, и как вспоминал про то, что в Японии белый — цвет смерти. А если не смотреть на фотографию каждый день — помнил бы? Так все трансформируется... Помню, у тебя теплые руки, и смешливые сине-серые глаза. Мама ругается, что я на Родительский день не хожу на могилу — а что мне в ней? Там тебя нет, там только тело и фотография. Я и на похороны не ходил, знаешь, Олеж. Мама говорит, что я рехнулся, а я не соглашаюсь.

Ну живут же люди годами с нелюбимыми, случайными — что такого в том, что я продолжаю тебя любить? Не хочу случайных, правда»


«Помнишь, ты говорил не торопить жизнь? Ругать меня будешь — тороплю. Жду встречи.»


«Кстати, ее зовут Алена. Она чем-то похожа на тебя. Я не рассказывал ей об этом, и так Аня ушла, когда узнала. Ты уже встретил маму? Наверное, она снова красавица, как на старых фотографиях. Все ругалась, что я себе девушку не найду, вот нашел, и показать никак.»


«Алена ушла. Я теперь курю. Будешь ругаться, Олеж, за дело — но помогает. Двадцать лет, двадцать лет! А в больнице были белые стены, а губы у тебя пахли лекарствами, а руки — худые и горячие. Иногда я вижу тебя во сне — раньше не видел, а тут начал. Не зовешь пока. Алена говорит, что я совсем свихнулся — ночами тебя зову, твою фотографию ношу, вспоминаю. А как иначе-то? Я и не умею иначе, и не хочу уметь. Хорошо, что мы не успели зарегистрироваться, а она и венчание хотела. Блажь все это, умру — проверю, есть ли Бог, а тут свою жизнь отдавать не хочу, и так...»


«У меня сын. Я вижу, как ты смеешься, заглядывая в этот блокнот — он похож на тебя. Вижусь с ним каждые выходные. А еще я тебя иногда рисую, и никому-никому не показываю. Сына Олег назвал, хоть Аленка и ругалась, а теперь привыкла. Ему пять, и у него твои глаза.»


«Это, наверное, последняя запись. Смешно так — увидел тебя на перекрестке, побежал — а тут камаз. Хорошо еще рука двигается. Завтра мой день рождения — пятьдесят шестой, представляешь? Пролетело, как не было... Сын совсем взрослый — старше тебя, я так за него боялся, когда девятнадцать исполнилось — но ничего, пережил. Я мало писал в эту тетрадь, и сейчас тяжело, но все равно пишу, потому что больше ничего не остается. Олеж, ты меня еще ждешь? Засиделся я. Как думаешь, сколько мне будет? Хорошо бы снова шестнадцать. Помню о тебе, как вчера было — то ли память проснулась внезапно, но годы — как туман, а как прятался за спиной и лекарства искал в рюкзаке — как вчера. Может, это и значит, что вчера?.. Что завтра тебя увижу? Написал отказ от лечения, только обезболивающее пью — помню, как ты плакал, не хочу так. Губы такие обметанные были — помню до последней черточки, и глаза... Аленки лица не помню, а тебя — всего-всего. Хочу увидеть, так хочу, так хочу...»

Записи на этом обрывается. Владислава увезли в реанимацию, но он не вышел из-под наркоза.


Взрослый сын — дядечка уже, четвертый десяток меняет — читает дневник отца. Пара десятков записей в старой обтрепанной тетради, которой трижды меняли переплет, и последний обтрепался — в нем несколько фотографий и текст, никаких цветов, никаких рисунков. Нерегулярные записи, последняя — дрожащей рукой, без дат. Он знает, что у его отца не было правой руки и была в жизни огромная любовь. Теперь знает еще, что носит имя того, кто на фотографиях смеется в камеру, опираясь на костыли, а за спиной его — белые-белые стены.