Geum.ru

Психоанализ и обучение психиатра

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
Психоанализ и обучение психиатра

Спасибо, что пришли и что вас так много. Я постараюсь сделать наше совместное времяпрепровождение по возможности приятным, поскольку вы столь любезно согласились прийти и выслушать меня.

Хотя вообще-то ничего ободряющего я вам сегодня не скажу. Во всяком случае, я не для этого согласился выступить сегодня в числе первых, так, по крайней мере, мне объяснили положение дел. И если я выбрал, а выбрал его именно я, заголовок «Обучение психоаналитика и… психоанализ» (именно так!) (1), то потому, что эта тема представляется мне чрезвычайно важной, и для начала я склонен поговорить обо всем, что можно увидеть, потрогать, что уже существует наглядно и что, как результат, можно более или менее объективно констатировать.

Обучение психоанализу – дело непростое и не само собой разумеющееся. Та обширная программа, частью которой я являюсь – лишнее тому подтверждение.

Чтобы привлечь такое количество людей для обучения психоанализу, пришлось приложить немало сил. В конце концов, это своего рода концепция образования, причем довольно распространенная: обучать и еще раз обучать. Обучать при помощи коммуникативного метода, конференций, нагромождения идей и концепций. Время от времени стоило бы задуматься о том, каков же результат всего этого, и я позволю себе предположить, что из того, что вы сегодня услышите и что касается вас как психиатров – я так полагаю, их здесь большинство – далеко не все идеи будут совпадать, а многие окажутся даже несовместимыми.

Итак, чем же вы займетесь? Обобщением или синтезом, как говорят? Можно назвать это и по-другому, например… дребеденью! А ведь иногда это серьезная проблема – различить синтез и дребедень.

Очевидно, что обучение психоанализу на данный момент влечет за собой много суеты и шума, в пространстве и времени. Речь о том, чтобы рассмотреть… чтобы увидеть во всем этом роль, которую может и должен играть психоанализ.

 

(1)                    конференция была объявлена под названием «Психоанализ и обучение психиатра»

 

Объективность, о которой я уже говорил, это своего рода конъюнкция, доступная всем – я думаю, что никто из присутствующих, да и их отсутствующих, везде, где есть психиатры и где занимаются психиатрией, не возразит против того, что я сейчас скажу – что психоанализ, на том уровне, на котором мы находимся, на уровне коллективного – я говорю не о влиянии психоанализа, отмеченном у того или иного субъекта, это уже другой вопрос, к которому мы вернемся, на уровне эффекта массы  … - я использую термин, который употребляет Фрейд, когда говорит о коллективном, этот термин мне кажется идеальным, поскольку он не предполагает… ничего общего с понятием массы; это не коллективное сознание. Нет нужды в коллективном сознании, есть эффект массы – но на уровне массового эффекта, который представляет собой сумму частных эффектов. Результат: психиатр все меньше и меньше занимается тем, кого принято называть больным. Он все меньше занимается им, потому что всецело поглощен своим образованием психоаналитика и полагает, что пока у него в руках не будет ключа, который ему в состоянии дать психоанализ, ну что ж, нет смысла заниматься тем, что будет лишь грубой халтурой, необдуманным подходом.

В результате, в течение своего срока обучения и, в частности, в период интернатуры, он совершенно не задумывается о своем статусе психиатра, а рассматривает себя как ученика-психоаналитика. Сегодня – это сегодня, а результат будет завтра, нас ждет светлое будущее.

К тому же изначально существуют некоторые недоразумения, например, банальности, столь часто произносимые кандидатами… - должен сказать, что в течение своей жизни, а прожил я немало, мне часто доводилось проводить собеседование с кандидатами в психоаналитики и, чтобы как-то начать разговор, я спрашивал: «Ну, и почему вы решили пойти по этой стезе?»… Конечно, это тот вопрос, на который всегда находится ответ, но чаще всего я слышал именно этот, потому что он, безусловно, самый благородный – желание понять своих пациентов. Я, конечно же, не могу сказать, что такой ответ неприемлем, ведь именно мысль о непонимании сразу приходит в голову, когда находишься в присутствии того, кто, надо все-таки это сказать, является центром поля интересов психиатра, и кого нужно называть своим именем: сумасшедший. Или, если хотите, человек, страдающий психозом.

Однако профессия психиатра этим не ограничивается, существует еще множество других пациентов, которых для порядка включают в ту же категорию, но давайте все-таки договоримся – мы с вами говорим о сумасшедшем. Можно упомянуть о других людях, которые не являются сумасшедшими, хотя и приходят на приеме в те же учреждения, где лечат психов: помешанные, ослабленные, расстроенные, подавленные люди, временно оказавшиеся в состоянии душевной неуравновешенности. Вот они-то как раз и не являются, строго говоря, предметом интереса психиатра.

Вот почему необходимо строго различать теорию, которую можно более или менее условно назвать расстройством сознания, и любую другую форму нарушения органо-динамизма, выражающуюся в нарушении функций. И сразу становится ясно – в частности в случае, когда тот самый органо-динамизм уже успел... в общем…наделать дел – что нужно сменить регистр, когда речь идет о собственно сумасшедшем. К тому же, представители в чистом виде, даже этого органо-динамизма, также чувствуют необходимость смены регистра и не могут однозначным образом классифицировать душевное расстройство и сумасшествие в том же регистре, скажем джексоновском. Надо говорить о другом, о том, что называется – что мы называем – с точки зрения личности, чтобы начать… не просто сознанием, когда речь идет о сумасшедшем.

Однако, ясное дело, этого умалишенного мы не понимаем, идем к психоаналитику и заявляем ему, что… есть надежда, ну… уверенность, поскольку по слухам психоанализ помогает понять человека, и вот таким образом мы знакомимся с психоанализом. Однако, чтобы понять этого умалишенного, нужно еще много времени, поскольку мы совершаем ошибку, полагая, что анализ действует в регистре понимания. Я хочу сказать, что анализ многим может помочь больному, это само собой разумеется, однако по сути своей, психоанализ не является способом достижения понимания или установления хоть какой-нибудь связи между ним и психоаналитиком, если мы придаем слову «понимание» тот смысл, который придавал ему Ясперсен, например, та общность регистра, нечто, что укоренится в своего рода Einfьhlung (нем.: сопреживание), эмпатии, из-за чего пациент стал бы для нас «прозрачным», так как мы наивно полагаем, что мы «прозрачны» для самих себя, а ведь психоанализ, может быть, именно для того и существует, чтобы доказать, что мы сами себя, своей сути, не понимаем! В таком случае, почему мы считаем, что можем понять других?

Если и есть что-то, для чего служит психоанализ, что он подчеркивает, так это, конечно же, не смысл, если вообще что-то имеет смысл, и не передача этого смысла: он обозначает при помощи нескольких радикальных принципов, где существует нонсенс, на чем основано существование так называемых субъективных фактов. Чего-то полезного для опыта психоанализа можно добиться только при определении непонимания, путем устранения лже-понимания.

Таким образом, как видите, кандидат в психиатры, который пришел в качестве кандидата для психоанализа, вы видите, что уже с первых шагов, первой минуты, первой секунды, речь идет о непонимании, о недоразумении, которое я бы назвал самым значительным, потому что в действительности, я вам уже сказал, подавляющее большинство людей, которых я видел и слушал среди кандидатов, заявляли именно так о своих намерениях, но все это потому, что… ну, я уже говорил об этом, увидев, как вас много, и это меня несколько умилило, хотя я подготовил очень бурную речь, значит, мне надо умерить свой пыл, но в действительности, не было НИ ОДНОГО, кто бы не сказал мне: «Я пришел, чтобы лучше понять своих пациентов»! Могу сказать, что ВСЕ начинают с этой принципиальной ошибки. И это все объясняет.

Конечно же, я провожу собеседование с кандидатами не для того, чтобы преподать им некую доктрину, теорию, чтобы исправлять чьи-то ошибки или спорить, я пробую осознать, с чего они начинают. А начинают они все, как вы видите, не с того, с чего надо бы. Они просто-напросто несведущи. Можно задать себе вопрос: «Как это произошло?», так как то, о чем я вам сейчас рассказал, я рассказываю не впервые. Боже мой, да я твержу об этом, помимо всего прочего, вот уже.. ну да… я преподаю уже шестнадцать лет. Эффект, как вы видите, просто поразителен, так сказать! Я имею в виду, что не все можно понять, если это преподается вот так, ex cathedra.

Наверняка, есть люди, которые подвергнут сомнению все, что я здесь сказал. Я думаю, это вообще свойственно людям, которых я анализировал, да и тем, кто когда-нибудь подвергался настоящему психоанализу. Если психоанализ их чему-нибудь научит, то, что у них останется в конце, не из разряда межличностного общения. Это опыт совсем другого порядка. Успех психоанализа – осознание того, что то, что мы так хорошо, как нам казалось, понимаем, на самом деле недоступно для нашего понимания. Однако это не означает, что мы добились чего-то, что можно взять на заметку, что можно было бы назвать более глубоким пониманием. Результат обычно именно этот, и я скажу даже, что ни для кого психоанализ не проходит без последствий.

Тот факт, что подобный предрассудок остается притчей во языцех, уделом многих, помогает нам понять, какая пропасть разделяет те банальности, что обычно говорят, и настоящий опыт психоанализа. И мне кажется, что если вы обратитесь к тому, что я вам здесь сказал, к моим предыдущим словам, конечно же, я акцентировал внимание на этом моменте – так как я считаю, что именно это вы в состоянии осознать сразу же – как я думаю, вы еще не все вступили на этот путь – этом моменте начала и конца, который я вынес на коллективный уровень, как, ну в общем… не знаю что, не знаю что… который безусловно вызовет законные вопросы и который мы можем назвать, обозначить термином, придуманным не мною, а одним молодым интерном, который как-то пришел ко мне, чтобы попытаться выразить то, что он чувствовал, а он был как раз из тех людей, людей того круга, которые мне встречались, людей, интересующихся опытом врача, имеющего дело с миром умалишенного, его реалиями, столкновением с ним.

Должен сказать, что в отличие от других, он был весьма… весьма живым, раскрепощенным, оригинальным и не боящимся новизны во всем, что касается – назовем это так – страха ожидания встречи с сумасшедшим, столкновения с ним – ему не казалось, что психоанализ как-то может снять стресс от встречи с умалишенным. Для того, что происходило в общей массе врачей, которые так или иначе имели дело с психоанализом, он подобрал слово, весьма, на мой взгляд, подходящее и которое довольно полно характеризует последствия практики психоанализа – вот уже лет тридцать – во французской медицине: он назвал это глубоким […..] ПАССИВОМ.

Все-таки очень удивляет тот факт, что вот уже много… уже некоторое время, примерно 30 лет, о которых я только что упомянул, в области психиатрии, в области отношений с тем, кого мы называем умалишенным, не было сделано ни одного, ни одного открытия! Ни малейшего изменения в клинической практике, никаких внедрений.

Со всеми новейшими техническими средствами, наконец…который… которые находятся у нас в распоряжении, очевидно, что все, чему где-то когда-то были присвоены ярлыки, психическое кольцо, ассоциация некоторых таблиц и дозировок, наконец… все это всегда было настолько быстро и мимолетно, что по прошествии 2-3 лет никто больше не говорит о каком-то синдроме, который кто-то когда-то описал, и мы остаемся с тем, что нам оставил в наследство XIX век, не так ли…

Конечно, кое-что добавилось к тому [о чем мы только что говорили в общих чертах, не будем упоминать громких французских имен], чего я больше не коснусь, чтобы поговорить о другом… добавили несколько деталей, слегка отретушировали, но вообще… короче, где он, этот вклад в науку, что-то конкретное, что принято называть открытиями? Так это Клерамбо. Клерамбо… ну, а если хотите дотошно покопаться в деталях, возьмите в качестве примера последний штрих: мою диссертацию, «Паранойя самоистязания».

Небольшое дополнение к тому, что сделано дуэтом Крэплен-Клерамбо. Ну и потом… с тех пор? Я спрашиваю… Вообще интересно, может, я забыл что-то, кого-то, кто привнес какие-то изменения в клиническую практику? Конечно же, не все отражается и находит свое продолжение в клинике, в смысле понимания и расширения, ну, не знаю, наверняка в смысле того, что должно было бы быть психиатрией. Сейчас, как вы знаете, психиатрия – я слышал об этом по телевидению – психиатрия становится частью общей медицины на том основании, что сама общая медицина становится объектом влияния фармацевтической промышленности. Очевидно, что происходит что-то новое: нашими умами завладевают новые идеи, потом мы отказываемся от них, вмешиваемся во что-то или изменяем… Но мы совершенно не представляем себе что мы изменяем, ни к чему приведут эти изменения, ни даже в каком направлении мы двигаемся.

Итак, надо ли сказать, что.. ладно, [мы уже достаточно поговорили] об этом, я думаю, главное во всем этом, это то, что тот парень, о котором я вам говорил и который явно выделялся на фоне своих коллег, назвал своим именем, справедливо полагая, что от этого не уйти: тревога. Для него она была совершенно неотделима от опыта работы с сумасшедшими. Кроме того, он считал, что, поскольку он занимался психоанализом, то должен, обязан ознакомиться… в общем, вплотную заняться сумасшествием.

Стоит ли считать, что эта тревога обладает какой-то мистической природой? Конечно же, это не так. Тот факт, что мы чувствуем тревогу, важен вовсе не имеет значения. Я не имею в виду некий экзистенциальный опыт, я здесь не затем, чтобы выступать в его поддержку, чтобы в некотором роде рекламировать его как характерную черту. Я скажу лишь, что для того, чтобы понять природу тревоги, непосредственно связанной с областью сумасшествия, необходимо осознать, что тот, кто сталкивается с ним в качестве психиатра, хочет он того или нет, является лицом заинтересованным. Это напрямую его касается.

А если он не чувствует себя заинтересованным, то – это легко доказать, даже не обращаясь к психоанализу – если он не чувствует себя заинтересованным, значит, он тем или иным образом защищается от этой заинтересованности, если позволите. То есть, он устанавливает между собой и сумасшедшим нечто вроде защитных барьеров, например, если он большой начальник, то может поручить своим подчиненным провести собеседование, а затем представить ему доклад…

И потом, для тех, кто не является руководителем, достаточно составить себе некоторое представление, своего рода органо-динамизм, которое отделит его от этого… этого существа, сидящего перед вами, сумасшедшего, и поможет наклеить на него ярлык, классифицировать его в ряду схожих феноменов, как какое-нибудь жесткокрылое насекомое, которое надо описать.

Что этот [   ] это вовсе необязательно аффект; конечно, оно принимает форму тревоги, как я только что сказал [    ]. Тревога – это не просто чувство, некая форма аффекта. Доказательство тому – то, с каким трудом мы осознаем это: «страх без причины», например, как говорят; уже сам факт, что это называют «страхом без причины», показывает, что речь здесь идет не только о чувственном измерении, возникает желание подчеркнуть, что эта причина, этот предмет должен где-то быть, где-то внутри. Это своего рода связь, связь с несуществующим предметом… понимаете? В общем… ладно, оставим. Вопрос не в этом. То, что я [    ] просто, чтобы подчеркнуть, что я имею в виду отношение психиатра, который имеет дело с умалишенным, не для того, чтобы вывести все на аффективный уровень, уровень толчка, душевного порыва, чего-то, что смогло бы справиться с этой трудностью, трудностью понимания.

Естественно, решение проблемы находится не в области такого душевного порыва, кстати, возвращаясь к тому человеку, о котором я говорил, для него это не было… у него не создавалось такого впечатления, что это было единственным, на что стоило обратить внимание в плане связи, которая в силу своей природы представлялась имеющей особый характер. Вот что я хочу вам сказать. Это не значит, что вы вдруг ни с того ни с сего начнете холить и лелеять сумасшедшего, как Розен, как мадам Сешэ. Холить вы его не будете уже хотя бы по той причине, что он этого не просит. Короче, если проблему сумасшествия можно решить посредством психоанализа, для этого понадобилось бы изменить приоритеты и начать с того, что называется первичным отношением. [Надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать].

Этот новый центр внимания, я постараюсь, чтобы вы почувствовали почему, в общем, к нему нельзя придти просто так, через психоанализ. И все-таки он является его частью, и подобное изменение приоритетов дается нелегко даже после глубокого знакомства с психоанализом, так как, странное дело, тот факт, что нам оно доступно в русле психоанализа, никоим образом не решает проблему существования целого скопища предрассудков. И мы вновь возвращаемся к банальностям, которые противятся подобному изменению приоритетов.

Рекомендуется переосмыслить, как говорится, нечто, что в действительности не так уж легковесно, ибо это сама суть мышления! Нам надо переосмыслить некоторые идеи и… а это не так просто. В действительности, после того, как мир поразился существованию бессознательного мышления, это вызвало нечто вроде всеобщей блокировки лет на десять, двадцать, а то и больше.

В самом начале моей интернатуры я познакомился с одним просвещенным человеком, которого звали Шарль Блондель. Он весьма пространно мог говорить о таких вещах, как нездоровое, патологическое сознание, и для него это было аргументом в пользу тезиса, что мышление и сознание соизмеримы и, следственно, бессознательное несовместимо с мышлением. Ну да…

С тех пор мы далеко продвинулись вперед. Никто уже не думает о том, что такое сознание, ни тем более мышление, все стало значительно легче, а ведь еще столько шума по этому поводу! Есть экзистенциалисты, феноменологи, есть… эти… филологисты, а теперь еще и структуралисты. И все это… Все эти противоречащие друг другу или дополняющие друг друга теории вносят свою лепту в ваше образование, не правда ли, вы уже всего наслушались, и что бы вам ни сказали, эффект будет один и тот же – болтовня все это и только. А против бессознательного никто не имеет ничего против, бессознательное и есть мышление, да, все это знают, ну и что?!

Должен вам сказать, что образование [    ] все эти стройные теории, я не думаю, что, если их пропустить через вас в порядке очередности, одну за другой, это возымеет какую-нибудь образовательную роль.

А ведь существует маленькая ниточка! Вы бы сами могли ее обнаружить, по-настоящему заинтересовавшись этим уникальным явлением, сложной задачей, которая стоит перед вами и которая называется, нет, не сумасшествием, это не название, сумасшествие – это нечто другое... оно сопротивляется, понимаете, и побороть его только медикаментозным лечением нельзя. Вам нужна какая-нибудь ниточка, это лучше, чем что-либо, она приведет вас непосредственно к предмету нашего разговора.

Для меня этой ниточкой было – а я был далеко не растяпой – выразим это так: бессознательное строится по принципу речи. Отправной точкой для меня могла бы стать и какая-нибудь другая идея, но именно эта показалась мне серьезной. Либо бессознательное совсем ничего не означает, либо как только мы с ним сталкиваемся [    ] я хочу сказать, не [    ], но задав себе вопрос, как психоаналитик, мы поймем, что бессознательное обладает некоторыми характеристиками, свойственными только речи: например, перевод.

Это не само собой разумеется, и в данном случае возникает много вопросов, требующих ответов, в частности, следующий: что такое речь? Потому что при первом приближении от этого никуда не уйдешь: речь присутствует и даже доминирует, это хороший повод спросить себя… когда я начинал с этой ниточки, о лингвистике – прошу вас верить мне, не забывайте, что вы родились совсем недавно – о лингвистике еще не так много говорили и на этот счет царила невообразимая путаница! Потому что распространение идей – это еще не гарантия успешного просвещения умов.

А сейчас у каждого на устах такие термины, как «означающее», «означаемое», «коммуникация», «информация»… мы теперь без этого никуда. Физиологи говорят, что щитовидная железа посылает сигнал, «информацию» гипофизу… Согласен, это всего лишь вопрос определения. Надо лишь разобраться, имеет ли это отношение к речи. Сложность в том, что как только вы употребили слово «информация», «послание», сразу же представляется, что гипофиз принимает ее! … и отвечает! Говорят также о послании, когда речь заходит о каком-либо предмете, замеченном в небе. Раз вы это видите, значит, это послание!

Я хочу сказать, что все это было бы вполне безобидной игрой, не так ли, если бы не тот факт, что становится все труднее говорить о речи из-за того, что огромное количество слов, которые можно было бы использовать в качестве терминов в этой довольно сложной области, распространено повсюду, и, по правде говоря, здесь сам черт ногу сломит. В общем… я тоже в некоторой мере несу ответственность за эту путаницу, в которой мы все так или иначе пребываем в настоящее время, потому что я сам начал говорить о речи семнадцать лет назад. В то время процветала .. ситуативная мораль, философия обязательства, долга… в общем, вы знаете… чушь всякая!

Ну, и потом есть люди, профессионально занимающиеся речью. И в меня вселяет веру тот факт, что те, кто непосредственно занимается речью, употребляют термин «речь» в том же смысле, в котором употреблял его я в своей речи. Во-первых, всем рано или поздно становится ясно, что язык – это не просто знаковая система. То есть, речь не состоит из одних только знаков и не связана напрямую с миром реальных предметов. Знак для меня, если определить его ясно и просто, надеюсь, никто не оспорит, представляет нечто и для кого-то. Речь к этому не сводится, она состоит не только их знаков, ее можно изучать. Функция знака все так же важна, как и раньше. До настоящей поры, с того времени, как появилась медицинская семиотика, никто никогда не интересовался речью.

Что, кстати сказать, не может не волновать. Разумеется, речь имеет, как правило, значение, то есть порождает означаемое. Именно поэтому в свое время было замечено, что связь языка с предметами является связью тернарной, и что надо различать означаемое, означающее и возможного референта, который бывает нелегко найти, кстати, также нелегко, как выделить означаемое.

Именно здесь могут появляться неясности, например, неадекватная речь. Вместо того, чтобы быть скорее отображением предметов, мы могли бы сказать, не так ли, что его главная функция – обзор не предметов, а предмета. Для нас это очень важно, когда речь идет об опыте анализа. Этот предмет, который я однажды назвал Вещью Фрейда, находится глубоко в нас и добраться до него нелегко, и, я вас уверяю, нам не дано ее понять. Язык, речь помогает выделить эту вещь. А эта вещь… если хотите, я могу написать даже так: [Лакан пишет на доске: «вестч»], чтобы показать, что она не отличается своим присутствием.

И потом, язык – это нечто совершенно необходимое. Я говорю, конечно, на самом примитивном уровне… Во всяком случае, чтобы вы лучше поняли идею о моей ниточке: бессознательное построено по принципу речи. И речь, все это знают, мы ведь живем в этом, вот что в ней любопытно: всякий раз, когда мы говорим о речи абстрактно, мы всегда приходим к положению, противоречащему нашему бытовому опыту: речь создана не для коммуникации. Доказательство – она нам всегда доступна; вы ведь замечаете, что, когда вы, например, находитесь с вашим супругом или супругой, и вам надо что-то объяснять, во-первых, это всегда трудно, а во-вторых – бесполезно!

И чем больше вы будете объяснять, тем меньше вы будете общаться... в общем… [смех в зале] это невыносимо! [Смех] Вот уже семнадцать лет, как я пытаюсь передать… начать снова и снова одни и те же вещи, с тем же результатом, не так ли, очень кстати замечательным, если это может вас позабавить, если вы находите, что это своего рода зарядка для ума – я тут, кажется, интеллектуализирую – например, семейная сцена – чем не способ интеллектуализации, причем весьма известный? [смех]

Итак, для чего нужен язык?

Если он создан не для того, чтобы напрямую обозначать предметы, я хочу сказать, если это не его первичная функция, то, может, и не для коммуникации?

А это просто и в то же время архиважно: он обозначает субъект. И этого определения хватит. А иначе как, я вас спрашиваю, можно доказать существование того, кого мы называем субъектом?

Стало быть, возможно ли понимание? Ответ очевиден: понять друг друга можно посредством обмена продуктами речи.

Не правда ли, коммуникация… мы привыкли думать, что когда произносим фразу, мы передаем информацию, и что с другой стороны она воспринимается именно в том виде, в котором мы ее произнесли. В действительности, важна не та фраза, которую вы произнесли, а та, что была услышана другой стороной. И именно поэтому вы никогда не знаете, что же вы сказали. Важно понять: каждый раз, когда вы говорите с кем-то, вы не знаете, что вы говорите, а когда говорите в одиночестве – еще меньше.

Результат речи – мы находим этот пресловутый средний термин, и что-то происходит, иногда у другого субъекта, а на деле всегда у него, и в ответ вы тоже что-то получаете. Именно так человек приобрел свой первый опыт: он заметил, что, когда он говорит, что-то происходит. Это что-то можно определить в нем же самом, и это то, о чем я пишу вот уже 17 лет, про которые я уже не раз упоминал, то есть, теория.

Продуктом речи является, например, желание! Все-таки, желание не очень хорошо изучено. Философы, например, всегда считали, что этой темы надо избегать, чтобы напрямую изучать познание. Познанию же мешает желание… кстати, это верно. Не буду углубляться в детали, не буду описывать все то, что преобладало столетиями в области изучения познания, и позиции тогдашних философов значительно отличались от тех, которые мы занимаем сегодня, по причине того, что мы создали науку, которая никак не связана с категориями познания и от этого не проигрывает. Может, мы в чем-то проигрываем, но дело не в этом. Эта наука работает и целое сонмище понятий и величин, разработанных этой [психологией] познания, устарели и более не актуальны.

И что интересно, если рассматривать то, что я называл субъектом, как совершенно равнообъемный все более сложному регистру науки, можно придти к совершенно новой теории, коренным образом отличающейся от всего, что было до сих пор создано, и по-другому объясняющей что такое желание. И кстати, некоторые мыслители прошлого об этом уже говорили, предчувствовали что ли. Я имею в виду Спинозу.

Как бы то ни было, все знают или думают, что знают, что эту самую теорию выдвинул в свое время и отшлифовал за все эти годы я. Однако я не считаю, что дал ей раз и навсегда точную формулировку. Кое-что позволяет надеяться на дальнейшее развитие этой теории, поскольку, усилиями вашего покорного слуги, уже положено начало определенной формализации. В частности то, что является наиболее чистым и удобным в обращении для функции означающего – пользование маленькими буквами. Теория желания основана как раз на определенном способе обращения с этимималенькими буквами, умении совмещать их, что позволяет надеяться на более определенное развитие в будущем, при условии применения такой умственной способности, как способность к комбинированию.

Все это, безусловно, предполагает признание того, чего не дается при вашем медицинском образовании, которое я бы назвал позитивистским. Вы с этим не знакомы, так как не имеете по-настоящему глубокого математического образования, а то, которое у вас есть, служит лишь инструментом использования знаний о предметах, воспринимаемых как элементы бытия. Использование математики, но не только, позволяет сделать это более ощутимым, осязаемым. Уже сама по себе комбинация означающих составляет своего рода упорядоченный регистр, который вы можете назвать как угодно, даже сделать из него игру; тем не менее, игра эта является серьезной.

Самое забавное в этой игре то, что она подчиняется некоторым законам, хотя не существует игр, им не подчиняющихся [    ] подобное следование правилам всегда существовало и выражается оно в сочетаемости (комбинаторике) означающих. Означающие в данном случае выступают не как знаки, а как то, что я довольно точно определил в той формулировке, которая все-таки стоит того, чтобы ее повторить и не один раз, ведь никто до меня этого не говорил, и которая гласит, что означающее представляет собой некий субъект. Но для кого? А вот как раз не для «кого», а для другого означающего.

Все это может показаться вам неясным и малопонятным, но, как я вас предупредил, мне на это наплевать, потому что это нужно не для того, чтобы вы это понимали, а для того, чтобы вы этим пользовались… чтобы вы видели, что это всегда работает и не только работает, но и начинает [приносить пользу] с этого момента. Вот что это значит: во-первых, означающее только здесь получает свой статус, и из его связи с другим означающим образуется своего рода означающая серия, и возникают вопросы, конечна или бесконечна эта серия, тут можно еще продолжать, [что такое вообще «бесконечность»], а во-вторых, означающее предшествует субъекту, его специфическая функция проявляется в том виде, в котором она определена субъектом, она отличается от всего того, что можно назвать психизмом, познанием, представлением, так как это величина бытия…:

Субъект возникает исключительно после появления означающего.

Теперь можно ответить на вопрос: как означаемое появляется до так называемого субъекта? Для того, чтобы дать однозначный ответ, я и ввел это поле, эту величину Другого (с большой буквы) в качестве места означаемого. Вы, конечно, спросите меня: «Где этот Другой? Или это Другое?» Какое-то общее пространство? Ухо соседа? То или это… значит, мы ничего не понимаем в природе формалистской системы. Это Другое есть место, определяемое как необходимое для первичности означающей цепочки.

Таким образом, в самом начале, еще до появления субъекта, находится величина, которую мы назовем величиной истинности, поскольку величина истинности начинается там, где появляется нечто означающее.

В тех трюках, которые выполняют животные в цирке, или в их брачных играх нет ни истины, ни лжи уже хотя бы по той причине, что они ни настоящие, ни лживые: они просто не относятся к регистру означающего. Означающее есть нечто совсем иное.

Начиная с того момента, когда он породил субъекта и вписывается где-то на уровне Другого, появляется величина того, что всегда предстает в образе истины, даже если это ложь – так как это не было бы ложью, если бы она не пыталась выглядеть правдой – появляется величина означающего, и заметьте, что Другой никак не является гарантом истины. Ничто также нам не говорит о том, является ли он субъектом. Есть люди, которые утверждают, что он – это и есть субъект, и называют его Богом, используя различные наименования: Бог всепрощающий, Бог всемогущий… это совсем другое дело, это еще один этап, который надо будет пройти. Нам же, чтобы сформулировать теорию речи, необязательно проходить через него.

Опыт психоанализа есть не что иное, как реализация этой функции, функции субъекта. Он помогает нам понять, что при реализации функции означающего возникает определенная трудность, слабое место, дефект, недостаток, который непосредственно связан с признанием – артикуляция субъекта, который относит себя к тому или иному полу. Потому что означающее проявляет эти недостатки избирательно, в момент речи. Говорящий субъект, будучи лицом мужского или женского пола, не может упомянуть это без того, чтобы на уровне желания не возникло что-то весьма странное, что-то, являющееся не больше не меньше, чем символическим сокрытием – то есть, его на своем месте как бы нет – сокрытием весьма своеобразной вещи, а именно – детородного органа. А что же еще в Реальном Мире могло бы лучше всего показать, что есть мужское и женское начала?

В этом и состоит великая находка психоанализа, которая могла быть сделана только вполне определенным образом, придающим ей смысл, кстати сказать, смысл, приемлемый на уровне чего-то другого, нежели того, что Спиноза – я о нем уже говорил, вот, повторюсь и сейчас – называлhistoriolae, маленькие истории, да? Потому что папа и мама в свое время не убедили его верить в это, в общем… кругом много всего непонятного. Я бы назвал кастрацией ситуацию, когда для того, чтобы применительно к означающему – означающему, понимаемому как первичному по отношению к субъекту – чтобы пристроилось что-то, что переносит субъект в план сексуального, нужно вмешательство того, что в качестве [     ] означающего, чтобы данный орган, в частности детородный, был представлен как отсутствующий.

Это стоит того, чтобы на это обратили внимание, так как – это результат опыта долгой работы в области психоанализа – это позволяет осознать тот факт, что, как бы там ни было, это не более, чем простой опыт, проведенный при помощи и внутри означающего среднего термина. Все, что мы можем назвать проявлениями психики, как например: реакция, защита, сопротивление, все, что хотите, аффект, перенос, все это имеет смысл, только если мы сможем отметить… [….]  поместить его в регистр формализации, которая в качестве отправной (и базовой) точки берет первоначальность означающей цепочки по отношению к субъекту.

Естественно, сегодня я вам этого не продемонстрирую, но если то, что я вам говорю, имеет какое-нибудь значение, ясно одно – все, что я говорю и делаю, говорится и делается ради той теории, которая строится вот уже семнадцать лет, о чем я и упоминал только что.

Конечной целью всякого психоанализа является получение в результате [….], в силу самого этого опыта, что позволило бы вам понять, что такое оказаться на месте субъекта, в этой весьма специфичной зависимости от означающего, из-за чего то или иное высказывание, исходящее от него, например, на тему правильности следующей формулировки: ваше желание появляется, занимает свое положенное место, оживляется только тогда, когда вы замечаете, что оно сформировалось в том месте, которое я называл местом Другого, с большой буквы, что оно по своей природе и функции есть желание Другого, и что именно по этой причине вы никоим образом не можете признать это сами. Это подтверждает идею о том, что психоанализ возможен только с помощью психоаналитика, что, в свою очередь, не означает, что психоаналитик и есть этот Другой, он – нечто совсем иное, и этого я вам не могу сейчас объяснить.

Наконец, для тех, кто каким-то образом представляет себе, о чем идет речь, я хочу сказать, что эта парадоксальная идея, которую я выдвигаю сегодня, должна была вас поддеть, заинтересовать, чтобы у вас появилось желание узнать на этот счет побольше, могу сказать, что в этом году темой моего семинара будет… я попробую уточнить так, как я это никогда до сих пор не делал – потому что мне не удалось пока много чего сделать, так как вы и представить себе не можете, насколько мое преподавание мудрено, то есть, я хочу сказать, во всяком случае, мало кто что понимает в том, что я говорю.

Моя единственная надежда на то, что, если я буду долго это повторять, в умах что-то осядет. Ничего страшного, если в течение какого-то времени придется всего лишь повторять за мной, не совсем понимая, о чем идет речь. А некоторые могут умудриться даже, ведь я говорю такие непонятные вещи, развить нечто вроде снобизма вокруг моей теории. И вот мы уже выдающиеся ученые и преподаем теорию Лакана, например, в Парижском Институте Психоанализа и этим выделяемся среди других, однако это не значит, что вы понимаете то, о чем я вам говорю. К тому же, я уже битый час пытаюсь вам это объяснить, цель моего учения не в этом, оно создано для использования в повседневной практике. С течением времени произойдет то, что всегда происходит в таких случаях, когда та или иная теория работает: ее станут применять автоматически, не задумываясь. И только тогда человек понимает, что многие вещи стали ему представляться яснее, и вовсе не обязательно сразу, в самом начале, прочувствовать некий момент истины.

Это, однако, не означает, что истина здесь никак не задействована. Истина затронута прежде всего тем, что во всем этом деле появляется нечто неожиданное, я об этом уже говорил, некое невероятное… даже непристойное вторжение, которое совершенно не к месту, чего мы совершенно не ждали – сексуальность. В конечном счете, то, что мы знаем о ее присутствии, еще не значит, что мы больше знаем о ней самой! И даже сексуальность – это далеко не подходящий термин. Я пытался дать более точное определение, называя это признанием субъекта, который относит себя к тому или иному полу.

Это не совсем сексуальность, по крайней мере, в том смысле, в котором принято ее воспринимать. Ведь все, что мы о ней знаем – а со времен Фрейда мы продвинулись немного вперед – это то, что мы узнали после проведенных экспериментов, мы представляем себе немного лучше, что такое… ну, например, половая хромосома, так вот, для чего нам это все это в психоанализе? Психоанализу эта информация не нужна! По сути, ему не нужна и сексуальность вообще, поскольку для психоанализа она не имеет смысла.

Существуют какие-то биологические факты, относящиеся к вещам и явлениям, которые обычно характеризуют как сексуальные, имеющие отношение к сексу. Но при более внимательном рассмотрении мы констатируем наличие нескольких уровней, которые никак не пересекаются и не перекрывают друг друга. И если рассматривать это явление, например, на гормональном уровне или уровне так называемых вторичных половых признаков, вещи предстают нам совсем иначе, нежели на уровне клеточных функций. Значит, не будем говорить о сексуальности просто так, как если бы это было нечто большое и расплывчатое… нет, на этом уровне для субъекта происходит что-то важное.

И это может принимать… учитывая, что оно появляется там, где его не ждут, и оно наверняка оказывает сопротивление и сопротивление настолько упорное, что, что бы мы ни думали, мы не так уж свыклись с открытием Фрейда о важности сексуального влечения, мы снова и снова к этому возвращаемся по той простой причине, что именно на этом уровне, о котором я сам говорю, все и происходит: на уровне признания половой принадлежности. Здесь столько всего неясного и даже совсем непонятного, что мы пытаемся скрыться за ширмой совсем другой идеи сексуальности, мы рассматриваем сексуальность как эмоцию, инстинкт, аффект, влечение, как что угодно, но на самом деле это никак не относится к вопросу. Что угодно, но только не пытаемся понять, что происходит на уровне сексуального акта, являющегося актом задуманным, постижимым, поскольку содержит величину означающего.

Речь не идет о том, чтобы просто знать, как мы это делаем, речь о том, чтобы понять, в чем проблема. А проблема в том, что мы вступаем в сексуальный акт, чтобы утвердиться в той или иной роли, мужской или женской.

Именно здесь и начинаются трудности, поскольку акт значим и если как значимое он терпит неудачу. Отсюда мое замечание, что, в конечном счете, что бы вы ни делали, леди и джентльмены, вы никогда не будете уверены, кто же вы на самом деле: мужчина или женщина.

Так, кажется сегодня меня понесло… Я хотел вам сказать, что вершина, пик, венец, если хотите, психоанализа весьма и весьма иллюзорна. Я хочу сказать, что недостаточно получить опыт психоанализа, опыт субъекта так, как он определяется означающим. Разумеется, в той мере, в которой означающие ему тем более близки, что в свое время поспособствовали его появлению на свет, даже если случайно, как, например, по желанию родителей. Потому что, даже если это случай, он произошел именно с ним, в этом месте, и все, что с ним случится дальше – по крайней мере, в начале – будет зависеть от этого места, которое у родителей называется желанием, проявляющимся уже в самом его существовании – возьмем слово «существование» во всех смыслах, каких захотите, в том числе в экзистенциалистском – [экзистенция] Другого, того Другого, который воплощен в отношении его родителей, находящихся постоянно в месте Означающего, и это не может не оказать решающего влияния.

Возвращаясь к психиатрам… мне будет жаль, если мой анализ вас не впечатлил, но все-таки, это лишь учтивый оборот, у меня нет времени представить вам его иным способом, но думаю, что это может показать вам, как простыми способами можно выражать некоторые вещи, чтобы не перепутать их с другими. [Лакан идет к доске]

Я вам только что говорил о половом органе, вернее, о его отсутствии – потому что я… в общем… указал, что это значит, алгоритм, позволяющий понять, что мы на правильном пути… Есть много чего другого, занимающего место отсутствующего органа, появляющегося там непосредственно для того, чтобы скрыть его отсутствие. То, что в своей теории я называю объектом а. Те, у кого здесь все-таки есть кое-какое представление о том, что такое психоанализ, должны знать об отношении гомотопии, единства места, которое может существовать между кастрацией, с одной стороны, и функцией, которую потенциально могут выполнять некоторые предметы. Говорят даже об анальной или оральной кастрации и так далее. Про это лекцию я вам читать не буду. Как бы там ни было, объект а – это то, что проявляется самым решительным и каузальным образом в детерминации того, к чему нас привело открытие бессознательного: разделение субъекта.

Субъект этот совсем не такой, как, например, в математической теории, где последовательность означающих цепочек лишь передает из конца в конец единственный и однозначный субъект, к тому же его невозможно выделить ни под каким из данных означающих. Однако нечто совсем другое происходит с… функцией, реализацией речи в самом широком смысле, тесно связанное с первым речевым действием, т.е., с некоторым участием тела, как объекта реального. Субъект играет именно на этом двойном регистре, и поэтому, если мы можем выделить субъект науки, субъект математической цепи, как нечто простое и однозначное, мы не в состоянии сделать это в случае, когда говорящий – лицо одушевленное, по той простой причине, что что-то является следствием именно этого начала, т.е., первичной зависимости означающей цепи, и с ним нельзя поступать, как заблагорассудится, так как он находится в фиксированной позиции. Определенная информация, почерпнутая из жизненного опыта, в том числе самая очевидная, та, например, что у матери нет пениса, не работает для какой-то отдельной части субъекта, по той причине, что для этого необходимо, чтобы у нее не просто не было его, а чтобы она была его лишена.

Вот что означает знак перечеркнутого S ($). Это разделенный субъект, находящийся в определенной связи с объектом а. Свойство этого объекта – возбуждать желание, в том смысле, что желание выражено в фантазме. Если это желание зависит от желания Другого, от того, что можно формализовать на уровне Другого как эффект желания, то по мере возможности… однако здесь я сделаю оговорку, потому как я сегодня здесь, перед вами, и полагаю, что, касательно того, о чем мы с вами говорим, что я повторяю очень давно, голова уже кругом идет, итак, я скажу о том, о чем я никогда раньше нигде не говорил, но сейчас хочу, чтобы оно не прошло мимо ваших ушей: запрос маленького «а». Я формулирую это таким образом, потому что это слишком просто и на это у меня есть свои причины. Но на сегодня этого должно быть достаточно. Связь между желанием, зависимым от субъекта, и самим субъектом как следствием означающего состоит в следующем: «а» всегда запрашивают у Другого. Это истинная природа связи, существующей для того, что мы называем нормированным.

Попытаюсь объяснить вам попроще. Существуют свободные люди и, как я уже давным-давно сказал, так как в свое время писал про это на конгрессе в Бонвалле еще до тех семнадцати лет, о которых я упоминал – вы даже представить себе не можете, как я стар – по-настоящему свободные люди – это сумасшедшие. Ему не нужно то маленькое «а», у него есть свое, то, что он называет, например, голосами. И ИМЕННО ПОЭТОМУ В ЕГО ПРИСУТСТВИИ ВЫ ЧУВСТВУЕТЕ ТРЕВОГУ, ПОТОМУ ЧТО ОН СВОБОДЕН.

Ему не нужно место Другого, у него есть свое собственное «а».  Сумасшедший действительно свободен. В этом смысле сумасшедший некоторым образом предстает как существо из другого мира, ирреальное, абсурдное и… прекрасное, как все, что абсурдно. Бога философов называют causa sui, причиной себя, а у него эта причина уже в кармане, и именно поэтому он безумен, именно поэтому вы испытываете перед ним весьма странное чувство, что должно было бы стать для нас прогрессом – решающим прорывом – если однажды кто-то, человек, подвергшийся психоанализу, по настоящему займется сумасшедшим. Да, иногда, время от времени, это дает нечто напоминающее психоанализ! Но подобный анализ неглубок. А почему? Говорю вам: потому что такой опыт психоанализа ненадежен. Почему ненадежен? Потому что вы психиатр, и, как только вы выходите из так называемого классического (дидактического) психоанализа, вы снова им становитесь.

Позицию психиатра легко определить исторически. Некий господин по имени Мишель Фуко написал «Историю безумства»; он подчеркивает… [в этот самый момент в воздух взлетает пластмассовая пробка, сорвавшаяся с бутылки с минеральной водой под давлением газов], он прекрасно проиллюстрировал… [смех] (видите, это знак!) он прекрасно показал… [смех] (вот что такое заразительный смех!) Итак… он наглядно показывает ту перемену, важнейшее изменение, происходящее того времени, когда с сумасшедшими – с которыми, кстати говоря, до настоящего времени поступали, как могли… в зависимости от того или иного регистра, главным образом в регистре Святого – стали обращаться, скажем так, гуманно, т.е., попросту запирать. Эта операция… вовсе не лишена интереса… с точки зрения истории разума… так как именно это позволило нам по крайней мере задаться вопросом, что о существовании чего-то, что можно было бы назвать симптомами. Составить представление о симптоме можно только, если сумасшедший изолирован.

Естественно, это замечательное сочинение Мишеля Фуко имело огромный успех, успех, примечательный уже хотя бы тем, что ни одного психиатра оно не заинтересовало! Ни один журнал, посвященный проблемам психиатрии, даже не опубликовал отзыва на книгу М.Фуко. Поразительно! А ведь это книга, важность которой для понимания позиции психиатра трудно переоценить! Она позволяет рассмотреть положение дел в совершенно новом контексте: что означает то, что Эскироль и Пинель… Речь тут, конечно, не о политике…

Речь совсем не об этом. Речь о появлении некоторой функции одновременно с практикой, заключающейся… заключавшейся в изоляции сумасшедших. Тот факт, что сейчас мы все меньше склонны к тому, чтобы их изолировать, означает, что мы создаем другие барьеры, другие стены…, в частности, в том, что мы рассматриваем их скорее как – кстати, именно так поступает психиатрия – скорее как объекты для изучения, нежели как неясность, большой вопросительный знак на уровне субъектного отношения, отношения субъекта к тому, что мы называем посторонним, паразитическим объектом, который представлен чаще всего посторонними голосами. В этом качестве они являются поддержкой означающего.

Начиная с этого момента, мы должны отметить, что позиция психиатра здесь вовсе не проста. Кроме самого факта наблюдения – т.е., таким образом, психиатр занимает определенную принципиальную позицию, максимально, как правило, противоположную тому эксперименту, который мог бы быть проведен в отношении субъекта – кроме этого, создающего препятствия положения вещей, психиатр является частью определенной иерархической структуры, хочет он того или нет, он защищает честь и достоинство некоторой, прежде всего своей, позиции: т.е., он пытается как-то иначе, не тревогой, реагировать на присутствие сумасшедшего.

Сегодня я не буду углубляться в этом направлении, а то вы еще подумаете, что я ставлю под сомнение позицию психиатра. Она такая, какая есть, и другой быть не может. То, что меня действительно задевает, это тот хор голосов, который звучит на так называемых научных заседаниях, лишний раз доказывающих, что психоаналитики сохраняют в своей иерархии нечто такое же, как та дистанция по отношению к субъекту, которая лишает психиатра возможности проникнуть в реальность сумасшедшего в новом аспекте.

То, что я хотел бы подчеркнуть сегодня, потому что я полагаю, что об этом – глядя на ваши физиономии, легко догадаться, кто из вас уже слышал о некоторых вещах, а кто нет – об этом вам пока неизвестно, заключается вот в чем: вся эта история с субъектом, скажете вы, не повод для выявления – это могло бы быть еще во времена Фрейда, надеюсь, вы понимаете это – какой-то значительной трансформации, происходящей в нашем мире, результатом которой является то, что субъект в наше время – это то, что определяет как субъект само существование науки.

Наша современная наука является ни чем иным, как следствием разрыва, произошедшего относительно недавно, в частности в золотом XVII веке. Наука родилась именно в тот день, когда человек разорвал связи со всем, что можно назвать интуицией, интуитивным познанием, и доверился простому и чистому субъекту, вводимому в совершенно пустой форме, изложенной в высказыванииCogito ergo sum: я мыслю, следовательно, я существую. Сейчас абсолютно ясно, что эта формула не выдерживает никакой критики, однако она оказала решающее влияние, так как привела… привела к следующему: исчезли потребности. Исчезла потребность в телесной интуиции для изложения законов динамики.

С этого момента и родилась наука, коррелят первого обособления субъекта в чистом виде, если позволите так выразиться. Субъект в чистом виде нигде, конечно, не существует, разве что в виде субъекта научного знания. Это субъект, часть которого скрыта, причем именно та, которая выражается в структуре фантазма, т.е., содержит другую половину субъекта и отношение к объекту а. Тот факт, что все, что так или иначе было заинтересовано в этой реальной структуре, в частности, то, как с ней обращались, то, как она вписалась в общественные отношения, из которых и родилась нынешняя социальная система, основанная на этих субъективных реалиях, которые она не могла как-то обозначить, очевидно, что распространение, преобладание этого чистого субъекта науки привело к последствиям, участниками и актерами которых вы все являетесь: глубокой перестройке социальной иерархии, составляющей основную характеристику нашей эпохи. Вам нужно знать, так как вы скоро это увидите – и будете видеть все чаще, если, конечно, еще не видели до сих пор – что ценой всему этому является универсализация субъекта как говорящего, как человека.

Исчезают границы, иерархические лестницы, степени и звания, королевские и другие титулы, даже если продолжают свое существование в более мягкой форме. И чем дальше идет этот процесс, тем более изменяется его смысл, тем больше он становится подверженным изменениям в науке, тем большее влияние он оказывает на нашу повседневную жизнь и на наши объекты «а». Я не могу долго распространяться на эту тему, однако если есть какой-то ощутимый результат прогресса науки, так это объекты «а», которые носятся повсюду, изолированные, одинокие и всегда готовые схватить вас в любой момент. Я намекаю здесь ни на что иное, как на существование того, что мы называем масс-медиа, средства массовой информации, т.е., этих блуждающих взглядов и пронзительных голосов, которые все больше и больше, и выглядит это очень естественно, окружают вас и навязчиво забивают глаза и уши.

Издержки прогресса вот в чем. Вы этого, кстати, не заметили, хотя и прошли через это, ведь многим из вас было в то время год-два от силы. Возможно в силу этой глубокой структуры, прогресс мировой цивилизации приведет не только к скрытому кризису, о чем говорил еще господин Фрейд, а также к все более и более распространенной практике, которая не сразу покажет свое настоящее лицо. У нее есть свое название, которое можно изменить или нет, но суть дела от этого не поменяется: сегрегация.

Предвестниками этой сегрегации были господа нацисты. И, кстати, почти сразу же, немного дальше на востоке у них появились подражатели в деле концентрации людей. Вот в чем выражаются издержки этой универсализации, являющейся результатом только прогресса субъекта науки.

Как психиатрам, вам было бы что сказать о сегрегации, о ее последствиях и изменчивом характере. Потому что знание о природе некоторых вещей позволяет придать им другую форму, менее грубую и, если хотите, более сознательную. Если не знаешь, чему уступаешь, ваше… то, что вы, так сказать, представляете в истории, а изменения происходят очень быстро, вы увидите, не знаю, может, лет через тридцать или пятьдесят, будет нечто, что мы можем назвать корпусом психиатров, которые окажутся в ситуации, когда надо будет что-то придумать, чтобы понять природу волнений, которые произойдут, можете быть уверены, на планетарном уровне и отразят новое общечеловеческое распределение сил, именем которому будет «эффект сегрегации».

В этом месте историк скажет: господи, а ведь господа психиатры действительно показывают нам маленькую модель того, какое полезное умозаключение можно было бы сделать в этот момент, но они этого не сделали, потому что проспали этот момент, а почему? А потому, что не смогли ясно и четко увидеть, в чем состояла природа их отношения к сумасшествию, начиная с некоторого периода. А они этого не увидели, Бог знает почему, не увидели именно потому, что имели возможность и способ увидеть. Потому что психоанализ уже существовал, но был слишком сложен.

А почему слишком сложен? Потому что из психоанализа сделали нечто вроде средства социального приобщения. Приобщения к чему? Господи, к кое-чему весьма простому: я часто разговаривал со своими американскими коллегами по поводу, например, техники. Знаете, что имело для них решающее значение для поддержания определенных привычек, обычаев, рутины? Они сами сказали это: их спокойствие. Самым главным фактором для определения как закрывать тот или иной сеанс для них была уверенность в том, что без десяти пять они смогут спокойно выпить свой стаканчик виски. Даю слово, что я не преувеличиваю.

Вообще-то в психоанализе есть много чего успокаивающего, например, в том, как он сейчас организован. Это нечто вроде продвижения, возможности добиться положения, которое считается тем более престижным, потому что вы обладаете знанием, которого нет у других: у зеленых новичков, у тех, кого еще не посвятили, кому не выпал этот редкий шанс. В то время, как в большинстве случаев совершенно ясно, что тот, кто только что вышел из психоанализа, способен увидеть то, что заслуженный психоаналитик, который уже успел подзабыть о своем, кстати, непрочном опыте, может легко пропустить.

Итак, я могу быть уверен, что говорил сегодня не для того, чтобы получить какой-то ощутимый результат. Хотя говорил я много, очевидно, что в целом круге нравов, связанном с передачей психоаналитического опыта, не только нет никакого движения, а наоборот, он сохраняет весь свой престиж, всю привлекательность для молодых, начинающих талантов, побуждаемых желанием посвятить этому свою жизнь. Да, я мог бы подумать, что говорил долго-долго и напрасно, если все-таки остается это препятствие, которое позволило бы, это легко сделать, показать то же отсутствие прогресса в области психоанализа, что и в области психиатрии.

Естественно, недостаточно просто пользоваться моей терминологией, говоря о том, что до меня называли иначе, чтобы как-то по-другому воспринимать реалии практики психоанализа. Да, я бы даже сказал, что недостаточно каким-то образом повторять – понимаете, на это уже не обращают внимания, но вот уже некоторое время, желание… потребность… мы уже забыли, что до того, как я показал, как разделять желание и потребность, никто об этом не говорил – но все это не имеет никакого значения, потому что можно говорить о желании, о потребности, и это никак не отразится на практике психоанализа, не будет даже малейшего проблеска в идеях психоаналитиков.

Конечно, все это можно выразить более толково, если позволите так выразиться – я хотел сегодня изложить вам очень умную теорию, но, как видите, у нас цейтнот – обо все этом можно рассказать более умно и даже изложить на бумаге гораздо более интересным образом. Я тут совсем недавно сделал небольшое открытие, о котором вам сообщаю, так как я сегодня в хорошем настроении (в мои планы это не входило). Нужно сказать, что с самого начала я взял за принцип считать, что интеллектуальной собственности не существует – я всегда говорил об этом, с самого первого дня, с самой первой минуты моего преподавания. В самом деле, что плохого в том, если кто-то повторит мои слова? И даже если он это изложит так, словно это его собственные слова, не вижу в этом ничего предосудительного. При таком раскладе, как можно утверждать, что вот это высказывание принадлежит господину такому-то? И вот, [а это из разряда] второстепенных задач, возвращаюсь к своим позициям.

Итак, многие этим занимаются, ну… в общем… сейчас их много… короче… некоторые их моих учеников думают, что теперь уже пора… да… «а теперь займемся чем-нибудь другим! Ну что ж, про теорию Лакана все знают, она верна, распространена… короче, все согласны! Процесс идет!»… да…

Что поражает, так это то, что те, кто занимается преподаванием моей теории, не цитируя меня, постоянно упускают возможность, которая так явно проскальзывает в их текстах, сделать самостоятельно свое маленькое открытие! Маленькое или даже большое. Конечно, я не всегда мог... мне не всегда хватало времени все сказать, выдать все, что знаю, и можете быть уверены, что пока я буду жив, ни одно из моих положений нельзя принимать за окончательное, у меня еще много сюрпризов в моем волшебном мешке. И иногда так бросается в глаза тот факт, что все эти открытия можно легко сделать до меня! Мне бы доставило огромное удовольствие, если бы кто-то открыл что-то в моем волшебном мешке! [смех] А этого не происходит! Они меня не цитируют знаете почему? Чтобы все думали, что это их идеи.

Как завороженные, они хотят, чтобы это выглядело их идеями – все знают, что это мои идеи, но неважно – что это мешает им сделать маленький шаг вперед… Не могу, к сожалению, уже поздно… я мог бы привести вам кучу примеров, но не хочу никому зла [смех в зале], поэтому… вот… да… А почему бы им удалось сделать это маленькое открытие, а? Если бы процитировали меня? Нет, не потому, что привели бы мои слова. Но уже только по этой причине они бы представили – так же, как с именами собственными в психоанализе, вы знаете, насколько важно, чтобы люди их говорили – они упомянули бы сам контекст, контекст противоречия, столкновения, в который я пытаюсь вас ввести. В подобном контексте я бы занял подобающее мне место, и это позволило бы им самим сделать находку и сказать: «Ага, здесь не все ясно, чего-то явно не хватает, есть возможность сказать кое-что более толковое»!

Вот только здесь есть некое препятствие, из-за которого… из-за которого… есть здесь все-таки связь… ну ладно. Я объясню вам это в другой раз, это называется отчуждением, не так ли? [смех] Есть такие вещи, где, вы понимаете… когда нет выбора. На моей последней лекции я говорил вам об одной забавной штуке на тему психоанализа, которая прошла, потому что, в сущности, все, что я говорю, проходит! Я могу говорить все, что хочу, правда! Вам от этого ни жарко, ни холодно…

Я говорил о глупости и пошлости, кроме всего прочего… так вот, психоанализ – подробнее сегодня об этом я уже не могу – это весьма и весьма неординарная и специфическая область науки. Доказательством тому, что психоанализ имеет научную природу, служит тот факт, что – я еще никогда об этом не говорил – в ней нет места пошлости. Она в ней никак не проявляется. Как известно, когда требуют кошелек или жизнь, выбора нет… мы выбираем, естественно, жизнь, а кошелька лишаемся. Ситуацию, когда нет возможности выбора, я называю отчуждением – как видите, я даю совсем нестандартное определение. Когда нет возможности альтернативы, волей-неволей человек выбирает глупость, в которой так или иначе присутствует пошлость.

Вот так-то. До свидания.