Geum.ru

В. Звягинцев "Разведка боем"

Вид материалаДокументы

Содержание


Часть вторая
Н. Гумилев
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   ...   26
Глава 11

Паника в высших эшелонах власти раскручивалась стремительно. Не успел Новиков с Сильвией приехать во дворец и представить русскому командова­нию официальный протест по поводу неспровоцированной торпедной атаки гражданского судна в россий­ских территориальных водах, как там появился уже известный адмирал Леже, пышущий гневом и галль­ским гонором, с нотой противоположного содержания.

— На вашем месте, адмирал, — холодно и надменно заявил Новиков, вновь обратившийся в мистера Нью­мена, — я принес бы самые глубокие извинения, не­медленно назначил строжайшее расследование по вы­явлению виновных и примерно их наказал, ну и, само собой, принял на себя обязательства по возмещению материального и морального ущерба. — О каком возмещении вы говорите! — От лица адмирала можно было прикуривать. — Это ваш пароход открыл ураганный артиллерийский огонь чуть не в цент­ре города, в двух шагах от набережной. Наш миноносец превращен в груду железа, убито и ранено почти трид­цать человек, и вы еще имеете наглость...

— Имею, господин адмирал, еще как имею. Я се­годня же сообщу об инциденте Конгрессу САСШ и лично президенту Вильсону. Мы обратимся в междуна­родный суд. Думаю, французскому правительству проще будет отдать под суд адмирала, чьи моряки стреляют торпедами в пароход союзной державы, нежели искать иные способы нормализации возможного конфликта. Американское общественное мнение очень чувстви­тельно к такого рода проявлениям агрессивности.

Наблюдая за перепалкой, Врангель не скрывал удовлетворения. Высокомерные французы попали в очень неприятную ситуацию, это очевидно. Тем мень­ше у них будет времени и настроения вмешиваться в его внутренние дела.

Спустя полчаса приехал и генерал Перси, невысо­кий человек лет пятидесяти с невыразительным лицом и щеткой седоватых усов.

Инцидент взволновал его по той же причине, по ко­торой обрадовал Врангеля, а еще и потому, что акция очевидным образом не удалась. Пароход хотя и по­врежден, но не потоплен, французы схвачены за руку с поличным, и теперь предстоит долгое, малоприятное разбирательство. Впрочем, кое-что положительное в ситуации все равно имелось — вляпались все-таки не англичане, а французы, и теперь им придется вести себя потише. Не только здесь, но и вообще. А ему, бри­танскому представителю, надо продумать как следует свою теперешнюю позицию.

— Прошу прощения, господа, — Главнокомандую­щий, точнее. Верховный правитель Юга России, счел нужным вмешаться. — Я не совсем понимаю, какова в данный момент моя роль? Инцидент произошел хоть и в наших водах, но между представляющими союзные державы кораблями. Оба они, по реалиям текущего мо­мента, пользуются правом экстерриториальности по отношению к правительству Юга России. Мы можем оказать необходимую помощь в ремонте поврежденных судов, принять раненых в морской госпиталь, но вот и все, кажется. Могу еще направить для участия в следст­вии своих представителей. (О нападении на особняк Но­виков с Врангелем условились здесь не вспоминать. Дело семейное.)

— Благодарю вас, господин генерал, — поклонился Врангелю Новиков. — С признательностью приму вашу помощь. Мне, кажется, придется просить вашего раз­решения воспользоваться севастопольским доком. Что касается остального — от вас потребуется только засви­детельствовать сам факт агрессии и скрепить своей подписью акт о нанесенном ущербе.

Француз же и англичанин от посредничества и какой-либо помощи русских, кроме медицинской, ка­тегорически отказались и предложили перенести пере­говоры на «нейтральную территорию», то есть в здание британской миссии.

Там Сильвия, словно бы почувствовав себя дома, немедленно перешла с генералом на дружеский, чуть ли не панибратский тон, а он внимал ей с почтением, поскольку относилась она к столь высоким кругам арис­тократии, что генерал, хоть и имел рыцарский титул, в Лондоне почитал бы за честь, если, оказавшись на каком-нибудь приеме, она удостоила его парой нейтрально-любезных фраз.

Он только осведомился, в роли частного лица при­сутствует здесь достопочтенная леди Спенсер или же...

Сильвия на мгновение приложила палец к накра­шенным по последней европейской моде губам и, при­держивая генерала под локоть, увлекла его в глубь ка­бинета.

— Разумеется, для всех я частное лицо, путешест­вующее вдобавок инкогнито, но вам, сэр Аллен, могу сказать. Сэр Уинстон дал мне некоторые инструкции, предупредив, что в случае необходимости я могу кон­сультироваться именно с вами. — Но мое назначение состоялось лишь месяц назад, и с сэром Уинстоном я не встречался... Сильвия сделала значительное лицо. — А вот я с ним встречалась три недели назад... — Понятно. — Генерал проникся ощущением соб­ственной значительности. Он-то считал, что назначе­ние на пост начальника британской миссии в Крыму является родом замаскированной ссылки, но оказыва­ется, что имеет место большая игра, в которой участву­ют столь высокопоставленные особы, и ему в этой игре отводится значительная роль.

— И еще одно, генерал. Мне поручено передать вам вот это... — Сильвия расстегнула висящий у нее на руке бархатный с бисером ридикюль и передала Перси пачку стофунтовых банкнот. Весьма толстую пачку. Тот, опасливо оглянувшись, сунул ее в ящик стола. — На специальные расходы, которые нельзя опла­тить из официальных сумм. Отчета в их использовании не требуется. Двадцать пять тысяч гиней.

Деньги по тем временам громадные. Только на про­центы с них генерал до конца своих дней мог бы суще­ствовать хоть и скромно, но безбедно. Или купить себе в Англии весьма приличное поместье. А назвала Силь­вия сумму взятки не в фунтах, а в гинеях потому, что традиционно это звучало благороднее. В гинеях исчис­ляется цена драгоценностей, кровных лошадей и иных изысканных товаров и услуг.

— А теперь, милый генерал, объясните мне смысл этой вполне дурацкой интриги...

Пока Сильвия работала с начальником британской миссии, Новиков продолжал препираться с францу­зом. В отличие от своей партнерши, он действовал на­пористо и грубо:

— Вы понимаете, адмирал, как вас подставили? Вы теряете все — честное имя, чин, а может, и кое-что по-существеннее. Я не остановлюсь ни перед чем, я вас просто раздавлю... Вы меня еще не знаете, но вы меня узнаете, слово чести. Мне плевать на позицию вашего правительства по отношению к русским, но я никому не прощаю неуважения к себе лично и к американско­му флагу...

Он решил прикинуться не слишком умным, но аг­рессивным янки, представителем тех финансово-политических кругов, которые решительно порвали с былым изоляционизмом и, пользуясь блистательной и почти бескровной для САСШ победой в мировой войне, ри­нулись в Европу за своей долей пирога. В полном соот­ветствии с ленинской теорией нарастания противоречий между капиталистическими странами в эпоху империализма.

— Если же вы сообразите, в чем ваш личный инте­рес, я соглашусь на вывод комиссии о том, что имел место случайный выстрел. Самовозгорание вышибного заряда или глупость плохо обученного матроса... — Но нанесенный вашим ответным огнем ущерб... — Как говорят у нас в Штатах — это ваши пробле­мы. Мои люди действовали в условиях отражения неспровоцированной агрессии. Разбираться в ее причи­нах и уж тем более соразмерять силу ответного удара им было некогда. Я, кстати, нисколько бы не жалел, утопив ваш паршивый миноносец со всем экипажем. Взрыв нашего крейсера «Мэн» в Гаване стоил испан­цам всего флота и всех колоний. Вам нужно напомнить сюжет той войны? — Андрей сделал до невероятности самодовольное и наглое лицо. — И признайтесь, адми­рал, для вас было неожиданностью узнать, что мой па­роход неплохо вооружен...

— Да уж, — буркнул адмирал, сообразив, что как-то договориться с американцем можно.

— Одним словом — вы сообщаете мне, от кого вы получили инструкцию уничтожить мое судно. И, на­верное, вместе со мной? Глубокая ночь, торпеда в упор. Обычный пароход мог бы затонуть довольно быстро, как, например, «Лузитания». И какова цель вашей акции?.. Только упаси вас Бог начинать врать. — В каком тоне вы позволяете себе говорить?! — Бросьте изображать оскорбленную невинность! Вы для меня сейчас не адмирал союзной державы, а обыкновенный бандит, подкарауливший прохожего в темном переулке и воткнувший ему нож в спину. Вот когда вы мне все расскажете и я пойму политический смысл ваших действий, тогда, возможно, мы вновь ста­нем разговаривать, как уважающие друг друга против­ники. А то и союзники, если сумеем договориться. Не хочу верить, что эта подлая выходка понадобилась лично вам для достижения собственных целей. Итак, адми­рал, начинайте ваше повествование. Полную конфи­денциальность гарантирую, а возможно — и солидное пожертвование. Для помощи пострадавшим морякам...

...Вернувшись на «Валгаллу», Сильвия сказала Но­викову, когда они обменялись полученной информа­цией:

— Теперь вы видите, дорогой друг, насколько опро­метчивым было ваше, пусть и благородное с точки зре­ния русского патриота, решение — ввязаться в эту войну. И пока мы зацепили только вершину айсберга. Эти ук­рашенные позументами пешки знают слишком мало. — Вы можете что-нибудь предложить? — Знай я, что вы меня послушаетесь, я предложила бы немедленно поднять якорь и взять курс... Не знаю, на островах Южных морей тяжеловатый для европей­цев климат. Я предпочла бы Новую Зеландию, там можно прекрасно устроиться в безлюдных бухтах Се­верного острова... — Голос ее прозвучал мечтательно. Что-то, наверное, с этими островами у нее было связа­но. Не замешан ли здесь пресловутый сэр Говард Грин, в качестве личного представителя которого Шульгин попытался войти к ней в доверие, начиная свою лон­донскую акцию?

— Не далековато? — поинтересовался Новиков. — Там, возможно, нас не так скоро найдут... Впро­чем, я же вас знаю, от своей идефикс вы не откажетесь.

— Угадали. Да и ведь не я один решаю. Надо с дру­зьями посоветоваться. Но если не откажемся — что бы ты предложила? — снова изменил он стиль обращения. — Наверное, следовало бы съездить. Вам — в Мос­кву, мне — в Париж и Лондон. А самое главное — край­не необходимо вновь повидаться с вашим «другом». — Он сказал, что мы прощаемся навсегда... Сильвия пренебрежительно усмехнулась. — Таким, как он, верить следует только в самом крайнем случае. Можете на меня положиться. Мы по­знакомились на Берлинском конгрессе в известном вам году. (Как истинная женщина, Сильвия не стала акцентировать внимание на том, что означенный кон­гресс состоялся в 1878 г.) И имели массу возможностей убедиться в деловых качествах друг друга.

— Антон, кстати, тоже характеризовал тебя как даму чрезвычайно коварную и беспринципную.

— Ну еще бы! — Выражение лица аггрианки пока­зало, что она считает слова Антона заслуженным ком­плиментом.


ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЧУЖОЕ НЕБО


Все мы, святые и воры,
Из алтаря и острога,
Все мы смешные актеры
В театре Господа Бога.
Множатся пытки и казни...
И возрастает тревога:
Что, коль не кончится праздник
В театре Господа Бога?!
Н. Гумилев

Глава 12

Огромный пароход, предназначенный для перевозки с рекордной скоростью через Атланти­ческий океан трех тысяч пассажиров ради завоевания голубой ленты Атлантики, был пугающе пуст.

Ибо что еще можно сказать о сооружении большем, чем занимающий в длину целый городской квартал пятнадцатиэтажный дом, во всех бесчисленных квар­тирах которого проживает постоянно не более чем де­вять человек. А сейчас вообще шесть.

Вдоль третьего сверху этажа, называемого моряка­ми верхней палубой, тянулся длинный, слабо освещен­ный коридор. Этот коридор упирался в огромный зал, который мог использоваться и для банкетов, и для тан­цев, а сейчас был темен и безлюден. Только в дальнем его углу, на эстрадном возвышении стоял с подняты­ми крышками старомодно-черный концертный рояль «Стенвей». В бронзовых канделябрах над его клавиату­рой горели восковые свечи, и печальный человек сам для себя или для заполненного гулкой темнотой зала играл 14-ю сонату. По стенам бегали ломаные тени. В борта корабля громко били волны, заставляя резони­ровать гигантскую стальную коробку.

Над палубой частыми, почти не стихающими рас­катами громыхал гром. Завершалось лето, и с юга, от ту­рецких берегов, уже третий день чередой накатывались грозы.

Тихая задумчивость первой части сонаты переходи­ла в беззаботное аллегретто второй. Светлые, вроде бы радостные ноты звучали в зале, а за иллюминаторами хлестал дождь и сгущался грозовой мрак. И вдруг вне­запный трагический аккорд разорвал иллюзию покоя и счастья. Колеблющиеся язычки пламени над розовато-прозрачными столбиками свечей освещали резкие черты лица пианиста и закушенную губу. Отчего бы вдруг по­влажнели щеки музыканта под полуопущенными века­ми? Неужели от той трагической муки, которой гремел рояль? Тяжкими волнами продолжал катиться над го­ловой гром. На предназначенной для нот подставке пустел стакан со слабо разбавленным виски, в чашечке канделябра дымилась сигарета. Из-под гудящих струн рвалась задыхающаяся мольба о счастье или хотя бы покое и вдруг сменялась очередным взрывом отчаяния, словно бы даже криком ужаса перед будущим...

И нет никого, кто слышал бы надрывную, превос­ходящую обычные способности музыканта игру.

Для кого она? И зачем трепещут в сквозняке огонь­ки свечей?

Левашов уронил руки на клавиатуру и замер, опус­тошенный, не понимающий, как ему жить дальше. Со­хранять верность усвоенным с первых лет сознательной жизни, ставшим сердцевиной его личности принци­пам и потерять друзей, остаться совершенно одному в чужом и чуждом ему мире? Предпочесть принципам дружбу, и тогда... Стать палачом своего народа, искренне принявшего революцию и защищающего ее от... Здесь его мысль запнулась. Назвать тех людей, с которыми он познакомился в последние дни, белогвардейских офи­церов и генералов, просто гражданских, бежавших в Крым от... от народной революции? Назвать их белой сволочью, наймитами мирового империализма, врага­ми трудового народа Левашов теперь тоже не мог. Как сказала ему Лариса в ночь их первого знакомства: «Тупик, милый? Оба мы в тупике. Оба не знаем, что го­ворить и делать дальше...»

Олег жадно прикурил от догорающей сигареты сле­дующую, поднял руки, пошевелил пальцами в воздухе и вновь заиграл. Вагнера.

...Рассуждая сейчас о событиях лета двадцатого года, трудно отделаться от мысли, что игры с Реальностями, перемещения во времени и вмешательство в ход исто­рических событий подчиняются гораздо более слож­ным закономерностям, чем известные Левашову, Ирине с Сильвией и самому Антону, окажись он сейчас здесь.

Если только не предположить, что, инструктируя уходящих в неведомый параллельный мир друзей, форзейль намеренно ввел их в заблуждение, преследуя свои, только ему известные цели.

Или — ему самому тоже неизвестные. Иначе чем объяснить, что развитие событий здесь почти сразу же пошло совсем не так, как в предыдущей Реальности, и даже не так, как можно было планировать с учетом всех уже состоявшихся вмешательств и воздействий.

При очередном обмене мнениями с друзьями Но­виков высказал предположение, что и в самом деле во­левое воздействие на Реальность может играть куда боль­шую роль, чем непосредственные физические акции. Если это не так, то отчего же обстановка на фронтах на­чала меняться совершенно неадекватно реальному со­отношению сил?

Все введенные в бой части, включая полторы сотни рейнджеров, десять стомиллиметровых самоходок и не­сколько дополнительно сформированных дивизий и бригад белой армии, не должны были, по теории, ока­зать сколько-нибудь значительного влияния на войну, по крайней мере — на этом этапе. При сохраняющемся пятидесятикратном перевесе Красной армии над Во­оруженными силами Юга России. Как ничего не меня­ли позднее перебрасываемые из Африки или с Запад­ного фронта немецкие дивизии на фронте Восточном.

А Красная армия отреагировала так, словно чис­ленное и техническое превосходство полностью пере­шло на сторону белых.

Берестин, только накануне возвратившийся в Сева­стополь из-под взятого стремительным ударом 1-го корпуса Харькова, возразил высказавшему эту мысль Новикову. В том смысле, что рассуждения Андрея не учитывают один достаточно простой фактор. Имен­но — любые вооруженные силы государства, ведущего затяжную войну, имеют предел психологической ус­тойчивости. Казалось бы, все в порядке пока, есть и подготовленные резервы, и боевой опыт, и материаль­но-технические средства, но наступает момент, когда не слишком значительные с теоретической точки зре­ния неудачи вызывают вдруг обвал. Как это произошло с кайзеровской армией в тысяча девятьсот восемнадца­том. Или с русской летом семнадцатого. Вот и сейчас. Мы из истории знаем, что Красная армия легко разгро­мила Врангеля осенью двадцатого, но никогда не заду­мывались, что вышло бы, сумей белые и без нашей помощи продержаться еще два-три месяца. Кронштадтский-то мятеж случился уже после «блистательной по­беды» в Крыму! А если бы до?

Ну а сейчас срыв наступил раньше, когда начались пусть и не столь значительные в масштабе всей войны, но необъяснимые поражения. И прежде всего — на уровне верховного командования. В Реввоенсовете и Главкомате не так уж много по-настоящему крупных и волевых полководцев. Там либо талантливые дилетан­ты, вроде Троцкого, способные побеждать за счет стра­тегической слабости противника и предельного на­пряжения сил своих войск, либо царские генералы и полковники из посредственностей) пожелавшие путем смены флага получить недобранное раньше. Они сей­час просто растерялись, не понимая, за счет чего прак­тически разбитая врангелевская армия нашла в себе силы вновь перейти в наступление, причем используя совершенно новые тактические приемы. То, что крас­ные командармы и комдивы знали и умели, внезапно потеряло всякую ценность.

Одно дело — бросать против рот и батальонов кор­пуса и дивизии, аналогично вооруженные, пользуясь вдобавок тем, что сражения происходят в чистом поле, где огневому и численному перевесу красных белые могут противопоставить только личную храбрость и высокую боевую подготовку. И совсем другое — столк­нуться с ситуацией, когда противник перешел к такти­ке стремительных фланговых ударов, глубоких охватов с прорывом на всю глубину стратегического постро­ения, массированному использованию артиллерии и авиации и прочим достижениям военной науки отда­ленного многими десятилетиями будущего.

— В конце концов, — констатировал Берестин, бла­женствуя в почти забытом комфорте кают-компании стоящей у стенки морзавода и ремонтирующейся после не совсем удачного покушения «Валгаллы», — сейчас сработал фактор, который мог бы проявиться и без на­шего участия. В силу своего образовательного и интел­лектуального уровня белая армия могла бы выиграть войну еще в девятнадцатом. Уцелей Корнилов, ока­жись сразу Врангель на месте Деникина, а Слащев на месте Май-Маевского, сумей Колчак вовремя разо­браться с чехами и Семеновым... В этом смысле хоро­ший пример — гражданская война в Испании. Так что, Андрей, не обязательно ссылаться на сверхъестествен­ные силы... Принцип Оккама забывать еще рано. Да и заметь, нас с тобой сейчас нет на фронте, а Слащев с Кутеповым продолжают одерживать впечатляющие по­беды...

— В твоих словах, безусловно, присутствует резон, — кивнул Шульгин. — Да только не совсем. Сослагатель­ное наклонение. Если бы Деникин не был Деникиным... А почему не наоборот? Если бы Ленин не был Лени­ным, все решилось бы еще проще. Однако тогда было то, что было тогда, а теперь все иначе. И я не могу со­гласиться, что наше участие в этой войне так уж несу­щественно. Не боевое участие, а вот именно психоло­гическое. Когда я оказываюсь на передовой, я просто физически ощущаю, что мое присутствие меняет саму, если угодно, ауру Реальности. Я заведомо знаю, как должны развиваться события, и будто заставляю их про­исходить в соответствии с этим знанием. Хотелось бы выяснить, что в подобном случае происходит на той стороне фронта. Как себя чувствует противостоящий субъект? Осознает ли он, что повинуется чему-то, давя­щему на него извне, или же нет? Вот о чем надо бы по­думать...

— А ты уверен, что все происходит именно так? — спросила доселе молчавшая Сильвия. — Или просто ощущаешь? Пробовал сознательно принять определен­ное решение и посмотреть, как оно воплощается? Экс­периментально выяснить, что есть следствие твоих пря­мых действий, а что развивается само по себе?

— Не уверен. В том-то и дело. Пока просто догады­ваюсь. Ну а вот хотя бы...

Новиков нажал кнопку, включающую большой на­стенный экран. Яркая зеленая линия обозначила на карте европейской России положение фронта на теку­щий момент. Упираясь правым флангом в Дон, она под­нималась к Харькову, через Полтаву шла к Днепру и, немного не достигая Киева, резко сворачивала на юг, к Одессе.

— Для двух месяцев совсем неплохо, — сказал Анд­рей. — Мы так планировали, и так получилось. На этом фронте можно и остановиться. До весны. Провести мо­билизацию, накопить резервы. За зиму очистить Кав­каз. А большевики пусть окончательно доведут на своей территории народ до ручки. Пока война не окончена, никакого НЭПа у них не получится, а без него Совдепия способна развалиться и сама собой.

— Никомед. — Новиков удивился, что Воронцов, оказывается, запомнил ситуацию из его недописанного романа, в котором ему удалось, пусть и несколько иначе, предсказать многое из уже случившегося. И Никомед там присутствовал, но не в роли персонажа, а как кодо­вое наименование одного из этапов крайне хитрого плана военного переворота в раннебрежневском СССР. Сопряженного с использованием логических связей третьего порядка и многослойных, иногда и в самом деле цинических провокаций.

— Вот-вот. И у меня есть некоторые наметки. Раз уж нас тут так не любят. А вы вот, леди, не по-товари­щески поступаете. Ну, знаете что-то интересное, так и поделитесь без всякого...

— Я вас понимаю, Дмитрий. Только извините, прин­ципы у нас разные. Если будет что-то реальное — скажу немедленно. А сейчас что же говорить? Предположе­ния, ощущения, озарения... А вы ведь все рационалисты. Как это писал ваш любимый Марк Аврелий — «Делай, что должен, случится, чему суждено...» Ничего лучшего я вам не могу посоветовать. А Москву вы, Анд­рей, навестите, как собирались, это правильная мысль... Хуже не будет.