Стрела нтс №40 от 20. 02. 10 [О классических оценках русского характера]

Вид материала

Документы

Содержание Классические оценки

Подобный материал:

• Стрела нтс №104 от 11. 2011г. Россия придёт в европу через германию, 1168.68kb.
• Стрела нтс №99 от 09. 2011г. Рената гальцева, 192.27kb.
• Стрела нтс №79 от 10. 02. 2011г. Михаил Кирюшин, 878.49kb.
• Стрела нтс №51, 501.96kb.
• Стрела нтс №80 от 17. 02. 2011г. Антон Васильев, 145.81kb.
• Стрела нтс №58 от 24. 07. 2010г. Евгений Князев, 164.08kb.
• Диагностика автомобилей бау мотор при помощи оборудования производства ООО нпп «нтс», 145.46kb.
• Вобразе Андрея Соколова сосредоточены лучшие черты характера русского человека стр., 135.07kb.
• Методические рекомендации по использованию рабочей тетради по стилистике русского языка, 1322.05kb.
• Курс. 2 семестр Философско-этические проблемы романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита»., 21.76kb.

Стрела НТС №40 от 20.02.10

[О классических оценках русского характера]


В настоящей Стреле предлагается материал проф. В. П. Нарежного, посвящённый классическим оценкам характера русского человека. Рассматривается процесс формирования русского характера, начиная со времён Петра I. Даются представления ведущих русских философов конца XIX – начала XX столетий, таких как Н. А. Бердяев, Н. О. Лосский, Б. П. Вышеславцев, И. А. Ильин.

Знание данного процесса необходимо для организации эффективного управления нашим обществом.


Администрация сайта НТС ссылка скрыта


Владимир Нарежный


КЛАССИЧЕСКИЕ ОЦЕНКИ

ХАРАКТЕРА РУССКОГО ЧЕЛОВЕКА


Реформы Петра I, открывая новый этап в истории становления российской государственности, дали начало и новому этапу в истории формирования характера русского человека. Данные реформы, как известно, были ориентированы на решение сугубо материальных проблем развития страны. Они включали три основные задачи: 1) военного строительства – создания регулярной армии и флота, и вместе с этим обеспечения выхода к морям – Чёрному и Балтийскому (борьба за выход к первому из названных морей, начатая в первые годы царствования реформатора, затем сошла на нет и решена была позже усилиями фельдмаршала Христофора Миниха и светлейшего князя Григория Потёмкина-Таврического; борьба за выход к Балтийскому морю, как известно, вымученно, после более чем 20-летней войны со Швецией, закончилась общим успехом дела Петра Великого); 2) гражданского строительства в виде административно-государственного устройства страны и организации промышленного производства, необходимого для обеспечения военной составляющей государства и 3) организации обязательного общего начального образования для военного и гражданского служилого, т. е. дворянского, класса, а также среднего специального образования в области военного искусства и технических наук, необходимых для становления отечественной промышленности (параллельно с созданием Академии наук в петровское время и организацией высшего образования – в послепетровское). Как видим, в этом перечне нет задачи формирования духовно-нравственной составляющей характера народа и заботы об организации хотя бы общего начального образования для всех слоёв населения. Данный недостаток ощутил сам Реформатор в конце своего правления, но на реализацию столь сложной и многотрудной задачи у него уже не оставалось времени, да и способности это сделать не было.

Реформаторская эпоха Петра I как лакмусовая бумага выявила особенности характера тогдашнего русского человека (черты которого во многом сохраняются до сих пор), а также манеру управления Великого реформатора, искренне желающего сделать всё от него зависящее для преобразования своей страны, но не подготовленного специально к такого рода деятельности. Именно опыт Петра Великого со всей очевидностью показал порочность-неэффективность профессиональной деятельности высшего административно-территориального управленца, не имеющего систематических теоретических знаний в области территориального управления: не достаточно только желать блага своей стране, своему народу, практически гораздо важнее знать, как этого достичь. Если говорить непосредственно о данном Реформаторе, то известно, что он не получил не только систематических знаний, а даже вообще каких-либо азов теории такой деятельности, что и привело в конечном итоге к политической (да и личной) трагедии Петра: после его смерти многие из проводимых им реформ практически заглохли полностью или затормозились в исполнении на многие годы, а с насильственной смертью царевича Алексея, не понимавшего сути отцовой деятельности и видевшего в его поступках одно лишь насилие и нравственный порок, им не приемлемых (он был характером, по-видимому, в деда, царя Алексея Михайловича Тишайшего), прервалась по прямой линии и царская династия.

Из трёх основных стимулов к производительному труду – страха, выгоды и совести, Пётр I всю свою жизнь опирался неизменно на первый – на всемерное поддержание страха у непосредственных подчинённых и у народа в целом за неисполнение своих приказов; во второй половине жизни, когда он приступил к хозяйственному реформированию, то понял значение второго стимула – необходимости представления населению экономической выгоды от приобщения его к производственной деятельности, а первостепенной важности третьего – совести, нравственной основности общественной деятельности, Преобразователь не осознал до самого конца своей жизни. По наблюдению профессора Ключевского, «при русской робости перед новым делом без правительственного принуждения Пётр не надеялся добиться успеха в промышленности (Реформатор буквально так и утверждал: “новое дело наши люди без принуждения не сделают”)… Он сравнивал свой народ с детьми: без понуждения от учителя сами за азбуку не сядут и сперва досадуют, а как выучатся, благодарят. “Не всё ль неволею сделано, – раздумчиво восклицает он в 1723 г., оглядываясь на свою тридцатилетнюю деятельность, – а уже за многое благодарение слышится, от чего уже плод произошёл”» [там же, кн. 2, лекция LXIV, с. 545].

В реформаторскую эпоху Петра I довольно неожиданно проявились в большой степени ещё два свойства характера русского человека, ни до ни после этого не реализовывавшиеся столь рельефно. Причём проявление это было достаточно массовым и охватило все социальные слои тогдашнего общества. Это – сообразительность и инициативность русского народа. Надо заметить, что сей исторический эксперимент особенно актуален в сегодняшней России, поставившей задачу резкого повышения инновационной активности населения, но испытывающей существенные проблемы с её решением. Да, – и об этом также необходимо сказать – по содержанию-направленности данный феномен, безусловно, не является абсолютно положительным, то есть таким, какой нам сегодня нужен, а вот в сугубо организационном отношении он, на мой взгляд, очень удачен и вполне может – даже должен! – быть использован в нынешней практике реформирования механизма управления страной.

Речь идёт о так называемом институте прибыльщиков (функционировавшем параллельно с ещё одним социальным институтом петровской эпохи – доносителей, но в данном случае мы говорим прежде всего о прибыльщиках). Напомню, что прибыльщиками тогда называли людей, которые приносили материальную – или, конкретнее, финансовую – прибыль государству, придумывая новые налоги (а доносителями – тех, кто доносил до сведения государя какие-нибудь предложения общего характера, которые также можно было использовать для реформации общественных отношений). Этих людей Пётр I очень высоко ценил и всячески поддерживал, совершенно верно определяя их общественную ценность; он «внимательно просматривал всякие проекты и награждал даже самые вздорные, говоря: “Они для меня трудились, мне добра хотели”» [Ключевский, кн. 2., лекция LXV, с. 564]. Так вот, главным механизмом поощрения Петром инициатив снизу было правило обязательного, причём очень крупного поощрения изобретателей налогов, вплоть до назначения руководителями учреждений, создаваемых для реализации данных предложений (!!!). Не удивителен поэтому феноменальный факт того, что в эту эпоху столь активно проявлялся сообразительный русский ум и пробудилось в обществе политическое мышление, что с восторгом и отметил проф. Ключевский [там же]. Вот было б замечательно, если бы сегодняшние руководители взяли пример с Великого Русского Реформатора!

Необходимо отметить, что жизнь Петра I и его способы управления страной, основанные преимущественно на принуждении-страхе и весьма далёкие от опоры на нравственность, послужили, если и не образцом, то, очевидно, моральным оправданием во многом аналогичной по характеру организации деятельности другого, более близкого нам по времени управленца-тирана – Сталина. Не зря поэтому столь популяризировался император Пётр в сталинские времена (делалось это, в частности, в виде всемерного поощрения со стороны коммунистических властей написания Алексеем Толстым книги о Петре I, включение в программу школьного курса обязательного изучения этого произведения, а также путём организационной поддержки съёмки одноимённого фильма и всяческой его пропаганды средствами массовой информации). Данная популяризация была одним из элементов политики оправдания жесточайшего сталинского режима и мифологизации личности Сталина. Порочность безнравственности управления страной Петром I и использование этой практики для оправдания такой же порочности управления государством со стороны Сталина блестяще показаны пронзительным русским публицистом первой половины XX века Иваном Лукьяновичем Солоневичем в специализированной главе V его известной «Народной монархии» [см. .ru/solonevich_ivan_narodnaya_monarhiya].

Эпоха послепетровского – женско-фаворитского (Екатерины I, Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны) и младенческо-дегенератского (Ивана VI Антоновича и Петра III) – правления оказалась ничем не примечательной в отношении привнесения каких-либо новаций в процесс формирования характера русского человека либо внесения новшеств в механизм управления обществом и государством. Если не считать гипертрофированно выраженного фаворитизма, но… фаворитизм был в той или иной мере присущ всегда и всем, а не только русскому обществу этой эпохи. Открытие Московского университета и организация высшего профессионального образования, пришедшиеся на это время, явились продолжением реформаторского дела Петра Великого. Новации, притом весьма значительные, продолжились уже в екатерининское время.

Главной особенностью правления Екатерины II явилось её стремление привития в русском обществе европейской культуры, в том числе просвещённого вольнодумства (в виде известной попытки «легализации» Екатериной вольтерьянства, довольно быстро – после пугачёвского бунта – сошедшей на нет, но оказавшей, тем не менее, своё провокационное действо). В результате столь неосторожных – можно даже сказать, опрометчивых – со стороны императрицы как защитницы самодержавия действий (выразившихся в переписке Екатерины II с Вольтером) был открыт канал связи с вольнодумным Западом (прежде всего с французскими философами-социологами и писателями-публицистами – с уже упомянутым Франсуа Вольтером, а также с Дени Дидро и Жан-Жаком Руссо, и в несколько меньшей по социальным последствиям преемственности – с немецкими философами-идеалистами Иоганном Гердером, Фридрихом Шеллингом, а позже и Георгом Гегелем). По этому каналу потекли и постепенно проникли в российское общество представления о свободе, равенстве и братстве всех людей, в том числе находящихся в фактическом рабстве в условиях существовавшего в России крепостного права.

Конечно, эти представления не были абсолютно новыми для россиян. Задолго до них в недрах русского общества зародились крамольные мысли о крепостной зависимости крестьян как о некоем недоразумении, как о временной мере, предпринятой властями в связи с тяжёлым внешнеполитическом положением страны, из чего делался, как сегодня мы видим, чрезмерно идеалистический вывод о том, что скоро все эти крепостные тягости будут отменены мудрым отеческим правительством, родным царём-батюшкой. Так, например, мыслил современник Петра I, первый русский социальный экономист, большой почитатель петровских реформ Иван Тихонович Посошков (1652 – 1726; кстати, за свои взгляды этот учёный был репрессирован в 1725 г., уже после смерти Преобразователя, и умер в Петропавловской крепости), в своём публицистическом сочинении под названием «Книга о скудости и богатстве», написанном в 1724 г., но опубликованном лишь более чем через столетие, в 1842 г., на которое много ссылается Ключевский при анализе положения страны в петровское время [см. там же, кн. 2, лекции с LXII по LXV и др.]. Этот учёный-экономист и публицист, родом из крестьян (по другой версии, из семьи ремесленника-ювелира), а потому хорошо знавший условия жизни представителей этого социального слоя русского общества, рьяно болевший его бедами и желавший коренного улучшения данного положения, считал, что «помещичья власть над крестьянами – не вещное право, как на рабочий скот, а государственное поручение, которое в своё время снимут с помещиков, как снимают должность с чиновников за выслугой лет или за ненадобностью» [там же, с. 540]. Посошков даже проектирует какой-то всероссийский съезд «высоких господ и мелких дворян» для обсуждения положения крестьян и решения их нелёгкой судьбы. Как отметил в этой связи Ключевский, «это было самое раннее сновидение, в котором русскому крестьянину пригрезились дворянские губернские комитеты по делу об улучшении положения крестьян, созданные с лишком 130 лет спустя по окончании сочинения Посошкова» [там же, с. 541].

С русским крестьянином Посошковым во мнении о тяжелейшем положении крепостных крестьян полностью солидарен высокородный дворянин Александр Николаевич Радищев (1749 – 1802), который в известном «Путешествии из Петербурга в Москву» (опубликованном в 1790 г.) ещё раз обратил внимание общественности на безрадостное положение русского народа, прежде всего крестьянства (за что, кстати, был приговорён к смертной казни, заменённой Екатериной II на десятилетнюю ссылку в Сибирь; после смерти императрицы освобождён из ссылки, жил в родовом имении в Калужской губернии, после воцарения Александра I в 1801 г. получил полную свободу). Однако нас здесь тематически интересует не эта его популярная книга, а менее известный, но так же социально-политически значимый философский трактат «О человеке, его смертности и бессмертии» (опубликован в 1792 г.), в котором этот русский мыслитель впервые в отечественной литературе совершенно справедливо утверждает необходимость приоритета развития разума, духовности и сердечности человека над удовлетворением его материальных потребностей, и, вслед за немецким философом-идеалистом Иоганном Гердером, отмечает нравственное и физическое несовершенство современного человека, из чего делается вывод о целесообразности и возможности его совершенствования, вплоть до превращения в подобие Бога. Эти философы говорили также о несправедливости природы, сделавшей жизнь человека чрезмерно короткой, в течение которой он не в состоянии полностью совершенствоваться, чтобы приносить обществу максимальную пользу, и в итоге утверждали возможность и необходимость обладания человеком свойства бессмертности (что, как мы увидим далее, является одним из элементов возникшего несколько позже русского космизма).

На «просвещённое» правление Екатерины II пришлось самое массовое народное волнение – пугачёвщина. Об этом явлении, т. е. о народных волнениях вообще, необходимо сказать специально, так как анализ причин возникновения и протекания народных возмущений позволит лучше понять особенности русского характера.

Прежде всего надо напомнить, что именно народное волнение под руководством Емельяна Пугачёва послужило поводом А. С. Пушкину сказать его знаменитые слова о русском бунте как о «бессмысленном и беспощадном». Хотя и до этого были волнения, не менее – если не более – бессмысленные и беспощадные. Взять хотя бы то же, случившееся за сто лет до пугачёвщины восстание Стеньки Разина. Который, помимо прочего, «бессмысленно и беспощадно» бросает беззащитную и абсолютно ни в чём не повинную юную «княжну в набежавшую волну». О чём с плохо объяснимым самозабвением мы и сегодня поём в известной разудалой народной песне. В этом случае не будет, наверное, предосудительным спросить: а не является ли это тем самым случаем, когда на плохом – даже просто ужасном – с точки зрения нравственности примере воспитывается наш народ? И такая постановка вопроса вовсе не есть ханжество, как могут сказать некоторые – а, скорее всего, даже многие – поборники народного фольклора. Это – далеко не так безобидно, как кажется «замыленному» советским воспитанием глазу: известно, что именно из мелочей слагается целое, в данном случае имеется в виду плохое воспитание, в котором важнейшей негативной чертой является равнодушие к жестокости, привыкание к проявлениям жестокости, пусть даже в фольклорном варианте. Кстати, такой же предосудительный характер носит и наше – советское и нынешнее, постсоветское – равнодушие к широко распространённой практике присвоения географическим объектам – улицам, городам и сёлам, имён жестоких разбойников Стеньки Разина и Емельяна Пугачёва.

В. О. Ключевский отмечает, что до Смуты начала XVII столетия такого рода инциденты имели совершенно иной характер, нежели после данной Смуты. «Пока жила старая династия, народное недовольство ни разу не доходило до восстания против самой власти. Московский народ выработал особую форму политического протеста: люди, которые не могли ужиться с существующим порядком, не восставали против него, а выходили из него, “брели розно”, бежали из государства (либо за границу, в соседнее Литовско-Русское княжество, либо в степь и плавни на юге и в леса на севере, то есть в казаки и разбойники – В. Н.). <…> Некому стало повиноваться – стало быть, надо бунтовать» [см. Ключевский, лекция XLIII, с. 170]. «XVII век был в нашей истории временем народных мятежей. Это явление тем более неожиданнее, что обнаруживается при царях, которые своими личными качествами и образом действий, по-видимому, всего менее его оправдывали» [там же, лекция XLIV, с. 204]. А происходило это, как отметил Ключевский, потому, что «из бурь Смутного времени народ вышел гораздо впечатлительнее и раздражительнее, чем был прежде, утратил ту политическую выносливость, какой удивлялись в нём иноземные наблюдатели XVI в., был уже далеко не прежним безропотным и послушным орудием в руках правительства. <…> Новой династии приходилось иметь дело с иным обществом, далеко не похожим на то, каким правили прежние цари» [там же]. В это время формируется в русских людях особенность характера, выражающаяся в сочетании долготерпения и проявления буйности-жестокости, когда терпению приходит конец. Вот чего нужно очень опасаться всем тем, кто сегодня испытывает терпение русского народа, разного рода олигархам и чиновникам-мздоимцам.

Западное влияние-поветрие, начавшееся во времена царя Алексея Михайловича в виде лёгкого бриза, в эпоху Петра I перешло в ураган, а затем приняло характер устойчиво дующего пассата, периодически либо слегка усиливающегося, как, например, после Отечественно войны 1812 года, надувшего выступление аристократов-дворян на Сенатской площади в Петербурге в декабре 1825 г., либо немного ослабевающего. (Значительно позже, уже в советские времена, с оборудованием большевиками «железного занавеса», этот «ветер перемен» западной составляющей практически прекратился, в результате чего установился почти полный идеологический штиль, временами нарушаемый небольшими сквознячками, образовывавшимися в советской коммуналке задуванием из различных диссидентских щелей, да такими же неприятными для власть предержащих коммунистов сквозняками, дувшими в приоткрытую форточку из-за границы усилиями разного рода антикоммунистических «буянов-ветродуев» типа НТС – Народно-Трудового Союза российских солидаристов.)

Описываемое западное влияние, было крайне необходимо России, существенно отставшей от Западной Европы в развитии многих отраслей материальной и научно-образовательной жизни общества. Данное отставание вполне объяснимо: оно обусловлено объективными причинами – многовековыми отвлечениями на разного рода войны, прежде всего оборонительные. О каком развитии сферы образования, науки и техники можно говорить, если 2/3, а то и все ¾ части доходов годовых российских бюджетов расходовались сугубо на военные цели? И так было на протяжении многих веков, а точнее, – более тысячелетия: от начала истории формирования нашего государства вплоть до середины XVIII столетия, когда поход фельдмаршала Миниха в татарский Крым прекратил, наконец-то, регулярные – практически ежегодные, а то и по несколько раз в год – набеги степняков на южные окраины страны.

Необходимо отметить, что оборона Руси-России от нескончаемых агрессий со стороны воинственных и алчных азиатских кочевников являлась одновременно обороной и Европы, куда таким образом не доходили волны этих агрессий, разбивавшиеся о российский утёс. Так что, передача нам европейцами своих достижений в области науки и техники была своего рода платой за общеевропейский ратный оборонительный подвиг нашего народа. Впрочем, передача эта была далеко не безвозмездной, мы эту передачу весьма хорошо оплачивали (конечно, было бы наивным думать, что европейцы в знак благодарности за фактическое спасение своей цивилизации от разрушения азиатскими варварами и за предоставленную им возможность творчески трудиться, так сказать, в безопасном режиме, предоставят нам что-либо из своих творческих достижений бесплатно). Достаточно вспомнить, что заработная плата иностранцев, находящихся на российской службе была почти всегда существенно более высокой по сравнению с зарплатой отечественных работников; даже за ратный – одинаково опасный для всех – труд (кстати, уравнял зарплату иностранным военным наёмникам не кто иной как иностранец, находившийся на русской службе, тот же выдающийся служака – в хорошем смысле этого слова – фельдмаршал Миних; сделал он это, насмотревшись на наплыв в русскую армию огромного количества европейских бездарностей, падких – как это бывает везде и всегда – до «халявы»).

Говоря о западном влиянии, необходимо обратить внимание на его характер. Мы, русские, перенимали у Запада всё весьма охотно и – что важно учесть при анализе нашего характера (!) – почти без разбора по ассортименту и качеству, в том числе, к сожалению, и нехорошее, отдавая последнему сплошь и рядом даже некоторое предпочтение. В общем, брали в соответствии с известным русским «принципом»: «Кому нравится поп, а кому попадья», при этом отдавая явное предпочтение «попадье», то есть материальному, меркантильному, а европейцы, видя безалаберность наших вкусов и запросов частенько отдавали нам своё по принципу «Дай вам Боже, что нам не гоже» (в общем, по простому говоря, «впаривали» нам всякое «барахло»; как, к примеру, в советские времена «впарили» итальянцы к тому времени явно устаревшую модель легкового автомобиля «Фиат», на базе которой мы, «на радостях», сделали и чрезвычайно – с истинно русским размахом – размножили знаменитую, низкокачественную во всех отношениях, в том числе – что особенно печально – по требованиям безопасности, «Ладу-Жигули»). Видимо, у нас сказывалась – и по сей день сказывается – просто великая тяга к новому как таковому, а оценить качество перенимаемого мы далеко не всегда могли в должной мере, или не хотели (в связи с наличием известного свойства лености ума, или – что ещё хуже – по причине коррупции). И если более утончённые «верхи» общества, например, переняли, а затем развили и подняли – со временем – до высот мирового уровня заимствованные нами на Западе во второй половине XVII века оперу и балет, то простой народ вполне удовлетворялся – и до сих пор, к сожалению, удовлетворяется – низкопробными изобретениями, более понятными ему с его низким уровнем общей культуры: в прошедшие времена – уровня широко распространённого вертепа – кукольного театра для взрослых (названного ироничным О. Бузиной «вертепной культуркой» [см. одноимённый рассказ в упоминавшейся выше его работе]), а в наше время – навроде пресловутой западной поп-культуры.

Особенно важные последствия для процесса развития российского общества и государства имели заимствования в сфере философии и, как следствие, в области идеологии и политики. Как и в случае «перепутья» выбора человеком служения или абсолютному Добру, или абсолютному Злу, наше общество в XIX столетии встало перед выбором либо материалистического, либо идеалистического основания своего идеолого-политического бытия. Часть творческой интеллигенции – причём, к сожалению, бόльшая её часть – встала на первый путь, т. е. выбрала материалистическую основность. Здесь оказались все те, кого впоследствии назовут демократами-социалистами. Это такие деятели, как В. Г. Белинский, А. И. Герцен, Н. П. Огарёв, Н. И. Добролюбов, Д. И. Писарев, разного рода народовольцы, социалисты-революционеры, социал-демократы и иже с ними. Им сочувствовали – или даже примыкали к ним – молодые А. С. Пушкин, И. С. Тургенев, Ф. М. Достоевский и некоторые другие, в зрелом возрасте не просто отошедшие от этой когорты, но резко критиковавшие приверженцев такой философской позиции. Массовое некритическое восприятие социалистических вообще – а начиная с последнего десятилетия того столетия, марксистских в частности – идей привело к политической катастрофе – к октябрьскому большевистскому перевороту.

Другая часть русской интеллигенции придерживалась идеалистической, а несколько позже и идеалреалистической основности миропонимания и способов формирования социального бытия. Идеалистическая основность дала начало философии русского космизма, а идеалреалистическая – солидаризму. Приверженцев этих концепций было гораздо меньше, хотя постепенно число их росло. Меньшую популярность данных учений можно объяснить как относительной сложностью понимания такого рода представлений (они были сложными даже для интеллигенции, не говоря уже о массах простых, весьма малограмотных людей), так и меньшей доходчивостью идеалистических и идеалреалистических лозунгов. К началу XX века русский космизм стал весьма модным в среде университетской профессуры и особенно студенчества, но с приходом в октябре 1917 года к власти душителей творческой свободы это учение подверглось активному гонению, в результате чего оно практически прекратило своё существование (именно как цельное учение; в отдельных компонентах оно продолжало развиваться). Участь теории солидаризма была несколько иной: в дореволюционной России она не стала, не успела стать, популярной, а потом процесс её становления ушёл из страны (с изгнанием ленинской камарильей выдающихся русских философов) и развивался уже эмигрантами. Поэтому нет ничего удивительного в том, что оба этих учения сегодня практически неизвестны большинству представителей интеллектуальной элиты российского общества.

Детально содержание русского космизма и солидаризма в настоящей работе рассматриваться не будет (это сделано во множестве авторских – и других авторов – публикациях, размещённых на сайте НТС). Отметим лишь главное: теория космизма – освоения Большого Космоса-Вселенной земным человечеством на основе свойств высочайшей нравственности, бессмертия и автохтонности питания человека, могла возникнуть лишь в среде людей, мыслящих широко и глубоко, что, безусловно, является свидетельством наличия у русских такого своеобразного качества характера. Основное же внимание обратим на аспект, связанный с темой настоящего исследования, а именно: у основоположника теории русского космизма Николая Фёдоровича Фёдорова (он был незаконнорождённым сыном князя Павла Ивановича Гагарина), а также у его предшественников (того же А. Н. Радищева, писателя и философа-фантаста кн. В. Ф. Одоевского, драматурга и философа А. В. Суховό-Кобылина) и многочисленных последователей, имело место представление о необходимости глубокого совершенствования человеческого характера, вплоть до превращения его в богочеловека. Среди прямых последователей учения Н. Ф. Фёдорова в виде философии общего дела были выдающиеся люди, такие как знаток человеческой души мирового уровня писатель Ф. М. Достоевский и религиозный философ Вл. С. Соловьёв (последнего познакомил с Фёдоровым именно Достоевский).

Пример судьбы Фёдора Михайловича Достоевского (1821 – 1881) вскрывает один из важнейших феноменов русской действительности, а именно традиционное непонимание друг друга власти и народа: властью – значения и чаяний народа, народом – забот и предназначения власти. Результатом чего становилось расхождение во взаимодействии, вплоть до образования буквально политической пропасти. Данная ситуация хорошо обозначается словами Достоевского, сказанными им на допросе после ареста в 1849 г. за участие в кружке петрашевцев (это относится в полной мере к деятельности уже упоминавшихся выше А. Н. Радищева и И. Т. Посошкова; а также множества других русских людей, добропорядочных и мудрых, истинных патриотов своей отчизны): «Я вольнодумец в том же смысле, в котором может быть назван вольнодумцем и каждый человек, который в глубине сердца своего чувствует себя вправе быть гражданином, чувствует себя вправе желать добра своему отечеству, потому что находит в сердце своём и любовь к отечеству и сознание, что никогда ничем не повредил ему» (из биографии Ф. М. Достоевского [см. iy.niv.ru/]). Власть, не понимая такого рода гражданской позиции, приговорила этого вольнодумца за его – в целом, безусловно, взвешенную и добропорядочную гражданскую позицию – к высшей мере наказания – расстрелу, заменённой Николаем I на четыре года каторги в Сибири (как и в случае с теми же Радищевым, Посошковым и иже с ними). Порочность такого отношения власти к своим подданным косвенно подтверждают факты, во-первых, полной реабилитации в 1857 г. тех же петрашевцев Указом Александра II (с возвращением петрашевцам всех прав, в том числе прав дворянства), и, во-вторых, порядочностью многих людей, даже, казалось бы, уголовников, что выражено следующими словами Достоевского: «на каторге между разбойниками я, в четыре года, отличил наконец людей... Что за чудный народ. Вообще время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его» [там же]. Отсюда – в том числе – тот, поражающий воображение многих людей (не только русских, но и иностранцев), глубокий анализ Достоевским психологии человека, естественно, прежде всего русского. В «Записках из Мёртвого дома», где писатель рассказал о своём пребывании на каторге, отражён наметившийся в этот период переворот в его сознании, который он характеризовал позднее как «возврат к народному корню, к узнанию русской души, к признанию духа народного». Достоевскому ясно представилась утопичность революционных идей, с которыми он в дальнейшем остро полемизировал [см. .ru/biography/fedor-dostoevskij.htm].

Владимир Сергеевич Соловьёв (1853 – 1900) на своей идее Софии – Божьей благодати, Божьей мудрости, сошедшей на человека и делающей его богочеловеком, развил представление о практическом приложении богоизбранности, обόжения человека в процессе преобразования мира, в том числе в деле освоения Космоса. Это представление сформировалось у философа после его личного знакомства с Н. Ф. Фёдоровым в начале 1880-х годов и прочтения одной из его рукописей, в которой тот излагал свои космистские идеи бессмертия человека, воскрешения предков, глубокого нравственного совершенствования людей. Важнейшей особенностью философии Вл. Соловьёва является постулат о предельном синтезе интеллектуальных достижений человечества. Уже в самых ранних своих статьях и, особенно, в магистерской диссертации, блестяще защищённой в 1874 г. в Петербургском университете, философ ратует за примирение разума с верой, за единение религии, науки и философии, за синтез достижений западноевропейского естествознания и мистических созерцаний Востока. В 1878 году Ф. М. Достоевский знакомит Соловьёва с основными положениями учения Н. Ф. Фёдорова, которые оказываются во многом близкими, после чего Соловьёв на долгие годы становится активным почитателем идеи космизма в её духовно-нравственной составляющей. Синтетические представления Вл. Соловьёва также характерны для русского человека.

На трудах Н. Ф. Фёдорова, Ф. М. Достоевского и В. С. Соловьёва в конце XIX – начале XX веков воспиталось несколько крупных учёных и любомудров, таких как Н. А. Бердяев, Н. О. Лосский, Б. П. Вышеславцев и И. А. Ильин (кстати, – таково совпадение; а возможно, закономерность? – все они были изгнаны из страны в 1922 году на «философском пароходе» по инициативе «гуманиста» Ленина). Именно в работах этих учёных содержатся непосредственно интересующие нас, ставшие классическими, наработки в области анализа характера русского человека.

Н. А. Бердяев и Н. О. Лосский шли от ранжированного перечисления свойств этого характера, причём первый из них подчёркивал, что им рассматриваются свойства, присущие отдельным русским людям, из чего философ уже затем делал вывод о принадлежности тех или иных черт всему русскому народу. Оба мыслителя, будучи религиозной ориентации, на первое место ставили религиозность русского человека, которую считали внутренне ему присущей и из которой закономерно вытекали все частные нравственные свойства русской души, прежде всего перманентное – постоянное и непрерывное – искание абсолютного добра.

Выдающийся русский философ Николай Александрович Бердяев (1874 – 1948) высказал много оригинальных мыслей относительно особенностей русского характера в ряде своих произведений, таких как «Судьба России» (в книгу, изданную в 1918 г., включены статьи, опубликованные в предыдущие годы), «Истоки и смысл русского коммунизма» (опубликовано для иностранцев в 1937 г., на русском издано в 1955 г.), «Русская идея» (1946 г.), «Самопознание. Опыт философской автобиографии» (издано посмертно в 1949 г.) и др., но особенно в первом из них, на которое прежде всего и обопрёмся в нашем тематическом анализе.

Н. А. Бердяев в качестве общих основных признаков русского характера отмечал его противоречивость (двойственность, антиномичность) и ярко выраженную аполитичность, негосударственность русского народа. Именно первый из этих признаков обусловливает сложность понимания особенностей русской души и именно в понимании этой противоречивости находится разгадка загадки русской души. Бердяев однозначно говорит: «Подойти к разгадке тайны, скрытой в душе России, можно, сразу же признав антиномичность России, жуткую её противоречивость» [Судьба России, I. Психология русского народа, Душа России; см. ссылка скрыта, с. 2]. Противоречивость – и это главное – ведёт к тому, что Россия живёт «неорганической жизнью», в ней отсутствует целостность и единство.

В этой же связи Бердяев замечает: «Чужд русскому народу империализм в западном и буржуазном смысле слова, но он покорно отдавал свои силы на создание империализма, в котором сердце его не было заинтересовано. Здесь скрыта тайна русской истории и русской души. Никакая философия истории, славянофильская или западническая, не разгадала ещё, почему самый безгосударственный народ создал такую огромную и могущественную государственность, почему самый анархический народ так покорен бюрократии, почему свободный духом народ как будто бы не хочет свободной жизни? Эта тайна связана с особенным соотношением женственного и мужественного начала в русском народном характере. Та же антиномичность проходит через всё русское бытие» [там же, с. 5].

По поводу второго основного признака русского характера Бердяев говорит: «Россия – самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире. И русский народ – самый аполитический народ, никогда не умевший устраивать свою землю… Наша православная идеология самодержавия – такое же явление безгосударственного духа, отказ народа и общества создавать государственную жизнь… Русская безгосударственность – не завоевание себе свободы, а отдание себя, свобода от активности» [там же, сс. 3, 4]. И в то же время, по Бердяеву: «Россия – самая государственная и самая бюрократическая страна в мире; всё в России превращается в орудие политики. Русский народ создал могущественнейшее в мире государство, величайшую империю. С Ивана Калиты последовательно и упорно собиралась Россия и достигла размеров, потрясающих воображение всех народов мира. Силы народа, о котором не без основания думают, что он устремлён к внутренней духовной жизни, отдаются колоссу государственности, превращающему всё в своё орудие» [там же, сс. 4 – 5]. Впрочем, в процитированном нет противоречия по существу, ибо в первом случае имеется в виду механика управления (и в этом отношении – всё верно: мы никогда не стремились к качественному управлению страной, призывая для этого дела разного рода иностранцев, в начальный период становления русского государства – варягов, в петровскую и послепетровскую эпоху – всяких «немцев»), а во втором – реальная практика создания государства, которая характеризовалась успешной экспансией в разные стороны света, прежде всего – на восток.

Важнейшее свойство характера русского народа – терпимость к инородцам, что Бердяев отмечает следующими словами: «Россия – самая не шовинистическая страна в мире. Национализм у нас всегда производит впечатление чего-то нерусского, наносного, какой-то неметчины. Немцы, англичане, французы – шовинисты и националисты в массе, они полны национальной самоуверенности и самодовольства. Русские почти стыдятся того, что они русские; им чужда национальная гордость и часто даже – увы! – чуждо национальное достоинство. Русскому народу совсем не свойственен агрессивный национализм, наклонности насильственной русификации. Русский не выдвигается, не выставляется, не презирает других. В русской стихии поистине есть какое-то национальное бескорыстие, жертвенность, неведомая западным народам. Русская интеллигенция всегда с отвращением относилась к национализму и гнушалась им, как нечистью… Национален в России именно её сверхнационализм, её свобода от национализма; в этом самобытна Россия и не похожа ни на одну страну мира. Россия призвана быть освободительницей народов. Эта миссия заложена в её особенном духе» [там же, сс. 5 – 6].

Русский народ плохо поддаётся политической организации. Это происходит по причине того, что «Россия – страна безграничной свободы духа, страна странничества и искания Божьей правды. Россия – самая не буржуазная страна в мире; в ней нет того крепкого мещанства, которое так отталкивает и отвращает русских на Западе» [там же, с. 8]. И в то же время: «Россию почти невозможно сдвинуть с места, так она отяжелела, так инертна, так ленива, так погружена в материю, так покорно мирится со своей жизнью. Все наши сословия, наши почвенные слои: дворянство, купечество, крестьянство, духовенство, чиновничество, – все не хотят и не любят восхождения; все предпочитают оставаться в низинах, на равнине, быть "как все"» [там же, с. 10]. Такого рода свойство русского человека приводит к тому, что в нашей стране до сих пор отсутствуют хорошо развитые политические институты, которые создавали бы эффективно функционирующее гражданское общество. Впрочем, отдельные элементы гражданского общества, хоть и с большим трудом, очень медленно, но начали зарождаться в России в последние годы царского правления, то есть в эпоху конституционной монархии, но всё это было полностью загублено большевистским переворотом, в результате которого бразды правления в стране взяла политическая элита, в то время как основная масса населения оставалась сугубо индифферентной в части проявления социальной инициативы (что отражено в хорошо известном правиле советского человека, а именно: «не высовываться»).

Бердяев отмечает в качестве негативной черты русского характера его чрезмерное самомнение, в связи с чем говорит, что Россия – это «страна, почитающая себя единственной призванной и отвергающая всю Европу, как гниль и исчадие дьявола, обречённое на гибель. Обратной стороной русского смирения является необычайное русское самомнение. Самый смиренный и есть самый великий, самый могущественный, единственный призванный. "Русское" и есть праведное, доброе, истинное, божественное. Россия – "святая Русь". Россия грешна, но и в грехе своём она остаётся святой страной – страной святых, живущих идеалами святости… Россия почитает себя не только самой христианской, но и единственной христианской страной в мире… Церковный национализм – характерное русское явление. Им насквозь пропитано наше старообрядчество» [там же, с. 6 – 7]. Однако к этому мнению выдающегося философа следует подходить с осторожностью, имя в виду, что в данном случае имеет место тонкая грань между действительно чрезмерным самомнением, что не есть хорошо, и возможной недооценкой своей национальной роли в формировании мировой системы нравственных отношений, что вполне соответствует духовной потенции православного русского народа.

Бердяев говорит, что «Россия – фантастическая страна духовного опьянения, страна хлыстов, самосожигателей, духоборов, страна Кондратия Селиванова (основатель скопческой секты, существовавшей во второй половине XVIII столетия в Орловской губернии – В. Н.) и Григория Распутина, страна самозванцев и пугачёвщины. Русской душе не сидится на месте, это не мещанская душа, не местная душа. В России, в душе народной есть какое-то бесконечное искание, искание невидимого града Китежа, незримого дома. Перед русской душой открываются дали, и нет очерченного горизонта перед духовными её очами. Русская душа сгорает в пламенном искании правды, абсолютной, божественной правды и спасения для всего мира и всеобщего воскресения к новой жизни. Она вечно печалуется о горе и страдании народа и всего мира, и мука её не знает утоления. Душа эта поглощена решением конечных, проклятых вопросов о смысле жизни. Есть мятежность, непокорность в русской душе, неутолимость и неудовлетворённость ничем временным, относительным и условным. Все дальше и дальше должно идти, к концу, к пределу, к выходу из этого "мира", из этой земли, из всего местного, мещанского, прикреплённого… Героически настроенная интеллигенция шла на смерть во имя материалистических идей. Это странное противоречие будет понято, если увидеть, что под материалистическим обличием она стремилась к абсолютному. Славянский бунт – пламенная, огненная стихия, неведомая другим расам» [там же, сс. 9 – 10]. Отмеченные гениальным философом свойства русского характера, думается, не могли не привести к идее русского космизма и также вполне закономерно была подхвачена русскими рождённая в вольнодумной Франции такая же «сумасбродная» – трудно пока понимаемая – идея солидаризма.

Наиболее глубоко рассматриваемую тему Николай Онуфриевич Лосский (1870 – 1965) развил в своей книге «Характер русского народа», впервые опубликованной во Франкфурте-на-Майне в Издательстве НТС «Посев» в 1957 г., переизданной в Москве Издательством «Ключ» в 1990 г., а затем в качестве статьи с этим же названием – в журнале «Вопросы философии» в 1996 г. (№ 4), откуда и цитируется. Этот философ подчёркивает, что русская идея есть христианская идея, а потому и характер русского человека как христианина формируется под влиянием православной морали, ориентированной на поиск и несение добра, любви и правды, «на первом плане в ней – любовь к страдающим, жалость, внимание к индивидуальной личности…» [см. названный источник, с. 41]. В этой связи Н. О. Лосский отмечает исключительную роль религиозных подвижников – монастырских «старцев», к которым люди шли для поучения, утешения и благословения, в поиске ответов на многие жизненные вопросы, как самые простые – материальные, бытовые-семейные, так и возвышенные – нравственно-духовные, в том числе о смысле своего существования, о Царствии небесном, о значении церковных праздников и о прочих премудростях.

В числе особо ценных свойств русского человека философ отмечает чуткое восприятие чужих душевных состояний, из которого вытекает живое общение даже малознакомых людей друг с другом. По этому поводу он пишет: «У русского народа высоко развито индивидуальное личное и семейное общение. В России нет чрезмерной замены индивидуальных отношений социальными, нет личного и семейного изоляционизма. Поэтому даже иностранец, попав в Россию, чувствует: «здесь я не одинок» (конечно, я говорю о нормальной России, а не о жизни при большевистском режиме). Пожалуй, именно эти свойства есть главный источник признания обаятельности русского народа, столь часто высказываемого иностранцами, хорошо знающими Россию» [там же, с. 42].

С отмеченным свойством тесно связан феномен открытости русской души, которым, в свою очередь, обусловлена искренность русского человека. По этому поводу Лосский пишет: «”Жизнь по сердцу” создаёт открытость души русского человека и лёгкость общения с людьми, простоту общения, без условностей, без внешней привитой вежливости, но с теми достоинствами вежливости, которые вытекают из чуткой естественной деликатности» [там же]. Как видно из цитированного, русскому человеку совершенно чуждо повседневное – так сказать, бытовое – лицемерие, наличие маски вежливости (как у тех же американцев, у которых всегда – «рот до ушей», но при этом зачастую – «камень за пазухой», или, если и не камень, то элементарная холодность, сплошное равнодушие). У русского человека всё «на роже» написано. Вот откуда та, почти всеми – и отечественными наблюдателями, и иностранцами – отмечаемая угрюмость советского – да и постсоветского – человека: чему основной массе советских людей, а сегодня большинству россиян, было и есть радоваться-то?

К числу первичных основных свойств русского народа, как считает Лосский, принадлежит могучая сила воли, производной которой является страсть как сочетание сильного чувства и напряжения воли, направленная на любимую или ненавидимую ценность. Естественно, чем выше ценность, тем более сильные чувства и энергичную активность вызывает она у людей, обладающих сильной волей. Отсюда понятна страстность русских людей, проявляемая в политической жизни, и ещё большая страстность в жизни религиозной. Максимализм, экстремизм и фанатическая нетерпимость суть порождения этой страстности. В качестве примера, подтверждающего наличие у русских людей последнего свойства, профессор напоминает факт самосожжения многих тысяч старообрядцев во времена реформаций патриарха Никона, наиболее известным среди которых был протопоп Аввакум.

Таким же было, по мнению Лосского, и русское революционное движение, которое также изобилует примерами политической страстности и могучей силы воли. Начиная с народовольцев, которые были одержимы в своей идее о необходимости установления в обществе социальной справедливости – создания на земле Царства Божьего, но без Бога (!?), и заканчивая большевиками-ленинцами. По поводу второго он пишет: «Несгибаемая воля и крайний фанатизм Ленина вместе с руководимыми им большевиками, создавшими тоталитарное государство в такой чрезмерной форме, какой не было, и даст Бог, не будет больше на земле» [там же].

При этом Лосский также отмечает, что в русском народе имеет место и противоположное сильной воле и целеустремлённости свойство, а именно всем знакомая «обломовщина», та леность и пассивность, которая превосходно изображена Гончаровым в романе «Обломов». В этом вопросе он солидарен с мнением Н. Добролюбова, который так объясняет природу «обломовщины»: «…Русскому человеку свойственно стремление к абсолютно совершенному царству бытия и вместе с тем чрезмерная чуткость ко всяким недостаткам своей и чужой деятельности. Отсюда возникает охлаждение к начатому делу и отвращение к продолжению его; замысел и общий набросок его часто бывает очень ценен, но неполнота его и потому неизбежные несовершенства отталкивают русского человека, и он ленится продолжать отделку мелочей. Таким образом, обломовщина есть во многих случаях оборотная сторона высоких свойств русского человека – стремления к полному совершенству и чуткости к недостаткам нашей действительности…» [там же].

К числу первичных свойств русского народа, вместе с религиозностью, исканием абсолютного добра и силой воли, Лосский относит любовь к свободе и высшее выражение её – свободу духа. А тот, кто обладает свободой духа, склонен проявлять сомнение во всякой истине и подвергать испытанию всякую ценность, причём, не только мыслью, но даже и на опыте. Вследствие свободного искания правды русским людям бывает трудно столковаться друг с другом. Поэтому в общественной жизни свободолюбие русских выражается в склонности к анархии, в отталкивании от государства. Одна из причин, по убеждению Лосского, почему в России выработалась абсолютная монархия, иногда граничащая с деспотизмом, заключается в том, что трудно управлять народом с анархическими наклонностями, ибо такой народ предъявляет чрезмерные требования к государству [там же].

Все исследователи рассматриваемого вопроса отмечают в качестве непременного свойства души русского человека – его доброту, в связи с чем они говорят, будто русская душа имеет женскую природу, по выражению Бердяева, вечно-бабью. Однако Лосский с этим не согласен, он говорит о сочетании в русском характере доброты и мужества, что представляется абсолютно верным. По этому поводу он пишет, что «русский народ, особенно великоросская ветвь его, народ, создавший в суровых исторических условиях великое государство, в высшей степени мужественен; но в нём особенно примечательно сочетание мужественной природы с женственной мягкостью» [там же].

Со свойством доброты этот выдающийся философ связывает наличие в характере русского человека ещё одного замечательного человеческого качества – отсутствия злопамятности, которое имеет место во всех слоях общества. Лосский отмечает, что «нередко русский человек, будучи страстным и склонным к максимализму, испытывает сильное чувство отталкивания от другого человека, однако при встрече с ним, в случае необходимости конкретного общения, сердце у него смягчается, и он как-то невольно начинает проявлять к нему свою душевную мягкость, даже иногда осуждая себя за это, если считает, что данное лицо не заслуживает доброго отношения к нему» [там же].

В полном соответствии с присущей русскому человеку противоречивостью свойство доброты в его характере сопровождается наличием отрицательного свойства – необходимостью лгать во имя добра. Лосский это объясняет так: «Доброта русского человека побуждает его иногда лгать вследствие нежелания обидеть собеседника, вследствие желания мира и добрых отношений с людьми во что бы то ни стало» [там же].

Наряду с добротой, у русского человека имеет место немало проявлений и прямо противоположного свойства – жестокости. При этом Лосский отмечает, что существует много видов жестокости и некоторые из них могут встречаться, как это ни парадоксально, даже в поведении людей, вовсе не злых по своей природе. Многие отрицательные стороны поведения крестьян Лосский объясняет чрезвычайной нищетой их, множеством обид и притеснений, переживаемых ими и ведущих их к крайнему озлоблению. Особенно возмутительным он считал тот факт, что в крестьянском быту мужья иногда жестоко избивали своих жён, чаще всего в пьяном виде.

Из трудов Бориса Петровича Вышеславцева (1877 – 1954; кстати, члена НТС) тематический характер носит сделанный им в 1923 г. на одной из философских конференций в Риме доклад под названием «Русский национальный характер», в котором профессор отметил, что «мы [русские] интересны, но непонятны для Запада и, может быть, поэтому особенно интересны, что непонятны; мы и сами себя не вполне понимаем, и, пожалуй, даже непонятность, иррациональность поступков и решений составляют некоторую черту нашего характера» [см. Б. П. Вышеславцев. Русский национальный характер // Вопросы философии. 1995. № 6, с. 113]. В названной работе философ, отмечая, что характер народа проявляется на бессознательном уровне, в подсознании людей, составляющих тот или иной народ (особенно русских, в душе которых «область подсознательного занимает исключительное место» [там же]), обращает внимание на возможность проникновения в это подсознание, так сказать подсмотреть, о чём реально, без умалчивания о негативном и излишнего приукрашивания позитива, думает в массе своей народ. Это можно сделать, по мнению Вышеславцева, через анализ содержания народного эпоса, через сказки и былины, придуманные народом (в том числе используемые им в целях воспитания подрастающего поколения, что особенно социально-политически важно), в которых, как во сне у человека, непроизвольно выражаются сокровенные мысли, глубоко запрятанные, внутренние чаяния-мечтания народа. Притом, как положительные в нравственном отношении, так и не очень.

Приводя примеры из русских сказок, Вышеславцев определяет наиболее свойственные черты характера русского народа, которые выступают в виде его страхов и заветной мечты. Так, по наблюдению философа, русский народ боится бедности, ещё более – труда, но больше всего некоего «горя», под которым понимается «не внешняя судьба греков, покоящаяся на незнании, на заблуждении», у русских «это собственная воля, или скорее какое-то собственное безволие». Но есть ещё один страх в сказках русского народа, страх более возвышенный, чем страх лишений, труда и даже «горя» – это страх разбитой мечты, страх падения с небес [там же].

Анализируя состав бессознательных мечтаний русского народа, представленных в национальных сказках, Вышеславцев отмечает наличие в них всей гаммы желаний, от самых возвышенных до самых низких, от самых низменных житейских желаний, обосновываемых пресловутым «экономическим материализмом», до представлений о своём желанном будущем, в основе которых лежат заветные мечты русского идеализма [там же]. Так, лодырь Емеля-дурачок, самозабвенно мечтающий, сидя на печи, о быке печёном и молочных реках с кисельными берегами, – отнюдь не отрицательный герой известных наших сказок. Таких реально существующих персонажей на Руси, действительно, весьма немало. Именно эти мечтатели-бездельники и «рванули» всей толпой на большевистский зов в 1917 году. Именно они, обуреваемые заветной мечтой, навеваемой им многими, по большому счёту, порочными в нравственно-политическом отношении сказками, мечтающие о том, чтобы всё у них было не в результате упорного труда, а «по щучьему велению, по моему хотению», поддались на организованный большевиками соблазн всё отобрать у других – в их понимании, у мироедов-богатеев – под марксистским лозунгом о благости «экспроприации экспроприаторов». В последнем случае, как можно легко видеть, мы имеем пример склонения русского человека к любимой им крайности: осознания порочности несправедливого во многих случаях распределения материального достатка с практическими способами обеспечения социальной справедливости с помощью самого лёгкого приёма – «отнять и поделить», а не путём настойчивого совершенствования общественных отношений.

Весьма показательным является ещё один пример отрицательного свойства, рассматриваемый Вышеславцевым. Этот пример касается, к сожалению, важнейшего нравственного императива православного человека – его религиозности, или, точнее, отношения к религиозным святыням, которые однажды, в пылу безудержной обиды русского человека на что-то или кого-то, таковыми вдруг не становятся (опять же, тот самый случай проявления психологической крайности в характере русичей). Речь идёт о доблестном Илье Муромце, который, будучи «смертельно» обиженным тем, что князь Владимир не позвал его на свой «званый пир», начал расстреливать стрелами купола и «чудесные кресты» на киевских церквях. Как замечает философ, «вот вам вся картина русской революции, которую в пророческом сне увидела древняя былина. Илья Муромец – олицетворение крестьянской Руси, устроил вместе с самой отвратительной чернью, с пьяницами и бездельниками, настоящий разгром церкви и государства, внезапно он стал разрушать всё, что <ранее> признавал святыней и что защищал всю свою жизнь» [там же, с. 116]. Далее следует вывод о том, что в этой былине ясно виден весь русский характер: несправедливость была, но реакция на неё совершенно неожиданна и стихийна. Это не революция западно-европейская, с её добыванием прав и борьбою за новый строй жизни; это стихийный нигилизм, мгновенно уничтожающий всё, чему народная душа поклонялась, и сознающий притом своё преступление. Это не есть восстановление нарушенной справедливости в мире, это есть неприятие мира, в котором такая несправедливость существует. Вот этого пророческого предупреждения, совершенно ясно высказанного в русском былинном эпосе, не поняла русская монархия, чем и обрекла себя на неминуемый крах.

Также показательно в части отражения одной из особенностей характера русских людей отмечаемое Вышеславцевым их стремление перенестись в своих сказках «за три моря, в иное царство, в иное государство». Как отмечает философ-аналитик, это есть, наверное, «главная и самая красивая мечта русского народа». И хотя в сказках эта мечта чаще всего достаточно прозаическая: в большинстве случаев это – стремление заполучить свою Василису Премудрую, которая, опять же, обеспечит Ивану-царевичу лично счастливую и социально беспроблемную, а Иванушке-дурачку – что в русских сказках бывает чаще – безбедную и бездельную жизнь. Однако в сказочных путешествиях «за три моря» содержится и нечто более возвышенное, а именно стремление к новому, неизведанному. У наиболее мыслящих представителей русского народа это однажды выразилось в мечте о космосе, который не просто «за тремя морями», а гораздо дальше и недоступнее, а потому ещё более заманчив.

О характере русского народа хорошо сказал ещё один великий русский философ-государствовед Иван Александрович Ильин (1883 – 1954): «Родина не есть то место на земле, где я родился, произошёл на свет от отца и матери, или где я “привык жить”; но то духовное место, где я родился духом и откуда я исхожу в моём жизненном творчестве. И если я считаю моей родиной — Россию, то это означает, что я по-русски люблю, созерцаю и думаю, по-русски пою и говорю; что я верю в духовные силы русского народа и принимаю его историческую судьбу своим инстинктом и своею волею. Его дух — мой дух; его судьба — моя судьба; его страдания — мое горе; его расцвет — моя радость.

Вот что думает и чувствует настоящий патриот, говоря о своей родине: ”Народ мой! Я рождён из твоих недр плотию и духом. Во мне горит тот самый дух, который горел в моих предках. Во мне живёт и меня водит тот инстинкт народного самосохранения, который вел тебя через дебри и муки твоей истории”… “Вздох моего народа есть мой вздох; и стон моего народа есть мой стон. Я силён его силою и эту силу я отдаю ему и за него. Я связан с ним в единое мы. Я верую в его духовную мощь и в его творческие пути. Я сам творю так, как он; с ним молюсь и работаю, с ним созерцаю и мыслю; мечтаю иметь все его достоинства и болею о его слабостях и несовершенствах. Его национальный интерес есть мой, личный. Я радостно приобщаюсь к его славе, и терзаюсь в дни его крушения и позора. Его друзья — мои друзья. Его враги — мои враги. Ему принадлежит моя жизнь. Его язык есть мой язык. Его земная территория — есть моя территория, и армия, верная ему — есть моя родная армия. Я не избирал его, ибо это он сам родил меня из недр своих. Но, будучи рождён им, я избрал его и принял его в последнюю глубину моего сердца. И потому я верен ему; и верен именно ему — во всех положениях, трудностях и опасностях жизни. Этого чувства я не могу питать сразу к двум народам. Нельзя человеку иметь двух матерей, или исповедовать две различные веры. И если народ мой велик и многообразен и принял в себя струи многих кровей, — то всякая из этих кровей может и должна найти своё крещение в его духе; и всякая из них призвана связать свою судьбу с его судьбою, и мыслить, и чувствовать себя в духовном тождестве с ним”…» (И. Ильин. За национальную Россию. Манифест русского движения, п. 15 – Любовь к Родине [см.: oj.com/dr74man.php">]).

С этим багажом – набором классических, искони присущих русским людям положительных и отрицательных свойств характера души, мы встретили XX век. Именно наличие данных свойств обусловило происхождение тех событий и дел, которые сопутствовали русскому народу и которые делал русский народ на протяжении последующего столетия. Они определили дальнейшую нашу судьбу вплоть до сегодняшних дней, толкнув нас и в страшный социальный эксперимент – строительство уродливого социалистического общества, и выведя на самые отчаянные высоты человеческой мысли и дела – именно мы, русские, первыми из землян вышли в Космос, реализовав свою же, исконно русскую, идею освоения Вселенной (во втором случае мы стали поистине гагаринцами во всём – и в теории, и в практике, пройдя путь от абстрактной мечты Николая Федоровича Фёдорова-Гагарина, зародившейся в середине XIX столетия, до реального полёта в космос первого землянина – Юрия Алексеевича Гагарина, через столетие после этого, 12-го апреля 1961 года). Для того чтобы идти дальше, необходимо рассмотреть факторы формирования характера русского человека и что с ним сделала советская действительность.


Подпишитесь на «Стрелы НТС», для чего перейдите по ссылке

ссылка скрыта