Geum.ru

Сша цитадель мирового капитализма, охраняющая его устои во всех углах земного шара

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4


Есть и проблемы гораздо более серьезные. Техницизм, пренебрежение к историческому прошлому, потребительское отношение к высшим культурным ценностям - эти тенденции недаром волнуют лучших мыслителей современности. В Соединенных Штатах они особенно сильны и опасны.


Происходят традиционные сдвиги и в содержании традиционных гуманитарных профессий. Быстро растет количество людей, которые сами не создают духовных ценностей, а заняты техникой их распространения, популяризации и т. п. Это - пропагандистский аппарат, газетные работники, специалисты по рекламе, консультанты-психологи и т. п. Сам по себе рост этой группы - не такая уж новость, как это рисуют некоторые социологи, напуганные призраком «массовой культуры». Число людей, действительно выдвигавших новые идеи, никогда не было велико, и основная масса работников, так сказать, идеологических профессий всегда занималась преимущественно распространением и закреплением достигнутого. Приходский священник не развивал церковную догму, а только внедрял ее в сознание своей паствы, а профессора в средневековых университетах часто в буквальном смысле слова читали тексты, сочиненные их более одаренными предшественниками. Разница, однако, состоит в том, что в прошлом эта работа все же облекалась в индивидуальные формы, тогда как ныне она носит откровенно технический, организованный характер, не допуская ни малейших иллюзий насчет ее «самостоятельности». И когда она оценивается сквозь призму традиционных идеалов духовного творчества - таких, как независимость, свобода самовыражения, ответственность только перед собственной совестью и т. п.- это неизбежно вызывает неудовлетворенность.


Короче говоря, количественный рост интеллигенции и расширение (а следовательно, и внутренняя дифференциация) ее функций сделали решительно непригодными старые стереотипы, в которых интеллигенция осмысливала свою социальную роль. Интеллигенция перестала быть верхушечной элитой, стоящей где-то на периферии общества и в силу этого относительно автономной от него, пытающейся смотреть на него как бы «со стороны». Она является важнейшей составной частью общества внутри основных социальных классов и наряду с ними. Но при этом сильнее стала сказываться ее собственная социальная неоднородность и неодинаковость выполняемых ею функций. Интеллектуальная деятельность утратила прежний ореол исключительности, из призвания стала профессией. Отдельные группы интеллигенции стали жить собственными обособленными интересами, порой весьма далекими и даже противоположными интересам остального общества (вспомним хотя бы бунт бельгийских врачей против развития государственной системы здравоохранения!). Модель интеллигента-идеолога, творца высших духовных ценностей, социального критика не может сегодня претендовать на универсальность.


Однако потребность в таких людях существует, и весьма насущная. Недаром в большинстве новейших американских работ «интеллектуал» определяется именно как мыслитель и «критик общества» (в отличие от техника или эксперта).


О них, об их отношении к господствующей политике и власти, и пойдет речь дальше.

2


Тема «Мыслитель и власть» издавна привлекала к себе внимание. Рассматривая и развивая ее, философы выдвигали самые разные принципы. Одни считали, что интеллектуальная элита сама должна осуществлять политическую власть (платоновская идея государства, возглавляемого философами). Другие полагали, что мыслители, не претендуя на фактическое отправление власти, должны быть ее вдохновителями и советниками; третьи исходили из того, что волевые решения независимы от интеллекта, и задача мыслителя ограничивается осмыслением и обоснованием действий власти. Наконец, были и такие, которые утверждали, что власть по природе своей враждебна интеллекту, поэтому мыслитель должен держаться в стороне от нее, сохраняя свою моральную и интеллектуальную независимость, его главная функция - критика власти.


Беда таких абстрактных рассуждений в том, что они не уточняют ни природы власти, ни особенностей мыслителя. В истории общества представлены все четыре типа отношений власти и интеллекта, но соотношение их гораздо сложнее. Прежде всего налицо несовпадение теоретической мысли и практики. Реальная власть связана существующими условиями гораздо жестче, чем теоретический разум. Становясь практическим политиком, идеолог неминуемо должен видоизменять свою доктрину. И не всегда легко определить, где кончается закономерный перевод общих идей в более конкретные термины и где начинается беспринципный оппортунизм. Не усеян розами и путь советника и наставника власти. Историческое значение Гёте меньше всего определяется его деятельностью в качестве веймарского министра. Много ли приобрела Пруссия от дружбы Фридриха II с Вольтером или Россия от переписки Екатерины II с Дидро? Конечно, человечество прогрессирует не только благодаря политическим революциям, но и путем постепенных частичных реформ. Но роль философов-просветителей заключалась не столько в воспитании либеральных монархов, сколько в формировании общественного мнения, делавшего возможными и необходимыми те или иные реформы. И дело здесь не только и не столько в несовпадении теоретического и практического разума, сколько в классовой природе власти. Прогрессивные мыслители прошлого не могли долго уживаться с властью не из-за своей непрактичности, а в силу того что их цели выходили за рамки существующего строя, который охраняла государственная власть. Государственная власть - даже самая просвещенная - всегда выражает интересы господствующего класса, и это ставит ей вполне определенный предел - таков суровый факт, с которым сталкивались все просветители и утописты.


Но, может быть, дело обстоит иначе, когда речь идет не о монархии, а о буржуазно-демократическом государстве? Разве не влияет на содержание и характер его политики интеллектуальный и образовательный уровень людей, стоящих у кормила власти? Несомненно, влияет. И так же несомненно, что этот образовательный уровень растет из поколения и поколение. Сегодняшний американский политик, а также и государственный служащий, не получает свой пост по наследству. Правда, он может его купить, пожертвовав крупную сумму в избирательный фонд правящей партии. Известный американский социолог Р. Гофштадтер приводит случай, когда президент Эйзенхауэр назначил послом США на Цейлон торговца М. Глака, который не только не имел опыта дипломатической работы, но даже не знал, кто премьер-министр этой страны. Зато он внес тридцать тысяч долларов в фонд республиканской партии [6]. Оправдывая это назначение, Эйзенхауэр ссылался на рекомендации «уважаемых людей», успешную коммерческую карьеру Глака и благоприятный отзыв о нем ФБР. Что касается его невежества, то это, по мнению генерала-президента, дело поправимое. Этот случай не единичен. Но все-таки, как правило, политическая карьера требует определенного образовательного ценза. В 1959 году 95 процентов всех руководящих работников федеральных учреждений США имели хотя бы частичное образование в объеме колледжа, а 81 процент окончили колледж [7] В составе американского сената и палаты представителей почти 70 процентов - дипломированные специалисты, преимущественно юристы [8]. Выло бы, однако, глубокой ошибкой ставить знак равенства между интеллигенцией и власть имущими.


«К середине XX столетия,- писал выдающийся американский социолог Райт Миллс,- американская элита превратилась в породу людей, совершенно непохожих на тех, кого можно было бы на сколько-нибудь разумных основаниях признать культурной элитой или хотя бы людьми, подготовленными к восприятию культуры. Знание и власть отнюдь не совмещаются в правящих кругах, и когда люди, обладающие знаниями, вступают в контакт с власть имущими, они приходят к ним не как равные, а как наемники» [9]. И это вовсе не случайность.


Буржуазный государственный аппарат не может функционировать без привлечения в самых различных формах - от штатной работы до эпизодических консультаций - разного рода специалистов. Но по сути своей он глубоко антиинтеллектуалистичен. Как показал Маркс уже в ранних своих работах, бюрократическое государство имеет своим основанием и следствием пассивность народных масс, внушая им, что «начальство всё лучше знает», что об общих принципах управления «могут судить только высшие сферы, обладающие более всесторонними и более глубокими знаниями об официальной природе вещей [10]. Эту иллюзию разделяют и государственные чиновники, отождествляющие общественный интерес с авторитетом государственной власти и убежденные в том, что правители-де могут лучше всех оценить, в какой мере та или иная опасность угрожает государственному благу, и за ними следует заранее признать более глубокое понимание взаимоотношений целого и его частей, чем то, какое присуще самим частям» [11].


Бюрократия превращает политические задачи в административные, а эти последние сводит к канцелярщине. Бюрократия - это предельно рационализированная иррациональность. Жесткий характер бюрократической структуры делает работу аппарата действительно бесперебойной. Однако формальный характер бюрократического управления неминуемо приходит в противоречие с содержательными целями организации, подрывая тем самым ее эффективность. Этим определяется и отношение бюрократического аппарата к интеллекту и интеллигенции.


Как замечает Ричард Гофштадтер, «типичный человек, стоящий у власти, нуждается в знании только как в средстве» [12]. Специалист привлекается только для того, чтобы подыскать средства осуществления политики, цели которой не подлежат не только критике, но даже обсуждению.


Принимая на себя функции эксперта, интеллигент считает, что таким путем он сможет конструктивно влиять на политику. Но, как показывает в своей работе известный американский социолог Льюис Козер, эти ожидания большей частью бывают обмануты. Интеллигент, оказавшийся на службе в аппарате, может рассматривать свою роль как чисто техническую и, не вникая в цели не им формулируемой политики, ограничивается поисками средств ее реализации. Такая установка типична для людей, стоящих на низших ступенях чиновной иерархии, и не отличается принципиально от психологии любого рабочего или служащего: я делаю свое маленькое дело, а что из этого получается, от меня не зависит, и я за это не отвечаю. Иначе обстоит дело с теми, кто попадает на высшие должности и пытается сочетать свое новое административное положение с прежними интеллектуальными установками, предполагающими известную независимость суждений, автономию и т. д. Первое, с чем сталкивается такой человек, это то, что, раз попав в аппарат, он должен ориентироваться уже не на «публику», которую он гложет сам до известной степени выбирать, а на своего непосредственного начальника и вообще вышестоящих. Как бы высоко ни было положение такого эксперта, общие цели политики даются ему как нечто уже готовое. Он может выбирать и рекомендовать разные способы реализации этой политики и тем самым он действительно влияет на нее «изнутри», но он не может отвергнуть ее целиком. Советники президента Джонсона могут спорить между собой относительно масштабов или конкретных целей бомбардировок Вьетнама, но человек, который в принципе против интервенционистской политики, вообще лишний в этой среде.


Ограничения, обусловленные иерархической структурой бюрократического аппарата, затрудняющей (а то и вовсе уничтожающей) обратную связь между «верхами» и «низами», усугубляются узким практицизмом бюрократического мышления. Информация часто застревает в любом из промежуточных звеньев чиновной иерархии, она может быть похоронена в чьем-то письменном столе или искажена до неузнаваемости. «Люди, принимающие решения,- пишет Л. Козер,- сами большей частью не склонны к рефлексии. Их рабочая нагрузка обычно очень велика, и простой недостаток времени уменьшает их способность размышлять над дальними перспективами. Плюс к тому необходимость быстрых действий, в сочетании с общей склонностью американцев мыслить инструментально и прагматически, заставляет людей, принимающих решения, делать это быстро. Поэтому они, в свою очередь, склонны требовать от своих советников не долгосрочных прогнозов, основанных на вдумчивом анализе тенденций, а фактической информации, приуроченной к требованиям момента» [13]. В итоге работа оказывается интеллектуально неинтересной и неприятной морально. Поэтому «большинство интеллектуалов, которые вначале идут в Вашингтон из чувства долга и преданности, как правило, скоро разочаровываются» [14].


Козер тонко описывает переживания «разочарованных» интеллигентов, но он, как и сами эти интеллигенты, не отдает себе отчета в стоящих за этим разочарованием глубинных проблемах. Усложнение управленческой деятельности и увеличение числа и удельного веса работающих в государственном аппарате специалистов породило довольно острый конфликт между этими «интеллигентами-техниками» и теми, кого в США называют «старой гвардией», менеджерами традиционного типа. Не имея возможности пробиться на самый верх, интеллигенты-техники находят утешение в критике «некомпетентных» верхов, где, по их мнению, действуют не знания, а личные связи в сочетании с хорошо подвешенным языком. «Предполагается, что та или иная степень некомпетентности, соединенная с гладкой речью и подкрепленная «связями»,- это именно то, что выдвигает человека на вершину служебной иерархии» [15]. В противоположность этому «новые» бюрократы ставят на первый план принцип квалифицированного руководства: «Власть должна быть основана на знании», «управлять имеют право лишь специалисты». Эта критика «верхов» внутри административной иерархии часто бывает справедливой, но ее никоим образом нельзя смешивать с критикой социальной системы как таковой. Принцип «квалифицированного руководства», как это прекрасно показал Н. В. Новиков [16], предусматривает лишь функциональное совершенствование бюрократической системы, не меняя ее буржуазной сущности. Но пороки этой системы, включая и субъективный произвол чиновников, не могут быть устранены функциональной рационализацией или повышением «компетентности» управляющих. Повышение в составе «властвующей элиты» удельного веса специалистов не меняет классовой природы государственной власти, а именно в этом суть дела.


Оценивая степень «эффективности» или «неэффективности» административной деятельности, американские технократы руководствуются лишь некоторыми внешними, очевидными критериями. При этом подразумевается, что организация служит именно тем целям, которые она провозглашает. Но такой подход по меньшей мере наивен. В свое время, когда капиталистические фирмы только начинали в широких масштабах финансировать и организовывать научно-технические исследования, они жестко ограничивали свободу научного поиска, опасаясь бесплодной растраты средств. Сейчас наиболее дальновидные менеджеры отказываются от такой политики и наряду с быстро окупающимися прикладными исследованиями охотно финансируют перспективный научный поиск, считая, что этот «риска» в конечном итоге себя оправдает. Нечто подобное, хотя в гораздо более скромных масштабах начинается и в государственных учреждениях (работы по прогнозированию и планированию политики в т. п.). Следовательно, там, где это действительно выгодно, бюрократия способна проявлять, хотя и не сразу, необходимую гибкость. Почему же не меняются заведомо неэффективные административные формы? Да потому, что наряду с «явными» функциями, о которых пекутся «технари», буржуазный аппарат имеет более важные для господствующего класса «скрытые» функции, прежде всего подавление и отстранение от политической власти трудящихся. И то, что кажется нерациональным с точки зрения явных функций (например, громоздкость аппарата), оказывается вполне «рациональным» с точки зрения этой главной, но тщательно скрываемой задачи. Так же, как когда-то формула Тертуллиана «верю, потому что абсурдно» спасала от рационалистической критики религиозные догмы, «иррациональность» бюрократической машины скрывает ее классовую сущность и позволяет сочетать полный набор демократических аксессуаров с фактическим всевластием монополий. Человек, не понимающий этого и уповающий только на свои специальные знания, никогда не пробьется на самый верх подобной системы.


Проблема сочетания «конструктивного подхода» с «социальной критикой» затрагивает не только работников государственного аппарата, но и широкий круг ученых-обществоведов. Значение общественных наук неизмеримо выросло в последние десятилетия.


Правда, многие профессиональные политики все еще склонны пренебрегать наукой, думая, что они и так все знают. Как выразился один конгрессмен, «кроме меня самого, каждый, по-видимому, считает себя специалистом в общественных науках. Я-то знаю, что это не так, но все остальные, кажется, уверены, что сам бог дал им исключительное право решать, что должны делать другие люди. Средний американец не хочет, чтобы какие-то пронырливые эксперты вторгались в его жизнь и его личные дела и решали за него, как он должен жить» [17].


Несмотря на то, что такое отношение к обществоведению далеко не изжито и его престиж стоит ниже, чем престиж естествознания, его фактическая роль быстро растет. По заведомо неполным данным, одно только федеральное правительство США ежегодно расходует на социальные исследования свыше двухсот миллионов долларов [18]. Не меньше ассигнуют частные фирмы и корпорации. По данным переписи 1960 года, 56 580 специалистов в области общественных наук (в том числе 19 132 экономиста, 12 040 психологов, 21 885 статистиков и 3523 «прочих») работают вне академической сферы [19]. Это существенно меняет положение ученых. Возьмем наиболее близкую мне область - социологию. Еще в первые десятилетия XX века социология была по преимуществу теоретической дисциплиной, а в отношении фактов целиком зависела от истории и этнографии. Анри Пуанкаре острил, что социология - наука, которая ежегодно производит новую методологию, но никогда не дает никаких результатов. В наше время социология повсеместно стала одной из ведущих отраслей обществоведения и обрела обширные области практического применения - от рациональной организации производства до военно-политической стратегии включительно. Все большее число социологов совмещает работу в университетах с постами промышленных консультантов или выполняет специальные задания правительства. Практическая значимость и эффективность социологических исследований уже ни у кого не вызывает сомнений. Но проявляется при этом и оборотная сторона этой эффективности - налицо все более тесное слияние американских социологов с капиталистической системой и ее отдельными учреждениями.


Эмпирическая социология зависит от финансового капитала гораздо больше, чем социологи-теоретики старого типа, живущие на свое профессорское жалованье и литературные гонорары. Чтобы проводить крупные эмпирические исследования, необходимы специальные исследовательские центры и большие ассигнования. Эти средства может дать только правительство или крупная корпорация. Социолог, таким образом, попадает в непосредственную зависимость от капиталиста или бюрократического аппарата. Он работает уже не на «публику», а на «заказчика», «клиента». Но правящим кругам США социология нужна лишь как источник «деловой информации» об отдельных процессах жизни, информации, которую можно использовать для решения насущных практических задач данной фирмы или организации. В результате появляется новый тип социолога, который действительно сильно напоминает «социального техника». Социолог-эксперт принципиально отказывается от постановки общих вопросов мировоззрения, ограничивая свою задачу исследованием и, по возможности, решением специальных проблем. Сюда относятся многие серьезные исследования - как прикладные, так и теоретические, касающиеся проблем управления, теории организации, массовых коммуникаций, групповой динамики и т. д.


Возникновение прикладной социологии (и сама возможность практического применения социологических исследований), несомненно, свидетельствует о прогрессе науки. Было бы глупо отрицать это лишь потому, что результаты этих исследований служат буржуазии. Но это сталкивает ученых с новыми для них моральными проблемами. Прикладные исследования предполагают обязательное сотрудничество ученого с заказчиком. Но совпадают ли их цели?


По мнению одних авторов, они должны совпадать. «Прикладное исследование и консультации всегда определяются целями клиента,- пишет Ганс Зеттерберг.- Если социолог не разделяет этих целей, ему лучше сразу отказаться от работы» [20].


Руководитель одной крупной компании так сформулировал свои требования к ученым:


«Во-первых, готовность принять положение, что бизнесмен выполняет в обществе полезную функцию и что его методы могут быть необходимы для осуществления этой функции...


Во-вторых, готовность принять культуру и порядки бизнеса как необходимые и желательные...


В-третьих, готовность извлекать личное удовлетворение из своего членства в команде-победительнице, даже из анонимного членства.


В-четвертых, готовность н способность применять известные ему принципы хороших человеческих отношений» [21].


Но такая установка, как справедливо замечает американский исследователь Лорен Бариц, интеллектуально порабощает ученого. Индустриальные психологи и социологи - несомненно, ученые. Они открывают новые факты, формулируют определенные закономерности и помогают решению практических проблем. Они. как правило, добросовестно, честно и скрупулезно проверяют свои гипотезы и выводы. Иначе и не может быть: ложная установка исключает возможность получения эффективных практических рекомендаций, которых ждут от ученых руководители фирмы и ради которых они расходуют на социальные исследования крупные суммы. Но - и именно в этом выражается классовая направленность подобных исследований - мышление ученых этого типа не выходит за рамки изучаемой «индустриальной системы» и не учитывает объективного антагонизма интересов труда и капитала.


Вряд ли можно отрицать научное и практическое значение тестов, применяемых индустриальными психологами для определения пригодности человека для той или другой должности; при всей их ограниченности эти тесты «работают». Но Уильям Уайт убедительно показывает, что тесты эти вместе с тем «тесты лояльности или. точнее, тесты потенциальной лояльности» [22]. Поощряя конформиста, они направлены против потенциального «возмутителя спокойствия», который может нарушить установленный распорядок. Точно так же нельзя отрицать, что работающие в фирмах консультанты-психологи и психоаналитики своими советами помогают рабочим (иначе они не пользовались бы успехом). Но за этим стоит ложная и опасная идея, что едва ли не все проблемы, волнующие рабочего, можно «разговорить». Если рабочий недоволен своей жизнью - надо помочь ему приспособиться к ней, но не может быть и речи об изменении самой социальной реальности. Один промышленный консультант так выразил эту мысль: «По крайней мере половину трудностей среднего служащего можно облегчить, просто дав ему возможность »выговориться«. Даже не требуется предпринимать по этому поводу каких-то действий. Все, что нужно,- это терпеливо и вежливо слушать, объясняя, когда это необходимо, почему ничего нельзя сделать... Чтобы удовлетворить рабочих, вовсе не всегда обязательно выполнять их желания»[23].