Биография Немецко-французский протестантский миссионер и богослов, философ, врач, музыковед, органист. Альберт Швейцер родился 14 января 1875 в Кайзерсберге (Верхний Эльзас, принадлежавший в те годы Германии;

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 33

интересов не обладают даже наши историки. Пока им приходится заниматься

эпохой настолько далекой, что ни о каком ее влиянии на современность не

может быть и речи, они остаются объективными в той мере, в какой это

позволяют воззрения школы, к которой они принадлежат. Если же изучаемое

прошлое как-то перекликается с сегодняшним днем, то на интерпретацию его

обычно накладывают свой отпечаток национальные, религиозные, социальные и

экономические воззрения исследователей.

Показательно, что в последние десятилетия возросла лишь ученость, но не

объективность историков. Исследователям, жившим в предыдущие эпохи, этот

идеал представлялся в большей чистоте, чем нынешним. Мы дошли уже до того,

что не требуем всерьез, чтобы в научном исследовании прошлого молчали

предрассудки, вытекающие из национальных и религиозных воззрений эпохи, в

которую живет исследователь. Сочетание величайшей учености с величайшей

предвзятостью стало для нас обычным делом. Откровенно тенденциозные

сочинения занимают первые места в нашей историографии.

Наука оказала на наших историков столь незначительное воспитательное

влияние, что они зачастую шествовали в рядах наиболее одержимых поборников

воззрений своих народов вместо того, чтобы, как подобает людям их профессии,

призывать к вдумчивой и осмотрительной оценке фактов. Вместо того чтобы

стать воспитателями, они по-прежнему были только учеными. Задача, взявшись

за решение которой они действительно поставили бы себя на службу культуре,

не привлекла их внимания. Надежды на подъем культуры, связанные в середине

XIX столетия с подъемом исторической науки, оказались столь же мало

обоснованными, как и те, которые связывались с требованием создания

национальных государств и проведения демократических правительственных

реформ.

В итоге исторический подход воспитанного такими историками поколения

имеет мало общего с последовательно объективным восприятием событий. Во имя

объективности нельзя не признать, что он состоит не столько в том, что мы

лучше понимаем наше прошлое, чем предыдущие поколения свое, сколько в том,

что мы приписываем ему чрезмерно большое значение для современности. Иногда

же мы просто подменяем им современность. Нас не удовлетворяет, что некогда

бывшее своими результатами представлено в существующем. Мы хотим, чтобы это

бывшее всегда было с нами, и стремимся через него постигать себя.

В своей жажде постоянно переживать и осознавать исторический процесс

нашего становления мы подменяем нормальные отношения к прошлому надуманными.

Стремясь внушить себе, что в прошлом заключено все ныне сущее, мы

злоупотребляем этим прошлым ради того, чтобы вывести из него и обосновать им

наши требования, мнения, чувства и страсти. На глазах у нашей

историографической учености появляется надуманная история для народного

употребления, в которой деловито обосновываются национальные и религиозные

предрассудки. Наши школьные учебники по истории - рассадники исторической

лжи.

Подобное злоупотребление историей стадо для нас необходимостью. Идеи и

убеждения, во власти которых мы находимся, не поддаются обоснованию разумом.

И нам, следовательно, не остается ничего другого, как подводить под них

"исторический" фундамент.

Показательно, что мы, собственно, не очень интересуемся тем ценным, что

заключено в прошлом. Великие духовные достижения прошлого всего лишь

бездумно регистрируются. Тронуть наш интеллект мы им не позволяем. Еще

меньше склонны мы к их наследованию. Лишь то, что ассоциируется с нашими

сегодняшними планами, страстями, чувствами и эстетическими вкусами,

представляет для нас ценность. Эти планы, страсти, чувства и эстетические

вкусы мы переносим в прошлое и затем, обманывая самих себя, утверждаем, что

в нем наши корни.

Таков характер культа, в который мы превратили историю. Благоговение

перед былыми событиями возводится в религию. Ослепленные тем, что

рассматривается нами как прошлое или выдается за таковое, мы забываем

смотреть в будущее. Ничто для нас не миновало, ни с чем не покончено. То и

дело мы заставляем прошлое искусственно возрождаться в настоящем. Мы создаем

перзистенцию свершившихся фактов, которая делает невозможным всякое

нормальное развитие наших народов. Подобно тому как, благоговея перед

современностью, мы тонем в нынешних событиях, так, благоговея перед

историей, мы подпадаем под власть событий минувших.

Из нашего преклонения перед действительностью и из нашего историзма

родился национализм, являющийся виновником внешней катастрофы, которая

завершает закат нашей культуры.

Что такое национализм? Неблагородный и доведенный до абсурда

патриотизм, находящийся в таком же отношении к благородному и здоровому

чувству любви к родине, как бредовая идея к нормальному убеждению.

Как рождается он среди нас?

К началу XIX столетия мышление признало за национальным государством

право на существование. В обоснование этого указывалось на то, что

национальное государство как естественный и гомогенный организм лучше всего

способно осуществить идеал культурного государства. В фихтевских речах к

немецкой нации национальное государство подвергается суду нравственного

разума, узнает от последнего о необходимости подчиниться ему во всех

отношениях, торжественно клянется в этом, и затем ему вменяется в

обязанность обеспечить становление культурного государства. При этом

государству настойчиво внушается необходимость усматривать свою главную

задачу в том, чтобы заботиться о вечно равномерном становлении чисто

человеческого в нации.

Национальное государство должно искать свое величие в отстаивании идей,

способных принести благо всем народам. Гражданам же рекомендуется

демонстрировать свою принадлежность к нации не упрощенной, а более высокой

любовью к отечеству, то есть не придавать слишком большого значения внешнему

величию и силе нации, а следить за тем, чтобы она во главу угла своих

устремлений поставила "расцвет Вечного и Божественного в мире" и чтобы ее

устремления полноводной рекой влились в общий поток высших целей

человечества. Таким образом, национальное чувство ставится под опеку разума,

нравственности и культуры. Культ патриотизма, как таковой, должен считаться

проявлением варварства, ибо таковым он обнаруживает себя в бессмысленных

войнах, которые неизбежно влечет за собой.

Так национальная идея была поднята до уровня полноценного культурного

идеала. Когда культура пришла в упадок, все прочие культурные идеалы

утратили силу своего воздействия на общество. Национальная же идея

сохранилась как фактор культуры благодаря тому, что из сферы теоретической

перешла в сферу реальной действительности. Отныне она воплощала в себе все

то, что уцелело от культуры, и стала идеалом идеалов. Отсюда же вытекают и

особенности мышления нашей эпохи, концентрирующего весь энтузиазм, на какой

оно только способно, на национальной идее в уверенности, что именно в ней

заключены все духовные и моральные ценности.

С закатом культуры, однако, изменилась и сущность национальной идеи.

Опека других, основанных на разуме этических идеалов, которым она до сих пор

подчинялась, отпала, так как сами эти идеалы оказались проблематичными. И

теперь национальная идея являла собою духовную силу, действующую по

собственному произволу. Конечно, она всем своим видом старалась уверить, что

стоит на службе культуры. На самом деле, однако, национальная идея

представляла собою лишь окруженную ореолом культуры идею действительности.

Только инстинкты действительности, а не этические идеалы двигали ею.

Современные массы требуют оградить национальные воззрения от влияния

разума и нравственности, считая это самым верным средством не допустить

профанации священнейших чувств.

Если в былые времена упадок культуры не вызывал такой путаницы в

чувствах народов, то объясняется это тем, что национальная идея в рамках

прежних культур никогда не возводилась до уровня культурного идеала нынешней

значимости. Поэтому тогда и не могло случиться, чтобы национальная идея в

конце концов подменила подлинные идеалы культуры и еще больше стимулировала

и усложнила состояние бескультурья представлениями и убеждениями, внушенными

уродливо националистическим подходом к жизни.

Проникновение в нездоровую сущность национализма практически делает

беспредметной дискуссию о том, на какой народ по справедливости следует

возложить наибольшую вину за роковое развитие событий последнего времени.

Национализм не всегда был сильнее всего там, где громче всего провозглашал

себя. Нередко он интенсивнее всего развивался там, где дотоле переживал

скрытую стадию своей эволюции.

В том, что истоки национализма лежат не столько в самой

действительности, сколько в ее искаженном преломлении в воображении масс,

нетрудно убедиться на примере любой националистической концепции.

Национализм утверждает, что ведет реальную политику. В действительности же

для него совершенно не характерен подлинно деловой и здравый подход к

решению любых вопросов внешней и внутренней политики. Ибо национализм по

своей сущности не только эгоистичен, но и энтузиастичен. Его реальная

политика представляет собой стимулируемую народной страстью,

догматизированную и идеализированную переоценку отдельных территориальных и

экономических проблем, затрагивающих интересы масс. Он отстаивает свои

требования без сколько-нибудь осмысленного определения их реальной ценности.

Стремясь заполучить богатства, стоившие миллионы, современные государства

обременяли свою экономику вооружениями, поглощавшими миллиарды. В благом

намерении позаботиться о защите и расширении торговли они облагали последнюю

поборами, угрожавшими ее конкурентоспособности в большей степени, чем все

мероприятия противника.

Итак, на деле реальная политика была нереальной, потому что из-за

примешавшегося народного пристрастия делала неразрешимыми простейшие

вопросы. Напоказ она выставляла экономические интересы, а про запас держала

националистические идеи величия и преследования "врагов" нации.

Ради усиления своей мощи каждое культурное государство брало себе в

союзники всех, кого только могло. В результате полуцивилизованные и совсем

нецивилизованные народы стали использоваться в эгоистических интересах

одними культурными народами против других. Но помощники не довольствовались

отведенной им ролью слепых орудий. Они во все возрастающей степени влияли на

ход событий, пока не приобрели власти предписывать культурным народам

Европы, когда следует выступить ради них друг против друга. Таково было

возмездие за то, что мы отказались от собственного достоинства и принесли в

жертву бескультурью последние остатки того общего достояния, которым некогда

располагали.

Показательным для нездоровой сущности так называемой реальной политики

национализма было стремление во что бы то ни стало прикрыться розовым флером

идеала. Борьба за власть стала борьбой за право и культуру. Коалиции, в

основе которых лежали эгоистические интересы борьбы одних народов против

других, выдавались за содружества, продиктованные исконным родством уз и

судеб, и подкреплялись ссылками на прошлое, даже если история давала больше

примеров смертельной вражды, чем проявлений внутреннего родства. В конечном

счете национализму было уже недостаточно в своей политике отвергать любую

надежду на осуществление идеи культурного человечества. Провозглашая идею

национальной культуры, он стал разрушать представление о самой культуре.

Раньше была просто культура и каждый культурный народ стремился

усваивать ее в наиболее чистой и развитой форме. При этом народности было

присуще гораздо больше самобытности и цельности, чем ныне. И если тем не

менее тогда не проявлялось никакого стремления к обособлению духовной жизни

на национальной основе, то это доказывает лишь, что такое стремление отнюдь

не показатель силы нации. Претензия на самобытность национальной культуры в

том виде, как о ней заявляется в наше время, представляет собой болезненное

явление, предопределенное тем, что культурные народы утратили свою здоровую

природу и руководствуются уже не инстинктами, а теориями. Они так тщательно

исследуют свою душу, что последняя уже больше не способна ни на какие

естественные порывы. Они анализируют и описывают ее так досконально, что она

за тем, чем ей предписывается быть, не видит того, чем является на самом

деле. О духовных различиях между расами мудрствуют с таким упорством, что

эта болтовня действует как навязчивая идея, а отстаиваемое своеобразие

выступает как претенциозная болезнь.

Во всех областях в возрастающей мере прилагаются усилия к тому, чтобы в

любом изделии, любом творении рук человеческих по возможности сильнее

проступали чувства, воззрения и мышление народа, его создавшего. Это

искусственно стимулируемое своеобразие - лучшее свидетельство утраты

естественного. Индивидуальная особенность того или иного народа уже не

вливается больше как нечто неосознанное или полуосознанное в общую

сокровищницу духовной жизни. Она становится манией, капризом, модой,

уловкой. Происходит "инцухт" мыслей, опасные последствия которого во всех

областях с каждым годом становятся все очевиднее. Духовная жизнь даже

выдающихся культурных народов приняла угрожающе монотонное течение по

сравнению с минувшими временами.

Противоестественность такого развития проявляется не только в его

непосредственных результатах, но и в той роли, которая по его вине выпадает

на долю самомнения, высокомерия и самообольщения. Все ценное в личности пли

в ее действиях, объясняется национальным своеобразием. Считается, что под

чужими небесами ничто подобное вообще невозможно. В большинстве стран это

тщеславие зашло уже так далеко, что для него вполне достижимы и геркулесовы

столбы глупости.

Само собой разумеется, духовное начало в национальной культуре

отступает далеко на задний план. Оно теперь в большей мере лишь внешний

наряд ее. А на деле национальная культура носит ярко выраженный материальный

характер. Она представляет собой совокупность всех внешних достижений

соответствующего народа и выступает в союзе с его экономическими и

политическими требованиями. Коренящаяся якобы в своеобразии народа

национальная культура отнюдь не ограничивается, как можно было бы

предполагать, рамками соответствующей народности. Она чувствует себя

призванной овладеть также другими народами и тем самым осчастливить их.

Современные народы ищут рынков сбыта для своей культуры так же, как и для

изделий своей промышленности или сельского хозяйства.

Следовательно, национальная культура стала орудием пропаганды и статьей

экспорта. Поэтому не случайно проявляется поистине трогательная забота о

рекламе. Необходимые фразы можно получить уже в готовом виде, остается

только комбинировать их... Так мир становится ареной конкуренции

национальных культур, пагубно сказывающейся на собственно культуре.

Мы уже больше не верим, что пароды, которые в качестве наследников

греко-римского мира вместе вступили в средневековье и затем в условиях

интенсивнейшего взаимного обмена идеями на собственном опыте познали

Ренессанс, Просвещение и мышление нового времени, составляют вместе со

своими ответвлениями в новых частях света монолитное культурное целое. Но

если различия в их духовной жизни проявлялись в новейшее время все сильнее,

то причина здесь прежде всего в неуклонном упадке культуры. Так при отливе

обнажаются разделяющие водную стихию мели, которые во время прилива скрыты

под водой.

Насколько тесно и сейчас еще связаны между собой духовными нитями

народы, которые составляют исторически сложившееся культурное человечество,

видно из того, что все они вместе обречены на одинаковое вырождение.

С нашим чувством реальности связано, далее, наше ошибочно доверчивое

отношение к фактам. Мы живем в атмосфере оптимизма, уверенные в том, что

существующие в мире противоречия сами по себе разрешатся в духе

целесообразного прогресса и сольются в синтезе, в котором соединятся ценное

в тезисе и ценное в антитезисе.

Говоря об этом оптимизме, обычно с основанием и без оного ссылаются на

Гегеля. То, что он является духовным отцом нашего чувства реальности,

неоспоримо. Гегель - первый мыслитель, пытавшийся совладать с существующим.

Он научил нас представлять себе прогресс в тезисах, антитезисах и синтезах,

как они выступают в процессе развития. Но его оптимизм не был простой верой

в разумность и полезность всего фактического, подобно нашему. Так как

Гегель, живя еще в духовном мире рационализма, верит в силу основанных на

разуме этических идеалов, он верит также в непрерывный духовный прогресс. И

поскольку последний для него несомненен, он взялся показать его в

последовательных фазах протекающего события и одновременно представить, как

он реализуется в последовательности внешних фактов. Подчеркивая, однако,

имманентную целесообразность в событии с такой силой, что в результате

забываются духовно-этические предпосылки его веры в прогресс, Гегель

закладывает фундамент выхолощенного оптимизма в отношении действительности,

который уже в течение многих десятилетий не выпускает нас из плена ложных

представлений.

Между самими фактами есть только бесконечно длящиеся противоречия.

Образовать третий, средний факт, в котором они сглаживались бы в духе

прогресса, сами по себе они не в состоянии. Дабы такой новый факт возник,

противоречия должны преодолеваться в рамках склада мышления, в котором

налицо основанные на разуме этические идеалы того, что надлежит реализовать.

Эти идеалы и являются предпосылкой рождения нового, стремящегося возникнуть

из противоречивого. Только в соответствующем разуму этическом складе

мышления противоречия перестают быть слепыми.

Предполагая в фактах имманентные принципы прогресса, мы рассматривали

поступательное течение истории, в которой подготовлялась наша судьба, как

прогресс культуры, хотя действительная эволюция общества говорила отнюдь не

в пользу такого оптимизма. Даже теперь, когда нашему взору предстают факты

поистине ужасающие, мы не согласны отказаться от нашего кредо. Оно для нас,

правда, уже не столь убедительно, как прежде. Но другое, которое основывает

оптимизм на вере в этический дух, означает такую революцию в нашем образе

мыслей, что нам трудно принять его.

С нашим доверием к фактам связано и доверие к организациям. Подобно

некой идее фикс, через все деяния и помыслы нашего времени красной нитью

проходит убеждение, что, если бы нам удалось в том или ином смысле

усовершенствовать или преобразовать институты своей государственной и

общественной жизни, желанный прогресс культуры наступил бы сам собой. И тем

не менее мы очень далеки от единого плана реформирования наших общественных

установлений. Одни набрасывают его в антидемократическом духе. Другие

усматривают ошибку в том, что демократические принципы еще недостаточно

последовательно воплощаются в жизнь. Третьи считают панацеей

социалистическую или коммунистическую организацию общества. Но все согласны

друг с другом в том, что состояние бескультурья, в котором мы живем,

предопределено несостоятельностью общественных институтов, и ждут расцвета

культуры от реорганизации общества. Все единодушно считают, что новые

Blog