К вопросу о символизме Розанова

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Планетарные управления: старые и новые, 209.91kb.
• Урок мхк по теме «Содружество искусств и литература», 70.31kb.
• Список литературы по экономике, 98.46kb.
• Е. Н. Игнатова, Л. В. Куликов, М. А. Розанова, 151.16kb.
• -, 321.48kb.
• Бертольд Брехт. Мамаша Кураж и ее дети (Перевод Б. Заходера и Вс. Розанова), 1141.31kb.
• Ббк 76. 01 С-11 Редакционная коллегия, 1744.35kb.
• Д. А. Горбова u M. Я. Розанова часть первая книга, 9418.11kb.
• В. А. Розанова Психология управления учебное пособие, 5011.43kb.
• Николай Федоров Авторское право и авторская обязанность, или долг, 73.04kb.

Александр Матюшкин,
(Петрозаводск)

К вопросу о символизме Розанова

Говоря о художественно-философском творчестве В. В. Розанова, исследователи поднимают вопрос не только о жанровой природе «Уединенного» и близких ему по форме произведений, но и соотношении их с современными писателю литературными направлениями и течениями. Несмотря на то, что чаще всего говорят все-таки о самостоятельности и исключительности Розанова, его художественный метод формировался в рамках определенной эпохи и несомненный интерес представляет выяснение подобного рода взаимосвязей, даже если они не позволяют исследователю вынести тот или иной «приговор».

Наиболее авторитетным и влиятельным литературным течением в России начала XX века, безусловно, был символизм, программа которого формировалась не без влияния Розанова и с представителями которого писатель был хорошо знаком. Но насколько серьезной была это общность? К символистам Розанова причисляет А. Пайман¹. Аргументируя «по сути своей символистское понимание литературы» писателем, она приводит слова из его письма к Э. Голлербаху от 29 августа 1918 года: «Суть-то именно, как вы тоже не раз упоминаете – “в обличении вещей невидимых”, а пожалуй, и еще лучше: в облечении вещей невидимых. Все “облекается” в одежды, и история самая есть облечена в одежды незримых божеских планов»². По мнению А. Пайман, «символизм» Розанова находит выражение в том, что его слово ценно не своим точным значением, а «потенцией»³. Другой, по существу очень близкой чертой «символизма» Розанова исследовательница называет интерес к «мимолетности» и «мгновению», также приводящий в его художественных текстах к «бесконечной множественности» смыслов. «В сущности, – пишет она, – именно умение воплощать мгновенные прозрения во всей их переливчатости и непостоянстве сделало его одним из крупнейших представителей прозы русских символистов»⁴. Нам представляется, что приведенные аргументы (кроме письма Голлербаху) обращают нас к периферийным, необязательным чертам символизма, более того, акцент на «потенциальном», а не на «точном» значении слова вообще есть черта подлинно художественной литературы, а что касается «мимолетности», то это скорее особенность индивидуального стиля писателя, чем целого литературного течения⁵.

Однако можно найти и другие аргументы, что мы и хотим сейчас сделать. Интересным представляется сопоставление статьи В. Брюсова «О искусстве», ставшей одним из манифестов символизма, и «Уединенного». На продуктивность такого сравнения обратил внимание еще А. Синявский. Он отметил, что для Розанова, как и для Брюсова, главной целью художника является «раскрыть другим свою душу», «записывать свои мелькающие настроения»⁶. Если мы попытаемся продолжить сравнение, то обнаружим, что практически все декларативные положения Брюсова находят художественное воплощение у Розанова, причем, часто в такой мере, на какую не решались сами символисты. Выделим эти положения:

«Кто дерзает быть художником, должен быть искренним – всегда без предела»⁷.

«Все настроения равноценны в искусстве, ибо ни одно не повторится…»⁸

«Повесть дорога не как рассказ о приключениях вымышленных лиц, а как средство узнать душу написавшего»⁹.

Цитирование можно продолжать, так как приведенные мысли многообразно варьируются Брюсовым. Как справедливо пишет А. Синявский, «под призывами Брюсова могли бы подписаться многие авторы из круга декадентов и символистов, в том числе Розанов»¹⁰. Но можно сказать и более категорично: Розанов в своем творчестве доводит до крайнего предела осуществление приведенных нами тезисов.

Он самый искренний из своих современников (хотя эта искренность и приобретает подчас форму игры в искренность). Его «трилогию» («Уединенное» и два «короба» «Опавших листьев») можно сравнить с «трилогией вочеловечения» А. Блока. И в том, и другом случае перед нами «лирический дневник», стремящийся к предельной искренности в передаче чувств и настроений. Но, в отличие от Блока, Розанов всеми силами старается избегать при этом литературного вымысла. Блок литературен и сам признается в этом, пафос Розанова в постоянном преодолении литературы. Он находит такую форму, которая не требует вымысла (как он сам иронически замечает, говорить правду легче, чем лгать¹¹), и если он вводит вымысел, то это воспринимается уже только как украшение, дополнение, как правило излишнее, а не основа фундамента.

Брюсов писал, что истории вымышленных героев – это только способ выразить душу самого художника, иносказание, своего рода декорация, за которой мы должны разглядеть самое главное, ради чего эта декорация и создавалась. Розанов принципиально отказывается от всяких декораций и пытается открыто говорить о самом главном, только о самом главном.

Уже в первых строчках «Уединенного» писатель заявляет, что его единственная цель – выражение собственной души:

«Так и жизнь в быстротечном времени срывает с души нашей восклицаения, вздохи, полумысли, получувства... Которые, будучи звуковыми обрывками, имеют ту значительность, что “сошли” прямо с души, без переработки, без цели, без преднамеренья, – без всего постороннего… Просто, – “душа живет”… т. е. “жила”, “дохнула”…» (С. 22.)¹²

Собственно, в этом и состоит «обнажение приема», о котором писал В. Шкловский в своей знаменитой статье¹³. Но интересно, что «обнажаются» у Розанова именно те качества текста, которые молодой Брюсов считал главными в искусстве, и которые во многом определили поэтику символизма. Ведь именно акцентирование запретных (как тогда, так и сейчас) тем и переакцентировка с внешнего мира на внутренний, когда даже историческое повествование рассказывало больше о его авторе, чем о событиях прошлого, было характерно для символизма. И именно эти черты шокировали современников в Розанове.

«Собственно мы хорошо знаем – единственно себя. О всем прочем догадываемся, спрашиваем. Но если единственная “открывающаяся действительность” есть “я”, то очевидно и рассказывай об “я” (если сумеешь и сможешь). Очень просто произошло “Уед.”» («Опавшие листья»)

Но «Уединенное» создано в период кризиса символизма и несет в себе черты символизма именно кризисного периода, с его тяготением к «правде вещей». Для эстетики символизма этого периода также принципиально важно, что идеальный мир, к которому символисты стремятся, всегда тесно связан с миром действительности. Поэтому истинному символизму свойственно изображать земное, изображать убедительно и точно. Для младосимволистов характерно требование «верности земле», «верности вещам». В то же время, земная жизнь – только «отзвук» космического мира. Через реальный образ просвечивает иная мысль¹⁴. К Розанову в полной мере применимы знаменитые строчки Вл. Соловьева, часто упоминаемые младосимволистами:

Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?

Соловьевские идеи преображения мира и соединения земного и небесного, казалось бы, не находят прямого отражения в «Уединенном», но сама розановская философия пола по-своему воплощает пафос преображения мира¹⁵. Отсюда и своеобразие розановских символов. Они слишком земные, чтобы признать их символами, но критический аргумент, который предъявил М. Волошин тем, кто пытался записать в лагерь символистов Л. Андреева¹⁶, к Розанову не применим. Андрееву «ставили в вину», что его символы хаотичны и беспорядочны, у Розанова же они тесно связаны, по-видимому, образуют даже определенную систему и являются тем каркасом, который формирует смысловое и художественное единство «Уединенного».

Цель, которую подспудно ставит себе Розанов, – найти место в мироздании всем предметам и явлениям.

«И все кормятся моим трудом. Все около моего труда нашли место в мире». (С. 23.)

Интересна и показательна игра слов в приведенном высказывании. Речь идет, конечно, прежде всего о бытовом уровне, о материальном обеспечении, но очевиден переход на уровень небытовой. В этом пафос писателя: все несет в себе вторую, «метафизическую» сущность, рассказывает нам об ином мире («облечение вещей невидимых»). В таком контексте философия пола предстает только как крайняя точка – если даже кажущееся таким «низким» так «высоко», то и во всем остальном следует искать высокий смысл.

Изображение «низкой материи» стало настоящей революцией в творчестве символистов конца 1900-х – 1910-х годов. Но у Розанова тяготение к «правде вещей» принимает значительно более категоричные формы. Если для младосимволистов смелостью был сам факт введения бытовых деталей, Розанов идет дальше.

Остановлюсь на самых ярких примерах, отмеченных еще В. Шкловским и А. Синявским:

«Томительно, но не грубо свистит вентилятор в коридорчике: я заплакал (почти): “Да вот чтобы слушать его – я хочу еще жить, а главное друг должен жить”. Потом мысль: “Неужели он (друг) на том свете не услышит вентилятора”; и жажда бессмертия так схватила меня за волосы, что я чуть не присел на пол». (С. 79.)

Синявский приводит и блестяще анализирует не менее показательный пример – фрагмент, в котором Розанов описывает свои чувства, проезжая мимо похоронной процессии (с. 82). Исследователь обращает внимание на то, как в словах «трясясь» и «трясутся» «происходит встреча двух смыслов»: физического и метафизического¹⁷.

Когда нет фабулы, то отдельные детали, повторяющиеся в разных записях, становятся средством создания целостности произведения. Об этом писал еще В. Шкловский, доказывая, что через эти детали вводится та или иная тема и образуется сюжет¹⁸. Таким образом, целью художественного творчества для Розанова, в полном соответствии с программой символистов, становится обнаружение «живой связи» между внешне не связанными предметами и явлениями и «пробивание окна в вечность», т. е. превращение образа в символ (именно в том значении слова, которое отражало эстетические взгляды большинства представителей этого литературного течения). Именно так определил программу символистского искусства Ф. К. Сологуб во время знаменитого публичного «Диспута о современной литературе», состоявшегося в Петербурге в январе 1914 г.¹⁹ (особо отметим хронологическую близость этого выступления и публикации «Уединенного») По существу не говоря ничего нового, Сологуб, на наш взгляд очень емко и точно сформулировал самые важные постулаты нового литературного течения, обеспечившие его расцвет в начале XX века. «Живая жизнь души, – писал он, – протекает не только в наблюдении предметов и в приурочивании им имен, но и в постоянном стремлении понять их живую связь и поставить все, являющееся нашему сознанию, в некоторый всеобщий всемирный чертеж»²⁰. В этой цитате мы хотим особо выделить слово «всё», имеющее прямое отношение к творчеству Розанова. Именно открытость всем проявлениям мира, без эстетических, этических или каких бы то ни было еще ограничений, характерна для этого писателя-философа. В то же время, как и требует от символиста Сологуб, у Розанова «все сходства и несходства явлений представляются раскрытием многообразных возможностей, носителем которых становится мир»²¹.

Давно стала общим местом парадоксальность Розанова, достигшая своих крайних пределов в «Уединенном». Вместе с тем, эта парадоксальность не есть просто игра ума, как то было, например, у О. Уайльда²². Парадоксы Розанова – форма проникновения к самым интимным сущностям мира, в них проявляется то, что составляет основу символа. «Смысл символа нельзя дешифровать простым усилием рассудка, – пишет С. С. Аверинцев, – в него надо “вжиться”»²³. Именно такого «вживания» требуют и те противоречия, на которые обращает внимание писатель (прежде всего в себе). Эту особенность своего творчества хорошо понимал и сам писатель. Вот как он, например, объясняет свою небрежность (показательно, что этот фрагмент идет сразу после рассуждений о том, как в его творчестве уживались ложь и искренность, именно в связи с этим вводится понятие «небрежности»):

«Я потому был небрежен, что какой-то внутренний голос, какое-то непреодлимое внутреннее убеждение мне говорило, что все, что я говорю – хочет Бог, чтобы я говорил». (С. 63.)

Наградой за такое «вживание» должно стать открытие тайн мира, причастным к которым чувствует себя сам Розанов. Поэтому форму своих писаний он сравнивает с музыкой:

«Секрет писательства заключается в вечной и невольной музыке в душе. Если ее нет, человек может только “сделать из себя писателя”. Но он не писатель…». (С. 28)²⁴.

Как и в случае с музыкой, своей целью Розанов считает не столько сообщить что-то, сколько погрузить читателя в такую атмосферу, в которой в нем откроется новое видение. По мнению же символистов, музыка является высшим из искусств, потому что идеально выражает символ, соприродна ему²⁵.

Заголовок «Уединенное», таким образом, может трактоваться не только как отражение стремления остаться одному, наедине с собой, но и как стремление соединиться с миром, стать частью единства (ср.: «у-бог-ий» – близкий Богу):

«Одному лучше – потому, что, когда один, – я с Богом». (С. 48.)

Сопоставление с одной из программных статей Брюсова предпринимает и А. Пайман, аргументируя этим сравнением утверждение о «символизме» Розанова. Однако она вспоминает статью «Истины»²⁶. Это сравнение, на наш взгляд, уязвимо сразу по двум параметрам. Во-первых, проповедь эклектизма, которую мы обнаруживаем в статье Брюсова, не совсем точно отражает общесимволистский настрой, скорее она демонстрирует нам оригинальные взгляды его автора. Даже для таких любителей играть на разного рода двусмысленностях, как Сологуб и А. Белый, пафос многогранности мира все время «подсвечивается» желанием увидеть «живую связь», разрушающую чисто внешнее представление о противоречивости, чего мы не находим у Брюсова. Во-вторых, чисто внешним является и эклектизм самого Розанова. На наш взгляд, его поэтика в большей степени соответствует тем тенденциям символизма, которые сформировались с приходом в литературу «младосимволистов», нежели «европеизированной» эстетике Брюсова.

Однако едва ли можно в полной мере назвать Розанова символистом. Аргумент против один, но он очень весом: для Розанова не характерен панэстетизм. Между тем, культ искусства и представление о жизни как о произведении искусства были одним из краеугольных камней символизма²⁷. Как и символисты, Розанов разрушает грань между жизнью и искусством, каждый момент жизни для него есть прообраз искусства. Но модель отношений «искусство–жизнь», характерная для Розанова, ближе зарождающемуся футуризму, чем символизму. Если символисты эстетизировали жизнь, то футуристы деэстетизируют искусство. И Розанов не строит жизнь по законам искусства, а создает искусство, теряющее свою границу с повседневной жизни.