Звезда штерна, или ich sterbe nicht

Вид материалаДокументы

Содержание


Россию с Чеховым
Виктор Гульченко
Подобный материал:
ЗВЕЗДА ШТЕРНА, ИЛИ ICH STERBE NICHT

Борис Штерн. Второе июля четвертого года.

Новейшие материалы к биографии Антона П.Чехова.

Новосибирск: Издательство «Свиньин и сыновья», 2005. – 86 стр.

Литературная мистификация.


Борис Штерн родился и умер в Киеве, не дождавшись Великой Оранжевой революции, но лучшие свои годы он провел в Одессе – городе, где без чувства юмора просто нечего делать. Так же как теперь и на Брайтон-Бич…

Приписанный к литературному цеху фантастов, посвятивших себя этому жанру тоже не от хорошей жизни, Борис Штерн, по свидетельству специалистов, изрядно преуспел в нем, но многое явно не досказал, скончавшись в возрасте 51-го года.

Его литературная пародия или, если хотите, литературная мистификация «Второе июля четвертого года…» посвящена Антону Павловичу Чехову, чудесным образом продлившему свое существование до дней уже более нам знакомых – хотя какими они были они на самом деле, эти дни, понять теперь совершенно невозможно, ибо куда ни кинь – повсюду возникает ревизионистский клин: оказывается, Шолохов не писал своего романа, Александр Матросов и Зоя Космодемьянская не совершали своих подвигов и т.д. и т.п. И если, например, мои родители не строили бы самолично Днепрогэс в числе тысяч других, то осталось бы верить только в Чернобыль и во все прочее, что являет собою порчу и разрушение. И потому нетрудно понять Бориса Штерна, призвавшего Чехова в ряды советских уже граждан, дабы тот продленным своим присутствием в их жизни как-то умиротворял и поддерживал несчастных соотечественников.

«Постмодернизм, – по справедливому замечанию Д. Затонского, – не заслуживает ни хулы, ни славы, ибо есть то, чем не мог не быть, то есть неизбежным порождением нашего духовного безвременья. И не просто неизбежным, а и необходимым: ибо, кажется, негде нам очиститься от порчи убийственных идеологий, кроме как в огне безверия».

Опыт долгожительства или хотя бы инакожительства в альтернативных литературных сюжетах часто накапливается за счет обращения к фигурам самих же литераторов или их персонажей. Так, например, в пьесе Брайана Фрила «После занавеса» встречаются в затрапезном московском кафе 20-х годов Андрей Прозоров и Соня Серебрякова. Наипервейшей свежести взгляд на Лермонтова предложила совсем недавно Елена Хаецкая в романе с кокетливым названием «Мишель». Другой русский классик – Пушкин в романе Татьяны Толстой «Сюжет» не погибает на дуэли, а, оправившись от ранения, еще долго живет и здравствует, отменяя, ни много – ни мало, большевистский переворот. Но ведь то же самое, между прочим, намеревался сделать Уильям Сόмерсет Мόэм, посланный в 1917-м году в Россию с заданием любыми средствами предотвратить революционный взрыв: «по неудержимому велению души нелегально съездил в Москву в одном вагоне с какими-то пьяными дезертирами, которые на полном ходу чуть не выбросили его из вагона, и искал встречи с Чеховым, который ненадолго приехал туда из Ялты, но не получилось, Антону Павловичу не захотелось встречаться с английским шпионом, а в октябре Моэму спешно пришлось удирать от большевиков».

А вообще-то, по замечанию Александра Глотова, более подходящего подставного лица для Бориса Штерна, чем Мόэм, просто и быть не могло: он, как и Чехов, и писатель, и врач и прозаик, и драматург, придерживался сходных взглядов на жизнь, к тому же болел туберкулезом – одним словом, своего рода кандидат в английские двойники Антона Павловича1. Нельзя, однако, не увидеть в этом сочинении Штерна и еще одного героя – самого автора, Бориса же Штерна. На это обращает наше внимание тот же А.Глотов: «Чехов, умерший у него (Штерна – В.Г.) в 1944 году, устами Мόэма, умершего в 1965 году, охаивает Сорокина, родившегося в 1955 году»2. Таким образом, под прикрытием великих имен Чехова и Мόэма Штерн ведет полемику как со вчерашними советскими классиками, так и с современными постмодернистами: «…швали действительно было очень много. Большевики пытались поставить литературу на конвейер, даже называли писателей “инженерами человеческих душ”, и в эти инженеры шли всякие духовные босяки, лакеи и карьеристы вне зависимости от происхождения, даже граф Алексей Толстой. Они в художественных образах прославляли доктрины большевизма, оболванивали полуграмотное население, грызлись между собой. Были и другие, вроде модерниста Владимира Сорокина, автора препохабнейших рассказов. Чехов его дух на версту не переносил…»3.

Но все это – уже обочина сюжета штерновской пародии, поворотным же на ее магистрали пунктом становится следующий: по Штерну, второго июля четвертого года действительно кто-то умер, здесь этим кто-то оказался друг Чехова, «буревестник революции» Максим Горький. Штерн самым беспощадным образом производит ключевую свою подмену, безо всяких колебаний отправляя первого пролетарского писателя в мир иной и выдвигая на его место Чехова как единственно возможного, по его мнению, реального спасителя России.

Итак, Борис Штерн продлил жизнь своего Чехова ровно на сорок лет, отдав тем самым дань канону поминовения усопших (девять и сорок дней): девять лет спустя после фактической смерти, аккурат в 1913-м году этот Чехов был награжден Нобелевской премией по литературе, а сорок лет спустя, в году сорок четвертом, скончался во второй раз. Этот Чехов до последних своих дней оставался в Ялте, став свидетелем и гитлеровской оккупации, не причинившей, отдадим должное захватчикам, писателю никакого вреда. И ничего удивительного нет в том, что во сне перед смертью к нему опять являлся японский матрос с ленинским уже прищуром, который отказал ему в последнем желании – быть отправленным в качестве покойника в Москву на самолете. «Где я вам самолет возьму!» – бесхитростно ответствовал иноземец, а дежурившие у смертного одра писателя академики заключили, что больной летает во сне. Нет ничего удивительного и в том, что участники Ялтинской конференции, которая, надо полагать, все же действительно была, – Киров, Черчилль и Рузвельт приходили с цветами поклониться его праху и даже проводили на аэродром. Чехов-таки улетел в Москву в цинковом гробу и был перезахоронен на Новодевичьем кладбище.

Литературное озорство Бориса Штерна, замаскировавшего себя еще и под именем Сомерсéта Мόэма и даже включившего в первую часть вольного своего опуса парафраз его эссе «Искусство рассказа», не сводится, однако, к некоему малополезному в общем-то соревнованию с английским классиком, которого, если честно, звали, прежде всего Уильямом, а уж потом Сόмерсетом. Будь он Уильям Павлович, Борис Моэм или Сόмерсет Штерн, автор данных «новейших материалов к биографии Чехова», оказавшегося современником и Карла Маркса и Адольфа Гитлера, чьи имя и фамилия воссоединились в фигуре его издателя Адольфа Маркса, все равно оставался увлечен несколько более общей задачею: представить читателю еще один образец «альтернативно-биографической литературы», обретающей ныне все бόльшую популярность.

Тот же полуостров Крым, надолго приютивший этого Чехова, не дает покоя нашим литераторам, в особенности тем, кто получил временную или постоянную прописку в «коммуналке» постмодернизма, держащегося линии «а что было бы, если бы…» или, выражаясь языком театральным, «предлагаемых обстоятельств». С Крымом, в частности, связан эпопеистого объема роман-опера Дмитрия Быкова «Орфография» о русской интеллигенции 18-го года. Непосредственно Крыму посвятил, как известно, свое сочинение Василий Аксенов, превратив полуостров в «Остров». Борис Штерн, повторим, надолго продолжил присутствие на том же полуострове любимого своего героя. И уже этот Чехов одарил человечество сходным по названию произведением – «Остров Капри» (вслед за «Островом Сахалином», надо полагать), которое вместе с еще одной его повестью «Семья Гурьяновых» пополнило кладовую советского «самиздата» в силу содержащейся в них откровенной неприязни к Ленину: «О литературе Ульянов имеет какие-то странные понятия. Льва Толстого называет "зеркалом русской революции". Какое-то зеркало... Что-то отражает... Лужа тоже отражает. Медный чайник тоже отражает... Лев Толстой – чайник?.. Нет уж, господин Ульянов, но на чайник больше похожи вы!" Чехов и Ленин друг другу не понравились. Это имело свои отдаленные последствия. Мемуарную главу об Ульянове Чехов назвал "Чайник кипит!"» (56).

В пору жизни Чехова на Капри к нему изредка наезжала из далекого Мелихова Мария Павловна. «В ее короткие наезды на Капри, – пишет Штерн, – жизнь Чехова менялась к лучшему, он полнел, веселел, опять принимался за надоевшую пьесу» (53), так, кстати, и не написав ее – Штерн благоразумно не прибавляет к драматургическому наследию своего героя новых произведений. После Машиных визитов на Капри появлялась давняя любовь – Лика Мизинова. Книппер, конечно же, все знала, терзалась от ревности, но о разводе и не помышляла. «Так и жили, не выясняя отношений, три женщины в жизни Чехова: сестра, жена и любовница» (53) (это, скорее, бунинская коллизия периода его эмиграции). Впоследствии эти «три сестры» самоотверженно и ревностно охраняли ялтинский покой немолодого Чехова – настолько ревностно, что он готов был вывесить на калитке упреждающую табличку: «Осторожно, злые старушки!» Но тут впору переключаться на еще одну новую совсем книгу Э.Матониной и Э.Говорушко. «Вторая жизнь. Лика-Лидия Мизинова, Санин и Чехов в интерьере прошлого». Вернемся, однако, к нашему сюжету. Лауреат Нобелевской премии штерновский Чехов действительно занял в советской жизни место Горького, с тем только добавлением, что «в 30-х годах за чтение и распространение новых произведений Чехова людей ссылали, сажали, расстреливали. Мы уже упоминали об Илье Эренбурге, которому повезло – он был застрелен в парижском кафе сотрудниками НКВД, и шуму было на весь мир. Но другие (Клюев, Бабель, Пильняк, Леонов, Катаев, Фадеев, Шолохов – всех не счесть) исчезали в полной безвестности в сибирских лагерях» (76).

За Чехова преследовали – но Чехова боялись, ибо он сделался в повести Штерна очень богатым человеком, наподобие теперешнего Абрамовича, которого, правда, никто не боится. Изрядную часть своих денег Чехов тратил непосредственно на большевиков, корректируя тем самым текущую общественную жизнь и даже манипулируя отдельными ее сторонами.

А помогал дяде, между прочим, его племянник Михаил Чехов, который и сумел преумножить первоначальный нобелевский капитал Антона П. в десятки раз, став распорядителем «Фонда Чехова». Большевики, естественно, покушались на основные деньги «Фонда», но, как пишется у Штерна: «"…уюшки!" – ответил им Михаил Чехов» (64).

Отметим с сожалением, что в этой повести о дяде-долгожителе мы приобрели в лице его племянника первоклассного финансиста и безвозвратно потеряли великого актера. Да и вообще по мере развертывания данного повествования его автору, по всему видно, было не до художественных проблем: ржа политики все сильнее разъедала сюжет.

Можно ли и, главное, нужно ли полагать эту мистификацию Штерна «Памятником Ироничному Интеллигенту» (как выразился Владимир Иткин)? Думается, что да.

Если Ю.Тынянов, говоря о своем творческом методе, заявлял: «Я начинаю там, где заканчивается документ», то Б.Штерн, похоже, поступает ровно наоборот: он заканчивает там, где документ начинается, достигая причудливого сплава «литературоведческой или краеведческой фантастики и откровенного ёрнического стёба»4. Документ для Штерна – не объект исследования, а повод для придуманной им игры, судить которую следует, конечно, по ее же правилам. «Когда вчитываешься в мемуары, – комментирует свои цели Штерн, – возникает впечатление, "что Чеховых было много", каждый писал о каком-то своем Антоне Павловиче. <…> У меня тоже получается какой-то свой Чехов – такой, которого я здесь описываю. Это очень важное наблюдение: ЧЕХОВЫХ БЫЛО МНОГО», – подчеркивает он (с.21-22).

В грустной своей повести-шутке Штерн попытался нарисовать нам Россию с Чеховым. Вышло же ровно наоборот: глазами Мόэма-Штерна мы с еще бόльшей отчетливостью увидели Россию без Чехова – не «Россию, которую мы потеряли», а Россию, которую мы, увы, не приобрели. Поменял Штерн Сталина на Кирова как шило на мыло; похоронил Горького и Толстого, оставив Чехова на высшем литературном пьедестале в единственном числе; заключил его под домашний почти что арест в ялтинский дом, как в какую-нибудь станицу Вешенскую и т.д. и т.п. Но вышло единственно то, что вышло: второго июля тысяча девятьсот четвертого года Чехов, как и последний герой его пьес Фирс, воспарил к вечности: там, на небосклоне людской памяти воссияла немеркнущая звезда его необходимости все новым поколениям. Звезда Чехова светит в реальном мире; звезда Штерна – в мире литературных аттракционов, полезность которых нельзя не признать, но значение которых не хотелось бы переоценивать.

Это понимает и сам автор маленькой анти-повести. «"Что было бы, если бы?.." Как развивались бы события в России, – задается он вопросами на своих страницах, – если бы Чехов умер в критический день второго июля четвертого года? Без него у большевиков были бы развязаны руки? Был ли он для них серьезным сдерживающим моментом? Было ли им НЕУДОБНО ПРИ НЕМ творить свои злодеяния? <…> Что было бы, если бы старший брат Ульянова не был повешен, а младший – жестокость вызывает в ответ только жестокость – не ожесточился бы и не подался бы в Ленины? Из него получился бы отличный министр юстиции, генеральный прокурор или даже премьер-министр вместо Керенского. Что было бы, если бы второго июля четвертого года умер Чехов, а Пешков остался жить? <…> …что было бы, если бы человек сделал то, а не это, и если бы случилось то, а не это? Русская присказка "Если бы да кабы" сама по себе хороша, но любомудрием не отличается»5.

Что и говорить: в наше беспокойное время расправ над недавним и давним прошлым человечество все больше входит во вкус безудержного ревизионизма. Тот же, например, вопрос «А был ли Шекспир?», похоже, занимает теперь не одного Илью Гилилова. Упреждая подобные наскоки, Борис Штерн своей остроумной литературной мистификацией категорично заявляет: Чехов жил, Чехов жив, Чехов будет жить. Фантасмагории, меж тем, множатся: на одном из сайтов в Интернете («Золотой фонд мировой литературы») авторство повести «Второе июля четвертого года» приписано уже Владимиру Солоухину6 – и на том, надо полагать, новейшая Чеховиада не заканчивается.

Виктор Гульченко


1 Глотов, Александр. Чехов и Моэм в зеркале постмодернизма // ссылка скрыта

2 Там же.

3 Штерн, Борис. Второе июля четвертого года. Новейшие материалы к биографии Антона П.Чехова. Новосибирск, 2005. С.72. Далее страницы указываются после цитат в тексте.

4 ссылка скрыта. Легенды и мифы «Белой дачи» // ссылка скрыта

5 Там же. С.76-77.