Интеллектуальная история психологии

Вид материала

Документы

Содержание Может ли человек знать Бога? Может ли человек знать что-либо? Что есть грех? Каковы природа и статус человеческой воли?Библия Каков правильный образ жизни человека ? Middle Ages)

Подобный материал:

• История психологии история психологии, 2255.12kb.
• Программа минимум кандидатского экзамена по курсу «История и философия науки», 121.23kb.
• Интеллектуальная история психологии, 8062.13kb.
• История психологии. Ответы на вопросы к экзамену 2010, 1003.28kb.
• Курс, III поток и бакалавры, 7-й семестр лекции (68 час), экзамен, 26.95kb.
• Темы рефератов по дисциплине «История психологии», 21.19kb.
• Программа вступительного экзамена в аспирантуру по специальности 19. 00. 01 Общая психология,, 401.48kb.
• Многомерная оценка индивидуальной устойчивости к стрессу 19. 00. 01 Общая психология,, 434.54kb.
• Литература для подготовки к экзамену по курсу «История психологии» (рекомендует Мальцев, 35.03kb.
• Курс ведет ст препод. Аймаутова Н. Е.   Социальная психология   Цель изучения дисциплины, 30.78kb.

Возрождение (аристотелевского) рационализма

В двенадцатом веке был период Возрождения, который в чисто интеллектуальном отношении можно сравнить с его более превозносимым преемником четырнадцатого и пятнадцатого столетий¹². Самыми яркими признаками этого общего нового воспламенения энергии и надежды были, безусловно, чудесные готические соборы. Даже сегодня, в век, поставивший большие размеры себе в заслугу, кажется, что эти церкви обладают гигантскими пропорциями, и это действительно так. Но еще более впечатляет тот факт, что почти все они (в Париже, Шартрезе, Амьене, Леоне, Бове, Реймсе, ЛеМане, Туре, Орлеане, на горе св. Михаила, в Кентрбери и Оксфорде, Праге и Кёльне, по всей Европе и Британским островам) появились в течение периода, меньшего двух сотен лет. Одновременно с их появлением происходило возрождение классической латыни, возобновление серьезных философских исследований и, что наиболее значительно для всей интеллектуальной истории, перемещение арабских переводов работ Аристотеля из сарациновской Испании в христианскую Европу. В качестве основной фигуры здесь следует назвать Авиценну (980—1037), чье исламское толкование мысли Аристотеля еще раз знакомило западное философское сообще-

Часть 1. Философская психология 157

ство с кругом работ Аристотеля, гораздо более широким, чем тот, который был доступен на Западе в течение столетий. В результате толкования Аристотеля Авиценной возник ряд новых вопросов, поставленных христианскими теологами тринадцатого столетия. Взять хотя бы метафизические доводы Аристотеля в пользу вечности мира — доводы, прямо противоречащие Книге Бытия и устраняющие потребность в Боге христианства. Здесь же можно указать и на этическую, в целом, систему Аристотеля, — систему, в которой понятие греха не играет никакой роли и согласно которой окончательные моральные санкции основаны на соображениях, имеющих место здесь и сейчас.

Авиценна был и медиком, и активным толкователем научных и философских трудов Аристотеля. Он предвосхитил такую без конца обсуждаемую психологами тему, как осознание постоянства своего «Я», даже несмотря на телесные изменения. Он истолковал смысл «Я» как нечто, непосредственно известное мыслящему (понятие res cogitans¹ Декарт предложит на шесть столетий позже) независимо от всякого остального опыта и от опыта в целом. Его гипотетический «парящий человек» — висящий в пространстве и слепой — сохраняет живое сознание своего собственного «Я», даже будучи изолированным от всех внешних стимулов. Из этого следует, что знание своего «Я» базируется на самой познавательной природе разумных существ.

В шестом трактате из Deliberance он более полно развивает свои психологические взгляды, двигаясь в направлении рассуждений Аристотеля; правда, здесь же заметно и сильное влияние теории Платона. В главе IX своей работы он утверждает, что основа всех рациональных понятий должна быть нематериальной, поскольку такие абстракции не имеют материальной репрезентации и, следовательно, не могут вступать в причинные отношения с материальными чувствами. Чувства отвечают на конкретный стимул (это дерево), рациональная же способность позволяет абстрагировать отсюда умственный образ (intelligible form) «дерева» и таким образом сформировать универсальное понятие. Точно так же это нематериальное основание рациональности свидетельствует о нематериальной душе, которая, следовательно, неподвластна дегенеративным изменениям. Душа бессмертна.

¹ Res cogitans, лат. — вещь познающая.

158 Интеллектуальная история психологии

Сначала медленно и с перерывами, но вскоре быстро и непрерывно авторитет Аристотеля бросал вызов традиционному авторитету неоплатонизма, а затем и одерживал над ним победу. Св. Ан-сельм (1033 — 1109), положивший, можно сказать, начало философскому возрождению Запада, озаглавил свою работу Вера в поисках разума и упорно защищал роль восприятия и разума в христианской жизни. Основной авторитет для него, однако, — св. Августин. Далее, мы видим Четыре книги сентенций Петра Ломбардского (1100-ОК.1164), наиболее влиятельную религиозно-философскую работу того времени, еще сильнее утверждавшую позицию разума в делах веры. По-прежнему сохраняется авторитет Августина, который побуждает нас искать Бога, пользуясь тем нашим качеством, «лучше которого нет в нашей природе и которое есть ум»¹³. Однако в то же самое время мы обнаруживаем Пьера Абеляра (1079—1142), уделявшего авторитету Аристотеля самое большое внимание, — Аристотеля, которого он называл «наш государь» и которого в последующих двух столетиях будут почтительно и просто называть «Философом».

Возрождение рационализма нельзя объяснить одной или даже несколькими причинами. Неуместно здесь также устанавливать все множество вовлеченных факторов. Мы уже говорили о вкладе Карла Великого; его приумножил король Отгон, в германском королевстве которого происходило мини-возрождение десятого столетия. Св. Петр, которого незадолго до этого, в 846 г., атаковали сарацины, теперь правил отважной преданностью всей христианской Европы, и Римская Церковь могла более эффективно способствовать усилиям своих монахов и миссионеров. Сам Рим теперь пребывал в достаточной безопасности для того, чтобы служить центром науки и закона, пока империя стремилась к восстановлению своего классического образа. Империя не только находилась в безопасности по отношению к исламу, она даже оказалась способной восстановить ранее потерянные территории. К 1085 г. Испания была восстановлена вплоть до Толедо, а к 1118 г. она вернула себе Сарагосу. Знаменитый Первый крестовый поход (1096) был, надо отметить, просто проявлением возрождения, а не его предшественником¹⁴. К концу двенадцатого столетия мы видим Европу в состоянии, чем-то похожем на состояние Афин во времена Александра: война,

Часть 1. Философская психология 159

чума и раздоры уступили дорогу порядку, безопасности и растущему благосостоянию; политическая нестабильность сменилась подчинением воле великого лидера; видимый, но теперь побеждаемый враг служил стимулом для сплочения. Ночной кошмар закончился; мужчины, женщины и сама Вселенная продолжали составлять единое целое, и будущее — хотя бы лишь потому, что будущее вообще было, — казалось гораздо светлее.

Схоластическая психология

В Мире средневекового образования Андерс Пилз (Anders Pilz) воспроизводит и обсуждает совершенно замечательную иллюстрацию, взятую из работы Петра Испанского, изданной в 1514 г. Хотя данное издание относится к периоду итальянского Возрождения, эта иллюстрация представляет собой квинтэссенцию средневековья. Как говорит Андерс Пилз, оца — как раз то, «в чем наиболее полно отразилась система ценнбстей средневекового ученого»¹⁵. Это — «Дерево Порфирия». Здесь Сократ (названный уменьшительно «Sortes») и Платон расположены у основания дерева, причем Сократ стоит, а Платон сидит на стуле. Между ними, среди корней дерева, выписаны имена отдельных людей (Генрих, Петр и т. д.), которые, будучи индивидуумами, находятся вне какой-либо классификации. Классифицироваться может лишь некоторый род или вид, а не отдельный предмет, включая конкретную личность. Но эти отдельности возникают из вида homo, того общего класса, представителями которого являются все индивиды. Как и создания, отличные от человека, homo возникает из более крупного класса животных, которые подразделяются на категории рациональных и иррациональных. Они, в свою очередь, происходят из более общего класса corpus animatum, или живого тела, которое может быть наделено чувствами (sensible) и, следовательно, квалифицируется как животное, или не обладать чувствами (insensible) и, следовательно, быть растением. Еще более общим классом является субстанция (substancia), образовавшаяся благодаря наиболее фундаментальному из всех онтологических различий — различию между материальным (согрогеа) и нематериальным (incorporea). Перевернув это дерево, можно проследить онтологическую родословную, достигающую высшей точки в отдельных узнаваемых лю-

160


Интеллектуальная история психологии

дях. Данное же дерево достигает высшей точки во всеобщем классе субстанция, в который входит все реально существующее. В целом, все это устройство сконструировано из (десяти) категорий Аристотеля. Самые важные диспуты средневекового периода относятся к проблеме универсалий, их онтологическому статусу и к роли умственных процессов — пониманию их природы и самого источника. «Дерево Порфирия» продолжает оставаться полезной схемой, позволяющей понять те дискуссии и теории, которые порождались схоластической психологией.

Рис. 1. «Дерево Порфирия»

Среди работ, посвященных общей истории западной мысли, есть и такие, в которых просматривается тенденция сводить работы Августина к «неоплатонизму», а труды Фомы Аквинского — к «ари-стотелизму». Увы, подобного рода редукционизм можно признать обоснованным в такой же мере, в какой было бы обоснованно свести всю философию либо к платонизму, либо к аристотелизму. Верно то, что Фома Аквинский (1225-1274), начиная с пятнадцатого столетия, был интеллектуальным голосом Римской Церкви, верно также и то, что источником вдохновения к написанию двух его основных работ Сумма теологии (Summa Theologiae) и Сумма против язычников (Summa Contra Gentiles) был Аристотель. Однако

Часть 1. Философская психология 161

вдохновение не есть повторение. Нельзя реконструировать взгляды Фомы Аквинского только из знания мыслей Аристотеля. Эти два философа работали в очень разном интеллектуальном климате, имели очень разные ориентации и очень разные цели. Если нам надо разобраться в том, каков был средневековый взгляд на психологию человека, мы должны обратиться к томистской психологии. Фома Аквинский был не единственным и даже не наиболее влиятельным из тех, кто ставил важные вопросы, но лишь его работы содержали все точки зрения, преобладавшие в то время. И если нам надо понять ту часть томизма, которая является явно психологической, нам следует сначала понять проблемы, стоявшие перед Фомой Аквинским и его Церковью в тринадцатом столетии. Поэтому рассмотрим кратко проблемы психологии человека, с которыми сталкивался Аквинат, а затем перейдем к рассмотрению того, как он их решал, по существу в аристотелевском духе.

1. Может ли человек знать Бога? Это — центральная эпистемо
логическая проблема позднего средневековья. Пьер Абеляр в его
Sic et Non («Да и нет») перечислил 158 теологических вопросов,
на которые Библия и ранние христианские отцы дают противо
речивые ответы. Он был также одним из нескольких влиятельных
ораторов двенадцатого века, отрицавших реальное существование
универсалий и принявших номинализм, в котором утверждалось,
что реальны лишь индивидуальные сущности, а так называемые
универсалии — просто имена классов (nomines), относящиеся к
умственным понятиям. В период деятельности Аквината несмело
назревал скептицизм по отношению к догме, росла потребность
в рациональном авторитете в противовес авторитету Священного
Писания. Поэтому вопрос о том, может ли человек знать Бога, был
как раз самой важной составляющей более широкого вопроса: Мо
жет ли человек знать что-либо?

2. Каков наш долг по отношению к Богу? Этот вопрос предпола
гает, что ответ на общий эпистемологический вопрос уже имеется;
то есть нам известно, что человек знает о Боге и о воле Бога. Теперь
остается определить обязательства человека по отношению к само
му себе, государству, другим людям.

3. Что есть грех? В девятом веке Церковь пребывала в таком
беспорядке, что Папа оказался не в состоянии предоставить Карлу
Великому официальный чин Литургии, по которому надлежало со-

11 - 1006

162 Интеллектуальная история психологии

вершать Мессу. К тринадцатому столетию были предприняты интенсивные попытки унифицировать церковную практику христианства. Священная Римская Империя действительно была империей, которой нужны были законы, соглашения и понятный набор основных законов. Историческое гражданское право Рима, вновь принятое в качестве закона наций (iusgentium), было восстановлено в центрах юридического образования и фигурировало в решениях королевских и церковных судов. Но все это должно было быть освящено верой, которая была бы разработана гораздо более детально, чем та, что существовала во времена Юстиниана. Светские и клерикальные силы теперь настолько смешались, что верующий горожанин остро нуждался в руководстве для законопослушной и христианской жизни. Понятие греха нужно было разработать таким образом, чтобы все — и короли, и епископы, и земледельцы— могли бы быть осведомлены о своих конкретных обязательствах по отношению к своему Создателю.

4. Каковы природа и статус человеческой воли?Библия принима
ла без доказательств свободу воли, настаивая в то же время на том,
что Бог есть причина всех вещей. В предыдущей главе мы останав
ливались на том, как это явное противоречие разрешал Августин,
но его решение было недостаточно полным для более просвещен
ных и критических умов тринадцатого столетия.

5. Каков правильный образ жизни человека ? Некоторые интерпре
тации классических работ склонялись к выводу, что душа умирает
вместе с телом. Фоме Аквинскому надо было объяснить назначе
ние души и при этом избежать логической ловушки, придуманной
исламскими авторитетами, в частности, Аверроэсом (1126-1198)
(«Комментатор»), чьи толкования Аристотеля привели к нежела
тельным антиреалистическим и даже материалистическим выво
дам относительно сущности разума и мышления. Западных уче
ников Аверроэса (например, Сигера Брабантского, ок. 1240-1284)
привлекла его позиция, согласно которой душа исчезает вместе с
телом, поскольку именно душа гарантирует индивидуальную (лич
ную) тождественность, и поэтому то, что индивидуально, по не
обходимости разрушается. Лишь абстрактный разум (nous) сохра
няется, и он один и тот же у всех людей. Следовательно, личное
бессмертие невозможно.

Часть 1. Философская психология 163

Фома Аквинский поставил много других вопросов, некоторые из них были столь же фундаментальны для теологии, как эти. Тем не менее, чтобы обрисовать его общий взгляд на психологию человека, мы можем ограничиться рассмотрением его трактовки лишь указанных вопросов. Начнем с замечания Мориса де Вульфа о схоластической психологии вообще:

«Согласно средневековой классификации наук, психология есть просто глава специальной физики, хотя и наиболее важная глава; потому что человек есть микрокосм; он — центральная фигура во Вселенной»¹⁶.

До тринадцатого столетия средневековый взгляд на человеческую природу был, по существу, тождественен взгляду Августина, который в основных своих чертах был платоновским. Святая Троица служила аналогом человеческого сознания, которое состояло, соответственно, из трех частей: чувства, разума и интеллекта. Каждая из этих способностей могла давать знание определенного вида, но лишь последние (nous, intellectus) могли привести к самой истине.

Иоанн Скот Эриугена уже в девятом столетии мог предложить более или менее полную систему психологической философии, комбинируя платоновский идеализм с принципами христианской веры. В De Divisione Naturale (Оразделении природы)¹¹, работе, удивительной для жалкого интеллектуального климата, в котором она создавалась, он вновь утверждает платоновское различение акциденции (accidens) и сущности (substantiä), доказывая, что чувства могут схватывать только первое. Иначе говоря, на чувства как на материальные органы могут воздействовать только материальные стороны мира. Будучи непостоянными и грубыми, они слабо связаны с предельной и совершенной реальностью Бога. До сих пор это — ортодоксальное платоновское учение. Дар разума (logos, ratio) позволяет воспринимающему усваивать сырые физические факты таким образом, чтобы понять сверхэмпирический порядок и устройство Вселенной. Но даже эта более совершенная когнитивная способность ограничена, так как всеобщий порядок, обнаруживаемый таким образом, является лишь порядком вещей; это — закономерность следствий, а не знание об их истинных нефизических причинах. Лишь тогда, когда пассивные чувства и активный разум вверяют свое содержимое духовной сфере интеллекта, можно рас-

164 Интеллектуальная история психологии

познать фундаментальную истину природы. Эти истины, предшествуя вещам и находясь за их пределами, являются, увы, идеями, поэтому то, что их обнаруживает, должно быть нематериально. Что касается людей, то они — тоже некая разновидность интеллектуальной идеи, вечно пребывающей в божественном разуме.

Отличительным свойством философского возрождения, происходившего в двенадцатом и тринадцатом столетиях, является отказ от такого крайнего идеализма. Иоанн Скот Эриугена отрицал то, что чувственные данные приводят к постижению базовых истин, и таким образом ратовал в защиту идеализма, который никогда не сможет выйти за пределы, обозначенные для него Платоном. Философы-схоласты, хотя они никогда и не отступали от духа идеализма, стремились иметь дело с воспринимаемыми реальностями природы как с фактами, причем как с фактами, выражающими истину. Мы обнаруживаем это стремление в Диалоге об истине св. Ансельма, где чувства наделяются способностью точно отражать факты природы; в то же время он порицает «внутреннее чувство», так как оно обманывает нас, создавая ложные мнения относительно ощущений¹⁸. Для Ансельма истина окончательно воспринимается лишь одним разумом, но в этом акте творческого восприятия разум опирается на строгий нейтралитет чувств. Именно эта линия рассуждений привела его к знаменитому онтологическому доказательству существования Бога. Нам не нужно анализировать этот сложный и без конца обсуждаемый тезис, и мы отметим только его психологическую направленность. Ансельм выдвинул теорию, согласно которой то, что разум способен принять, является, в силу самого этого факта, реальным. Для того чтобы в разуме запечатлелась некоторая идея, он должен обладать свойством, совместимым с тем, которое могло бы внушить эту идею. Например, мы можем видеть цвет не только в силу наличия цвета, но и потому, что природа сформировала человеческие способности так, чтобы они реагировали на это свойство мира. Не существует способности, которой не соответствовал бы в природе какой-либо предмет или процесс. Разум же, будучи самой совершенной способностью, в состоянии понять «то, больше чего ничто не может быть», а это в конечном счете есть Бог. Поскольку мы способны постичь возможность того, «больше чего ничто не

Часть L Философская психология 165

может быть», эта возможность должна относиться к тому, что существует в реальности.

Онтологическое доказательство не является ни тривиальным, ни «субъективным» в прозаическом смысле. Существование Бога при таком объяснении не базируется просто на том факте, что кто-то мог бы себе это представить. Из этого доказательства не следует также, как предполагали некоторые, чтобы остров, «больше которого быть не может», существует по той причине, что мы его себе представляем. Во-первых, остров, больше которого быть не может, не может существовать, так как такой остров был бы Вселенной или был бы бесконечным и, следовательно, не был бы островом. Согласно онтологическому доказательству, мы можем обладать определенным понятием только в том случае, если это понятие накладывается (imposed) на наш разум. Но для того, чтобы произошло такое наложение, должно существовать нечто, соотносимое с самим этим понятием. Это и еспъ первый шаг к постижению хитросплетений онтологического доказательства.

Ансельм не собирался заменять веру разумом, не предлагал он также считать, что существование Бога каким-то образом зависит от той идеи, которую можно иметь о нем. Не развивал он и платоновский идеализм. Вместо этого, под влиянием великого и уважаемого учителя, он позволил вере базироваться на рациональном основании, чтобы разум и душа более не сражались друг с другом. Петру Ломбардскому в своих известных Четырех книгах сентенций осталось лишь убедить средневекового верующего в том, что он может познать Бога через свой труд, через интеллект, информированный восприятием. В финале, закончив эту кропотливую подготовительную работу, тринадцатое столетие смогло предоставить место для великого синтеза мысли, начинающейся с Платона и Аристотеля и включающей далее Августина, Боэция, Иоанна Скота, Ансельма, Петра Ломбардского, — синтеза, представляющего собой томистскую схоластику.

Хотя идеи и теории, составляющие схоластическую мысль, разнообразны как^чпо стилю, так и по происхождению, сам синтез можно приписать двум людям — Альберту Великому и его ученику Фоме Аквинскому. Именно в работах последнего представлен схоластический подход, действительно схоластическое решение про-

166 Интеллектуальная история психологии

блем, унаследованных от античных философов, — проблем, которые теперь следовало решать в согласии с истинами христианской религии. Примером может служить подход к проблеме познания.

В согласии с Аристотелем, схоластическая психология различает чувственное знание фактов — такое знание может обеспечиваться даже сенсорными возможностями животных, — и знание о причинах, на которое способен лишь разум. Следовательно, хотя опыт и может информировать нас о вещах, он не может дать нам знания законов. Выражая то же самое иными, более классическими словами, можно сказать, что в опыте дано и должно быть дано только конкретное знание, тогда как разум постигает универсалии. Именно из конкретных чувственных данных разум абстрагирует универсалии. Разум есть способность души. В действительности сама душа есть некоторый интеллектуальный принцип²⁰. Как и Авиценна, схоласты находили в учении Аристотеля основание для отрицания того, что душа подвержена порче²¹.

Животные, у которых нет интеллектуального принципа, выживают благодаря инстинктивным моделям реагирования. Человеческие создания постигают универсалии посредством разума, и это позволяет им находить бесконечно разнообразные решения своих проблем. Их суждения не ограничены воспринимаемыми данными, и в своем отношении к природным явлениям они не направляются инстинктом²².

В противоположность Платону, схоластическая система допускает не только истинный и фактический статус ощущений, но придает важное значение также и физиологическим механизмам, посредством которых чувства информируют интеллект²³. В случае физической смерти витальные и чувствующие способности души исчезают, так как они требуют наличия тела для своего выражения. Но воля и интеллект сохраняются²⁴.

В наследии Аристотеля средневековые психологи выделили разные виды интеллекта. Первый — та способность души, посредством которой возможно мышление, — назывался «потенциальный интеллект». Потенциальный интеллект, оперирующий с реальными воспринимаемыми фактами мира, делает возможным «актуальный интеллект». Рефлексируя свои собственные действия и содержание, душа функционирует как «приобретаемый интеллект»;

Часть 1. Философская психология 167

последний образуется только тогда, когда разум снабжается данными и поддерживается рефлексией. За этими действиями должна стоять некоторая обусловливающая их способность, управляющая актуальным и приобретаемым интеллектом; именно это схоласты называют «действенным интеллектом» (agens intellectus). Благодаря действенному интеллекту то, что было лишь возможным, становится реализованным. Именно актуальный интеллект абстрагирует форму вещи, исходя из ее явления. Чувства могут охватывать только свойства, интеллект же может распознавать форму²⁵. Это уже не платоновский процесс; то есть форма, безусловно, не есть идея, из которой происходят вещи. Скорее, форма присутствует в материи как некоторый принцип, чувства же могут реагировать лишь на материю, а не на принцип. Поэтому приобретаемое нами знание не есть то, на что реагировали чувства, так как знание есть некоторая абстракция. Оно базируется на принципах материи, но сами принципы, безусловно, не материальны. Поэтому психология познания есть когнитивная, а не эмпирическая психология.

Для Аристотеля активный интеллект был некоего рода светом, делающим очевидным то, что иначе было бы скрыто. Солнце проявляет вещи, существующие независимо от того, видимы они или нет; подобным же образом действенный интеллект делает действительным то, что пребывает лишь потенциально. Это есть, следовательно, внутренний свет*, освещающий частности таким образом, чтобы позволить разуму раскрыть их принцип. Для Аквината этот внутренний свет есть дар предусмотрительного Бога, благодаря которому человеческое знание может достигнуть фундаментальных принципов вещей²⁶. Абстракции, ставшие возможными благодаря такому внутреннему свету, не устраняются (как у Платона) из мира материи (хотя они сами и нематериальны), а раскрывают внечув-ственную сторону материи. Мы можем с уверенностью считать эти свойства или принципы неотъемлемыми от вещей, иначе мы не смогли бы вывести абстракцию из чувственных данных: Abstrahe-ntiwn non est mendacium («Абстракция не есть ложь!»). Связь между материей и принципом или объектом и формой обнаруживается, а не изобретается умом. Как отмечал де Вульф в своем анализе томистской теории знания,

«Мы непосредственно воспринимаем саму реальность, а не нашу субъективную модификацию этой реальности. Мы воспринимаем ее

168 Интеллектуальная история психологии

благодаря тесному сотрудничеству чувств и интеллекта... Истина есть соответствие между реальностью и разумом»²⁷.

Человеческое познание, совершаемое в земной жизни, несовершенно, потому что человеческий разум должным образом не снаряжен средствами для понимания божественной сущности. Вера дана людям для того, чтобы из-за несовершенства своего разума они не сбились с дороги к Богу. Однако вера и разум не конфликтуют и не могут конфликтовать, поскольку и то, и другое стремится к одним и тем же истинам:

«Наука и вера не могут совпадать в одном и том же субъекте и [говорить] об одном и том же предмете; однако то, что для одного [человека] является предметом науки, для другого может быть предметом веры»²⁸.

Схоластический рационализм ограничен. Разум может довести нас в поиске истины лишь до определенного предела. Даже с помощью веры рациональный ум не может узнать все в течение своей жизни. Мы ограничены не только как genus', рациональные способности отдельных индивидуумов также различны. Все человеческие существа обладают действенным интеллектом, но необязательно в одинаковой степени²⁹. Следовательно, будут различия и в достижениях, и в понимании. Более того, поскольку операции разума выполняются над данными опыта, те, кто имеет ограниченный опыт (каковыми являются дети) или искаженный опыт (как в случае с больными), будут иметь убогий интеллект³⁰. В течение земной жизни, когда душа находится в единении с телом, наш интеллект реально не может понять что-либо, не обращаясь к «фантазмам», то есть к умственным репрезентациям, происходящим из ощущений. Как говорил об этом Фома Аквинский, «к рассмотрению интеллигибельных вещей человека побуждает озабоченность ощущаемыми вещами»³¹. Ребенок, больной или ослабленный человек — все они оказываются неспособными видеть реальность надлежащим образом и, следовательно, не могут ее понять. Однако даже для них существует последующая жизнь, в которой душа уже не нуждается в чувствах, а истина уже более не должна абстрагироваться из чувственных вещей.

' Genus, лат. — род.

Часть 1. Философская психология 169

В силу вышесказанного, различия между людьми в отношении их способности к знанию неизбежно ведут к власти одних и к подчинению других. До грехопадения Адама человек пребывал в состоянии невинности. Однако даже в этой ситуации одни люди правили бы, а другие им подчинялись, но так происходило бы лишь по общему согласию; в условиях невинности рабство невозможно³². Мы же более не находимся в состоянии невинности. Из-за первородного греха и слабости воли мы оказываемся неспособными выполнять свой долг либо потому, что не сумели понять, в чем этот долг состоит, либо потому, что не сумели вести себя в соответствии с тем, как мы его поняли. В любом случае грех есть отступление от принципа разума³³. Именно принцип разума устанавливает вечный закон для ума. Так же, как о Солнце можно узнать по его лучам, о вечном законе «любое рациональное существо узнает больше или меньше в соответствии с некотором размышлением»³⁴. Те, которые обладают привилегией знать все более ясно, должны руководить теми, кто менее удачлив. Воля правителя действительно является законом на его земле, но лишь в той мере, в какой этот правитель выполняет те обязательства, для которых данная должность была учреждена.

В дополнение к построению общей эпистемологической системы, в которой сочетаются эмпирические и рациональные элементы, схоласты также исследовали более специфические психологические функции — научение, память, привычку, эмоции и язык. На протяжении тринадцатого и четырнадцатого столетий сохранялся ведущий принцип: «Нет ничего в интеллекте, чего не было бы сначала в чувствах», и в этом отношении схоластическая прикладная психология была эмпирической. Средневековые студенты полагались на то, что сходство и отчетливость помогают запоминать факты³⁵, а домашних животных дрессировали, применяя строгий порядок распределения кнута и пряника! Следует отметить также более чем случайный интерес ко снам, по крайней мере, ничуть не меньший, чем в любые другие времена. Однако для будущего научной психологии важнее всего этого было открытие (хотя и в ограниченной форме) в средние века экспериментального подхода к природе. Этот подход был инициирован Гроссетестом и развит Дунсом Скотом и Уильямом Оккамом.

170 Интеллектуальная история психологии

Экспериментальная наука

«[Роберт] Гроссетест предстает первым автором средневековья, обнаружившим и рассмотревшим две фундаментальные методологические проблемы — проблему индукции и проблему экспериментальной верификации и фальсификации; они возникли тогда, когда греческая концепция геометрического доказательства была применена к миру опыта. По-видимому, он первым создал систематическую и последовательную теорию экспериментального исследования и рационального объяснения; благодаря этой теории, греческий геометрический метод был преобразован в современную экспериментальную науку»³⁶.

Перечисляя достижения двадцатого столетия, мы помещаем в начало списка плодотворное объединение рационализма и эмпиризма, аристотелевой логики и аристотелева экспериментализма. В связи с этим нам следует вспомнить о том, что принципиальная неудача Аристотеля как ученого коренилась в унаследованной им от Платона и никогда полностью не отвергавшейся преданности идеализму, преданности, которая вела его к необходимости построения некоторого рационального оправдания («конечной причины») даже для рядовых фактов науки. Эта же преданность идеализму вела его и к модели научного объяснения, которая имела форму доказательства, была логически структурированной и формализованной. Именно в качестве естественника он проявляет себя скрупулезным наблюдателем привычек и внешнего вида представителей животного царства, побуждает Александра давать своим войскам указание привозить с собой образцы пород, размышляет над лунными затмениями, объясняет, почему в Ливии обнаруживается большее разнообразие животных и т. д. В этих сферах он действительно не только уловил дух современной науки, но и сделал многое для того, чтобы заложить ее основание.

Гроссетест и его коллеги в Оксфорде и Париже, а немного позже Альберт Великий успешно соединили эти исторически разъединенные элементы наследия Аристотеля. Воспользовавшись недавними переводами греческих исследований по оптике и математических работ Евклида, они намеревались разработать метод научных доказательств посредством экспериментальных процедур — другими словами, использовать логический анализ применительно к природе только после того, как произведено точное описание естественных событий. Эту программу можно рассматривать и как ее-

Часть 1. Философская психология 171

тественное расширение собственной программы Аристотеля, и как некоторое ее усовершенствование, но в обоих случаях она служила предвосхищением тех более полно развитых концепций научного понимания, которые расцветут в позднем Возрождении.

Религиозная ортодоксия двенадцатого и тринадцатого столетий благотворно влияла на подобные научные предприятия. Петр Ломбардский предложил убедительные доводы в пользу того, что Бога следует узнавать по Его делам, и эта точка зрения стала настоящей теологической директивой. Еще даже до того, как Аквинат формально разграничил истины науки и истины веры, утверждая, что первые не конфликтует со вторыми, Пьер Абеляр (так же, как до него Авиценна) ссылался на дуалистическую психологию, размещавшую восприятие и его объекты исключительно в материальной реальности. Еще более значительно то, что ортодоксальный верующий вроде Гроссетеста не сомневался относительно Конечной Причины, которой является Бог/ и, следовательно, мог исследовать действующие причины без страха перед ересью. Достойны похвалы его верительные грамоты, в которых он предстал как непримиримый борец против эпикурейского материализма. Он никогда не поддерживал точку зрения, согласно которой природа является исключительно материальной, поэтому он чувствовал себя, а, возможно, и в действительности был более свободным при исследовании тех ее сторон, в которых она была материальной.

В двенадцатом и тринадцатом столетиях стали также доступными и переводы греческих работ по медицине. Школа Гиппократа и ее последователи вплоть до Галена подходили к болезням с позиций практики. Диокл, специалист в области питания, никогда не тратил время на то, чтобы разобраться в структуре логического рассуждения, согласно которому огурцы из Антиохии размягчали кишечник. Не считалось также необходимым анализировать силлогистические термины, применимые к мускулам, нервам и артериям. Греческая медицина была практической, опиралась на наблюдение, сопоставляла, — короче, она была клинической., каковой является медицинская практика до наших дней. Средневековым ученым оставалось лишь понять, что методы, способствующие прогрессу медицины, могут оказаться полезными в любой сфере исследований, включая, например, физику и астрономию. Конечно, получающе-

172 Интеллектуальная история психологии

еся в результате фактическое знание не могло бы иметь научной ценности, если бы оно не было связано (рациональным образом) с некоторой общей теорией. Необходимо, следовательно, начинать наблюдение в определенной области, уже имея некоторую гипотезу: надо описать события, предсказанные этой гипотезой, и затем вывести ту цепочку следствий, которые должны иметь место, если наблюдение и гипотеза должным образом совместимы.

Можно оценить новизну того подхода и того мировоззрения, которые предложил этот век, приведя два отрывка, один — из Роджера Бэкона и второй — из Дунса Скота. Вот отрывок из Большого труда (Opus Majus) Роджера Бэкона:

«Сейчас я хочу раскрыть принципы экспериментальной науки, поскольку без опыта ничто не может быть достаточным образом познано. Ведь существуют два способа приобретения знания, а именно: путем рассуждения и путем эксперимента. Рассуждение приводит к заключению и вынуждает нас принять его, но оно не делает это заключение бесспорным и не устраняет сомнение, чтобы разум мог остановиться на интуитивном усмотрении истины, если он не раскрывает ее посредством опыта... Следовательно, утверждение Аристотеля о том, что доказательство — это рассуждение, которое есть причина нашего знания, должно пониматься с оговоркой, согласно которой доказательство сопровождается соответствующим ему опытом; его не следует понимать как голое доказательство. Поэтому тот, кто желает, не сомневаясь, радоваться истинам, лежащим в основании явлений, должен знать, как заниматься экспериментом»³⁷.

Нет нужды останавливаться на всех тех экспериментах, которые проводил Роджер Бэкон, пытаясь утвердить ценность этой новой науки; в одном из них, например, для разложения спектра солнечного света, он применял призмы, изготовленные из драгоценного камня. Современность его позиции явствует из самого процитированного текста. Он не отвергает аристотелевский рационалистический подход к доказательству, но смягчает его сопровождением неоспоримыми, непосредственными фактами контролируемого наблюдения. Разум (внутреннее чувство) имеет дело с восприятием (внешним чувством) и строит достоверное знание. Отметим, что это — не силлогистически достоверное знание; то есть не та чисто логическая достоверность, которая следует из аристотелевского понятия доказательства. Скорее, это — эмпирически достоверное

Часть 1. Философская психология 173

знание, нечто такое, к чему ни Платон, ни Аристотель не отнеслись бы с одобрительным энтузиазмом. Ту же идею выдвигает Дуне Скот:

«Относительно знаний, полученных из опыта, я должен сказать следующее. Хотя человек не переживает в своем личном опыте каждый индивидуальный случай, а только большое их множество, и хотя это происходит не на протяжении всего времени, а лишь часто, — несмотря на это, он безошибочно полагает, что дела происходят всегда именно так и во всех случаях. Он знает это благодаря следующему утверждению, покоящемуся в его душе: "Все, что происходит многократно по какой-либо причине, то есть несвободное, есть естественное следствие этой причины". Это утверждение известно интеллекту, даже если оно исходит из ошибающихся чувств»³⁸.

Роберт Гроссетест, Роджер Бэкон и Дуне Скот, образовавшие «Оксфордскую школу», начали обозначать контуры того нового подхода к эпистемологии, который будет превращен Уильямом из Оккама (1300-1349) в официальный и обеспечит Оккаму одно из наиболее значительных мест в истории науки. Скот отстаивал обоснованность эмпирического знания. Оккам зашел еще дальше, сохранив за наблюдением роль того фундамента, на котором можно построить любое универсальное понятие. В строгой номиналистской манере он утверждал, что универсалия есть имя, изобретенное воспринимающим для того, *1тобы представлять определенный класс частностей, известных посредством опыта. При отсутствии сенсорного взаимодействия с частностями нельзя понять никакую универсалию. В наших поисках знания логика доводит нас только до этого предела. В некоторый момент мы должны смягчить или даже оставить формализмы логики в пользу очевидных истин.

Бритва Оккама — принцип, направлявший научное объяснение в течение шести сотен лет, — инструмент, который оттачивался многими руками. Гроссетест, Фома Аквинский и Дуне Скот так же, как и Оккам, не были склонны к тому, чтобы «множить причины без необходимости». Однако Оккам превосходил своих предшественников в более тщательном исследовании природы самого ума, в своей попытке оценить реальность универсалий да и частностей тоже. Легкость, с которой ученые Возрождения отождествляли себя с трудами Оккама, неудивительна не потому, что оккамизм во многом еретичен, а потому, что он в своей основе психологичен.

174 Интеллектуальная история психологии

Психологический синтез Оккама

Оккам был более психологичен в своих работах, чем любой из предшествующих или современных ему схоластов. И Фома Ак-винский, и Дуне Скот, так же, как Альберт Великий, обращались к теме человеческого разума и постулировали психологические принципы восприятия, памяти и воли. Их усилия, однако, всегда были до-теоретическими и никогда не выходили далеко за пределы более широкого религиозного контекста, который и составлял предмет их центрального интереса. Оккам, напротив, в строго теоретической манере изложил специфически психологические принципы и связал их с религиозными вопросами. Если другие в качестве стартовой точки для своих исследований человеческой природы избирали истины теологии, то Оккам предпочел использовать психологические диспозиции, пытаясь проследить путь возникновения теологических понятий. Его подход не раскрывается в каком-либо отдельном, собственно психологическом трактате, а охватывает все его учение в целом.

Освальд Факс (Oswald Fuchs) составил наиболее удачную компиляцию психологических воззрений Оккама, содержащихся в его работах³⁹. В центре психологической теории Оккама лежит понятие привычки (habitus), это слово на той латыни, которой пользовался Оккам (а также на специальной философской латыни римлян), понимается как приобретенное предрасположение, улучшенное состояние или условие. Оно обозначает такое качественное изменение индивидуума, после которого он становится способным без затруднения что-то делать, легко что-то воспринимать, без усилий как-то поступать в тех ситуациях, в которых изначально данные действия, переживания и формы поведения были трудны или несовершенны.

Поскольку привычка склоняет индивидуума вести себя определенным образом, она должна либо обусловливаться рождением, либо приобретаться. Неудовлетворенный, как и Аристотель, тем решением, которое Платон дает в Меноне, Оккам утверждает, что привычки должны приобретаться, так как по существу они представляют собой диспозиции по отношению к конкретным объектам. Мы не можем рождаться с привычкой хорошо одеваться, так как при зачатии или во время беременности нельзя предвидеть, что

Часть 1. Философская психология 175

произойдет с модой. Далее, если даже наши самые общепринятые привычки требуют опыта и тренировки, то есть ли какое-то основание допускать, что какая-то привычка возникает в результате чего-то другого? Оккам отвечает Нет: все наши привычки — результаты опыта; ни одна привычка не врожденна, в том числе и наши нравственные привычки или «добродетели». Хотя подобный эмпиризм свойственен и ассоциативной теории обучения Аристотеля — что наиболее ясно показано в его описании новорожденной души как tabula nuda¹ в Никомаховой этике (Книга III), а также в его Второй аналитике, где он утверждает, что мы узнаем принципы посредством опыта и тренировки (Книга ПДООа), — Аристотель здесь не совсем последователен. В Категориях привычка изображается как по существу неизменная (8—9b), a в Метафизике некоторые привычки видятся как врожденные (Книга V, 1022Ь). Поэтому Оккама не следует рассматривать просто как аристотелианца. Его теория гораздо менее компромиссна в сЬоем эмпиризме. Она также более строго отграничивает инстинкты и подобные им физиологические предрасположения от привычек, которые интеллектуальны, формируются постепенно и изменяются, когда ими перестают пользоваться или когда они конфликтуют с чем-либо.

Согласно своей номиналистской позиции по проблеме универсалий, Оккам настаивал на том, что привычка способствует совершению определенного действия, располагает к определенным объектам, укрепляется в том случае, если действие, в котором состоит эта привычка, специально тренируется. Тем не менее разум — а не природа — может прийти (и делает это) к построению общих категорий, в которые включаются перцептивно сходные действия и объекты. Путем процесса абстрагирования (или, выражаясь современным языком, благодаря тому, что бихевиористы могли бы называть «генерализацией стимула») разум будет по привычке обращаться к множеству объектов, которые похожи друг на друга. Оккам предусмотрительно избегает рассуждений о том, как это происходит, описывая данный процесс лишь как natura occulta", процесс скрытой и неизвестной природы. За пределами разума (extra animam) нет

' Tabula nuda, лат. — чистая доска.

" Natura occulta, лат. — сокровенная природа.

176 Интеллектуальная история психологии

универсалий, но они производятся разумом на основе часто повторяющегося опыта.

Оккам также рассуждал о страстях и потребностях, которые, ассоциируясь с привычками, мотивируют поведение в его потенциальном разнообразии. Настаивая на том, что некоторые волевые действия нравственны, Оккам одновременно утверждает, что они нравственны субъективно, поскольку это — действия воли; иначе говоря, нравственные действия, как и прочие привычки, являются приобретенными и поэтому не могут совершаться по необходимости. Всякая свойственная им безусловность должна проистекать от Бога, а не из нашего опыта.

Уильям из Оккама — подходящее завершение схоластического периода. Его упор на психологию человека, как и сосредоточение им своего внимания на опыте, эксперименте и естественной причинной связи служат введением к Возрождению. Данте умер в 1321 г., Оккам — в 1349 г. Данте во всех отношениях символизировал собой последнего представителя романтического стиля, характерного для средневековой жизни — жизни, в которой аллегория была реальностью, факт — подозрительным, природа — угрожающей. Оккам более чем символически является одним из первых представителей грядущего века, века уверенности, индивидуализма, благородства, сосуществующих с «естественной магией», охотой на ведьм, предрассудками и попытками выработать научное мировоззрение.

Рыцарство, честь и идеальная жизнь

Среди разнообразных институтов, верований и деятельностей, по которым можно было бы отличить средневековую эпоху от других исторических периодов, ничто не является столь уникальным, как рыцарство. Это — воплощение массовой психологии средних веков, подобно тому как схоластика — воплощение академической психологии этого периода. И так же, как схоластику, классифицировать рыцарство непросто. Мы начинаем относиться к нему как к идее только после понимания того, насколько легко в средневековом уме смешивались факт и метафора, причем до такой степени, что это приводило к созданию почти потусторонней когнитивной реальности. В своей работе Упадок средневековья (The Waning of the

Часть 1. Философская психология 177

Middle Ages) профессор Хейзинга описал это свойство средневекового ума так:

«Понимание рыцарства как возвышенной формы светской жизни можно было бы определить как некий эстетический идеал, предполагающий проявление этической идеи. Его основу составляют героическая фантазия и романтическое чувство. Однако средневековая мысль не допускала идеальных форм благородной жизни вне зависимости от религии. Поэтому благочестие и добродетель должны были составлять сущность рыцарской жизни... Расцвет блеска рыцарства, которое после 1300 года мы видим при всех европейских дворах, уже связан с Возрождением реальной связью. Это — наивная прелюдия к нему»⁴⁰.

Приняв идею естественного порядка с искренностью схоластов, но с гораздо меньшей критичностью, средневековый гражданин воспринимал мир как множество установившихся и неизменных соглашений — соглашений иерархического порядка, — возглавляемых Церковью, безопасность и процветание которой были в руках рыцарей и дворян. Не имело никакого значения, был ли этот гражданин обыкновенным земледельцем, простым торговцем или богатым бюргером. Позиция тех, кто не служит Богу непосредственно как духовное лицо или как рыцарь, была менее значима. Представители клерикальных и аристократических классов отказывались признавать рост могущества нижайших экономических классов даже тогда, когда смутно обозначилась реальная значимость последних. В уме укоренилось представление о вечном порядке, о сфере мирских дел и о Божественной воле, оживляющей и то, и другое.

Нам незачем задерживаться на критике. Мы можем испытывать симпатию или презрение, например, по поводу безнадежных попыток восстановить Иерусалим, «Гроб Господень», в те времена, когда Балканы были на грани турецкого завоевания; или по поводу мрачных турниров, в ходе которых жизнь и тело приносились в жертву во имя чести. Это — лишь симптомы или корреляты более глубокого слоя ценностей и более фундаментальной установки (bias) восприятия:

«Всякий реализм, в средневековом смысле, ведет к антропоморфизму. Приписав идее реальное существование, ум хочет видеть эту идею живой и может осуществить это, лишь персонифицируя ее. Таким

12 - 1006

17 8 Интеллектуальная история психологии

путем рождаются аллегории. Это — не то же самое, что символизм. Символизм выражает мистическую связь между двумя идеями, аллегория придает пониманию такой связи видимую форму... Охватывая всю природу и всю историю, символизм строил концепцию мира, характеризовавшуюся еще более строгим единством, чем та, которую может предложить современная наука. Образ мира, формируемый символизмом, отличается безупречным порядком, конструктивным устройством, иерархической субординацией»⁴¹.

Параллельно с этим философы-схоласты и большинство людей объясняли природу в соответствии с великой схемой, в которой каждая частичка вписывается в предназначенную ей нишу, каждое действие служит некоторой предельной цели, а каждое событие воплощает пророчество определенного символа. Два извечных обстоятельства человеческой суеты — любовь и смерть — были облачены в ритуалы невообразимой сложности и формальности. Чистая чувственность, никогда ни в какую эпоху не исчезавшая, была замаскирована плотным занавесом изысканной любви, повелевавшей следовать прежде чести, чем удовольствию, то есть нуждавшейся в страдании и жертве как условиях для удовольствия. Такая аллегория господствовала в литературе, особенно в очень популярном Романе о розе, в котором легион истинных добродетелей, святых, демонов и посредников подготавливает и сопровождает союз любящих до самого того момента включительно, когда розу, наконец, срывают.

Рыцарский идеал выражал и сохранял средневековую веру в человека как творение Бога, выполняя тем самым специфические и разнообразные функции. Предполагалось, что классы, раз уж они есть, существуют согласно тому же основанию, по которому считается священным число «7», выбранное Богом для количества планет. Сам мир достоин упоминания лишь как символ или метафора Божественных дел, и тот, кто говорит о нем правильно, должен находить в нем порядок, символ и божественное. Вера есть свет; разум — советчик, страдание же, честь и смирение — путь. С Папой в роли платоновского философа-короля, с рыцарями в роли его стражей и с миром, где символы обладают предельной реальностью идей, средневековый ум создал государство, в котором цивилизация по существу распадалась.

Отмечая параллельное развитие схоластической теории по-

Часть 1. Философская психология 179

ведения и рыцарского идеала, мы не имеем в виду, что последнее было сознательным продуктом первого. Какими бы восхвалениями ни награждали странствующих рыцарей, среди них, безусловно, не было наград за ученость. Мы описываем это развитие как параллельное скорее потому, что схоластика и рыцарство отражают, правда, по-разному, одни и те же черты позднего средневековья. Горожане признавали наличие различных классов, у каждого из которых были свои особые обязательства. Более формально об этих различиях говорил Фома Аквинский:

«Все существует ради своего действия, поэтому действие есть конечное завершение вещи»⁴².

Различаются, однако, не только виды в своих наклонностях, что обусловлено разными Божественными планами по отношению к ним; индивидуумы также отличаются от других представителей того же вида, «и признаком этого/служит то, что они [Божественные планы] не одинаковы для всех, а разные для разных людей»⁴³. Благородным представителям тринадцатого столетия не надо было читать Summa Contra Gentiles для того, чтобы выяснить свои собственные особые обязательства, не надо было и Фоме Аквинскому изучать социальное право для того, чтобы выяснить, что Бог предначертал всем людям одинаково участвовать в Божественном предприятии. В свете этой всеохватывающей точки зрения, мы можем, однако, спросить, как позднему средневековью удалось избежать той печальной формы стоицизма, которая поглотила Рим на поздних стадиях империи? В некоторых отношениях средневековая точка зрения, безусловно, должна расцениваться как стоицизм. Каждый из видных представителей христианства соглашался с тем, что Вселенная вместе со всем ее содержимым находится под влиянием пристального взгляда Бога и обязана своим существованием и своей судьбой Его воле. В этом отношении средневековые ученые во всем, кроме введения личного и познаваемого Создателя, неотличимы от некоторых из последователей Зенона. По этой причине они недалеко отстоят от рационалистических астрономов семнадцатого столетия или от любого радикального детерминиста нашего времени. Однако введение личного и познаваемого Бога вносит сюда большое различие, достаточно значительное для того, чтобы

12*

18 0 Интеллектуальная история психологии

взывать к сдержанности при допущении присутствия стоических элементов в средневековой мысли. С точки зрения средневекового христианина, Бог наделил человеческие существа (и только такие существа) свободной волей и, таким образом, придал делам человека автономию и недетерминированность. Цена, которую мы платим за свободу, конечно, есть ответственность. Нас можно назвать совершающими грех только потому, что нас же можно назвать выбирающими способ своего поведения. Наши действия достойны похвалы или упрека лишь в той степени, в какой они произвольны. Схоласты наделяют животных только инстинктивным предрасположением передвигаться по направлению к объектам или от них, в зависимости от того, какая потребность возбуждается стимулом; животные, по мнению схоластов, рефлекторны, но не рефлексивны. Человек как рациональное создание может контролировать свои потребности и тем самым воздерживаться от действий. Человек и животные действуют согласно существующему внутри них принципу, но если животное обладает только принципом инстинктов, то человек, в дополнение к этому, обладает интеллектуальным принципом⁴⁴. Соответственно, когда человек грешит, то это происходит не из-за того, что воля взяла контроль над разумом, а из-за того, что последний не смог заметить зло, которое присоединяется к ощущению, приятному во всех прочих отношениях⁴⁵. Это полностью согласуется с положением Сократа о том, что действия, совершенные по неведению, непроизвольны. Следовательно, в той степени, в какой мы рациональны, наша воля стремится к добру, если она не введена в заблуждение чувством. В той мере, в какой мы отвергаем разум, мы можем освободить себя от ответственности, но при этом мы теряем все, что присуще человеческой природе.

Схоластическая психология и ее следствия

Два с половиной столетия, следующие за 1100 г., относились к числу наиболее творческих периодов западной истории. Экспериментальный подход к знанию определяли и поддерживали не только ученые, подобные Роджеру Бэкону, Роберту Гроссетесту, Дунсу Скоту и Уильяму Оккаму, даже правители государства разделяли новые учения. В этой последней категории выдающейся фигурой был Фридрих II, император Священной Римской Империи и ко-

Часть 1. Философская психология 181

роль Сицилии (1194-1250). Именно этот «человек Возрождения» обсуждал философские и научные вопросы с учеными по всей территории государства, а также и с арабами. Это именно он, отбросив в сторону философию и религию, экспериментировал с хищными птицами, завязывая им глаза и доказывая их способность определять местонахождение добычи по запаху; это именно он, как говорят, воспитывал детей в полной тишине для того, чтобы выяснить, является ли древнееврейский язык универсальным врожденным языком человека. О нем говорят также, что он прикреплял ярлык к рыбам и возвращал их в озеро, чтобы определить длительность их жизни⁴⁶.

Фридрих II не был в этих отношениях обыкновенным представителем политических лидеров своего времени — в каком веке такой король был бы обыкновенен? Но появился он действительно на самом раннем этапе развития учения нового типа — научного учения. Он не отвергал схоластической системы, этого не делало и Возрождение, которое следовало ей во всех отношениях, за исключением наиболее критиковавшихся. Скорее, он, так же, как Гроссетест, Скот и Оккам, был продуктом схоластицизма. Схола-стицизм не был единым собранием истин или некоторым строгим набором методов. Он не был культом или версией христианства. Он был движением и, как таковое, был столь же разнообразен, как все другие -измы, образующие картину интеллектуальной истории.

Предоставляя человеку центральное место в Творении, схола-стицизм отстаивал этот приоритет на основаниях, которые были в одинаковой степени и психологическими, и теологическими: человек рассматривался как животное со свободной волей, разумом и интеллектом; человек был сделан по божественному образцу; человек был рожден в грехе и всегда пребывал на грани ошибки; человека так же, как и Бога, следует узнавать по его трудам. Эти темы будут развиваться и секуляризироваться на протяжении последующих двух сотен лет и приобретут форму гуманизма Возрождения. Рыцарский идеал будет преобразован в понятие достоинства человека. Экспериментализм, находясь под тяжелым давлением очень практического мира, но тем не менее духовный по своему стилю, возникнет первоначально в виде «естественной магии» и только потом — как естественная наука. Человеческие существа как дети

182 Интеллектуальная история психологии

Бога станут подвергать сомнению власть Папы, так же, как и власть короля. Не средневековью суждено было достичь этих ступеней. Оно построило лишь определенную платформу. Средние века, будучи периодом одновременного открытия экспериментальной науки и особого места человеческого разума в Большой схеме, продвинули психологию ближе к ее современному состоянию, уведя ее дальше от ее трансцендентного наследия. То обстоятельство, что схоласты не изобрели еще раз современную психологию, следует понимать как их нежелание сделать решительный шаг, совершенный ранее греками эллинского и эллинистического периодов: шаг к видению разума как объекта. Возрождение не было лучше в этом отношении. Кроме того, схоласты больше интересовались систематизацией, чем манипулированием с природой. В результате они преуспели в познании систематического характера экспериментальной науки, но не в развертывании реальных экспериментальных программ. В этом отношении они отстали еще более, чем греки, и расплачивались той же ценой — убогой технологией.

Если оставить в стороне их мимолетные стычки с эмпиризмом, то они были, в сущности, рационалистами; то есть они вообще не относились к практикам. Но время, сотворенное ими, в отличие от многих других периодов истории, внушает тем больше уважения, чем больше мы узнаём о нем. Мера интеллектуальной оригинальности схоластов — в том, что мы ассоциируем «современный» период научного и философского исследования с периодом (семнадцатым столетием), посвятившим себя опровержению схоластических аргументов. Более чем любопытно, например, то, что Ньютон, Галилей, Декарт, Гартли, Гоббс, Фрэнсис Бэкон и Джон Локк либо явным образом цитируют схоластические источники, либо излагают свои теории на фоне схоластической мысли.

Тексты, написанные схоластами, говорят сами за себя и могут выстроить труднопреодолимую защиту, по крайней мере, следующих притязаний: период с 1150-го по 1300 г. внес более оригинальные и значительные вклады в логику, чем любой сравнимый период со времен греческой античности; эти вклады не подвергались ревизии и не приумножалась вплоть до исхода девятнадцатого и начала двадцатого столетий. Психологические учения тринадцатого и четырнадцатого столетий ближе подошли к темам, определяющим

Часть L Философская психология 183

современные психологические дискуссии, чем какая-либо другая эпоха, вплоть до окончания восемнадцатого столетия. В частности, схоластический анализ конкурирующих положений нативизма и теории средовой обусловленности (environmentalism), сенсуализма и концептуализма, свободы воли и детерминации поведения, психофизического материализма и дуализма, индивидуализма и социального детерминизма был, согласно наилучшим из имеющихся у нас стандартов, утонченным, глубоким, вызывающим размышления и зрелым. Схоласты в более полной мере, чем все предыдущие школы, кроме сократиков, поняли необходимость лингвистического анализа как первой ступени оценки философских аргументов. Схоласты лучше Аристотеля исследовали конкурирующие формы философии науки и пытались установить, какие функции реализуются посредством наблюдения, логики и гипотезы. Тот факт, что столь большая часть учений этого периода была посвящена теологическим деталям, боЛее не беспокоящим современное воображение, просто отражает то, что они считали высшими ценностями, — будущие историки, возможно, будут удивляться, почему так много наших теорий посвящены техническим деталям. Однако, сосредоточиваясь на своих проблемах, они внесли долгосрочные вклады в этику, политику, право и (хотя бы и негативно) науку. Большая часть этих вкладов сейчас стала памятником истории. Наш же вклад пока еще не завершен.