Интеллектуальная история психологии

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 20 21 22 23 24 25 26 27 ... 33

Глава 11. От систем к специальностям: критические полстолетия (1870-1920)

Если мы быстро перелистаем предыдущие главы, то среди разнообразных тем и притязаний выделится одна черта, которая может послужить границей, отделяющей все прошлое от того, что считается собственно психологическим исследованием сейчас. Проще указать на это разграничительное свойство, чем определить его. Возможно, наиболее подходящим здесь будет термин «система». Если, например, спросить, что объединяет психологические взгляды Платона, Аристотеля, Аквината, Гоббса, Декарта, Локка и прочих, то окажется, что это — общее для них намерение развивать систему психологии, способную охватить самый широкий круг психологических явлений: мысли, эмоции, память, поведение, мораль, управление, эстетику и т. д. Когда мы сравниваем это намерение с теми видами деятельности, которые наиболее ясно идентифицируют современную психологию, мы находим просто поразительное различие. Теория Фрейда в определенной степени применялась к разному личностному и культурному материалу, а современный бихевиоризм, хотя и в меньшей степени, пытался обратиться к разным сторонам социальной жизни и социальной организации. Но ни Фрейд, ни современный бихевиорист не претендовали бы на то,

414 Интеллектуальная история психологии

что его подход к психологии способен охватить такой же широкий спектр явлений, как и подход, который считался вполне обычным для предыдущего столетия.

Самые очевидные объяснения этого различия мало о чем говорят. Можно было бы утверждать, например, что, поскольку более ранние попытки не удались, современные психологи научились быть скромнее в своих целях, консервативнее в своих размышлениях. Тем не менее, если мы посмотрим на историю любого значительного интеллектуального предприятия, подобные неудачи обычны, но капитуляция — нет. Со времен досократиков было предпринято множество попыток объяснить все физические явления посредством небольшого набора универсальных законов, но ни одна из этих попыток не была успешной. Тем не менее сегодняшний физик-теоретик, точно так же, как и древние, исходит из всеобъемлющей теории материи. Аналогичным образом, страницы интеллектуальной истории наполнены попытками создать безошибочную теорию политики, но ни одна из этих теорий не осталась на поверхности и не заслужила единодушного одобрения человеческого рода. Тем не менее каждый год мыслящие ученые начинают строить набросок новой теории, нового множества базовых посылок, нового «решения». Поэтому мы не можем объяснить различие между старыми и новыми психологами просто отказом последних от дальнейших попыток, явившимся результатом предшествующих неудач.

Более тонкое объяснение начинается с отрицания данного утверждения. Современная психология, с этой точки зрения, преследует те же цели, которые стимулировали все предыдущие усилия, но она начинает с более элементарных процессов и не переходит к сложным явлениям до тех пор, пока эти процессы ею не поняты. Недостаток такого подхода — в неоднозначности выбора тех процессов, в которых следует разобраться до того, как можно будет обратиться к более широким предметам обсуждения. Действительно ли современные исследования зрительного восприятия — это предварительная стадия того, что, предположительно, должно превратиться в развитую психологию эстетики? Действительно ли современный психолог изучает принципы обучения и памяти с тем, чтобы можно было разрешить вечные проблемы эпистемологии?

Часть 3. Научная психология___________________________ 415

Данные вопросы задаются не ради обесценивания современных усилий, а для того, чтобы оценить обоснованность положения о том, что направления этих усилий были умышленно выбраны в интересах более широких целей.

Наконец, в качестве примера очевидных, но не проясняющих ситуацию объяснений мы можем взять то, которое проводит отчетливую границу между наукой и всякой другой формой исследования. Тогда современная психология — такова, какова она есть, поскольку она «научна», более же ранние психологии таковыми не были. В этом мнении вызывает беспокойство двойная дилемма: во-первых, как мы старались показать в главе 1, далеко не очевиден критерий, позволяющий решать, является ли психология «научной», или является ли она в любом требуемом отношении сколько-нибудь «более научной», чем психологические взгляды прошлого. Ясно, что она более экспериментальна, но это, скорее, — другой вопрос. Во-вторых, странно использовать прилагательное «научный» как средство объяснения причины сужения предмета или диапазона тематики. Иначе говоря, из одного только факта или заявления, что X есть наука, не следует, что X оперирует или интересуется более узким кругом вопросов, чем Y.

Имеются, конечно, другие объяснения, слишком легкомысленные для того, чтобы их рассматривать. Например: сегодняшние психологи просто не так ярки или умны, как гении прошлого; сегодняшние психологи более практичны и менее спекулятивны, чем их предшественники; сегодняшние психологи просто более точно выбрали свои проблемы и приняли в качестве проблем только те, которые могут быть решены экспериментально. Первое из этих объяснений обидно и не подтверждено документально. Второе и третье, скорее, ставят проблему, чем решают ее.

Во введении к настоящей главе полезно проверить объяснение, менее очевидное, чем упомянутое выше, но более соответствующее истории тенденций. Нам лучше всего было бы начать с центрального факта: в сегодняшней психологии доминирует относительно небольшое число крайне специализированных областей исследования и практики, причем каждая из этих областей развилась и продолжает развиваться в значительной степени независимо от других, и путь ее развития для других областей зачастую безразличен.

416 Интеллектуальная история психологии

Итак, мы имеем (а) психологию личности; (б) обучение и память животных; (г) психофизику человека; (д) психотерапию; (е) социальную психологию и (ж) генетическую психологию. Это— едва ли исчерпывающий список, но он иллюстрирует разнообразие отдельных вопросов, которыми занимаются сегодняшние специалисты. В этом списке мы обнаруживаем только что отмеченную относительную независимость/безразличие. Социальный психолог может взяться за экспериментальные и теоретические программы, даже не приняв во внимание факты и методы психофизики. Психофизик, интересующийся способностью аудитории обнаруживать различия, не нуждается в исследовании нюансов психотерапии. Психотерапевт действует, вообще не прибегая к помощи литературы по сравнительной психологии, или обращается к ней очень редко. Этот факт ни «хорош», ни «плох», он — не причина для радости или сожаления, не предмет для интереса или равнодушия. Но это — факт истории, факт, который следует понимать, по крайней мере, частично, в исторических терминах. Как показали предыдущие главы, этот факт не возник неожиданно, он оформлялся в течение столетий. Каждый из старых -измов внес свой вклад: эмпиризм, рационализм, идеализм, материализм и нативизм. Так же развивались физические и биологические науки, также в основном произошел общий разрыв между наукой и философией, узаконенный в середине девятнадцатого века. Приблизительно тогда же и в течение последующих примерно пятидесяти лет естествоиспытатели и ученые объединяли в контексте этого великого разделения различные -измы и научные достижения, создавая таким образом определенные области психологического исследования и практики. Разговор об этих людях составляет предмет настоящей главы, они — строители мостов, позволяющих нам перейти от обещаний «научной психологии» к реальностям современной психологии.

Сравнительная психология — от антропоморфизма к бихевиоризму

Атаки на картезианство, предпринимавшиеся в течение всей эпохи Просвещения, часто сопровождались специальной критикой декартовской «автоматной» теории психологии животных. Уже в работе Dictionary Пьер Бейль (Pierre Bayle) активно защищал взгляд, со-

Часть 3. Научная психология 417

гласно которому человеческие способности можно, в той или иной форме, найти у развитых видов, притязания же человека на уникальность немногим отличаются от тщеславия¹. А Франц Иозеф Галль еще за пятьдесят лет до дарвиновского Происхождения видов сформулировал эту проблему непосредственно в терминах эволюционной биологии². Репутация достижений Галля впоследствии будет запятнана историей его же системы френологии, но подлинная роль Галля в истории физиологической психологии остается неизменной. По стандартам своего времени, он был усердным анатомом и блестящим теоретиком. Еще до конца восемнадцатого столетия он начал исследовать внутриутробное и постнатальное развитие нервной системы у ряда видов, включая человека. Он обосновал и весомо аргументировал заключение о том, что степень проявления любым животным своей нравственной и интеллектуальной доблести всецело связана со степенью мозгового развития этого животного. Он призывал к новому виду таксономии — к той, которая базируется, скорее, на эволюции мозга и функциональных возможностях, чем просто на общей анатомии.

В предыдущих главах отмечалось, что восемнадцатый век был занят разработкой идеи прогресса. Существовало много философских версий эволюционной точки зрения, нередки были и научные версии. В начале девятнадцатого столетия эта же точка зрения укрепилась за счет истинной «религии природы», в число священнослужителей и пророков которой вошли Шиллер и Гёте в Германии, Вордсворт и Кольридж в Англии, Торо и «новые трансценденталисты» в Америке. Согласно этой версии, натурализм был, скорее, не дополнением к идее прогресса, а выводом из нее. По этой версии, его нельзя было рассматривать как несовместимый с ортодоксальным христианским учением. Здесь считалось само собой разумеющимся, что любое живое существо занимает свое место в Творении; что любая развитая форма жизни несет в себе свое примитивное прошлое; что в тайных сражениях живого мира красота и порядок вырастают из хаоса; что человек не ушел от этих естественных законов и сил; что всякий продукт природы есть всего лишь ступень в бесконечном ходе прогресса.

Присутствие натуралистической точки зрения очевидно во многих сферах деятельности начала девятнадцатого столетия — в

27 - 1006

418 Интеллектуальная история психологии

искусстве, политике, религии и науке. Во всех этих устремлениях ведущие фигуры использовали так называемый «метод естественной истории» — эта фраза часто встречается в книгах и статьях данного периода. Именно так стали объяснять наличие жесткой связи между тем, чем вещь является, и тем, как она стала такой. Для того чтобы понять цивилизацию, изучали «дикарей». Для того чтобы понять управление государством, изучали исторически более ранние его формы. Таким образом, для того чтобы понять человеческую природу, рассматривали остальную природу. Заметим, что одна из занятных работ Дарвина — работа о развитии его собственного сына. Не будет большим преувеличением сказать, что дарвиновские исследования окаменелостей и его тщательные наблюдения за маленьким сыном произошли из того же самого натуралистического взгляда, который воодушевлял произведения искусства, истории и философии девятнадцатого столетия.

Влияние этого взгляда на психологическую мысль данного периода слишком очевидно, причем оно одинаково очевидно как в период, предшествующий дарвиновскому великому вкладу, так и в последовавший за ним. В течение первых десятилетий девятнадцатого столетия в периодических изданиях общего характера встречалось множество описаний жизни и привычек «более низших отрядов» — птиц, пчел, муравьев (особенно) и рыб. В тот же период сочетание филантропических чувств и натуралистического взгляда породило множество статей, посвященных прекращению жестокого обращения с одомашненными животными. Аргументы, выдвинутые в этих статьях, усиливались за счет постоянного и слишком преувеличенного упоминания человеческих качеств, свойственных кошкам, собакам, лошадям и др.

Теория эволюции, как ее изложил Дарвин, была в этом отношении завершающим достижением натурализма, а не его самой ранней библией. Она упорядочила и разместила на твердом фактологическом основании те взгляды, которые стали доминирующими в мышлении того века. Конечно, когда мы просматриваем критические замечания по поводу Происхождения видов, написанные современниками Дарвина и опубликованные в самых влиятельных журналах тех дней, нас впечатляют восторг и общее согласие, проявляемые в отношении этой работы³. Надо вспомнить, что

Часть 3. Научная психология 419

знаменитая волна анти-дарвиновских выступлений началась не с Происхождения видов (1859), а с Происхождения человека (1871). Негативная реакция была адресована дарвиновской «метафизике», а не его натурализму.

Первый значительный автор, применивший эволюционную теорию к широкому спектру психологических вопросов, — это Джордж Романее (1848—1894), чья первая важная работа на эту тему называлась Интеллект животных* (1882). То, что сейчас мы были бы склонны расценить эту работу как относящуюся скорее к этологии, чем к сравнительной психологии, объясняется в основном совершенно не экспериментальным характером ее содержания и метода. Продолжая длинную традицию, включающую и самого Дарвина, Романее представляет анекдотическую информацию об умственной жизни низших организмов. В предисловии к своей работе он тщательно изучает ограничения «метода анекдотов» и утверждает, что будет привлекать только наблюдения, сделанные высокоуважаемыми натуралистами, объективность которых вне сомнения. Он также предвосхищает тех критиков, которые будут вообще оспаривать мнение о наличии у животных какого-либо интеллекта.

«Обучается ли организм новым приспособлениям или модификации старых в соответствии с результатами своего собственного опыта? Если дело обстоит так, то этот факт не может объясняться только действием рефлекса... Конечно, скептику данный критерий может показаться неудовлетворительным, поскольку он определяется не прямым знанием, а логическим выводом. Здесь, однако, достаточно указать на то ... что это наилучший из доступных критериев; и, более того, скептицизм такого рода логически обречен отрицать наличие ума не только у низших, но и у высших животных, и даже у людей, отличных от самого скептика»⁵.

Романее настаивал на том, что все свойства ума выводятся путем заключения, поскольку мы можем быть уверены только в своих собственных умах, но не в умах других. Наше заключения о том, что Смит боится, основано на том, что Смит совершает те же действия, что и мы, когда боимся. То же самое происходит и тогда, когда мы приписываем Смиту свойства сознания, мотивации, памяти и т. д. Романее понимал, что эти свойства обладают разной стойкостью и

27*

420 Интеллектуальная история психологии

все они ослабевают по мере того, как мы переходим к наблюдению организмов, находящихся все ниже и ниже в эволюционной последовательности:

«[П]оскольку закат бессознательности, или восход разумной составляющей, постепенен и неопределенен как в животном царстве, так и в процессе взросления ребенка, то необходимо всего лишь, чтобы вначале, при самом, так сказать, пробуждении сознания, всякое различие между умственным и неумственным было смутным...»⁶

Этот тезис Романеса говорит о том, что сознание — конечная стадия умственной эволюции, а примитивные рефлексы — первая стадия. Инстинкты занимают промежуточное положение. Невзирая на свои права знаменитого биолога, он противился соблазну отстаивать этот тезис с помощью фактов, взятых из области физиологии. Он отмечает, что при перемещении функций с уровня рефлексов на уровень инстинктов, а с уровня инстинктов — на уровень подлинно рационального, «задействованные нервные процессы везде — одного и того же типа, различаются же они лишь по ... своей сложности»⁷. Таким образом, он возражает против биологического редукционизма и настаивает на том, что данный тезис следует оценивать на уровне наблюдаемого поведения.

В работе Романеса мы обнаруживаем переход от интроспективной психологии к бихевиоризму; здесь Романее обдумывает ценные качества и недостатки каждого из этих направлений. Вот к каким доводам он прибегает: (1) Я начинаю с того, что справляюсь о фактах моего собственного сознания, выявляя факторы, ведущие меня к определенным чувствованиям, действиям и мыслям. (2) Затем я беру эти интроспективно полученные данные и ставлю им в соответствие поведение низших организмов. Я аккуратно провожу различия между действительно адаптивным поведением и научением, с одной стороны, и более рудиментарными инстинктами и рефлексами, с другой стороны. (3) Наблюдая над животными, делающими те же вещи, какие делаю я вследствие происходящих у меня психологических процессов, я делаю вывод о том, что в обоих случаях имеют место сходные процессы. Таким образом, заключает Романее, муравьи практикуют рабство, королева термитов собирает аудиенцию, дверной паук думает, как воспрепятствовать незаконным вторжениям! Бихевиористская составляющая этого под-

Часть 3. Научная психология 421

хода — обязательство видеть подтверждение наличия психологических функций только в наблюдаемом поведении. Менталистская же составляющая — это, конечно, обязательство перевести данное подтверждение на язык сознания. Взятые вместе, эти стороны психологии Романеса служат примером антропоморфизма, что в современном свете представляется очень серьезным обвинением. Этот -изм обвиняется в совершении неоправданного логического заключения, превращающего человеческий разум в стандарт для объяснения поведения животных, отличных от человека. Так, например, мы обнаруживаем, что один из современников Романеса, знаменитый ботаник Уильям Лаудер Линдсей, посвятил два больших тома проявлениям психического здоровья и нездоровья у животных и настаивал на создании для них психических лечебниц⁸.

Противоядие для версии антропоморфизма, построенной Рома-несом, вскоре предложил его восторженный критик К. Ллойд Морган в работе Введение в сравнительную психологию (1894)⁹. Именно в этой работе Морган сформулировал свой знаменитый критерий:

«Нам никогда не следует трактовать действие как результат тренировки более высокой психической способности, если его можно трактовать как результат тренировки способности, расположенной на психологической шкале ниже» (53).

В той же работе, однако, Морган допускает, что «именно с... состояниями сознания должна иметь дело психология» (25), и мы, следовательно, можем разместить его в менталистическом контексте психологии девятнадцатого века. В отличие от Романеса, однако, на него произвели большее впечатление потенциальная полезность физиологии для изучения психологических процессов и необходимость освобождения научной психологии от использования в ней языка интроспекции. Мы видим оба эти соображения в следующих отрывках:

«[Е]сли мы признаем эволюцию подлинной основой объяснения и в биологии, и в психологии равным образом, то нам простительно сделать заключение о том, что...организации нервной системы и ее физиологическому функционированию сопутствует организация психической природы и психологического функционирования» (84).

«Одна из самых больших трудностей, которую необходимо преодолеть изучающему зоологическую психологию, состоит в том, что язык,

422 Интеллектуальная история психологии

который ему необходим и посредством которого он должен описать и попытаться объяснить психические процессы у животных, содержит в себе результаты огромного объема аналитических размышлений. Ему придется использовать фразы, подразумевающие анализ, для того, чтобы описать опыт, не включающий никакого анализа» (87).

В первом из этих отрывков Морган предлагает считать анатомию и физиологию той основой, из которой могут выводиться правдоподобные заключения. Иначе говоря, утверждение о психологическом сходстве двух животных — это всего лишь заключение, которое мы получаем в тех случаях, когда у этих животных, в дополнение к наблюдаемому поведению, имеется подобие и в нервном аппарате. Во втором отрывке он еще более уточняет свои предостережения. Ученый, наблюдающий пчел, муравьев или собак, привносит в свое наблюдение язык, богатый аналитическим содержанием. Две сталкивающиеся массы муравьев для него являются «армиями», поскольку лишь армии человеческих существ ведут себя тем же самым образом. Подобное наблюдение над человеческими армиями приводит к заключению о том, что данный военный поход осуществляется согласно определенной «стратегии» и ставит перед собой определенную «цель»; что действия одного типа «героические», другие же — «трусливые». Тем не менее эти термины, «предполагающие анализ», у наблюдателя возникают, и они могут быть ошибочно применены к событиям, в которых нет никакого подобного анализа. Безусловно, даже в человеческих делах многие события можно объяснить без всяких ссылок на интеллект или сознание. Тем самым утверждается не отсутствие у человеческих существ того и другого, а возможность ограничить научную психологию наблюдаемым поведением и нерными процессами, посредством которых оно осуществляется.

До сих пор данный обзор сравнительной психологии Моргана дает изображение крайне современного психолога, бихевиористски настроенного и уверенного в том, что теория эволюции и наука физиология дадут психологии все, что ей нужно для достижения статуса науки. Но к концу своего текста он предлагает следующее:

«На вопрос: "Является ли психическое развитие на всех своих стадиях полностью, или хотя бы преимущественно, зависимым от естественного отбора, осуществляемого через уничтожение?" — я отвечаю подчер-

Часть 3. Научная психология 423

кнутым нет ... Я не вижу никакого основания для доказательства того, что внушительный интеллект, математическая или научная способность, художественный гений или возвышенные нравственные идеи можно приписать одному лишь естественному отбору» (355—356).

В данном отрывке присутствует тот элемент консерватизма, который имеется у ряда дарвинистов, лояльных во всех прочих отношениях. Например, Альфред Рассел Уоллес (Alfred Russell Wallace), со-основатель теории эволюции, также был убежден в том, что эволюционное объяснение этики и абстрактных художественных или математических творений попросту несостоятельно¹⁰. Только когда мы переходим к радикальным эволюционистам вроде Гекке-ля (Haeckel) (1834-1919), все подобные оговорки заглушаются триумфом монистического материализма. Таким образом, обращаясь к тем, кто изымает искусство, этику или возвышенные мысли из области досягаемости эволюционной теории, Геккель побуждает их отказаться от своих суеверий. Ято же касается таких якобы исключений, то:

«В реальности чистой науки они попросту перестают фигурировать как истины. В мире поэзии они сохранили определенное значение как творения, пробуждающие богатое воображение... Точно так же, как мы черпаем художественное и нравственное вдохновение в легендах античности... мы будем продолжать делать и в отношении историй христианской мифологии» ' '.

Однако это просто полемический дарвинизм, и строители современной психологии мудро избегали подобного материала. Вместо этого они брали из теории эволюции самое полезное, а у Романе-са и Моргана — то, что более всего соответствовало стилю и целям психологии двадцатого века. Первым ясным результатом этого явилась школа функционализма, кратко обсуждающаяся в следующей главе. Одним из ее основных архитекторов был Джеймс Роланд Энджелл (1869-1949), который, глядя назад на горячие битвы прошлого, говорил холодным и уверенным языком современного психолога:

«Сейчас мы всецело склонны видеть и открыто допускать, что поскольку заключения о психических операциях животных мы должны производить полностью в терминах их поведения, мы в особенности должны интерпретировать их деятельность самым осторожным из возможных способов»¹².

424 Интеллектуальная история психологии

Энджелл был учеником Уильяма Джемса в Гарварде и учителем Уотсона в Чикаго. Даже в этом коротком отрывке мы можем увидеть отступление от старого ментализма и интроспекционизма и появление на горизонте нового оперантного бихевиоризма.

Blog

Интеллектуальная история психологии