Интервью с М. и С. Дяченко брала М. Галина для журнала «Реальность фантастики»
| Вид материала | Интервью |
СодержаниеЕсли и есть колдовство на белом свете — так это именно искусство Профессии, подобные богу, — священник, судья и врач В тисках чужой памяти. путь женщины из сердца мужчины «слава безумцам...» |
- Который видел антимир (сборник), 1800.59kb.
- Статья для журнала «Защити меня», 103.3kb.
- Памятка по проведению интервью с ветеранами Великой Отечественной войны 1941-1945 гг., 93.4kb.
- Андрей Надеин «Брэнд сердце бизнеса», 1090.85kb.
- © Ольга громыко самоучитель по написанию фантастики, или, 326.13kb.
- Вноябре 1998 года главный редактор журнала «Вагант Москва» Сергей Зайцев взял большое, 113.93kb.
- Интервью журнала «Эмансипированная Женщина», 70.46kb.
- Галина Петровна Червонская прививки: мифы и реальность, 13471.93kb.
- Будимской Епархии Сербской Православной Церкви, Епископа Лукиана. Сразрешения Его Преосвященства, 241.58kb.
- Галина Петровна Червонская прививки: мифы и реальность содержание, 5064.93kb.
«КИЕВ ДЕРЖИТ МНОГИМИ НИТЯМИ...»
(Интервью с М. и С. Дяченко брала М. Галина для журнала «Реальность фантастики»)
— Известно, что писатели стараются держаться поближе к столицам. У наших фантастов в начале 90-х были две столицы: Москва и Питер. И многие авторы старались перебраться сюда — поближе к издательствам, к тусовке. Вы же сохранили верность Киеву. А трудно было штурмовать столицу «дистанционно»?
— Честно говоря, мы не прикладывали особенных усилий и не пытались что-либо штурмовать. Наверное, в какой-то степени мы «баловни»... Нам пришла идея написать роман-фэнтези — «Привратник», — и мы с удовольствием его написали. Первый же человек (кроме родственников), которому мы дали текст «на почитать», как оказалось, давно мечтает издать книгу... Дмитрий Житомирский издал «Привратник» в Киеве, практически «на коленке», это был замечательный опыт и для него, и для нас. Роман заметили. Как раз грянул «фантобум», время, когда фантастика возродилась обвально. Мы познакомились с издателями Москвы и Петербурга... Вообразите, что рыцарь стоит себе на пригорочке, а осажденная крепость сама к нему подходит и спрашивает: «А вы не написали чего-нибудь? Издавать не хотите?»
Идея перебраться куда-нибудь — хоть в Москву, которую нежно любит Сережа, хоть в Питер, где у нас полным-полно друзей, — возникала, конечно. Но Киев держит. Он хороший город и держит многими нитями — крепко, крепко...
— Я спрашиваю это потому, что сейчас, из-за распада СССР, многие, возможно, очень талантливые люди находятся в таком же положении. Быть может, есть какие-то секреты и рекомендации, которыми вы хотели бы поделиться...
— Время изменилось. Сделалось труднее (из-за границ) и легче (из-за Интернета). Честно говоря, мы не верим, что по-настоящему яркий автор, будь он хоть трижды «неформатным», не сможет рано или поздно добраться до читателей. Секретов (заклинаний, зелий, волшебных слов) не знаем, к сожалению.
— Что бы вообще посоветовали начинающим фантастам?
— Ох, советовать-то просто, конечно... Что-то вроде «будь настойчив в овладении всем комплексом знаний, которым обеспечило тебя человечество», «не променяй божественный дар на яичницу», «не ленись», «не продавайся»... Все мы знаем цену таким советам. Технические же рекомендации, вроде «не злоупотребляй причастиями» и «внимательно читай договор», уместны на каких-нибудь мастер-классах при виде готового текста... А знаете, есть одна банальность, которую мы не устанем тем не менее повторять. От частоты повтора смысл ее не стирается и не линяет. Вот она: «Делай что должно, и будь что будет».
— Сейчас вам — и харьковским писателям Дмитрию Громову, Олегу Ладыженскому (Генри Лайону Олди), Андрею Валентинову, Андрею Дашкову, Яне Боцман и Дмитрию Гордецкому (Александру Зоричу) удалось завоевать российский рынок фантастики и не просто завоевать — Киев и Харьков стали ее центрами наряду с Москвой и Санкт-Петербургом (чего, кстати, не было в советское время)! Иными словами, именно вам (всем) удалось переломить ситуацию, создать новое направление. А можете ли вы отметить какие-то особенности «украинской школы»? Есть ли нечто, отличающее ее от творчества остальных фантастов?
— Как вам сказать... Родились-то мы все (кроме разве что самых молодых) в Советском Союзе. Книги выбирали в одной библиотеке, учились по одной программе, опыт был схожим... Пожалуй, единственной особенностью (кроме географического расположения) «украинской школы» оказалось знакомство с другим языком, с другой литературой. На нас, например, колоссальное влияние оказали Коцюбинский со своими «Тенями забытых предков» и Леся Украинка с «Лесной песней». Оказаться на стыке культур — есть риск провалиться в щель между «тектоническими плитами», стать чужими и тем, и другим... И в то же время — сочетать, синтезировать, быть богаче вдвое. Не знаем, как с остальными представителями «украинской школы», но мы себя ощущаем именно так.
— Продолжая эту тему: как окружающая среда — город, ландшафт, особенности языка (и люди, этим всем сформированные) — влияет на творчество? И влияет ли? Насколько вы сами ощущаете влияние Киева — города по-своему очень мифологичного — на ваши произведения? Есть ли какие-то особенности, свойственные только питерским или только московским фантастам?
— Мы знаем, что традиционно «московская» и «питерская» фантастика вроде бы разнятся по тематике, по направленности, по школе, по тусовке. Честно говоря, из нашего далека разность между двумя столицами заведомо меньше, нежели пропасть между романтиком и циником, подлецом и порядочным человеком, интеллигентом и люмпеном...
Киев — влияет, причем Киев, увиденный глазами Булгакова. Карпаты, любимейшее место, — влияют, но увиденные глазами Коцюбинского. Крым — тоже оставляет отметину, причем глазами Грина... Днепр, остров Хортица, тополя вдоль дороги, увиденные глазами Гоголя... Это не значит, что своих глаз у нас нет.
Земля и связанные с ней легенды — неразделимы. Мы все живем в таком призрачном киселе из событий, фантазий, чужих снов, реальных развалин и гремучих новостроек... Особенности языка тоже, надо сказать, случаются. Всю жизнь скучая «за чем-то», нелегко вдруг соскучиться «по чему-то»... Правда, живой язык всю дорогу лавирует между ученой мертвечиной и вульгарной неграмотностью, такая у него судьба — на лезвии.
— Олди активно используют в своих романах мифологию самых разных народов и культур. У вас же достаточно часто прорисовывается украинский колорит. Как, по-вашему, перспективна славянская мифология вообще и украинская в частности для разработки? Планируете ли вы разрабатывать и дальше украинский фольклор? Много ли он дает степеней свободы? Ведь удачных примеров славянской фэнтези, честно говоря, мало...
— Мы не воспринимаем мифологию эдаким карьером для добычи или разработки чего-либо. Наверное, «разрабатывать» — не самое удачное слово... Вживаться, может быть.
Конкретных планов пока нет, но мы ни от чего не зарекаемся. Наша, может быть, беда — мы достаточно безразличны к декорациям. Задевает нас история о Чугайстре и нявке — мы и пишем о человеке, потерявшем любимую и получившем ее обратно в виде жуткого существа, не своего и не чужого... Это не значит, что мы «разрабатываем» украинскую мифологию. На это дело и без нас найдутся авторы — может быть, более знающие, может быть, на этом пути еще ожидают кого-то за служенные лавры...
— По пальцам можно пересчитать нынешних фантастов, пробившихся в «мэйнстрим» — Лазарчук, Успенский, Хаецкая, Макс Фрай, ну еще два-три человека — большинство опусов сотен фантастов так и остается трэшем в пестрых обложках. Вы — одно из таких немногих исключений, ваша «Пещера» вышла в престижной «олмовской» серии современной литературы, которую собирал известный критик Борис Кузьминский. А что, по-вашему, отличает мэйнстрим (не люблю этого слова, но другого пока подобрать не могу) от «чистого жанра»? Кроме стиля и вообще умения писать?
— Наверное, издательство, способ издания и серия. Если бы Борис Кузьминский не выступил с инициативой издания «Пещеры» — сама «Пещера» не изменилась бы. И мы не стали писать ни хуже, ни лучше от того, что нас причислили к «мэйнстриму». По-настоящему должно пройти сто лет — тогда только нашим потомкам объяснят, кем были их предки и какому литературному течению следовали... Хотя, честно говоря, издание в серии «Оригинал» дало нам надежду обрести новых читателей. Наших-то, потенциальных, бродит некоторое количество среди любителей мэйнстрима, только они не знают, что они наши читатели. Они думают, что фантастика — это про марсиан.
И в то же время — фантастикой как приемом сейчас пользуются все. Во всяком случае, у нас сложилось такое впечатление. И замечательный Павич, и модный нынче Мураками, и многие из отечественных «нежанровых» авторов орудуют фантастическими допущениями привычно, как повар ложкой... Но это уже область деятельности литературоведов.
— Наверное, этот вопрос задают часто, но мне это просто самой интересно — легко ли писать вдвоем? Как вообще при этом разделяются роли? Вообще — вы ведь заметили, именно в фантастике на редкость много удачных дуэтов — Стругацкие, Олди, Брайдер-Чадович, Зоричи, Лазарчук и Успенский... Чем вы это объясняете?
— В 1922 году, в эпоху пролеткульта, увидела свет книга В. И. Богданова «Опыты коллективного литературного творчества». Содержание этой брошюры очень странное, но любопытное. Там есть, в частности, такие слова: «Не всякий человек способен писать художественно, но всякий коллектив это может... Чем больше участников, тем лучше получается произведение». Здорово? А если вспомнить, что литература и начиналась с устных коллективных преданий...
В нашей фантастике действительно существует феномен соавторства. Двух видов — «боевые союзы» (по терминологии М. Назаренко), когда писатели соединяются для какой-то конкретной цели (здесь множество примеров), и устойчивые, по типу кентавра. Тот же М. Назаренко объясняет это некой тусовочностью, духом игры, присущим нашей фантастике. И еще импринтингом — ибо пример для подражания здесь братья Стругацкие. Ну, а у нас — Марины и Сергея — совсем иные механизмы. Для нас литература — просто часть соавторства в жизни.
— Какие книги последнего десятилетия (фантастику, прозу, энциклопедии, философские труды) вы рекомендовали бы начинающему писателю-фантасту для «литературного багажа», без которого невозможно работать?
— Десять лет — слишком короткий отрезок времени для формирования «аптечки первой помощи». Нам кажется, что «литературный багаж», без которого в самом деле невозможно работать, происходит из более глубоких временных пластов... Даже «Гиперион» Дэна Симмонса, в свое время изменивший наши представления о фантастике вообще, был написан раньше. Иэн Бэнкс написал «Осиную фабрику» и «Мост» — раньше... Ранние рассказы и повести Пелевина — тоже выпадают из десятилетия... Скажем так: за последние десять лет были написаны великолепные вещи, но утверждать, что начинающему автору без них «невозможно работать», было бы слишком смело с нашей стороны.
— Что вы сами сейчас читаете?
— Лину Костенко, гениальную украинскую поэтессу — ее сейчас Стаска проходит в школе. Вот мы вместе с дочкой перечитали стихотворения об осени... Да не просто перечитали — в тот же вечер позвонили Лине Васильевне, общались с ней допоздна. И нам это очень важно. В Питере есть Стругацкий, в Москве был Булычев, а в Киеве живет Лина Костенко...
Вообще же мы, как добросовестные члены разных номинационных комиссий и литературных жюри, стараемся читать наших коллег. Сильные впечатления здесь — последние романы Логинова, Лукьяненко, Прашкевича, Витицкого, Олди, Валентинова... Но времени на все катастрофически не хватает.
На нашем столе сейчас любимый наш Милорад Павич, сборник рассказов «Ловцы снов». Что за магия слов! Как он это делает?
Мы отдали дань увлечению Коэльо и Мураками — но особого отклика у нас их книги не вызвали. Зато совершенно неожиданно открыли для себя Роальда Дала (Roald Dahl) — английского писателя, как бы детского. Мы его читаем и переводим Стаске. Его книги «The Witches», «The BFG», «Matilda», с иллюстрациями Квентина Блейка — просто чудо. Это Стивен Кинг для детей, страшноватенький, с отвратительными порой подробностями, но общее впечатление — светлое, доброе, фантастическое.
— Провокационный вопрос — как, по-вашему, достаточно ли глубоко понимают ваши вещи критики? И вообще роль критика в «фантастическом процессе»? Кто сейчас «делает славу» писателя? Фэны? Читатели? Журналисты? Премии? Сетевая тусовка?
— Убеждены, что «славу» писателю делают его тексты. Все остальное — от лукавого. Спланированный пиар или кумовская тусовка — все это может поднять волну, но она на то и волна, чтобы упасть на берег. Настоящая книга — кристалл, а не волна. Только растет он медленно.
Мы уверены, что умная критика не просто часть литературы — она может быть ее катализатором. Так и бывало не раз в истории. Нам кажется, что сейчас, когда все больше становится периодических изданий, посвященных фантастике, критика начинает возрождаться.
На нашу долю попадались разные рецензенты. Кто-то, как нам кажется, понял нас, более того — подметил нечто такое, чего мы и сами не видели, кто-то разочаровал, кто-то даже возмутил. Некоторые критические пассажи помнятся годами, и думаешь возмущенно: это же надо было так виртуозно ничего не понять, все перевернуть с ног на голову, все увидеть в кривом зеркале... Ничего не поделаешь: автор должен быть готов, что «кровь его сердца» может быть принята читателем — чужим человеком — за любую другую жидкость... Обижаться тут не имеет смысла.
— Известно, что вы активно работаете над сценариями телесериалов. Не расскажете ли об этом подробней? И не боитесь ли «испортить руку» — ведь это совсем другой жанр, очень специфический...
— Да, сейчас мы по договору с телестудией «1+1» пишем сценарий четырехсерийного телефильма по мотивам пьесы И. Франко «Украденное счастье». Это украинская классика, сильная и пронзительная — но сложность задачи в том, чтобы перенести драму наших героев из XIX века в современность, в совсем иную социальную и психологическую среду. Интересная, надо сказать, задача.
Для нас обоих кино — обетованный край, мечта, любовь; тут можно говорить долго и сколь угодно высокопарно. Процесс придумывания людей, которые потом становятся настоящими не просто в воображении читателя, но в самом деле живыми обитателями съемочной площадки, — чудо. Конечно, сериал — особый жанр, традиционно «низменный», но так ведь говорили — и говорят — про фантастику тоже. К тому же кроме бесконечных «Диких Роз» были ведь «Вызываем огонь на себя», «Операция «Трест», «Адъютант его превосходительства»... А нынешний феноменальный успех бортковского «Идиота»? Может быть, сериал как жанр перерастет свой маргинальный статус и сделает это прямо сейчас, в ближайшие несколько лет, на наших глазах? А мы — мы просто делаем честно наше дело, работаем для кино, потому что любим его.
— Какая «фантастическая история» случалась с вами в действительности? Не секрет, что часто в жизни людей происходят удивительные, знаменательные и просто смешные совпадения или странные происшествия...
— Самое странное происшествие нашей жизни — история наших отношений. Мы ведь знакомились дважды, с перерывом в два года. Судьба не обращала внимания на случайности, накладки и наши капризы — она целенаправленно тащила нас навстречу друг другу и преуспела в конце концов. Это было самое удивительное — и счастливое — совпадение...
Каждый прожитый день — удивительный и знаменательный. «Микродраматургия» дня не менее интересна, нежели «большая» драматургия жизни. Общаясь с растущей, умнеющей, меняющейся ежечасно Стаской, с персонажами наших книг и сценариев, которые обретают плоть и кровь во время наших споров, общаясь с друзьями, с книгами, природой, котом Дюшесом — внезапно понимаешь, что живой. И слава богу.
— Какой свой роман вы считаете наибольшей своей удачей?
— «Пандем».
— Пожелания читателям журнала.
— Не терять надежду.
ЕСЛИ И ЕСТЬ КОЛДОВСТВО НА БЕЛОМ СВЕТЕ — ТАК ЭТО ИМЕННО ИСКУССТВО
(Интервью с М. и С. Дяченко брала Екатерина Лебедева — для газеты «Вечерний Киев»)
— Насколько сильное влияние оказывают на творчество воспоминания детства? Если оказывают, то заставляет ли это относиться серьезней к воспитанию дочери? Волнуетесь ли вы о том, что она будет вспоминать в будущем?
СЕРГЕЙ: По первому образованию я психиатр. И прекрасно знаю, как важны воспоминания детства для всех нас. На этом стоит, собственно, весь фрейдизм — там много спекуляций и неприемлемого для славянской культуры, но вот роль детских впечатлений в развитии личности Фрейд открыл потрясающе глубоко. Ну а творчество и вовсе уходит корнями в детство... Не хочется сыпать банальностями — здесь все давно перепахано. Разве что сказать пару слов о багаже собственного детства... Родился я в Киеве и очень его люблю, но ярчайшие воспоминания, определившие мою личность, — это, как ни странно, не Киев, а Украинка, Триполье. Там у нас была дача, и меня на все лето отвозили туда. В те годы — пятидесятые — Днепр был еще гордой рекой, с течением, которое сбивало с ног, водоворотами, чистейшими песчаными пляжами, щуками, окунями да судаками. Кроме Днепра там были еще Стугна, Козарка, дремучие леса (даже волки водились) и Трипольские горы — остатки древних змиевых валов, циклопических сооружений, неизвестно кем построенных... Красота неописуемая. И все, что я потом видел в жизни — а видел немало, — волей-неволей сравнивалось с той «зачарованной Украинкой». И Париж, и Рим, и Москва, и Прага, и Вена — все проигрывает для меня по сравнению с чудесами Украинки. И все это было согрето родительской любовью — отец и мать прожили вместе 64 года, прошли через страшные испытания репрессий и войны, но были так счастливы друг другом и нами, детьми — сестрой Талочкой и мною... Помню, как они пели украинские песни вечерами — у мамы был потрясающий голос и слух, собственно, отец и влюбился в нее, увидев ее в хоре... Нет уж той Украинки, все там залито мазутом, все перекопано при строительстве ТЭЦ, нет Днепра, превратившегося в цепь гнилых болот, нет на свете родителей, но аура красоты природы, красоты их отношений живет, поддерживает меня в трудные минуты. А тогда стимулировало меня писать стихи — это были мои первые литературные опыты. Они и сохранились, между прочим, — но мне стыдно сейчас их кому-нибудь показывать. Да дело ведь не в качестве этой поэзии, а в том, что все это и заставило меня в конце концов стать писателем.
МАРИНА: Я помню себя с грудничкового возраста — это очень помогает, между прочим, во взрослой жизни и в общении с дочерью. Вот сейчас мы переехали жить в Академгородок, где мы с родителями обитали до моего пятилетия. Так там до сих пор стоят вдоль улицы Семашко кирпичные декоративные стеночки с окошками-прорезями — помню, некоторые из них были для меня доступны, но большая часть — нет, слишком высоко... Мы в свободное время стараемся выезжать в Пущу-Водицу — она совсем рядом. Может быть, для Анастасии Сергеевны Пуща когда-нибудь станет тем, чем стала для Сережи Украинка.
— Пробовали ли вы писать в других городах или, например, в горах? Насколько вы привязаны к Киеву? Можете ли написать пару строчек, сидя в кафе? Ну, и вопрос, без которого нельзя обойтись: ваши взаимоотношения с Киевом, любимые места и улицы.
МАРИНА: Мы писали «Пещеру» — вернее, вторую ее половину — в Крыму, в Коктебеле. И пришли к выводу, что написать связный текст можно в любом месте — был бы под рукой компьютер и, что важнее, подходящее состояние души. Кафе, с моей точки зрения, существуют не для того, чтобы в них писать (если дело происходит не в Париже, конечно), и лучшее место для так называемого творчества — уютный дом, где никто тебя не потревожит. С Киевом у нас отношения прекрасные — мы оба ощущаем его своим городом, где на каждой улице навешена гроздь воспоминаний. Конечно, сейчас многое изменилось — некоторые новостройки (или дома после реставрации) нам безумно нравятся, но большей частью все эти позолоченные монументы, сусальные небоскребы и катакомбы с бутиками пугают и вызывают недоумение.
Я очень люблю улицу Ярославов Вал, на которой стоит театральный институт. Люблю Пушкинскую и все эти реставрированные улочки неподалеку от Крещатика. Обожаю гулять по Печерску. Правда, это не так часто происходит.
— Путешествия?
СЕРГЕЙ: Мы объездили всю Европу. Особенно запомнился Париж, где мы жили в самом центре, рядом со знаменитым «Мулен Руж» — и даже ужинали там. А еще Лондон, где мы, выиграв литературную премию «Высота», были на Рождество. Но сейчас мы стараемся путешествовать со Стаской. Она была с нами в Москве и Санкт-Петербурге, в Варшаве и Кракове, но особенно много — в Крыму, где Стаска уже может считаться экспертом. Особенно мы любим Южный берег, но вот в этом году Марина и Стаска открыли для себя Новый Свет — это просто гриновские места, вот-вот из-за скалы покажутся алые паруса…
МАРИНА: Сережа заразил нас подводным плаванием. Он в прошлой жизни был, по-видимому, морским львом — похож где-то и по комплекции, и по той необыкновенной грации, с которой двигается в воде. Мастер спорта по подводному многоборью, он еще в советские времена побывал на многих морях и океанах и нам с дочкой открыл подводные красоты. Стаска сейчас занимается в бассейне, разучивает стиль «дельфин» — любимый стиль моего мужа. Просто загляденье видеть его плывущим.
— Опишите кратко комнату, в которой вы работаете. Влияют ли на вас детали интерьера и другие мелочи?
СЕРГЕЙ: Мы недавно переехали в новую квартиру и только обживаем ее. Но, конечно, каждая мелочь здесь важна. Наш дизайн — художественный минимализм, ничего лишнего.
МАРИНА: До последнего времени я была уверена, что вещи — враги человека, захламляют его жизнь и собирают пыль и что к необходимому имуществу можно отнести только палатку и губную гармошку (как у Снусмумрика Туве Янссон, кто любит эту книгу, меня поймет). Сейчас, когда мы переехали, я нахожу особый кайф в дружбе с красивыми вещами, которые «столбят» пространство, делая его по-настоящему твоим.
СЕРГЕЙ: В кабинете — компьютер, удобное кресло, телефон, кондиционер, музыкальный центр, полки с книгами, бумагами — все для работы. И еще специальный стул для Дюшеса — черного кота. Он сидит рядом, смотрит в экран, мурлычет или зевает, комментируя написанное. Протянул руку, погладил Дюшеса — и новые мысли появляются. Перед началом нового романа мы его пускаем на клавиатуру и, на какую клавишу нажмет — с такой буквы и начинаем текст. Между прочим, он наш официальный соавтор и имеет удостоверение члена Ассоциации украинских писателей, с фотографией и печатью. Наверное, это единственный кот в мире — писатель. Знаете, можно поменять компьютер, стол, кресло, но вот Дюшеса — нельзя.
— Вопрос персонально Марине: не кажется ли вам, что писательская деятельность более сложна и многогранна, чем актерская? Актер ведь просто играет придуманную кем-то роль, а писатель придумывает много ролей, вживается в каждую одно временно и еще развивает сюжет и добавляет литературных шалостей.
МАРИНА: Эти профессии (или, если чуть пафоснее, области творчества) совершенно различны по своей природе. Публичное — замкнутое. Сиюминутное, концентрированное — «размазанное» во времени, постоянное... Хороший артист чем-то сродни породистому животному, роль интуиции в актерском мастерстве — колоссальная. И я не сказала бы, что актер «играет придуманную кем-то роль». Придумать человека в пьесе или сценарии нельзя — можно придумать обстоятельства, поступки, слова, в конце концов... Придумывает человека — создает, если хотите — артист. При этом он может вообще быть неграмотным и не прочитать ни одной книги — заразительность, обаяние даются от Бога...
Некоторые хорошие писатели вышли из артистов — Леонид Филатов, например, или Василий Ливанов. Но их не больше, чем юристов-писателей или инженеров-писателей, а о врачах-писателях и говорить нечего — эта профессия прямо провоцирует на занятия литературой...
А настоящий театр и настоящая актерская работа — это чудо, равного которому я не знаю. И в отличие от книги, которую можно перечитать, какие-то моменты на сцене — неповторимы в принципе.
— Какие игрушки покупаете своей дочери? Вы что-то коллекционируете?
СЕРГЕЙ: У нее есть любимая игрушка — Пандочка. Она с ней не расстается чуть ли не с рождения, и спит с ней, и путешествует. Дело дошло до того, что Стаска стимулировала нас к написанию целой книги о приключениях Пандочки и Жирафчика — она скоро выйдет в издательстве «А-ба-ба-га-ла-ма-га» с чудесными иллюстрациями Софии Ус. Маленький Пандочка в виде талисмана у нас в машине... А вообще игрушек — целый шкаф. Но Пандочка вне конкуренции... Недавно Стаска сняла свой первый фильм. О чем, как вы думаете? О Принцессе, которую похитил Дракон, и об отважном Пандочке, который выручил бедную девушку... Стаска написала сценарий, снимала видеокамерой, а мама с помощью игрушек разыграла всю историю. Вот так.
МАРИНА: Можно сказать, что мы коллекционируем разнообразных пандочек!
— Насколько сны подсказывают дальнейшее развитие сюжета книги? Снятся ли вам или являются другими путями герои собственных книг?
СЕРГЕЙ: Конечно. Сон рождает не только чудовищ, как у Гойи, но и образы, мысли, сюжеты... Интересно, что у нас есть роман «Пещера» — так в нем именно во сне происходит основное действие, решается вопрос жизни или смерти наяву.
МАРИНА: Рассказ «Баскетбол» приснился почти полностью. Собственно, идея для романа «Пандем» приснилась тоже.
— Согласны ли вы с утверждением, что искусство (литература в данном случае) и колдовство — близнецы-братья? И если господин Дюшес ходит по клавиатуре перед началом нового произведения, не проводите ли вы других магических ритуалов? Возможно, планируете в будущем?
СЕРГЕЙ: Если и есть колдовство на белом свете — так это именно искусство. Наука противоположна колдовству, а вот книга, музыка, картина — ирреальны. Это всегда то, чего нет в природе.
— Идеальный писательский день в вашем представлении?
— Сочетание работы, общения с дочерью и друзьями, отдыха на любимом озере...
— Смогли бы вы писать отдельно и как вы этот процесс себе представляете?
— Это все равно что спросить — а вы могли бы жить друг без друга?
ПРОФЕССИИ, ПОДОБНЫЕ БОГУ, — СВЯЩЕННИК, СУДЬЯ И ВРАЧ
(Интервью у М. и С. Дяченко брал Антон Карелин — для журнала «Мир фантастики»)
— Что для вас литературное творчество? Не просто в смысле «профессия», «стиль жизни», «способ самовыражения», а в более глубокой перспективе — когда вы пишете, надеетесь ли вы чего-то добиться? Что-то изменить? Это инструмент или нечто самодостаточное? Какова высшая цель?
СЕРГЕЙ: Говорят, есть три профессии, подобные Богу, — священник, судья и врач. Все они имеют дело с жизнью и смертью, решают судьбу человека. Но я бы отнес к этому перечню и профессию писателя. Великие книги изменяли ход истории — они формировали мораль наций, неся освобождение или порабощение. В цивилизации много зависит от ИДЕИ — и книга здесь инструмент Бога или Дьявола. Посмотрите на разгул нынешнего терроризма, бесстрашие современных — или прошлых — шахидов: многое в их поведении диктуется книжными заветами. Посему литература вовсе не игра, не одно из развлечений — это то, что определяет наше будущее. И мне вовсе не безразлично, какие книги нас окружают. Очень многие тексты, в том числе и в нашей фантастике, не просто скудоумны — несут агрессию, хаос, являются слепком психопатичности их автора и общества в целом. Читатель заражается вирусом насилия, эпатажем силы, мнимой свободы, забывая о поиске истины. Не нам оценивать наши книги — но для нас они знак вопроса, а не восклицания. Мы не кличем вперед, а предлагаем, как правило, задуматься, сделать выбор... И стараемся, чтобы в этом мире было хоть на каплю больше доброты.
МАРИНА: Мой соавтор излишне пафосен. Конечно же, мы ничего не проповедуем — это не задача литературы. Просто пишем в свое удовольствие, для себя и для тех людей, мнением которых мы дорожим, — наших родителей, друзей. И для дочери Стаски. Сейчас ей восемь лет. Но в будущем она, мы надеемся, — наш читатель...
— Когда вы пишете что-то новое, не посещает ли вас дежа-вю? В последние годы довольно громко звучит среди читателей мнение о том, что фантастические романы читаются все труднее именно по причине своей постоянной вторичности. К двум третям книги — ощущение, что все это уже читал. Вчера или десять лет назад, по-разному. И ведь фактически это правда. Фантастики это касается куда больше, чем, скажем, любовных романов или детективов. Само слово «фантастика» подразумевает нечто новое, неизвестное, увлекательное. Но невозможно бесконечно изыскивать новое, в любом случае мы приходим к повторению, что может быть даже смертельным для жанра. Что вы думаете по этому поводу? Способна ли сфера фантастики «родить» что-то кардинально новое, или искателям откровений стоит «забить» и читать старую добрую классику?
МАРИНА: Что может быть тривиальнее романов о любви? Все эти унылые встречи, зарождение чувств, роковые треугольники...
Плохо написано — эффект дежа-вю. Хорошо написано — говорят, художественное открытие. То же и с фантастикой.
СЕРГЕЙ: Не совсем так. Что произошло с научной фантастикой как разделом художественности? Где нынешние Жюль Верны? Помню, когда я учился во ВГИКе, в 70-х годах, был одержим идеей создать новый жанр, научно-художественный, такой вот кентавр. То есть чтобы ткань произведения и несла в себе элементы научного открытия, и была насыщена характерами, имела сюжет и прочее... Лучшее, что я сделал в этом плане, — документальный фильм «Генетика и мы» 1978 года. Его герой — реальный ученый-генетик, Кир Гринберг, к нему обращается героиня, у которой уже есть ребенок с болезнью Дауна (нерасхождение хромосом) и она ждет следующего ребенка, у которого огромный риск той же неизлечимой болезни. Может ли она иметь ребенка? Что будет с ним? Может ли наука ей помочь? Что генетика несет человечеству? В то время у нас в стране происходило возрождение этой науки (разгромленной Сталиным) и состоялся Первый конгресс генетиков — в Москву со всего мира приехали выдающиеся ученые. И мы к ним обратились с теми же вопросами. И вот они, взаимодействуя с реальной героиней, со всеми ее страхами и ожиданиями, рассуждали о возможностях появившейся тогда пренатальной диагностики, о геноинженерии и будущем человечества. Героиню играла актриса — ученые были подлинные. И в финале, когда наш врач определил хромосомы плода и с вестью «Ваш сын будет здоров!» спешил обрадовать героиню, зал вставал и аплодировал. Фильм получил Гран-при Всесоюзного кинофестиваля, многие его и называли синтезом науки и искусства, я же убедился, что это путь в никуда... Следующий фильм — шестисерийный художественный телефильм «Николай Вавилов» — уже не оставлял места для «сайенс». Кесарю — кесарево, а науке — науково... Сейчас место научной фантастики прочно заняли разные «Очевидное — невероятное», «Дискавери» и прочие телепередачи и книги подобного рода. Информативность их на голову выше романов, в которых эксплуатируется какая-то научная идея.
— Считается, что супруги Дяченко пишут в первую очередь о любви. Но как бы вы сами определили основные темы своего творчества и как считаете, чем обусловлено их преобладание в ваших текстах?
— Это темы, казалось бы, совершенно банальные — жизнь и смерть, добро и зло, власть, карьера и любимое дело, преступление и наказание... Мы не видим здесь отличия фантастики от искусства в целом.
— Насколько любовь может быть необычной и фантастической в книгах с фантастическим содержанием и антуражем? Не собираетесь ли вы написать роман о, скажем, любви человеческой девушки и разумной рептилии (между которыми может быть, например, сильная телепатическая связь), человека-мужчины и бесполого ИскИна, двух совершенно нечеловеческих существ? И если бы вы решили об этом написать, что было бы главным для вас в таком романе, ради чего он бы писался?
МАРИНА: Роман о любви девушки и разумной рептилии — если таковой считать дракона-оборотня — написан. Он называется «Ритуал» и является одним из наших любимых.
СЕРГЕЙ: Неважно, какие существа мы описываем, — мы исследуем то, что важно и интересно нам. Вообще же тема любви — главная тема литературы и искусства — нечастый гость в фантастической литературе. Я бы классифицировал «с точки зрения любви» всю фантастическую литературу так:
— произведения, которые счастливо обходятся вообще без всякой любви, — их множество. Это в первую очередь разные зубодробильные, шипообильные и алиенообильные боевики, в том числе космические;
— вещи, где любовь играет фоновую роль или настолько условно-символична, что выступает как басенный персонаж. Это большинство фэнтези с разными там худосочными принцессами, королями, рыцарями и магами;
— тексты, где любовь присутствует как важный фактор сюжета и прописана достаточно подробно — но в рамках обычной психологии взаимоотношений. Это, как правило, реалистическая фантастика, требующая от автора знания жизни и умения передавать ее многомерность: любовь ведь, так сказать, необходимый компонент бытия. Таких книг, кстати, немного. Пример — «Мастер и Маргарита» Булгакова;
— романы, повести, рассказы, в которых тема любви есть главный или один из главных сюжетообразующих факторов и где эта самая любовь исследуется под ракурсом, невозможным, парадоксальным для «обычной» литературы. Это и есть самая интересная для меня ниша фантастики. Именно здесь фантастика может сказать новое слово, открыть интересные горизонты для нашего ума и сердца. Здесь колоссальные резервы креативности психологии, социологии, прогностики. Это то, что готовит нового человека... Но это и самая сложная нива, подобная минному полю. Оступился на неправдоподобности, на банальности — и все, трах-тарарах. Попыток такого рода очень мало, их можно сосчитать на пальцах. Пример вершин — «Солярис» Лема, с любовью Криса и искусственной Хари.
Но это о любви, где роль играет инстинкт, так сказать, продолжения рода в прямом виде. Но любовь ведь не только включает секс — может его и исключать. Любовь матери и ребенка, отца и сына, любовь к месту своего рождения, к другу, к родине, к самому себе, в конце концов... Возможности этой темы неисчерпаемы.
— У каждого автора есть так называемый спектр доводов. Кто-то в пяти романах утверждал и развивал одну и ту же мысль о тщете всего сущего, кто-то кричал в полный голос о принципиальной невозможности любви и человеческого равенства. Кто-то, описывая совершенно разное, говорил в основном о красоте. Какова основная, наиболее часто повторяемая мысль вашего творчества?
— Все очень просто и не нами сказано: относись к другому так, как бы ты хотел, чтобы относились к тебе самому. Не будь рабом и не стремись стать господином, ибо это суть одно и то же. Радуйся, что у тебя есть этот день, а в нем — улыбка твоего ребенка.
Игорь Черный
В ТИСКАХ ЧУЖОЙ ПАМЯТИ.
ПУТЬ ЖЕНЩИНЫ ИЗ СЕРДЦА МУЖЧИНЫ
Если бы не имена авторов, указанные на обложке, то, ознакомившись с романом «Казнь», можно было бы подумать, что редактор серии ошибся и выпустил книгу, предназначавшуюся для «Шарма», «Очарования» или «Обольщения». Потому что новое произведение киевского супружеского дуэта Марины и Сергея Дяченко на первый взгляд как нельзя лучше подпадает под определение «женского романа». Главная героиня — женщина-писатель Ирена, запутавшаяся в лабиринте взаимоотношений со своим бывшим мужем Анджеем, экзистенциально копающаяся в закоулках души и памяти, пережевывая эпизоды неудавшегося супружества. Что это, как не очередная порция чтива для разведенок?..
Не стоит, однако, спешить с выводами. Не все так просто в «Казни». Конечно, главное, на чем зиждется здание романа, как и почти во всех книгах Дяченко, — отношения Женщины и Мужчины. И если в «Казни» женщина стоит на первом месте, являясь главной героиней, то это еще не повод для отнесения романа к разряду «женских». Книга достаточно многослойна. При более глубоком знакомстве с нею тут можно обнаружить элементы готического романа или романа ужасов: казематы, инквизиция, палач-вампир, осуществляющий приговоры суда в своем высокогорном, отрезанном от всего мира замке. Ряд глав «Казни» написан в духе старой доброй фэнтези: благородные рыцари-защитники, Толкователи судеб, всевидящее Провидение. Отчасти роман напоминает и триллер. Безумный маньяк преследует жертву, ставя ее в безвыходные положения: фабрикует улики, изобличающие в героине убийцу; делает ее объектом охоты религиозных фанатиков и т. п.
Наконец, «Казнь» — это книга о Творчестве. Писателям часто задают вопрос: как вы пишете? Ответить на него очень сложно. Откуда появляется замысел книги; как рождаются образы, обретая плоть и кровь; почему герои ведут себя так, а не иначе? Что бы ни говорили сочинители об особенностях написания ими своих книг — все будет не совсем так и не совсем то. «Казнь» — тысяча первая попытка описать процесс Сотворения художественного текста. Попытка смелая и интересная. В принципе, роман двойственен. Весь его сюжет можно воспринимать и как простое прокручивание в голове писательницы Ирены различных МОДЕЛЕЙ — вариантов новых произведений, блуждание героини в мире «теней несозданных созданий».
Кто здесь является главным — Женщина или Мужчина? Судя по всему сказанному выше — Женщина. Но ведь толчком к развитию сюжета стало изобретение Анджея, желающего видеть в мирах, созданных его воображением, только одного реального человека — свою бывшую жену. Анджей с чисто мужской логикой собственника не может смириться с тем, что Ирена самостоятельно приняла решение и ушла от него. Кромар привык, чтобы все и вся подчинялись правилам игры, установленным им самим.
Поступок Ирены Хмель выбивает его из привычной колеи и становится раздражающим фактором, превращаясь в идею фикс, в манию. Вся дальнейшая деятельность Анджея направлена на то, чтобы что-то доказать себе и Ирене, вновь обрести душевное равновесие. И что же может родиться в глубинах неспокойной, обиженной души, как не ущербный, извращенный мир, призванный смоделировать все те казни, которым Мужчина хотел бы подвергнуть бросившую его Женщину. Вампиры, инквизиция, ледяной холод одиночества... И жалкий, мятущийся Создатель, прячущийся от прямого, лобового столкновения с Иреной.
На протяжении почти пятисот страниц мы с неослабевающим вниманием следим за этим странным поединком, совершающимся на фоне странных же миров. Инь и Янь. Мужчина и Женщина. Единство и борьба противоположностей. Кто из них прав, кто виноват? Кто палач, кто жертва? По нашему мнению, в ролях казнимого и казнящего Ирена и Анджей пребывают диалектически одновременно. И кто здесь может выступить в качестве третейского судьи, сказать сложно. Разве что маленький Андрусь (!), появляющийся в эпилоге романа. Формально — сын Ирены Хмель и вампира Яна Семироля. Но ведь Семироль — фантом, созданный воображением Анджея, по сути являющийся воплощением-аватарой Кромара. Так где же истина и «что есть истина»?
Сергей Бережной
«СЛАВА БЕЗУМЦАМ...»
(1997 г.)
Волшебство... Слово взрывается фейерверком смыслов. Лики Чуда бесконечно разнообразны. Вот Христос превращает воду в вино — и это маленькое камерное чудо, при всей его внешней простоте, становится одним из краеугольных камней европейской цивилизации.
А вот чудо из недавних: Армстронг спрыгивает с последней ступеньки трапа посадочного модуля — и на поверхность Луны впервые ступает нога человека. Но и это событие — одно из величайших в мировой истории — меркнет перед маленьким сопящим чудом, которое толком еще не проснулось, но уже считает своим святым долгом пробормотать: «Папочка, я тебя люблю...» И что значат по сравнению с этим чудом все остальные?
Фантастика унаследовала от классической литературы XIX века умение показать магическую подкладку мира. Реализм уже по самому определению своему способен оперировать только каждодневно наблюдаемыми обстоятельствами, а когда писатель-реалист хочет затронуть более глубокие философские пласты, ему приходится прибегать к инструментарию фантастики — то есть пользоваться приемами и образами литературы, которую принято заталкивать в резервации для приключенческих романов, детективов и прочей порнухи. Это тем более смешно, что этой «резервацией» давно уже стала вся Вселенная, а границы литературной территории фантастики более прозрачны, чем те, в которых так удобно скукожился современный реализм. Даже удивительно, что при жестких ограничениях существующего метода писателям-реалистам иногда удается создавать гениальные произведения... Большинство из которых, впрочем, при проверке оказываются той же фантастикой.
Поэтому нет ничего странного в том, что Марина и Сергей Дяченко, придя в литературу, начали писать именно фантастику. В отличие от многих и многих других они живут с вечным ощущением волшебства этого мира, и, даже если бы я ни разу с ними не встречался, я сразу вычитал бы это в их романах. Кажется, что они пришли в наши девяностые годы прямиком из времен романтизма — настолько ясно ощущается в их прозе тот мятежный дух, который двигал пером лорда Байрона, рисовал нервные изломы в сюжетах Мэри Шелли и творил прекрасные черты героев Теофиля Готье. Но в этой же прозе мощно звучат мотивы Булгакова и Стругацких, грандиозные философские аккорды Ницше, отзвуки великих потрясений уходящего двадцатого столетия...
Но может ли мир, в котором были Бабий Яр и Хиросима, исповедовать романтическое мироощущение? Жестокий вопрос, и ответ на него не менее жесток. Мир — не может. Не имеет права. Но человек, живущий в этом мире и желающий жить в нем и далее, быть романтиком просто обязан. Иначе он будет обречен на судьбу героини романса Высоцкого:
Ей вечным холодом и льдом сковало кровь
От страха жить и от предчувствия кончины...
Есть в книгах Дяченко и ужас перед этим вечным холодом — но есть и восхищение человеком, который способен ему противостоять. Господи, как я ненавижу вечную мерзлоту в душах... Это она, вечная мерзлота, требовала от Привратника впустить ее в мир. Это она раскручивала чудовищный вихрь Ведьминого Века. Это она тяжелыми сталактитами тянулась к живой плоти со сводов Пещеры. Она? Нет, оно — равнодушие...
Героем «Привратника», дебютного романа Дяченко, стал маг, лишенный магической силы. Изгнанник. Отверженный. Веселый волшебник Руал Ильмарранен, который когда-то крайне неудачно подшутил над другим магом, за что и заплатил утратой магического дара. И поделом, поделом — но у наказания вдруг открывается оборотная сторона, которую пережить куда труднее, чем отлучение от магии.
Отчуждение. Маги его отвергли, а люди — не приняли. Позже, в романе «Преемник», гораздо более страшное и несправедливое наказание падет на другого человека. От Луара Солля откажутся самые близкие и самые дорогие ему люди.
Ни в чем не обвинят его, но проклятие обезумевших родителей — хуже любых обвинений. Это приговор. Юноша теряет все — имя, любовь, желание жить, сострадание к людям...
Руал и Луар получают возможность отомстить предавшему их миру. Зов таинственной Третьей силы, противостоящей как силе магов, так и силе людей, ведет их к Двери. Стоит ее открыть — и мир никогда уже не будет прежним. Он не будет тем миром, который их отверг, а в новом мире тот, кто откроет Дверь для Третьей силы, получит право повелевать. Право отомстить тому, кто его предал. Право жить так, как он хочет. Право пересоздать мир таким, каким он должен быть.
И если выбор Ильмарранена очевиден — его обида на мир не стала причиной ненависти, — то последний шаг Луара просто обязан быть роковым...
Романы Дяченко выстраиваются в удивительно стройную последовательность. Ни один из них, конечно, не исчерпывается конкретной проблематикой, но мне было важно выявить логику развития творчества авторов, а не давать развернутый анализ (с ним я, пожалуй, и не справился бы). Итак...
В «Шраме» Эгерт Солль должен победить в борьбе с самим собой, с гнуснейшей частью своей сущности. Заклятие, которым он наказан за убийство безоружного человека, делает его абсолютным трусом — и жизнь его становится адом. Он с фатальной неизбежностью теряет уважение к себе, так как другому никогда не простил бы того, что совершает теперь сам... И главное испытание, которое ему предстоит, — это преодоление себя. Потому что иначе он станет не только абсолютным трусом, но и абсолютным предателем. И тогда вечная мерзлота возьмет не только его душу — она поглотит весь мир...
Следующим был роман «Скрут», перед героем которого, Игаром, стоит ужасный выбор — по сути, он должен обменять жизнь одного человека на жизнь другого, и у него нет возможности от этого выбора уклониться. Задача концентрированно этическая, не замутненная никакими внешними соображениями — социальными, практическими или, как это было модно в недавние времена, «классовыми». Жизнь какого человека более ценна — женщины, которую ты любишь, или женщины, которая должна умереть для того, чтобы твоя любимая была спасена? Авторы должны обладать немалым мужеством, чтобы ставить перед героем принципиально неразрешимые вопросы. Испытание на прочность, на нравственную цельность, через которое проходит Игар, запредельно. И снова — не пройди он это испытание, и его будет ждать слом, падение, вечная мерзлота...
Клавдий Старж из романа «Ведьмин век» вынужден выбирать между долгом и любовью. Возможно, этот выбор выглядит проще, чем тот, который вынужден делать Игар, но выбор Игара определит судьбы нескольких людей, а решение Великого Инквизитора Старжа может привести к гибели целого мира, за который он в ответе...
Ситуация «Ведьминого века» поразительно напоминает нравственную коллизию «Жука в муравейнике» Стругацких, однако Дяченко уверенно перекладывают центр тяжести на лирическую составляющую романа, которой у Стругацких не было в принципе. Уже только одно это придает «Ведьминому веку» принципиально иное звучание; более того — Дяченко по сути усложнили ситуацию «Жука...», сделали более «звонкой»... Решение, которое диктует человеку любовь, не может в конечном счете привести ко злу — в этом Дяченко близки с социально-этическими идеями романа Вячеслава Рыбакова «Дерни за веревочку» — хотя их подход к проблеме носит скорее не этический, а эмоционально-поэтический оттенок. Но за внешне простым утверждением «любовь спасет мир» кроется то же самое — неприятие душевной мерзлоты. Дяченко просто органически не в состоянии допустить, что энтропия всесильна и необратима — это утверждение настолько анти-человечно, что просто не может быть верным... Возможно, в этом крылась бы уязвимость подхода Дяченко к своим произведениям, если бы они следовали этой идее всегда и во всем. Но они сами показывают, как благие, очень благие и даже однозначно благие намерения приводят Старжа к катастрофе. Да, он не отдал себя мерзлоте — но мир гибнет, он не сумел его уберечь... И только финал романа — кода, которая мало что добавляет, но важна как авторская прокламация, — растапливает торжествующую мерзлоту.
Все три героя «Пещеры» находятся в конфликте с Системой. Это совершенно новый для Дяченко аспект — до этого они откровенно пренебрегали социальной терминологией. Здесь же они впервые столкнули любовь с административным Големом, Молохом, с воплощенной мерзлотой. Как бы ни противостояли друг другу Тритан Тодин и Раман Кович, как бы ни металась загнанной сарной Павла Нимробец — они люди, и они способны полюбить, понять, они способны к творчеству и пониманию творчества. Но их жизни попадают в сферу интересов Триглавца — и заканчиваются. Молох не остановится перед нравственным преступлением, для него не существует тех запретов, которые установлены им самим.
Противостоять ему — безнадежно, но не противостоять — значит погибнуть, замерзнуть. Тритан, утративший уверенность в правоте собственного дела из-за того, что это дело по требовало отказа от человечности и предательства его любви, восстает против Молоха — и даже авторам не удается спасти его. Кович, поддавшийся было Молоху, но вернувший себе право и способность творить, воплощает творческое начало этой троицы, а Павла, связавшая этих людей соперничеством, становится нравственным катализатором для возрождения каждого из них... Человек Дела, человек Духа и человек Сердца — и Молох, противостоящий им всем...
Романы Дяченко, даже те, которые заканчиваются трагически, никогда не оставляют ощущения безнадежности, безысходности — думаю, даже если бы авторы и преодолели желание «вытаскивать» сюжеты на оптимистический финал, эта звенящая светлая нота никуда бы не пропала. Слишком много человеческого в этих книгах, слишком много в них тепла и чистоты, слишком остро чувствуют герои Дяченко несправедливость, слишком много в них гордости и чести, слишком совестливы миры, в которых эти герои живут... И даже когда скрутит обида, завертит ненависть, смертельно ударит равнодушие — они все равно смогут остаться людьми. Остаться безумцами, о которых сказаны слова, которые хочется повторять снова и снова: «Слава безумцам, которые живут себе, как будто они бессмертны...»
И заканчивать эту фразу так, как закончил ее Евгений Шварц:
«...смерть иной раз отступает от них».