Geum.ru

tza ru/index html

Вид материалаДокументы
Беляева в Лекциях по ист. русск. законод., стр. 51, 167 и др. Пассек
Ланнуа пишет о Новгороде в начале XV в.: «Y a dedans lа dicte ville molt grans seigneurs qu'ilz appellent bayars
Рейца, Опыт истории росс. законов, в перев. Морошкина
Bunge, Urkundenbuch, IV, 531. Это место донесения приведено у Никитского
Bunge, Urkund. I, 682—685.[22] G. de Lannoy
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   ...   30

Примечания


[1] О земских боярах см. например у Беляева в Лекциях по ист. русск. законод., стр. 51, 167 и др. Пассек в соч. «Новгород сам в себе характеризует их названием «докняжеских бояр». Акты Зап. Росс. I, №№ 69 и 75. Полн. Собр. Лет. ІV, 246 и 248; ср. 201. Точно также шведско-ливонского ландрата московские канцелярии ХVІІ в. называли «земским думным». Дворц. Разр. III, 915. О Борисе Жидиславиче см. в «Сказ. о чудесах Владимирской иконы Божией Матери XII в.», изданном пишущим эти строки для Общества любителей древней письменности.

[2] Новгор. лет. по академ. списку в Продолж. Др. Росс. Вивл. II, 317.

[3] Митроп. Макария, Ист. Р. Церкви, II, 362. Лаврент. 140.

[4] Полн. Собр. Р. Лет. III, б: «вдаша посадницьство Мирославу Гюрятиницю» в 1126 г. Гюрята, тот самый, который рассказывал киевскому летописцу о дальнем севере, посадничал в начале XII в., раньше смерти Мономаха, судя по его месту в списке новгородских посадников.

[5] Полн. Собр. Р. Лет. III, 31.

[6] Ланнуа пишет о Новгороде в начале XV в.: «Y a dedans lа dicte ville molt grans seigneurs qu'ilz appellent bayars; et y a tel bourgeois qui tient bien de terre deux cens lieues de long, riches et puissans a merveilles. Voyages et ambassades, p. 20.

[7] Известная редакция сказания о Щиле сложилась уже в то время, когда в новгородском рубле считали 14 гривен и 4 деньги или 200 денег, т. е. уже после присоединения вольного города к Москве, в конце XV или в начале XVI в. Памятн. стар. русск. лит., г. Пыпина и Костомарова, I, 21. Поучение из Златоуста у Срезневского в Сведен. и заметк. о малоизвестн. памятн., ст. LVII.

[8] Полн. Собр. Р. Лет. IV, 216, 213, 274, 212, 226, 271, 251, 211, 224, 216; III, 63, 90; V, 241.

[9] Не упомянуты в уставе ни посадник, ни тысяцкий, первый вероятно потому, что занимавший эту должность Мирослав во время составления устава (в 1135 году) был на юге по одному политическому делу, a второй, может быть, по какой-нибудь подобной же причине или же потому, что его должность еще не сделалась выборной и он разумелся в числе княжих бояр, призванных на совет.

[10] Рейца, Опыт истории росс. законов, в перев. Морошкина, § 43, примеч. 2.

[11] Roperen bі der heren rade. Русско-Лив. Акты, стр. 61. Из действующих лиц, поименованных в этом любопытном донесении, по крайней мере троих можно признать такими Roperen или биричами. Они являются к Немцам для переговоров как от веча, так и от посадника и называются в донесении еще посланцами (boden). Один из них носил звание старосты (olderman).

[12] То vif olderluden van vif enden. Bunge, Urkundenbuch, IV, 531. Это место донесения приведено у Никитского в Очерках из жизни В. Новгорода (Журн. Мин. Нар. Просв. 1869 г., № 10, стр. 301).

[13] Полн. Собр. Р. Лет. VI, 217 и сл. Соловецкая грамота у архим. Досифея, в Опис. Солов. монастыря, I, 48, и в Акт. Apx. Эксп. I, № 62.

[14] Акты Юр. № 2. В Новгороде тяжба сельского Княж-островского общества с одним из его членов, не хотевшим «давать разруб», платить с другими, решена была двумя посадниками с одним сотским. См. снимок с правой грамоты в Ниве 1881 г., № 28, стр. 618. Судя по имени одного посадника, акт относится к последним годам новгородской вольности.

[15] Полн. Собр. Р. Лет. IV, 220, 222 и 226, 212 и 215, 243. Востокова, Опис. рукоп. Рум. Муз. 87 и сл. Наконец, может быть, и в Пскове были при правительственном совете или при высших сановниках судебные заседатели, не входившие в обычный состав боярского совета, какие являются в новгородских актах накануне падения вольного города. См. приложение.

[16] Замечание это принадлежит Костомарову. Северно-русск. народопр., II, 50.

[17] Акт. A. Экоп. I, №№ 57, 68, 90, 91. Полн. Собр. P. Лет. IV, 240, 273 и 284; VI, 200 и сл.

[18] Полн. Собр. Р. Летоп. IV, 91, 284 и 225. Никитского, Очерк внутр. ист. Пскова, 146 и сл. Bunge, Urkundenbuch, I, 682. Русско-Лив. Акты, 167 и 175; ср. П. С. Лет. IV, 119.

[19] О численном составе совета см. еще разбор немецкого донесения 1331 г.

[20] Называлcя ли совет бояр малым вечем, на это нет прямых указаний. Новгородцы, грубя Ивану III перед разрывом с ним в 1471 г., «на двор великого князя на Городище с большого вече присылали многих людей, a наместником его да и послу в. князя лаяли и безчествовали» (Полн. Собр. Р. Лет. VI, 3). Но это пишет не новгородец, a москвич, который мог по-своему называть новгородские учреждения. Притом он мог считать малым вечем не боярский совет, a эти шумные переговоры вечевых уполномоченных, «многих людей», с наместниками и послом великого князя. Когда пал Псков в 1510 г., оттуда увезены были в Москву оба политические колокола, «вечевой», которым созывали вече, и «Корсунский вечник, что на сени в него звонили, как вечье было», замечает местная летопись 8 лет спустя после падения Пскова. Это значит по нашему мнению, что во время вечевой вольности в Корсунский колокол звонили, чтобы созвать бояр на сени, т. е. на княжий двор, где обыкновенно заседал правительственный совет Пскова. Вел. князь Василий потом прислал два других колокола вместо увезенных, «болшой и меншой». Но из того, что совет «на сенях» собирался по звону Корсунского вечника, нельзя заключать, что и этот совет назывался вечем, и еще менее можно заключать, что он назывался малым вечем: великий князь прислал «меншой» колокол вместо Корсунского; но псковская летопись не называет Корсунского меньшим вечником, a только говорит о нем, как о «другом» колоколе, увезенном в Москву. Полн. Собр. Р. Лет. IV, 286, 288, 291 и 292.

[21] Bunge, Urkund. I, 682—685.

[22] G. de Lannoy (Voyages et ambassades, p. 19) говорит o новгородском владыке в 1412 году: s'y ont ung evesque, qui est comme leur souverain.

[23] Говорим это в том предположении, что местная летопись разумеет здесь сени на дворе князя, a не при Троицком соборе, где в даре вместе с государственными актами мог храниться и список Номоканона, понадобившийся теперь властям для справок.

[24] II. С. Лет. IV, 225 и 226, 232, 269, 292; VI, 216 и 218. Bunge, Urkund. IV, 531 и 755; III, 298. Полн. Собр. Р. Лет. III, 47 Арханг. лет. 56.

[25] Ист. Росс. Иер. III, 559. Некоторые из этих 8 посадников известны и по летописям.

[26] Полн. Собр. Лет. IV, 266; V, 43.

ссылка скрыта



Перемены в составе московского боярства с половины XV в. Иерархический распорядок боярских фамилий. Определение московского боярства, как класса.

В то время как вотчина московских Даниловичей, расширялась во все стороны, превращалась в государство Московское и всея Руси, в составе и положении господствующего класса московского общества происходила очень важная перемена. В половине XV в. двор московского великого князя был уже наиболее боярским из всех великокняжеских дворов на Руси того времени. Но вопрос о политических отношениях к князю, о власти независимо от службы еще не возбуждался. Московские бояре усердно поддерживали своего князя в его стремлениях; князь делился с ними плодами своих успехов, награждая их за усердную службу почетом, влиянием, доходами, льготами; отдельные личные столкновения разрешались по-прежнему разрывом отношений, боярским отъездом. Самые поземельные льготы имели еще характер личного пожалования, не успев обобщиться и стать сословными привилегиями. Обстоятельства, которыми сопровождались дальнейшие политические успехи Москвы, вызвали и этот политический вопрос.

С половины XV в. изменился прежде всего генеалогический состав московского боярства. Если в боярской родословной книге, составленной в конце XVI в., можно видеть полное собрание генеалогических деревьев, процветавших тогда в Москве, то по ней нетрудно заметить, что старинное московское боярство, с которым внук Калиты «мужествовал на многие страны», с XV в. было если не подавлено, по крайней мере закрыто массой пришельцев. В этой родословной книге перечислено около 200 родословных, т. е. родовитых фамилий, успевших достаточно обособиться и упрочить свое положение в высшем слое служилого общества. Из них едва ли наберется более 40 таких, о которых с большей или меньшей уверенностью можно было бы сказать, что они в начале XV в. уже действовали в Москве; притом многие и из этих фамилий тогда были еще недавними отсадками от старых генеалогических стволов. Такой наплыв пришельцев сам по себе не был новостью для московской служилой знати: посредством таких же мелких приливов складывалось московское боярство и в XIV в. Но с половины XV в. этот боярский прилив стал сопровождаться явлениями, которых не было заметно прежде.

Двор московского князя уже в XIV в. был наполнен плотнее других княжеских дворов. Выгоды московской службы привлекали к ней сравнительно большее количество слуг; но это не мешало соседям по имению, даже членам одной фамилии служить при разных дворах. Так устанавливалось служебное, т. е. политическое отчуждение между людьми, связанными экономически или происхождением. К концу XVI в. все наличные служилые силы, рассеянные дотоле по отдельным княжествам, стали рядом в распоряжении одной власти, под действием одного государственного порядка; даже люди, разъединенные между собой экономическим и отношениями и фамильными счетами, теперь по крайней мере политически пришли во взаимное соприкосновение, если и не сплотились тотчас в цельный и единодушный класс. В некоторых сферах государственной жизни того времени довольно ясно отражался процесс этого политического сближения. В первое время по присоединении удельных княжеств к Москве дворы их еще не сливались с московским, оставаясь особыми местными группами, военными и административными. По разрядным книгам, т. е. походным росписям тогдашнего главного штаба в Москве, видно, что при великом князе Иване III, много лет спустя по присоединении к Москве Воротынска, Белева и Одоева. военные силы этих уделов еще не вводились в общий распорядок московских полков большего, передового и других. Владельцы этих уделов, теперь служилые московские князья, составляли с своими дворами особые полки, и московский Разряд предоставлял им в походе становиться подле того или другого московского полка, справа или слева, «где до хотят». Впрочем уже в последние годы княжения Ивана III они не присоединяются к московским корпусам с своими удельными вспомогательными отрядами, a сами становятся во главе того или другого московского полка, но только когда другими частями той же армии командуют служилые князья, которые сравнительно со старым боярством Москвы еще недавно, как и они сами, признали себя слугами московского государя. В княжение Иванова сына исчезает и этот остаток прежней удельной особенности служилых князей. Тот же самый кн. Василий Семенович Швих-Одоевский или кн. Иван Михайлович Воротынский, которые или отцы которых командовали своими удельными полками в московских походах, теперь водили московские полки по росписи не только вместе с кн. Данилом Васильевичем Щенятем, литовские предки которого уже с начала XV в. служили Москве, но и с такими представителями старинного нетитулованного московского боярства, как Яков Захарьевич Кошкин, Андрей Васильевич Сабуров или Иван Андреевич Колычов. Это значит, что пришельцы нашли себе наконец определенное и постоянное место в рядах московской знати. Такой же процесс совершался на всех ступенях тогдашней служилой иерархии от верхнего слоя бывших удельных князей и до низшей ступени уездных детей боярских; только сохранившиеся памятники не позволяют нам наблюдать его внизу так же легко, как он заметен наверху. Князь B. B. Ромодановский, потомок утративших удельную самостоятельность князей Стародубских, служил боярином у удельного верейского князя Михаила Андреевича. Много лет спустя по смерти своего государя, именно в 1501 г., этот титулованный удельный боярин является в списке думных людей Московского государства; но он стоит здесь чином пониже, т. е. в звании окольничего, в котором и умер, не дослужившись до боярства. Можно отметить еще случай, показывающий, как шло слияние дворов других княжеств с московским. Ив. Никит. Жито-Бороздин, член знатного боярского рода Твери, перешедший на московскую службу лет за 9 до падения Тверского княжества, является потом боярином и в московском списке. Сын его Петр Иванович Житов едва ли успел получить боярство еще в Твери, до эмиграции отца в Москву. В московской разрядной росписи 1509 года, спустя 33 года после этого переселения и 24 года после падения Твери, Петр Иванович Житов прописан тверским боярином; между тем в Москве он служил и умер в звании окольничего. Значит, тверской эмигрант служил по двум спискам, боярином по тверскому, окольничим по московскому. С половины XVI в. такое чиновное двоение исчезает. Таким образом удельные ручьи, вливавшиеся в московский служилый водоем, некоторое время текли еще отдельными струями, которые заметно отличались от воспринимавшей их массы, пока не исчезали в общем водовороте[1].

И до XV в. московское боярство отличалось сбродным составом, слагалось из единиц различного происхождения, прибывавших в Москву при различных обстоятельствах. Политические бури, которые неслись тогда на Русскую землю с востока, юга и запада,— да простят нам это новое риторическое сравнение, наглядно изображающее исторический факт,— эти бури, сокрушая общественные вершины по окраинам, чаще всего заносили сорванные ветки в центральное междуречье Оки и верхней Волги, на берега реки Москвы. Не раз сюда попадал пришлец из какой-нибудь далекой нерусской страны, из Прусской земли, из «Волошского» или «Теврижского» государства, даже из Орды. Таким образом уже ко времени Василия Темного среди суздальского крестьянского чернолесья в Москве поднялось десятка два-три красных генеалогических деревьев. Во время беспорядков в Литве в 1378 г. князь трубчевский Димитрий Ольгердович приехал в Москву, как говорит летопись, «в ряд к великому князю Димитрию Ивановичу и урядися у него в ряд и крепость взя». Великий князь дал ему крепость и ряд, принял с честию великою и со многою любовию столь знатного слугу и пожаловал ему город Переяславль со всеми пошлинами[2]. Подобным образом определялось в Москве положение и других менее знатных пришельцев: они также рядились с великим князем и брали крепости, образчики которых можно видеть в некоторых сохранившихся жалованных грамотах, которые давали московские князья приезжим слугам своим «на приезд» в XIV и XV в. По этим грамотам можно видеть, что каждый гость принимался в Москве охотно по личному уговору с князем, получал место по личным качествам, как они тогда ценились в Москве, держался на этом месте, падал или поднимался по личным заслугам или личной удаче, вообще вступал в личные отношения к принявшему его хозяину. Приехавшая служилая единица со временем становилась единицей фамильной, родословной; но к последней переходила по наследству та случайность отношений, которая господствовала в положении ее родоначальника среди московского служилого люда. В XV и XVI в. новые слуги приливали в Москву целыми массами, a не единицами. Под рукой московского князя собиралось все наличное количество служилых людей, рассеянное дотоле по разным княжествам, с прибавкой людей, которые прежде не служили, a сами имели вольных слуг. Московский государь не уговаривался с каждым лицом, которое Разрядный приказ заносил в московские списки; на место личного ряда в определении положения нового слуги должно было явиться уложение, общая норма. Образчики таких уложений находим в тех определениях княжеских договорных и духовных грамот того времени, которые касаются служилых князей и вольных слуг.

Одна важная перемена успела к половине XVI в. обозначиться в том положении, какое создано было для московского боярства событиями последних ста лет. Это был иерархический порядок, в который стали складываться служебные отношения людей этого класса. Прилив новых слуг в Москву целыми массами с половины XV в. возбудил в служилой среде множество казуистических вопросов, без которых обходилось московское боярство прежде при своем более простом составе. Вое эти вопросы касались того, как разместиться на московской иерархической лестнице, в государственном управлении и за великокняжеским столом, как разместиться здесь людям, столь непохожим друг на друга по характеру, происхождению и по прежнему общественному положению, которые до той поры не имели между собой ничего общего и теперь встретились в передней палате московского дворца. По местническим столкновениям московских бояр с конца XV в. можно следить за тем, как устанавливалась эта новая боярская иерархия в Москве. Кажется, прежде всего восторжествовало общее правило, что бывший удельный князь становится и садится выше нетитулованного боярина, хотя бы первый был вчерашним слугой Москвы, a последний мог указать в своей родословной несколько поколений знатных предков, ей служивших. Известен местнический случай, в котором сам Иван III выразил мысль о служебном преимуществе служилого князя перед простым, хотя бы и родовитым московским боярином. Юр. Зах. Кошкин в литовском походе на Ведрошу не хотел командовать сторожевым полком под воеводой большого полка кн. Дан. В. Щенятем. Великий князь, объяснив ему неприличие его жалобы с политической точки зрения, напомнил ему один служебный случай из первых лет своего княжения: боярин Ф. Дав. Хромой, одного корня с старинными московскими фамилиями Бутурлиных и Челядниных, командовал сторожевым полком, когда главным воеводой был последний великий князь ярославский, только в 1463 г. с своими удельными родичами бивший челом на московскую службу. Великий князь хотел сказать Захарьичу этим служебным напоминанием, что прежде боярин из фамилии родовитой не менее Кошкиных не обижался, отступая на низшее место перед князем ярославским, гораздо менее давним московским слугой, чем потомок Гедимина кн. Щеня-Патрикеев. Так генеалогической знатности стали жертвовать давностью службы. Этим объясняется явление, резко бросающееся в глаза при чтении московских разрядных книг с конца XV века: везде на первых местах государственного управления стоят почти одни служилые князя, и только какой-нибудь Воронцов из старой первостепенной боярской фамилии Москвы Вельяминовых да столь же знатные Кошкины еще держатся кое-как на поверхности служилого потока, Выражавшийся в этом служебном явлении взгляд сделался местническим преданием, которое крепко держалось в московских служилых умах и тогда, когда уже с успехом стада пробиваться совсем иная оценка сравнительного достоинства служилого человека. Веляминовы-Зерновы, не Воронцовы, начали служить в Москве гораздо раньше князей Вяземских. В XVII в. один из этих князей, доказывая свое служебное превосходство перед Вельяминовым, говорил на местническом суде: «да и по степени мы выше Вельяминовых, потому что пошли от старшего Мономахова сына, a Вельяминовы из Орды пришли, a не от великих и не от удельных князей: так мы больше Вельяминовых». Правило, которым определялось общее отношение по службе между служилым княжьем и простым боярством, легло в основание распорядка служебных отношений и между самими князьями. Здесь было признано, что последние расстанавливаются в рядах московской служебной иерархии по качеству столов, на которых сидели их владетельные предки: потомок княжеской ветви, занимавшей старший из столов известной линии, ростовской, ярославской или тверской, по этому самому становился выше своих родичей, предки которых пришли в Москву с младших удельных столов тех же линий. По разрядным росписям с конца XV в. можно заметить, что всякий раз, когда кн. Дан. А. Пенку (правильнее Пеньку) или его сыновьям приходилось идти в поход воеводами вместе с их ярославскими родичами, князьями Сицкими, Ушатыми, Курбскими, Дуловыми, Прозоровскими, они становились выше последних иногда на много иерархических степеней. Фамилия князей Пенковых пошла от упомянутого выше последнего великого князя ярославского Александра Федоровича, и об ней родословная книга замечает: «и потому княж Данилов род Пенков в своем роду (в ярославской княжеской линии) большой, что до отца его были они на Ярославле на большом княжении». Князья Сицкие, Прозоровские, Ушатые, Дуловы напротив шли от родоначальника, сидевшего на одном из ярославских уделов, на Мологе[3]. Последовательное применение того же правила приводило и к одному исключению из него. Когда служилый класс в Москве начал расстанавливаться по общему уложению, a не по личному уговору нового слуги с великим князем, тогда на служебную карьеру фамилии стало оказывать решительное действие то общественное положение, какое занимала она или ее родоначальник в минуту перехода на московскую службу. С этим в связи стоит и то известное в московском местничестве явление, что в Москве считались отношениями предков, имевшими место еще до перехода последних на московскую службу в исчезнувших уже княжествах. Удельный князь, делаясь слугой Москвы, потому и становился выше старинного московского боярина. что последний служил, когда первый сам был государем, имевшим таких же своих слуг. Но к началу XVI в., когда исчезали последние самостоятельные княжества, в списках московского штаба накопилось много таких удельных князей, которые перешли в переднюю московского дворца не прямо с удельных столов: раньше этого они успели уже сделаться слугами других таких же удельных князей. какими были прежде сами. Строгое применение указанного выше правила к такому случаю уничтожало иерархические преимущества, вытекавшие из княжеского происхождения: нетитулованный боярин, служивший московскому великому князю, становился выше князя, служившего до перехода в Москву князю удельному, как становился он выше и простого удельного боярина. Нащокины старинная боярская фамилия, усевшаяся в Москве еще до половины XIV в. Она потом захудала, и только в XVII в. знаменитый Аф. Лавр. Ордин-Нащокин напомнил, что некогда его предки служили боярами у потомков Калиты. В 1572 г. член этой фамилии, думный дворянин Ром. Вас. Олферьев-Безнин был назначен товарищем казначея кн. В. В. Литвинова-Масальского, потомка черниговских-карачевских князей. Олферьев жаловался на унижение и представил судившим его боярам родословную роспись своей фамилии вместе с росписью князей Масальских. В числе доказательств служебного превосходства своего рода перед этими князьями, даже главным доказательством Олферьев приводил в своей челобитной царю такое соображение: «мы, холопи твои, искони вечные ваши государские, ни у кого не служивали окромя вас, своих государей, a Масальские князи служили Воротынским князем, кн. Ив. Масальский-Колода служил кн. И. Воротынскому, были ему приказаны собаки», т. е. он был у него ловчим или, выражаясь языком удельного времени, путным боярином ловчего пути. Кн. Масальский признал силу этого доказательства, заявив на суде, что Роман человек великий, a он человек молодой и счету с Романом не держит никоторого.

Так вскрывается целый слой общественных понятий, принесенных в Москву вместе с родовитыми именами, которые с половины XV в. в таком множестве нахлынули в служилые списки московского Разряда. Эти понятия заметно подействовали на правительственный порядок, какой с того времени устанавливался в Москве. Они главным образом создали не самое местничество, следы которого становятся заметны гораздо прежде, a ту особую эпоху в его истории, какой было столетие с княжения Ивана III до перемен, внесенных в местничество московской боярской думой при его внуке, потому что надобно строго отличать старинные общие основания местничества от своеобразного строя местнических отношений, сложившегося в служилом обществе Московского государства. Благодаря тем же понятиям разнообразные элементы, из которых составилось служилое московское общество, распределились на несколько иерархических разрядов, которые довольно явственно обозначились в XVI в. Первый разряд, который тонким слоем лег на поверхности московского боярства, составили высшие служилые князья, предки которых приехали в Москву из Литвы или с великокняжеских русских столов: таковы были потомки литовского князя Юрия Патрикеевича, также князья Мстиславские, Бельские, Пенковы, старшие Ростовские, Шуйские и другие; из простого московского боярства одни Кошкины с некоторым успехом держались среди этой высшей знати. Затем следуют князья, предки которых до подчинения Москве владели значительными уделами в бывших княжествах Тверском, Ярославском и других, князья Микулинские, Воротынские, Курбские, старшие Оболенские; к ним присоединилось и вое первостепенное нетитулованное боярство Москвы, Воронцовы, Давыдовы. Челяднины и другие. В состав третьего разряда вместе со второстепенным московским боярством, с Колычовыми, Сабуровыми, Салтыковыми, вошли потомки мелких князей удельных или оставшихся без уделов еще прежде, чем их бывшие отчины были присоединены к Москве, князья Ушатые, Палецкие, Мезецкие, Сицкие, Прозоровские и многие другие. Этот иерархический распорядок был основан на происхождении, мало поддавался действию личных заслуг, как и действию произвола московских государей, и делал большие успехи в стремлении стать наследственным. На этом распорядке держалось и местническое боярское отечество, т. е. созданное предками и переходившее по наследству к потомкам служебное отношение лица и фамилии к другим служилым лицам и фамилиям. Иерархию должностных лиц, выстраивавшуюся на таком основании, нельзя, назвать иначе, как правительственной аристократией, как бы строго, т. е. узко ни понимали мы это слово. У нас не любят называть им старое московское боярство, и в приложении к последнему оно звучит парадоксом. Но те, кому не жаль тратить слова, доказывая невозможность аристократии при такой неограниченной власти, какую имели московские самодержцы XVI и XVII в., забывают или не хотят припомнит, что само московское правительство прямо признавало боярское отечество независимым ни от служебных успехов, ни от воли государя и редко нарушало эту независимость даже при таких государях, которые совсем не были склонны высказывать такое признание. В 1616 году кн. Е. Волконский жаловался, что ему по своей службе обидно быть меньше боярина П. П. Головина. Кн. Волконский был человек «не родословный» и мог сослаться только на свою личную службу, a не на предков. Бояре, разбиравшие дело по приказу царя, послали князя в тюрьму за то, что он своим бездельным челобитьем обесчестил и опозорил Головина и его «родителей». На допросе бояре напомнили кн. Федору, что по государеву указу неродословным людям с родословными суда и счету в отечестве не бывало, a что касается до его службы, то за службу жалует государь поместьем и деньгами, a не отечеством[4]. Феодальный барон едва ли сумел бы аристократичнее формулировать одно из основных воззрений политической аристократии.

Итак, когда правительственные силы, рассеянные по уделам, собрались в Москве и вошли в состав здешнего боярства, в нем установился распорядок лиц и фамилий, отличавшийся аристократическим характером. Это была главная перемена, происшедшая в положении московского боярства при его новом составе. Она дает возможность определить, что такое было московское боярство в этом составе, который, изменяясь, сохраняет свои основы до конца XVII в., до отмены местничества. В памятниках тех веков не находим такого определения. Тогда различали людей родословных и не родословных; но бояре, как отдельные сановники, не все были родословные люди, a родословные люди далеко не все бывали боярами. Слово боярство тогда значило чин боярина, a не класс. Чтобы не слишком расходиться с тогдашним социальным делением, можно дать боярству, как классу, условное значение круга московских фамилий, считавшихся в XVI в. родословными. В определении этой родословности надобно различать ее источники и ее признаки, показатели. В местнических делах трудно найти точные и полные указания на источники по их разнообразию; наиболее обычными доказательствами родословности служили ее признаки, на которые ссылались местники, спорившие о местах. Основным и общим источником можно признать происхождение от лица титулованного или простого, состоявшего на московской службе в звании боярина или окольничего приблизительно до XVI в. С начала этого века, сколько известно, только знатные князья, принятые на московскую службу, каковы Мстиславские, Черкасские, Урусовы, Сулешовы, начинали собою родословные московские фамилии. Осязательнее признаки родословности: они были убедительнее и чаще надобились. В сложных местнических делах эти признаки постепенно по мере движения процесса выступают с обеих тяжущихся сторон, как исковые «доводы», доказательства, или как ответные «встречи», возражения. Затевая иск, родословный «местник» прежде всего искал в разрядных книгах «случая», такого должностного назначения из прежних лет, которое дало бы ему возможность определить родословную «меру» своего «совместника», соперника, кого он больше или меньше и кому «в версту», т. е. кому ровня. В этих книгах из году в год записывались высшие военные и другие служебные назначения, которые преимущественно принимались к местническому учету родовитости. Если там не оказалось никого из предков и старших родственников учитываемого лица, значит, это человек «неразрядный». В противном случае надобно было брать хранившийся в Разрядном приказе официальный родословец с поименными росписями поколений боярских родов и по ним искать, в каком генеалогическом отношении стоит это лицо к его предку, найденному в разрядной книге[5]. Если у этого лица в родословце не имелось такой росписи его рода, значит, это человек «неродословный»: родословные люди собственно потому так и назывались, что такие поименные росписи их родов помещались в общем боярском родословце. Тогда можно было возразить в споре, что предки соперника в родословце поименно не описаны, служили где-то «с городом», в провинциальной глуши, и про них почему знать, «сколько их там плодилось и кто у них большой и меньший брат и как с ними считаться по роду»? Наконец, в ответ на возражение противника, оказавшегося и неразрядным и неродословным, могла понадобиться справка о его чиновной «чести», в каких государевых чинах бывали его предки и сколь «стара» их честь. В XVI в. было не-мало служилых фамилий, ответвившихся от родовитых деревьев, но потом захудавших, первые поколения которых перечислялись в боярском родословце, a родоначальники бывали где-нибудь даже боярами введенными и горододержавцами, что придавало фамилии родословный вид. Люди таких палых фамилий любили, особенно после Смуты, задирать родословных людей местническими кляузами. Им надо было показать, что их отцы и деды ни в какой чести не бывали, ни в окольничих, ни в стольниках, что сами они просто «молодые детишки боярские», a потом их смотря по степени генеалогической дерзости посылали в тюрьму либо секли кнутом и выдавали головою тем, с кем они так неосторожно вздумали меряться отечеством. Таковы наиболее явственные признаки принадлежности к тому кругу фамилий, который принято называть московским боярством. Применяясь к языку местничества, эти признаки можно обозначить словами: разрядность, родословность и [/чиновность.