Вчуть приоткрытую дверь палаты втиснулось испуганное лицо Ольги, старшей медсестры
| Вид материала | Документы |
- В г. Кисловодске (снпк-5) Секция «Информационные технологии» 9 апреля 2005 года,, 36.05kb.
- В поисках дома, 1226.87kb.
- Должностная инструкция главной медсестры лечебно-профилактического учреждения Основные, 107.01kb.
- Александр Вампилов. Утиная охота, 1122.14kb.
- Валерий Стефаниев (Новосибирск), 681.47kb.
- «Псковские мотивы» сп, 32.75kb.
- Захлопнулась дверь мама вышла на балкон, а ребенок случайно запер за ней дверь, 14.9kb.
- Конституцию Российской Федерации. Основы закон, 53.16kb.
- Российская благотворительность в зеркале сми, 1927.55kb.
- Посредственность как социальная опасность Лекция Ольги Седаковой, 425.12kb.
Глава 7
В больнице жизнь течёт по утвержденному раз и навсегда распорядку, который, скажем, в отличие от «пятилетнего», четко исполняется – завтрак, врачебный обход, процедуры, обед, сон или разговоры на незаданные темы, ужин, снова разговоры и так каждый день
Вот и в этот день, отобедав, палата начала погружаться в сон, но …
В чуть приоткрытую дверь палаты втиснулось испуганное лицо Ольги, старшей медсестры.
– К вам посетители!
– Ну, и что? – Алик удивленно уставился на неё, да и палата насторожилась – когда это и кому здесь торжественно объявляли – к вам посетители! Но сразу стало понятно испуганное лицо Ольги: в открытую дверь ввалились трое – Барушной, Дудник и Панаев! Артисты!
Александр Иосифович Барушной! Всегда элегантен, всегда породист, ему бы в Виндзорском замке жить, а не в однокомнатной квартире у Аэропорта!
Геня Дудник. Изумительный пародист, известнейший эстрадный артист, красная строка афиши любого концерта. Настолько точно передаёт нюансы голосов своих "героев", что его стали приглашать на киностудии переозвучивать знаменитых артистов, они, в силу тех или иных причин, в основном возрастных, не могли делать это сами. Многие звёзды обижались: "Дудник, ну, показывай меня на эстраде, черт с тобой, но зачем озвучивать, что я сам не могу?", забывая, что уже постарел, голос неузнаваемо сел.
Третий, Панаев Николай Валентинович. Прекрасный артист, амплуа, которым он тяготился – праведные пожилые советские люди во множестве фильмов, и был необычайно популярен.
Молча, даже не поздоровавшись, Геннадий открыл вторую створку двери, и в палату въехал огромный деревянный ящик! Тишина! Немая сцена! Кавторанг, вопреки своим правилам, уселся на кровати, нагло свесив ноги.
– Олег, как же это? – Дудник присел на кончик кровати. – Рано тебе ещё!
– Да откуда я знаю, врачи не говорят, порвалась какая-то ниточка.
– Ниточка порвалась, сопляк, мальчишка? – обозлился Барушной, – врешь, как в детстве! Никогда не был скромным мальчиком, всегда хулиганом! Совсем недавно забрал у меня, дрожа от нетерпения, ключи от квартиры, я потом два дня носился по Москве в поисках ночлега, а теперь инфаркт! Сукин ты сын, Алька, вечно от тебя матери достается!
– Ты знаешь, Саня, – грустно заговорил Панаев, сумев, наконец, попасть задом на ящик. Тяжело было держать равновесие – коньяк, водка, пиво, вино бултыхались в его желудке словно волны взбесившегося моря, где уж тут твердо на ногах стоять, – смотрю я на него и, положа руку на сердце, завидую. Умнее он нас с тобой, старых перечниц!
– Это, в каком же смысле он умнее? – театрально огрызнулся Барушной, Алик тоже удивился, но искренне, ничего себе – "завидую"!
– Александр: умный вопросы задает, а глупый отвечает, но абсолютных истин не бывает, и я отвечу тебе – мальчик прошел через инфаркт молодым, сильным, здоровым, а нам, измотанным тяжкими испытаниями и задавленным житейскими проблемами, ещё только предстоит! Кто умнее?
– Отвечать не буду! – рявкнул Барушной, и вся палата расхохоталась.
– Браво, Сашка, сорвал овацию! Мы с ним, - он повернулся к Алику, - по линии Бюро пропаганды, где твой замечательный знакомый, спаситель актеров от нищеты, директорствует, на встречи со зрителями в Одессу поехали, байки наши рассказывать. Гуляю я по городу, любуюсь матушкой-Одессой, тут подходит ко мне старичок, одесский жилет с галстуком, и говорит: "О! Я вас узнал, товарищ Панаев, я ваш горячий почитатель. Мне нравится, как вы играете полковников милиции. Поверьте мне, я знаю их, имел дело со многими полковниками милиции, ну, не полковниками, но после меня они становились полковниками, а вы совершенно другой, поверьте, в жизни я таких не видел. Кстати, товарищ Панаев вы не родственник того Панаева, что держал скобяную лавку на Малой Арнаутской? Нет? Жаль, вы не можете себе представить – какой был человек! А, вы родственник писателя Панаева, друга поэта Некрасова? Нет? Ну, ничего, это я просто так спросил. Знаете, в Одессе так много однофамильцев, что впечатление, будто тут живут одни Абрамовичи и Рабиновичи, но я вас уверяю, что у нас есть и Ивановы, и Петровы, и даже один Сидоров! У него сын самый умный, может быть, когда-нибудь будет министром, если не станет хулиганом"!
Панаев ни разу не снял маску серьёзности, он блистательно играл старого одессита, все грохнули от хохота, даже Ольга, девушка строгая, шуток не признающая, заливалась колокольчиком.
- Николай, старыми анекдотами пробавляешься! Жаль, похож на друга своего Петю, тот тоже частенько бывал в том состоянии, в каком ты полчаса назад искал место, куда свой зад положить, - голосом Алейникова проговорил Дудник.
– Поганец, ты Генька! – громко и сердито воскликнул Панаев. – Компамен ... компрте ме..., то есть кампарме ..., тьфу, мать твою, слово какое, не выглвлришь!
– Ладно, пришло время выстрелить ружью на стене, а то Олег уже замучился косить на ящик, – после смеха строго начал Дудник, – дорогой, согласно неписаному закону, в больницу надо приходить с гостинцем. Чтобы его не нарушать, мы отправились на Центральный рынок ...
– Куда? - в испуге прошептал Алик, с ужасом глядя на огромный ящик, – это все мне? - с тоской!
– Да, Сашка, проныра бакинская, теперь ему не только бабы, но и мужики отказать не могут – красив больно, сразу зацепил какого-то азербайджанца со словами, нам необходимо что-то необыкновенное! Тот помычал, поцокал, но потом куда-то сбегал и принес нечто, отчего даже мы, люди бывалые, много видавшие, обалдели! Гораздо труднее было раздобыть достойных размеров ящик и набить его стружкой для сохранности чуда.
Алик с тоской смотрел на огромный ящик, но по мере того, как Панаев выкидывал оттуда стружку, успокаивался, решив поначалу, что принесли нечто бьющееся. Вся палата, затаив дыхание, наблюдала. Артем Федорович и Николай Иванович даже подошли к кровати Оскара Ароновича, который давно забыл про горчичник на лопатке – неважно себя чувствовал – лежал на боку, внимательно наблюдая за спектаклем.
Наконец, свершилось – Панаев торжественно достал предмет рыночной диковинки! Палата и коридор охнули – это была груша! Огромных размеров, сантиметров двадцать пять высотой, редкостной формы. Одна сторона, ровная, как отполированная годами сторона скалы, а другая ... Если смотреть в профиль, то большая, беременная на десятом месяце баба, без грудей и головы, но с длинной шеей, как бы выращенной под влиянием женских портретов Модильяни, скорее уникальное создание скульптура-авангардиста, нежели творение природы. Такое не бывает – первое, что пришло в головы, а удивленно-восхищенный Артем Федорович тихо произнес, разрядив обстановку всеобщего шока:
– И это можно съесть? Да никогда в жизни!
– Будет стоять, пока не сгниет, – добавил потрясенный Алик, – ну, Александр Иосифович, сразили.
– Тогда мы тебя целуем, и пошли к матери, а то не успеем, – сказал, повернувшись к палате, Геня. И чуть поправив прическу, едва заметно изменив конфигурацию губ, стал вдруг Брежневым, а когда заговорил его голосом – точно Леонид Ильич, вот он, рядом – вздрогнула вся палата. Артем Федорович рассказывал потом, что по торжественности момента, повисшем в воздухе, он почувствовал себя на праздничном заседании в Кремлевском Дворце съездов, в котором, кстати, никогда не бывал.
– Дорогой Олег Константинович! – начал Геннадий – не горюйте, все в жизни проходит, не вы первый, не вы последний! Помните, главное, не сдаваться, мы, коммунисты, всегда были стойкими борцами! Партия, её Центральный комитет поддержат вас! Мы с тобой, дорогой товарищ! - под восхищенные возгласы и аплодисменты они со всеми попрощались.
Ольга тщательно закрыла дверь, в которую успел протиснуться Терентий.
– Какие люди к тебе ходят! Ты кто такой? – задумался Артем Федорович.
– Одни хулиганы и враги, – прошипел из угла Терентий.
– Нет, они не враги! Враги лежат напротив, – взъелся Алик под одобрительное фырканье Гришки – души его, души! Настроение испортилось, и вовсе не потому, что зашипел Терентий, а оттого, что опять все ушли, а он остался. Осадок на душе – выть хочется. И плакать. Опять тоска – самое бесполезное из всех человеческих чувств.
Почти до вечера дебатировался вопрос – съесть грушу или нет, и если нет, как сохранить? Мнения разделились, к определенному выводу так и не пришли, проблему решил Алик, сказав – пусть стоит, пока не сгниет.
После дикого веселья всегда наступает спад. Ночью понадобилась двойная доза снотворного, чтобы он уснул.
ххх
Дня через два в приоткрытой двери появилась морда Володьки. Он воровато оглядел палату, сообразил, что часть уже уснула, и торжественным шепотом сообщил:
– Старик! Телевизор приехал! Все-таки надыбал!
Он влез в палату и из хозяйственной сумки вытащил махонький телевизор! "Сони"! Размером сантиметров двадцать пять на двадцать пять! Алик ахнул. Такой он видел впервые! Даже не предполагал, что такие бывают! Вовка поставил его на тумбочку, включил в сеть, вытащил, пошевелил антенной и поставил Алику на грудь.
– Смотри! Любуйся!
Говорят, полное счастье есть непостижимая мечта! А если постижимая?
– Где взял? Никогда такого не видел! – Алик никак не мог прийти в себя.
– И правильно, где ты мог такое видеть. Это лабораторный экземпляр из Лешкиного института. Институт-то почтовый ящик, там оборудования импортного видимо-невидимо, денег им отпускают навалом, только идеи технические рожайте и разрабатывайте, вот они и укупили в Японии, будто для нужд своих. А мы завлаба поужинали, ну, слезу маленькую пустили, мол, товарищ наш, молодой, схватил инфаркт, переработал малость, так чтоб второго не было от отсутствия хоккея, он и нужен. Обещание дали по первому требованию вернуть. Завлаб растрогался, и выдал нам, вернее Лешке. Даже наушники присовокупил, чтоб никому в палате не мешал.
– Вовка! – Алик даже растерялся, что сказать.
– Старик! Благодарности буду принимать потом и в валюте, которую ещё не придумал.
– А как ты сюда в обеденное время прошел, везде же кордоны поставлены? Даже Ирку в белом халате не всегда пускают.
– Старик, Ирка не творческая личность! По дороге сюда, на всех контрольно-пропускных пунктах, я вытаскивал телевизор и объяснял, что это новейший японский аппарат для контроля левого желудочка правого предсердия. Понятно, старик, если б нарвался на врача, то все бы кончилось печально, как вчера, когда я был пойман уже на лестнице какой-то высокой, на очень тоненьких ножках, дамой, которая сразу взяла быка за рога и поинтересовалась, что я здесь делаю во внеурочное время. Я, как образцовый посетитель, не моргнув глазом, отвечаю, что нахожусь тут с высочайшего соизволения самой заведующей клиникой профессора Бородиной, у которой имел честь лично получить разрешение на беспрепятственный проход в любое время суток! В ответ она спрашивает, как меня зовут, я представляюсь по полной программе, она – вот и познакомились, я заведующая клиникой, профессор Наталья Евгеньевна Бородина! Я молча, как маршал, продувший сражение, склонил голову, признал свое поражение и с достоинством удалился. Но, старик, ты же у нас везучий, вчера у меня телевизора не было, а сегодня был, вот и прошло все благополучно. Имей в виду, в двадцать два тридцать сражение с чехами, будем наслаждаться. Так, старик, мавр сделал своё дело, мавр должен удалиться! На днях забегу. Погоди, могу повеселить? Петька залетел в Москву, собирался к тебе, но снова улетел, рассказал классную шутку – что такое черная жизнь?
- Ну?
- Это черное кофе, черный костюм, черный дипломат, черная "Волга", черная икра и белая жена!
Поцелуй в лоб, и Вовка исчез.
- Ну, и ходок! – восторженно протянул Артем Федорович, и повернулся к Николай Ивановичу, - главный бухгалтер, такого бы на производство, а?
Вот те раз! Алик ахнул про себя, даже ответа не услышал! Думал доктор наук, поведение и стати академика! Хреновый ты психолог, дорогой!
ххх
Алик смотрел телевизор и наслаждался – окно в мир! До хоккея было далеко, но как же интересно! Прошло всего ничего, а как стосковался по "Времени"! Балашов показался красавцем, каким же обаятельным был его то торжественный, то вкрадчивый, интимно-дружеский баритон – " ... а теперь о погоде на завтра ..."!
Алик увлекся, и только шестое чувство подсказало – что-то не так, надо оглядеться. Ксения! Трудно передать захлестнувшую радость – пришла! Ко мне! Второй раз!
– Здравствуйте, Алик, только телевизора, да ещё на груди, вам не хватало! Завтра у вас его заберут и правильно сделают.
– Ничего подобного, сделают неправильно! Сотвориться высшая несправедливость по отношению к моему другу, которому стоило колоссальных усилий, чтобы изъять из номерной лаборатории этот аппарат для контроля работы правого желудочка левого предсердия ...
– Что, что? Это он так проносил через вахтеров? – расхохоталась Ксения, - теперь вы спать допоздна не будете. Юрик, брат мой, тоже любитель хоккея, до двух часов сидит, утром не добудишься.
Она взяла грушу и повертела в руках, удивленно покачивая головой.
– Чего только природа не вытворит! Где взяли такое чудо?
– На рынке, Ксюша, на Центральном рынке, лучше скажите, как ваши дела, как идет подготовка в институт? Рановато, к августу подзабыть можно.
– В прошлом году я получила тройку по химии, сейчас ею и занимаюсь.
– А развлечения, романы?
– Да что вы, Алик – улыбнулась Ксения, – какие романы, какие развлечения, времени абсолютно нет! Послезавтра Райкин в театре эстрады, а билетов нигде нет. Марина, сестра моя, пол Москвы обегала и все зря! Обидно, так хотели пойти.
– Ну, Ксюша, этот вопрос легче легкого решить. Запишите телефон, это Геннадий Михайлович Дудник, скажите, что я просил два, нет, три билета для сотрудников больницы, и возьмите с собой нашу Танечку, чтобы обиды на друзей сгладить, шляются когда попало! И не отказывайтесь, ему это будет стоить одного звонка, не бог весть, какой тяжелый труд.
– Спасибо, Алик, но это неловко – просить незнакомого человека.
– Ксения, ерунда, он же член моей семьи, близкий друг.
– Спасибо, Алик, я попробую, и Танечке скажу. Мне пора в палату, до свидания. Алик, не горячитесь, все постепенно и аккуратно.
И ушла!
- Какая приятная девушка! – Оскар Аронович внимательно посмотрел на Алика, и Алик вдруг смутился.
ххх
Поздно ночью, во время своего дежурства, в палату пришел Поповский. В полутьме он показался Алику совсем уж гигантом с головой, поблескивающей даже в темноте. Сел рядом с кроватью, помял живот, послушал сердце, причем, удивительно, по старинке – прижав ухо к груди. Внимательно посмотрел на Алика и сказал – парень, мне докладывали, что ты болезни не испугался, и впредь не сдавайся, запомни, если сейчас не начнешь давать себе команду, что здоров, никогда не вылечишься, я и лекарства только помощники, главный лекарь ты сам, твой бойцовский дух.
Алик понял – телевизор легализован окончательно, а рецепт на редкость правильный, где-то я и сам так думал!
Утром Солнцева с сомнением посмотрела на телевизор, понятно было, что ей уже доложили, поинтересовалась, когда Алик уснул? Услышав – как обычно, только без снотворных, покачала с сомнением и разрешила Алику сидеть в кровати, изредка свешивая ноги. Праздник!
Днём возникла дискуссия, профессионалы наши или любители. Гришка с издевкой спросил, правда ли, что Михайлов, Петров и Харламов занимаются хоккеем в свободное от непосредственного исполнения офицерского долга времени, Бубукин прямо от паровоза бежит на поле тренироваться, а Валентин Иванов после ночной смены у станка на ЗИЛе? Угомонил всех Терентий, мрачно резюмировав: бездельники и пьяницы! Подумал, и добавил – но авторитет стране приносят, не сообразив, естественно, под палатное веселье, что брякнул.
ххх
Ксения на следующий день после спектакля забежала поблагодарить, сказала, что сидели на сказочных местах, за билеты, так неудобно, платить не пришлось, в окошке администратора оказались пропуска с указанными номерами мест, причем, на фамилию Мильк! Хм, кто бы сомневался!
Настроение в палате было приподнятое, у всех дело шло в выздоровлению, только Гришка был неожиданно тих и грустен.
Алик знал подоплеку его тихости. Ночью, во время перерыва, Алик снял наушники и услышал до боли знакомое бульканье, доносилось оно от Гришки! Гришка пил, а что пил даже не поддавалось сомнению – он и днем-то никогда не потреблял воды. Алик сдавленым шепотом спросил, не сошел ли тот с ума – лакать ночью водку, в больнице, с инфарктом? Да не водку, с досадой прошипел Гришка, а портвейн, хочешь, принесу? Рехнулся ты, парень, где ухитрился выпросить? Дочь принесла, у неё день рождения позавчера был! Ни хрена себе дочечка, поразился Алик!
Нет, люд наш что-то особенное! Бисмарк, что ли, сказал – народ, который зимой на улице ест мороженное, победить невозможно! Что бы он сказал, если б узнал, как один из представителей этого народа в больнице, в процессе лечения от микроинфаркта, ночью втихомолку лакает портвейн! Да в страшном сне такое не могло придти в обычную голову, а что говорить о немецкой!
В субботу пришел Эмка Зеленогоров со стюардессой из Иркутска. Ну, отбил девушку, ну, и что? Сказалось местечковое желание покуражиться – моя Лилька, мы тебя навещаем! Настроение и так поганое.
Иногда такой дурак! Его гениальная по глупости фраза – "Фотография должна быть фотографией!" породила много продолжений, лучшее Сашки Невского: " ... а «Эмка должен быть умнее "эмки", имея в виду автомобиль.
Брат Мишка потихоньку сунул "Тропик козерога". Генри Миллера – новый его конек! Аликашка, тебе понравиться, Фолкнера ты не понял, а Миллер – это гениально, суперсовременно! Читай внимательно, не как ты обычно – по диагонали, надо вчитываться, очень серьезно. Шепнул на ухо – Миша Калик подал заявление на отъезд, теперь сидит в отказе – «Человек идет за солнцем»! Пошел-то, пошел, да дорога длинная, ухабистая! На что рассчитывает? Наивность в цветущем возрасте становится смешной!
Вечером Алик начал читать и – зачитался! Спасибо Мишке! Оскар Аронович глаза чуть не сломал, кося, чем Алик так увлекся, что даже телевизор не включил, а, увидев обложку, пожал плечами – значит, читал. Во как по Москве нелегальщина расходится, Контора скоро утонет!
Утром Алик поймал возбужденный взгляд соседа и сообразил – Оскар Аронович что-то вычитал и рвётся обсудить проблему, изложить взгляд на неё.
– Что вас так взбудоражило, Оскар Аронович?
– Скажите, Алик, вы когда-нибудь слышали об антифашистском еврейском комитете?
- Конечно.
– Знаете и цель, с которой он был создан?
– Догадываюсь, – вздохнул, недоумевая, Алик, – если не усложнять, без лишней дипломатической шелухи, то выкачать как можно больше денег из богатых американских евреев для нужд фронта и страны, уговорить Конгресс США на скорейшее открытие второго фронта.
– Упрощенно, но приблизительно верно. А чем кончилось, тоже помните?
– И это помню – всех к стенке, а одного под машину. Нет, вру, академика Лину Штерн не расстреляли.
– Цинично, но верно. История повторяется?
– А, это вы об антисионистском комитете? Так какое к черту повторение, там антифашистский, здесь антисионистский. И составчик сейчас даже более внушительный, цвет советского общества – дважды Герой Советского Союза генерал-полковник, просто Герой, народные артисты СССР, академики, писатели, поэты – сливки интеллигенции, только рабочих что-то не вижу, колхозников. Какой посыл бытовому антисемитизму – искали, да не нашли!
– Ну, наверное, нашли бы, да нужны те, кто известен за границей, авторитет ведь придают. Но, – скривился Оскар Аронович, – с ними, вероятно, поступят так же, как и с теми.
– Да нет, Оскар Аронович, правители не те, и евреи не те. Уже не выдвинут идею об образовании Автономной Крымской Еврейской Советской социалистической республики. Знаете, у меня есть друг, бывший одноклассник, теперь офицер, военный моряк, человек, сотканный из сплошных противоречий, когда-нибудь я более подробно расскажу о нем. Так вот, когда началась Шестидневная война, как это ни парадоксально, в стране сильно уменьшился бытовой антисемитизм, впрочем, не так уж и парадоксально. Суть этого явления выразил любимый мною Гена Галкин, замечательный человек, мой сотрудник, русский до капли крови, напрочь лишенный всякого юдофобства, способный ёмко, в одной фразе выразить то, на что другим по бездарности не хватит объёма докторских диссертаций, так вот он сказал – если два миллиона колотят восемнадцать, то правы два миллиона! И так в народе рассуждали многие. Рабская психология – силу надо уважать!
- Алик, вы начали про соученика, а отвлеклись на миллионы.
- Извините, но это связано. Так вот, Виктор, морской офицер, а в душе лирик и поэт, написал безумно хорошее стихотворение. О нас с вами. Оно в какой то степени выразило многое. Хотите, прочту?
- Что за вопрос?
– Я – русский человек.
Простите, иудеи.
Я буду им вовек,
Судьбы затея.
Я буду пить, и буду петь
Частушки с русским матом.
Я буду всех жалеть,
Хоть будь ты катом!
Вот только понесут
Когда вперед ногами,
Тогда в еврейство отдадут -
Ведь не был же ты с нами.
Иногда молчание орет громче всяких воплей. Алик устало закрыл глаза…
– Алик, – это Оскар Аронович, никак не может успокоиться, – а вы не помните, Илья Эренбург был членом того комитета, или нет?
– Не помню, кажется, нет.
– По-моему, тоже. Мне рассказывали, в разгар дела врачей несколько вельможных евреев написали письмо в Политбюро с просьбой помочь остальным выехать из крупных городов, чтобы спастись от гнева народного, от погромов сиречь, но Эренбург отказался – акт гражданского мужества!
– Оскар Аронович, в нашем государстве элементарная честность всегда была, есть и будет героизмом! Нельзя все время геройствовать, но оставаться честным нужно всегда. Это не достоинство, это норма.
– Алик, вы забываете условия, в которых он жил и творил.
– Да бросьте, Оскар Аронович! Член Совета мира, депутат Верховного Совета! Книжки писал – вождю нравились, потому и защищал его от нападок ретивых холуёв! О "Буре" Сталин лично критикам возразил – разве не может русский парень полюбить француженку, сам себе и ответил – конечно, может! За книгу премию первой степени, а накануне, или одновременно, указ о запрещении браков с иностранцами!
– С его именем, точнее, с названием его повести, целая эпоха связана.
- Вы про "Оттепель"? Точно, именем этим целая эпоха обозначена, значит, во время написал. Шерер врач, еврейка, образ из сказки, жаль не народной – получает цикламены с запиской от группы рабочих – "... мы верим вам"! Рабочие … Записка в самый разгар дела врачей-губителей, тайных сионистов, прикрывавшихся партийными билетами, сук безродных, продажных космополитов, агентов практически всех иностранных разведок, кроме тех банановых государств, где разведок и нет, убийц наших дорогих товарищей Жданова и Щербакова! А что, разве в больницах не отказывались идти на прием к врачам-евреям с криком – "им, жидам, доверять нельзя"? Да бросьте, не качайте укоризненно головой, орали рабочие, и люмпены. Им провокаторы-партчиновники в ухо нашептывали, да что там в ухо – орали во весь голос на партсобраниях и со страниц газет: они убийцы, их племя сначала начальников, а потом вас, родненьких, опору нашу, изведут! А настоящая интеллигенция, испуганно жавшаяся по углам, как ей и подобает, в ужасе отмалчивалась, хотя, прямо скажем, среди неё было немало застрельщиков!
- Алик, вы не имеете право так пренебрежительно говорить о том времени, вы слишком были молоды, чтобы пережить всё это. Я полагаю, что авторы записки – некий собирательный образ людей, не решавшихся на громкий протест, но в душе …. А пресловутое письмо о защите евреев, в смысле их депортации в районы, где их не достал бы "справедливый народный гнев, я думаю, настоятельно, – он подчеркнул слово "настоятельно", - попросили подписать, и кое-кто согласился – Дунаевский, Ойстрах, некоторые другие, но Лазарь Моисеевич Каганович в ответ на это предложение заорал - "Я не еврей, я член Политбюро"! Нет, упрекать никого нельзя, все знали – кто не с нами, тот в могиле. Не забывайте, у многих были семьи, а террор не щадил даже детей, а молчание тоже протест!
- Протест? Да страна потонула в воплях поддержки, народ бесновался на собраниях, обличая ни в чем не повинных.
- Алик, это вы сейчас знаете, что группа врачей – безвинные люди, а тогда верили газете «Правде», верили госбезопасности, верили партии.
- Оскар Аронович, мне ли вам объяснять, что веришь в то, во что хочется верить! Такая правда ласкает душу.
- И все же, Алик, непозволительно относится к прошлому учитывая то, что известно в настоящем. Не корректно.
- Оскар Аронович, вот теперь скажите, авторы записки не знали, чем это им грозит? Рисковали? Проявляли честность, порядочность? Тогда почему не вслух, во весь голос? Представляете, если бы вся страна, как в лозунгах – в едином порыве, встала и сказала – подлецы, что вы творите, ответьте-ка нам за грехи ваши жуткие! Ни один бы вождь не удержался, ни одно МГБ не справилось, ибо и вожди, и гебисты тоже люди, и они боятся, но смелых!
- Наивность! Или незнание предмета! Страна – не однородный организм, большинство раздавило бы меньшинство.
- Вот-вот! В мирной жизни лучше быть трусом, но живым, чем храбрым, но мертвым – философия не новая! Вся страна – сплошные конформисты!
- Вы не понимаете – конформистами нас заставили стать, не всегда же мы были такими. Когда малая часть народа сталкивается с большей, она чувствует себя бессильной. В книжке – флаг оттепели выкинут!
- Перестаньте! «Оттепель» можно было закончить словами «народ безмолвствовал»! Не Пушкин, Николай I дописал последнюю фразу трагедии. С древних времён народ: поначалу – да здравствует Лжедмитрий, а потом, в угоду Шуйскому – ату его, на пики! А Дима, - Алик засмеялся, - Россию по другому пути направил бы, намного умней и образованней был всяких Шуйских и Романовых, вы же мне о нём и рассказывали! Столыпина убили – народ безмолвствовал! Скольких и каких людей расстреляли в тридцатых – народ не то, что безмолвствовал, а громко и радостно одобрял! Конформисты! Народ – один большой конформист! Некоторые по наивности, другие из подлости, третьим наплевать. Нет, Оскар Аронович, у меня к Эренбургу, своё, сугубо личное отношение. Я ведь с ним знаком был.
– Ну да! Как интересно, расскажите, прямо сейчас, до обеда много времени…
воспоминание
1961 год. Никогда не забуду визита к нему. Мастеров наших агентских под рукой у начальства не оказалось, вот и отправили меня к нему портрет снять. Прихожу – угрюмый, лицо морщинистое, фактуристое – жизнь следы оставила! Куда и как сесть? Да как хотите. Тогда на диван, устраивает?
У меня все струны натянуты, в голове хаос, руки дрожат – сам Эренбург передо мною! Сколько же мне лет тогда было? Двадцать один, двадцать два?
Сел он на диван и спрашивает, что дальше? Робко – Илья Григорьевич, трубку закурите и просто посидите, мне больше ничего не надо, вы задумаетесь, про меня забудете, тогда я снимать начну. Он хмыкнул, мне показалось, рот полупрезрительно скривил – про трубки знает! Но закурил! Я снимать начал, он – аппарат у вас громко щелкает, не профессионально. Я и прекратил съёмку, чувствую, раздражаю его, что-то снял, ну и черт с ним, все равно в башке пусто, спасибо хоть так.
– Сколько вам лет, молодой человек?
– Двадцать один.
– Солидный возраст, – с иронией. И неожиданно:
– А кто автор, как, по-вашему? – и показывает на стену, там несколько картин висело, все работы авангардистов.
– Не знаю.
– А вот эта? – тут во мне злость закипать стала.
– Не знаю.
– Что ж вы, такое знать надо, вы ведь тоже художник. В некотором роде, – с насмешкой.
Злость и обида заставили забыть, с кем разговариваю!
– Вы, Илья Григорьевич, юность в Париже провели, в компании будущих гениев вращались – Пикассо, Модильяни! Вот и вошло все это вам в плоть и кровь! Жизнь, может, была и голодная, но легкая, красивая … А я в школе на Арбате учился, не самой плохой, но всё равно, не ровен час, отойдешь в сторону от Пушкина или Маяковского, так из школы вон! Да и воспитывать меня особо некому было, так обстоятельства сложились, никого не виню. В библиотеках только "Люди с чистой совестью", "Белая береза", «Счастье» да "Кавалер Золотой звезды"! Вот вы меня про авангардистов спрашиваете. Не знаю, может быть, Бурлюк. Или Кандинский. Не знаю. Я о Шагале и Модильяни только в семнадцать лет узнал, и то у товарища репродукции увидел. Не было этого в детстве, не было!
– А кто ваши родители?
– Отец директором театра был, мать работала в конструкторском бюро. Когда отца арестовали, её выгнали, друг отца, теперь и фамилию не побоюсь назвать – Степан Лисичкин, директор был нефтеперегонного завода, спасибо ему, не побоялся, помог устроиться чернорабочей.
– Ваша фамилия Мильк? Это ваш отец выступал на похоронах Таирова?
– Да. Он тогда работал в Сталинграде. Прилетел на похороны.
– Я запомнил его слова: можно не соглашаться с искусством Таирова, но это было великое искусство. Реабилитирован?
– В пятьдесят четвертом.
– Хорошо. Снимать закончили?
Мне бы моментом воспользоваться, а я ... гордо:
– Да. Закончил.
– Ну, тогда возьмите трубку на память о нашем разговоре и – до свидания!
Так она у меня на столе и лежит, немое свидетельство интеллектуальной неполноценности молодого "художника". "Данхил". Дешевенький.
А через месяц, на открытии сезона в ЦДРИ, Илья Григорьевич прошел мимо и даже не поздоровался, посмотрел сквозь меня, словно я прозрачный был. Он в это время дописывал свою извинительную книгу "Люди, годы, жизнь ...". А в голове по инерции крутилось: ... и годы у вас богатые, и жизнь прекрасная, интересная, насыщенная – позавидуешь, а вот люди ...?
Вот, Оскар Аронович, как я познакомился с Эренбургом.
– Интересно! Вам повезло.
Повезло! Ну их, всех ... послал с досады Алик, но кого посылал, так и не сумел ответить на вопрос – задремал.
ххх
После обеда:
- Да вы не переживайте, весь этот комитет – очередная отрыжка партийного аппарата, провели мероприятие, галочку поставили – и ладушки!
– Алик, но такие решения принимаются на уровне Политбюро! Ведь последствия заранее просчитываются.
– Так, – Алик даже обозлился – экие наивные "пикейные жилеты" нынче пошли! Те хоть пальцы в рот отказывались класть, а эти так и норовят голову в прожорливую пасть положит, - а чем члены Политбюро отличаются от рядовых членов партии, они же из них вышли? – возмутился Алик, - ВПШ – потолок образования, других во власть не пустят! Нет среди них Маршаллов, Аденауэров, Эрхардов, зато они давно сообразили, во что народ верит – не мы и не ты виноваты, есть враг, все беды от него! Если врага нет, то надо его придумать, впрочем, один всегда под рукой! - и вдруг, - хотите, я вас развеселю?
– Конечно.
– Помните, Хрущев ездил в Америку? Так мне один из сопровождающих рассказал, что в процессе поездки, на пресс-конференции в каком-то маленьком городке один западный журналист задал ему вопрос – господин Хрущев, а вы антисемит? Знаете, что ответил первый секретарь? Ни за что не догадаетесь! Нет, сказал он, я не антисемит, меня ещё в детстве за это били!
– Анекдот? – засмеялся Оскар Аронович.
– Клялся, правда!
– О чем шепчитесь, буйны головы? – увлекшись беседой в полголоса, они и не заметили, как к ним подошел Артем Федорович, – переворот в палате надумали? – он тоже перешел на полушепот, как бы соглашаясь на конспирацию.
– Да нет, – пожал плечами Алик, – я тут историю одну Оскар Ароновичу поведал, а он не верит, анекдот, говорит, – и повторил рассказ.
Отсмеявшись, Артем Федорович, сказал:
– Это вполне в духе Микиты, - уселся на кровати у Алика Артем Федорович, - самодур отчаянный, при том малообразованный, говорят, в своей фамилии ошибки делал, а уж в экономике! Вред неисчислимый государству нанёс, на гопаке да крови карьеру сделал. И как политик балбес, анекдот помните – успел разогнать антипартийную группу Молотова, Кагановича, Маленкова и примкнувшего к ним Дмитрия Трофимовича Шипилова, но не успел разгромить партийную группу Брежнева, Косыгина, Подгорного, Суслова и примкнувшего к ним Шурика Шелепина!
– Артем Федорович, - удивился Оскар Аронович, - вы чересчур тенденциозно относитесь к личности Хрущева, все-таки его роль в деле либерализации страны весьма велика, он сильно изменил воздух, которым мы дышали. В конце концов, сколько народу из тюрем возвратил к нормальной жизни, сколько имен расстрелянных вернул, инициировал печать "Одного дня Ивана Денисовича", ведь первая книга о сталинских застенках.
– Потому, что о сталинских. Хрущев помоями на вождя руки свои от крови отмывал, вот и вся роль! Страну довел до разорения бессмысленными реформами, татарский Крым, русскими войсками завоеванный, не Запорожской Сечью – вечно пьяными бандитами, русской кровью политый, Украине одним росчерком пера отдал! Не он ли орал во время кубинского кризиса – не позволю себя слюнтяем считать, чуть войну мировую не устроил! Успел Насера с Амером сделать Героями Советского Союза за разгром компартии Египта! Сколько настоящих героев сдали свои звездочки в знак протеста! Во время войны звезд Героев ко дню рождения не давали, могли из каких грязных соображений не дать, но дать ни за что не могли, а этот сколько на себя повесил? Три? Четыре?
– Из каких грязных соображений, Артем Федорович? – удивился Оскар Аронович.
– Поспорил с начальником, бабу не отдал, неловко пошутил, а особист настучал, чего в те времена не бывало! Мой двоюродный брат, старше меня, повоевать успел, уже и документы на Героя отправили, а он с ребятами выпил, да хрясь политруку в рожу! Тот все время доносил на них и кару для солдат измыслил, сволочь – кто провинился, так письма ему из дома задерживал! Звание и накрылось, хорошо еще в штрафбат не отправили, командир мужик был отличный.
– Артем Федорович, в какой армии потерпят, чтобы подчиненный бил начальника!
– Э, Оскар Аронович, конечно, вы правы, только в какой армии изувер такой найдется – письма солдатам не отдавать! Пусть спасибо скажет, пулю в спину не получил, и такие случаи бывали. Вы мне лучше скажите, на кой ляд этот комитет нужен, каких денег ведь стоит?
– Это не антисионистский, а антиотъездовский комитет. Некоторые хотят уехать на историческую родину, надо отговаривать, а кого уговаривать вернуться. Престиж страны.
– Не нравится мне это понятие историческая родина, - покачал головой Артем Федорович. - все равно, что зов крови. Родина одна – где родился, где воспитался, где твои друзья, где тебе нормально живется. Не припоминаю я, чтоб американские ирландцы или африканцы рвались на земли далеких предков. Погостить, на экскурсии, может, и съездят, а на житьё-бытьё – ни-ни! Ну, ладно, ирландцы по доброй воле в Америку приехали, евреи войны древние проиграли, распылили их по всему свету, но негров-то насильно везли, в рабство, так сейчас они за права гражданские борются, а в Африку ни-ни, не просятся …
Алик вспомнил …
Рассказ Ваньки Ольгина
… он случайным свидетелем стал. Ужинал в каком-то ресторане, через пару столиков от него – парень с девушкой, а вдали компания негров гуляет. Один из них подошел пригасить девушку танцевать, та отказала. Второй, третий раз, а на четвёртый африканец, видимо, под алкогольными парами, обиду выказал: потушил сигарету о лоб девушки! И все замерли! И её парень тоже! Страх возмездия за проявленную смелость в десятки раз сильнее любой смелости, нас же так приучили – африканцы наши друзья навек, к ним надо относиться сверхблагожелательно – живут под гнётом империализма! А девушка рыдает от боли и обиды. Тут поднимается какой-то хорошо одетый мужик и на плохом русском языке говорит: "Я am америкен, if русский парни don't to be защита his girl, делай я. Its necessary like him to give a good lesson!" Подошел к негритянской компании, рывком выдернул неудавшегося танцора из-за стола и – в нокаут! Негритянские товарищи набросились на него, но тут спало оцепенение с наших, стыд иногда нарушает законы – буквально тут же избитые гости из Африки были выкинуты из ресторана, а американцу, прежде поблагодарив, посоветовали исчезнуть до приезда милиции.
Девушка встала, подошла к американцу, поцеловала и ушла. Одна. А парню вломили за трусость. А разве это трусость? Жертва пропаганды!
На следующий день конфликт вышел за пределы ресторанной драки. Большинство африканских студентов, обидевшихся за избитых товарищей, в знак протеста решили покинуть Советский Союз. Больше пяти часов студенческое и городское начальство бегало по вокзалу, приносили извинения, и униженно уговаривали продолжать учебу, обещая наказать виновных. Искали виновных, нет, нашли ли козлов отпущения, никто не знает, но африканцы вернулись в учебные заведения.
Слабо всё же у нас поставлена пропаганда, усмехнулся Алик, надо не только оружие им поставлять, но и баб по первому требованию отдавать, тогда они точно полюбят нас больше, чем американцев. Алик выключил слух и задумался.
ххх
Слова "Большой брат", как и "все животные равны между собой, только свиньи ранее других" стали своего рода паролем – читал книгу!
В глубине души Алик не мог поверить, что Орвелл никогда не бывал в Советском Союзе. Ну, где он мог взять такую варварскую, чудовищно пренебрежительную по отношению к русскому языку, фразой из любого постановления партии и правительства в разных вариантах – " необходимо наращивание ускорения темпов развития" Понять её, вникнуть в смысл, можно было только при условии – русский язык есть родной! Или жить здесь. А описать, да ещё так точно, различие в продуктах питания членов внутренней и внешней партии, предугадав появление саркастического лозунга "Народ и партия едины, раздельны только магазины"?
"Новояз", "прол", "антипол", лозунги "Война – это мир!", "Свобода – это рабство!", "Незнание – это сила!" прочно вошли в быт. "Министерство мира " – подавляющее большинство в любой компании понимающе поджимает губы, не дай бог – военные секреты; "Министерство любви " – все оглядываются на людей в форме с синими кантиками, или одетых в одинаковые венгерские костюмчики. Уже понимают, что если в газетах и на радио идет компания о вреде холестерина, значит, в магазинах нет сливочного масла, а маргарин полезен, на нем хорошо жарить привычную картошку – "Министерство правды" работает! Тошнит!
Откуда это всё у Орвелла? Чтобы так писать, надо знать!
Несколько лет назад Алик снимал митинг протеста у французского посольства, переросший с помощью черных "разгневанных" студентов университета Дружбы народов в битье стекол и швыряние чернильниц, кто-то сзади процедил сквозь зубы – "двухминутка ненависти"!
Всякое зло легко подавить в зародыше, но если оно взращивается веками, что делать последнему из двадцати? Собирать урожай.
ххх
За окном светит яркое и уже теплое солнце! Прямо в окно. Гришка и кавторанг под ним умирают, начинают закрываться занавесками, что вызывает негативную реакцию остальных. Давид даже предложил Гришке поменяться кроватями, но в ответ получил дулю, и обиделся. А хам, как все его единодушно признали, даже не принял участия в судилище, а молча сел, с унынием вглядываясь в окно – и ему на волю хочется!
После хоккея стало совсем скучно. По телевизору только про ленинскую вахту – сплошное холуйство, что портреты при Сталине, кино при Хрущеве, то телевидение при Брежневе! Сразу видно, у кого власть в руках – сначала Леонид Ильич, немного Косыгин и изредка Подгорный!
Приезжал Эдик Ремнев, повеселил, рассказав, как выиграл пари у друга своего, Кости Колодаря, сценариста. В сильном подпитии Костя начал заниматься самоуничижением, объявив всех бездарностями, и себя в том числе, абсолютно не знающих и не понимающих русский язык, и в качестве доказательства привел в пример рассказ какого-то писателя, написанный словами, начинающимися с одной буквы, фамилию он не помнит, но понимает, насколько он велик. Эдик возразил, не так уж это и сложно, особенно, если под рукой хорошие словари, а одну фразу и вовсе легко составить. Колодарь предложил пари на ужин в Доме кино – я тебе даю букву, а ты за полчаса пишешь фразу. Эдик согласился, получил букву "б" и за пять минут написал: "Башлевый Берл, барая бабу, берлял ботл бармы, бздюхая Большого Батыра"! И славно поужинал – Костя честно расплатился, а потом ушел в глубокий запой.
И уж совсем развеселились, когда Оскар Аронович попросил перевести на русский язык, сказав, что распознал только два слова – имя собственное Берл и бабу.
Алик не остался в долгу и продал Эдику придуманный им от великой больничной скуки афоризм: "лучше бой-френд, чем френд без боя" или, как вариант, "лучше бой-френд, чем трах без боя".
– Тоже красиво! – утешился Эд, – Завтра у Вальки Шапиро играем в шарады, будет что загадать.
К вечеру стало похуже, появилась довольно сильная боль. Настроение окончательно опаршивело – где-то в эти дни по традиции поставили бы на стол твою фотографию, а перед ней стакан водки и кусок хлеба! Сорок дней! Обычай хороший, пустят в рай, не пустят, никто не знает, а живые выпивают!
Надо не думать, что делать в будущем, а ждать. Или осознать – пока ты выбыл из жизни! Как у Илюшки:
"Приходится сдаться, раз время пришло.
Почетный стоит караул,
И гвардия возле дворца Фонтенбло
Прощально шептала – ау"!
Утешает – любой конец переходит в начало! Но пока грустно! В такую хандру и сочинил четверостишие:
Тяжелый пронесся вздох
Как будто бы он издох.
А жизнь теплилась в нём,
Не все почувствовали подъём!
Потом заменил "тяжелый" на "радостный". Какой вариант сейчас уместней?
ххх
Пришел Надышевский. На молчаливый вопрос грустно ответил – дела хреновые и на телевидении и дома, и там и тут предстоит сокращение штатов. Лучше скажи, есть кардинальные изменения в сторону улучшения здоровья?
– Должно быть, есть, уже разрешили сидеть.
– Хорошо! Скоро за юбками гоняться будешь. Впрочем, это ты делаешь успешно и лежа.
Оскар Аронович даже хрюкнул от удовольствия
– Болтуны вы все! – вскипел Алик. - И врали!
– Старик, не врун я, сочинитель, а сочинительство – это творчество, импровизация. Враньё вещь злобная, сочинительство – прекрасное, умное, доброе занятие! Ложь во имя добра – не враньё, а истина! Если человек врёт, совсем не значит, что он нечестный. Нельзя же, в конце концов, называть вруном Перро только потому, что в природе не существует "Мальчик с пальчик"? Но, – он скорчил хитрую рожу, – мы увели тему в сторону, и то, что я тебе сейчас расскажу, есть сущая быль и правда, клянусь! Иду я вчера ближе к вечеру по нижнему коридору, каземат, как в старинном замке – все гулко, а навстречу медсестричка – высший класс! Думаю, как бы склеить, но пока я искал в голове первую фразу, она подходит ко мне, вежливо здоровается и спрашивает, не к Алику ли Мильку я пробираюсь в шестую палату? Старик, меня трудно смутить, но тут я огорошено спрашиваю, не написано ли у меня на лбу того, что я не вижу, а вы легко читаете? Нет, отвечает она, лоб у вас чистый, понимаешь, – возмутился он, – чистый! По виду вы посетитель, идете слишком беззаботно и самоуверенно, а в это время и по этому маршруту только друзья Алика и пробираются в палату. Пораженный её дедуктивными способностями, молча смотрю в прекрасные глаза, не зная, со мной это редко бывает, что сказать! И только потом осеняет – ну, конечно, та самая медсестра, за разговор которой с Тоськой мне пришлось заплатить Эду пятьдесят вистов! А она продолжает – я только интересовалась на посту, он неважно себя чувствует, лучше не беспокоить. Я открываю рот, чтобы ответить, но он так и остаётся открытым, потому что вижу торопящуюся к тебе Ирину, в белом халате, шапочке, лицо серьезное, ни дать, ни взять доцент кафедры психотерапии направляется в палату номер шесть! Видит меня, чмокает в щеку, и каблучками по лестнице – тук, тук, тук! ... Старик, я растерялся, так с открытым ртом и стою, а медсестра с улыбкой – не волнуйтесь, её тоже не пустят! Я начал хохотать, она смутилась и убежала. Поверь мне, смеялся не просто так, а оттого, что неделю назад мне звонил твой сослуживец Эммануил Зеленый с радостной вестью: в Москву прилетает из Иркутска твоя подруга стюардесса и имеет намерение навестить тебя. Я у него спрашиваю, как обстоят дела с другими городами нашей необъятной родины, не ждать ли откуда нибудь ещё визитерш? На что он вполне нешуточно отвечает, что если надо, то вызовет. Я заподозревал, не слишком ли он серьезно воспринял мое предложение, .
– Стюардесса уже была, познакомилась с Ириной, никакого впечатления на неё не произвела.
– Понятно, страстей не было, а жаль. Я и подумал, почему тебе всё, а мне ничего? И созрел у меня коварный план, может разыскать еще Тано, пригласить Лариску, чей бедный папа уже не один год выслушивает по телефону от пьяного Алика предложение руки и сердца своей дочери, а на следующий день проспавшийся кандидат в женихи, дыша перегаром в трубку, извиняется за беспокойство? Не помешает обществу и Танька Ларина, которая нашла своего Гремина в виде замдиректора комиссионки на Герцена – о, tempera! о, mores! – но, в отличие от той, настоящей, хоть и отдалась другому, но тебя время от времени приглашает вспомнить молодость. Все они красивы и, если обратиться к нашему общему другу, известному художнику Ролику Чалидзе, то он напишет великолепную картину "У постели больного Милька", а пообещать ему за каждую героиню бутылку коньяка, то он просидит весь день у тебя, только бы ты вспомнил всех своих баб и позволил ему создать потрясающую многофигурную композицию, нечто вроде "Заседание Государственного совета"! Представляешь, вместо стола – кровать, а вместо сенаторов и генералов – баааабы!
Оскар Аронович, делавший вид, что ничего не слышит, смотрел в газету, но зрачки не двигались, не выдержал и фыркнул. За ним захихикал и кавторанг.
– Так, любимый, отдыхай, пойду я сейчас к Вассе Владимировне, может чего надо, например, тупая мужская сила. Да, чуть не забыл, привет тебе от моих. Приветы пожалуйста, а поцелуй – увольте!
Володька ушел, а Алик задумался: да ..., Ксения! Всё чаще и чаще заходит проведать! А я всё нетерпеливей жду, когда …! Дочь полковника! Роман был такой, не упомню? Или песня? Нет, " Дочь камергера"! Иех, не повторить бы историю "Кати-начальницы ..."
Катя, дочь начальника
У кузенов есть кузина, Алик родственник со стороны матери, она со стороны отца. Нельзя сказать, что она была близка по-родственному, так, срабатывала инерция нечастых встреч. Была умна, образована, в общении приятна.
Звали её "генеральским" именем – Иннеса! Почему-то под этим именем всегда представляются дебелые, очкастые, с толстыми губами, одетыми в тесные платья, большегрудые девицы, но в Инке все было пропорционально, в стиле "романтика" – мечтательные голубые глаза и длинная русая коса.
Алик не соответствовал представлениям её родителей о полезной "обойме" знакомств, проходил чуть ли не по разряду «бедных родственников», потому не любил и редко бывал в их доме, но чертова судьба с её неожиданными коленцами – именно у неё он познакомился с её соученицей Катей. Она пришла на день рождения Инки с молодым человеком чуть постарше всей компании. Аккуратненький вежливенький, молчаливый – министерский клерк!
Катя понравилась Алику, и к концу вечера он сделал то, чего никогда не делал, если девушка приходила не одна – во время танца он шепотом попросил у неё телефон, и так же шепотом получил его.
– Обожжёшься! – коротко сказала Инка, перехватившая их взгляды. Оказалась права! Алик за нарушение собственного принципа был наказан!
Он позвонил Кате на следующий день. Судя по номеру, она жила на Кутузовском проспекте, первый тревожный знак – там простые люди не жили!
Они встретились и долго гуляли по Москве. Разговоры о том, о сём, кто что видел, кто что читал. Алик признался, что за всю свою жизнь не прошел столько пешком по Москве, как в тот вечер. Она рассмеялась – обожает пешие прогулки, особенно на даче! Через десяток дней он назвал их роман "гулятельным", а она обняла его и поцеловала.
Как-то он взял билеты в театр на Таганке. Катя обрадовалась, но предупредила, что должна быть пораньше дома.
В антракте Алик предложил довезти её до дома на такси, но Катя сказала, что за ней придет машина, и он испытал шок – "ЗИЛ"! Лимузин для высших чиновников государства! Однако! Ехали молча, вышколенный шофер поднял стекло, отделяющее его от салона, но и это не прибавило оживления, и около "Праги" Алик попросил остановиться, сказав, что хочет пройтись по Арбату. А вечером, около двенадцати Катя позвонила и пригласила в воскресение на обед домой и дала адрес – Кутузовский, 26, но во дворе, дом напротив, средний подъезд! Контрольный визит для родителей, понял Алик, и растерялся, ну кто в Москве не знает, что в этом доме официальная квартира Брежнева!
Алик был в ней. Ещё когда Леонид Ильич был Председателем Президиума Верховного Совета, перед его официальным визитом в Иран, Малышеву поручили отснять его семью, и он попросил Алика помочь ему со светом. Алик всегда готов был что-нибудь сделать для него, он относился к нему с большим уважением - учитель, а тут такое дело ...
Конечно, Алик купил букет, Катя ахнула, увидев цветы – как ты угадал, я обожаю астры! Алик про себя удивился, да никак не гадал, купил и все!
Вышли папа и мама, еще какие-то люди. Папа, увидев букет, одобрительно кивнул головой. Крепкий мужик, невысокого роста, голова прочно посажена на короткую шею, впечатление – шея спереди короче, поэтому ощущение быка, но без рогов. Огромные брови, они, что, специально отращивают в угоду главному начальнику, или их подбирают по их наличию? Правда, у главного начальника брови весёлые, добрые, а у избычевшегося папы злые, как у натасканного ротвейлера, скажи фас, тут и укусит! Первая реакция - куда тебя, сопляка, занесло!
Мама оказалась маленькой, чрезвычайно полноватой, женщиной, с не то, чтобы располагающим, но приветливым лицом, на котором четко было прописано – происхождение крестьянское, породы нет. Где они в молодости этих жен берут, по анкетам что ли, по разнарядке НКВД, или тогда ещё ОГПУ было? Нет, судя по возрасту детей, уже НКВД.
За стол сели сразу, кстати, весьма скромно сервированным – обычные хрустальные рюмки и бокалы, каких навалом во всех магазинах, приличный, но далеко не роскошный сервиз, а вот еда ... сплошной дефицит! Алик даже чуть слюну не сглотнул, увидев свеженьких прибалтийских угрей и любимого судака в томате!
Отец никого пить не заставлял, но сам под каждый тост – за знакомство, за здоровье и за, видимо, фирменный, его – "так, чтобы так, а не так, чтобы не так", выпивал две – три рюмки, но внешне никаких признаков опьянения не было. Это был его день, он расслаблялся.
Всё началось перед подачей второго, когда общий разговор за столом превратился из официально-чопорного в обычно-безалаберный. Папа, повернувшись к Алику, вдруг спросил:
– Вот ты, Олег, симпатичный молодой парень, а фамилия у тебя не русская. Ты кто по национальности?
Алик замер! Потом громко и внятно, чуть ли не по буквам:
– Еврей!
За столом пауза, словно Алик допустил бестактность. От этой паузы внутри все закипело, проснулась злость.
Отец покрутил головой, и вдруг, с уважением в голосе:
– Во дает! И не боится?
Молчание! Опустив глаза в тарелки, ждут, что скажет Алик. Потом, вспоминая эту сцену, Алик сравнит её с минутой молчания, когда все встают, скорбно опустив головы. Ситуация! Девушка замерла, не зная, что приглашенный ею гость выкинет, знакомство скоротечное, недавнее. Мамочка беспородная губки поджала, тоже молчит! Только по братцу видно, что вот-вот расхохочется – весело ему! Его бы, сукиного сына, да на моё место!
Девушку стало жалко, придется бисер метать перед свиньями! От этой мысли Алик раскрепостился и, веселясь внутри, ответил:
– Не боюсь, потому, как не чистый еврей – прадед подпортил, он русский у меня был, да мало того, что женился на еврейке, ещё и иудаизм принял вместо того, чтоб прабабку крестить. После этого спился, умер от белой горячки где-то под забором. Вот русская кровь во мне и играет, тянет к водочке, хоть ты тресни.
Алик потянулся к графинчику, налил водки, только не рюмку, а в фужер, тост произнес – за всю вашу семью, и выцедил его мелкими глотками, а в нем грамм двести было, фужер здоровый, большой! Катя, бедняга, сидит – не дышит, глаз не поднимает, понимает, что Алик ёрничает, остальные в тарелки уставились, ждут реакции папаши. Тот помолчал с полминуты, головой покрутил, видно было, как в мозгу шестерёнки крутятся, налил себе рюмку, никого не дожидаясь, выпил, и так задумчиво:
– Ничё мужик, крепкий!
Обстановка разрядилась! Только брат продолжал давиться от едва сдерживаемого смеха, застольная болтовня возобновилась.
Почувствовав, что начинает пьянеть, он под каким-то благовидным предлогом ушел, отправившись к себе на Арбат пешком, а вечером, проспавшись, обыграл в преферанс Володьку и Кирилла!
На следующий день, ближе к вечеру, позвонила Инна и ехидно спросила:
– Ожегся? Я предупреждала!
– Иннуля, что за семья?
– А ты папу не узнал?
– Нет.
– Один из замов Косыгина!
Алик вспомнил – ну, конечно же, в Кремле на официозах присутствует, стоит во втором ряду.
– Тебе Катя всё рассказала?
– Откуда я знаю, всё или нет, но про твой "фужерный подвиг" с восторгом. Поднял авторитет народа, – с усмешкой сказала она, - а братец её вообще просил поближе познакомить.
– Спасибо! – и Алик повесил трубку.
Катя звонила пару раз, передавала приветы от отца, приглашала на дачу, но вся эта история, включая и его собственное поведение, была настолько ему отвратна, что даже симпатия к ней не смогла преодолеть это чувство.
Где знают трое, там знает вся Москва – позвонил Мишка и с большой ехидцею в голосе осведомился, как успехи.
– Ты же знаешь, – взорвался Алик, – какого черта тебе надо?
– Не злись, старичок. Но как старший мужик в семье должен тебе сказать, что говорил в тебе не маленький, гордый народ, а мелкий человечек с психологией раба потому, что ты оправдывался.
Алик бросил трубку – Мишка вскрыл гнойник в его душе.
ххх
Утром Солнцева посмотрела анализы и кардиограмму, сказала, что после обхода Ольга пригонит кресло-каталку, и Алик вырвется хотя бы в коридор.
Здорово!