Н. В. Черникова Русский консерватизм от Карамзина до Мещерского

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• -, 224.85kb.
• -, 292.61kb.
• A. M. Горького Кафедра истории России Программа, 42.19kb.
• Монография представляет собой попытку комплексного социально-философского осмысления, 2737.83kb.
• Ковалева Елена Леонидовна Лебедев Ю. В. Русская литература, 55.63kb.
• Модернизация: начальные условия Александр Фомин, 296.63kb.
• Назва реферату: Консерватизм у Франції. Жозеф де Местр Розділ, 210.55kb.
• В. П. Мещерский принадлежит к числу виднейших общественно-политиче­ских деятелей второй, 246.13kb.
• Учебно методическое пособие Авторы составители: Черникова С. В., доцент кафедры преподавания, 162.94kb.
• Карамзин в Остафьеве, 79.51kb.

Н. В.Черникова

Русский консерватизм от Карамзина до Мещерского:

взгляд через столетие


История развития русской консервативной мысли в царской России насчитывает немногим более ста лет. Революция прервала это развитие: с падением самодержавия консерваторы лишились объекта апологии. Рассуждения их неизбежно должны были перейти в принципиально чуждую консерватизму область умозрительного, где существование его оказалось невозможным: существование цельной, выработанной системы взглядов вообще не свойственно традиционному мышлению. Каждый консервативно мыслящий человек исходил из собственной, не всегда четко осознанной и тем более вербализованной системы ценностей. А потому консервативное наследие XIX – начала ХХ в. представляет собой россыпь идей, положений и рекомендаций, несмотря на взаимную перекличку не представляющую собой единого целого. Моделирование этого целого еще более осложняется тем обстоятельством, что по мере обострения общественной борьбы усиливался негативный оттенок в восприятии обществом консервативной идеологии, и само понятие «консерватизм» все чаще подменялось «реакционностью» со всем сопутствующим последней комплексом политических ярлыков.

Между тем в начале и середине XIX столетия консерватизм встречал к себе совершенно иное отношение, а его апологеты (от Карамзина и Филарета до Тютчева и Достоевского) пользовались уважением и авторитетом. Насколько обоснованным было такое изменение отношения к консерватизму за столетие его существования и насколько оно обуславливалось изменением самих основополагающих принципов консерватизма?

Для ответа на этот вопрос рассмотрим в основных моментах (отношение к самодержавию и реформам, идеал государственного устройства и т.п.) политические взгляды двух представителей консервативной мысли, Николая Михайловича Карамзина (1766-1826), и князя Владимира Петровича Мещерского (1839-1914). Оба занимали видное место в обществе. Первый – сын провинциального дворянина, после недолгой службы целиком посвятивший себя литературному труду и к 30-ти годам ставший самым знаменитым писателем России; издатель популярнейшего в начале XIX столетия журнала «Вестник Европы» (1802-1803), признанный во всем мире ученый, создавший «Историю Государства Российского» и подобно Колумбу открывший русским их собственное прошлое; наконец, близкий друг Александра I, про которого самодержец говорил, что любит его за то, что он никогда ни о чем его не просит ¹. Столь же известной фигурой был в свое время и издатель консервативного журнала “Гражданин” князь В.П. Мещерский (1839-1914). Гораздо менее заметный как беллетрист, он посвятил свою жизнь публицистической борьбе за консервативные идеалы. Друг юности Александра III, оказавший немалое влияние на его личностное становление, князь и впоследствии пользовался правом непосредственного общения с самодержцем. Сохранил он это право и при Николае II, что, вкупе с его приятельскими отношениями со многими сановниками, способствовало его влиянию, в отдельные периоды, на формирование правительственной политики.

Выбор именно этих двух лиц определяется по меньшей мере двумя причинами. Во-первых, если Карамзина часто называют «первым русским консерватором» или во всяком случае человеком, одним из первых артикулировавшим принципы консервативного пути развития России, то князь Мещерский представляет поздний период существования консерватизма. При этом Мещерский в полной мере испытал на себе тенденциозное, доходящее чуть ли не до истерии, отношение к консервативной идеологии со стороны ее политических противников. «Князь точка, учености кочка, самолюбия бочка» (А.С. Суворин), архиреакционер и мракобес (Ленин ²), глупый князь Обалдуй Тараканов, издающий позорящий «наше время, наше общество» омерзительный журнал (Р.В.Авдиев ³), журнал, являющейся ничем иным, как «некоторой кунсткамерой, хранилищем самых разнообразных антиков, монстров и раритетов» (Н.К. Михайловский) ⁴, а то и «простым урыльником» (И.С.Тургенев) ⁵, – таков ряд исходящих из либерально-демократического лагеря характеристик Мещерского и его детища.

Второй причиной выделения именно этой пары мыслителей является существование между ними определенной преемственности, обусловленной родственными связями. Князь Владимир Петрович Мещерский приходился по матери внуком историографу. Екатерина Николаевна (1805-1867), старшая дочь Карамзина от второго брака, привнесла в семью культ своего отца. Старший брат В.П. Мещерского Николай писал впоследствии: “Моя мать до последнего дыхания свято хранила память об отце, которого она любила безгранично и благоговейно ” ⁶. В семье Мещерских бережно сохранялись дух Карамзина, семейные предания, карамзинские традиции патриотизма и преданности монарху. Е.Н. Мещерская держала политический салон, где часто “слишком горячо спорили и увлекались какими-нибудь политическими вопросами или правительственными распоряжениями” ⁷. В период подготовки крестьянских реформ Мещерские слыли даже за оппозиционеров. Однако вряд ли была в Петербурге гостиная, напишет потом Мещерский, “более серьезно преданная тем идеалам, которые собою изображал Государь, и самому Государю, что, разумеется, нисколько не мешало осуждать пристрастный образ реформаторов...” ⁸. В этом салоне и прошел князь свою первую политическую школу.

Мещерский в полной мере был причастен к царившему в семье культу Карамзина. Он очень гордился родством с историографом, и когда нужно было сказать о себе, неизменно подчеркивал это обстоятельство ⁹. Однако о каком-либо чисто внешнем их сходстве говорить вряд ли возможно. Ни по характеру, ни по образу жизни вспыльчивый, нервный, импульсивный Мещерский не походил на своего уравновешенного, миролюбивого деда. В отличие от Н.М. Карамзина, всячески избегавшего полемики (“Браниться не люблю и не хочу”, – писал он И.И. Дмитриеву ¹⁰) и старавшегося искоренить в себе суетность ¹¹, князь, страдавший этими двумя пороками в гораздо большей степени, чем дед, был далек от того, чтобы бороться с ними.

Что же касается политических взглядов, то здесь родство их гораздо более заметно. Но было ли это родство реакционеров? Каковы были составляющие присущего им обоим “карамзинского духа”? Ведь и сам Николай Михайлович Карамзин в литературе подается обычно как фигура сложная, противоречивая. Существуют как бы два Карамзина. Один  молодой, грезивший о свободе, истинном просвещении и гуманности, водивший дружбу с московскими масонами, ставший свидетелем, во время своего путешествия по Европе, Великой Французской революции и предрекавший начало новой эпохи в истории человечества, автор “Писем русского путешественника”  одной из немногих либеральных (т.е. освященных идеями XVIII века) книг, свободно ходивших при Павле I. И второй  испуганный установлением якобинской диктатуры, нашедший защиту от разрушительных революционных идей в апологетике монархии и выработавший даже целую политическую “программу застоя и реакции” (А.Н. Пыпин), наиболее полное свое выражение получившую в “Записке о древней и новой России” (1811 г.). Один  и в конце жизни заявлявший себя сторонником просвещения и республиканской формы правления. И другой  авторитетнейший представитель официального направления в идеологии, пользующийся полным доверием не только Александра I, но и Николая, который поручил ему составление проекта манифеста о восшествии на престол, и с которым зимой 1825-1826 гг. он вел долгие, чуть ли не ежедневные беседы об ошибках прошлого царствования и умении управлять государством. Причем критика в адрес почившего монарха была столь сильна, что присутствовавшая при этих беседах императрица-мать Мария Федоровна как-то воскликнула: “Пощадите сердце матери, Николай Михайлович”, на что получила ответ: “Ваше Величество, я говорю не только матери Государя, который скончался, но и матери Государя, который готовится царствовать” ¹². Дочь Карамзина Екатерина, в будущем  мать второго нашего героя, а тогда  19-летняя девушка, записывала в дневнике о содержании этих бесед, что новый государь советуется с ее отцом, “как править им (престолом  Н.Ч.) со славой и мудростью, вопрошает его опытность и знание для настоящего и будущего времени и открывает ему свою душу” ¹³.

Но имеем ли мы здесь дело действительно с неким раздвоением личности, или все же правы были те, кто (и в первую очередь сам Николай Михайлович) говорил о цельности и непротиворечивости мировосприятия историографа?

Карамзин уезжал за границу в 1789 году не знакомый с практической жизнью, но воодушевленный почерпнутыми им из книг идеями. Вернувшись через полтора года, он уже гораздо более зрело оценивает окружающую его жизнь. Проверенные практикой, его теоретические искания превратились в устойчивое мировоззрение. О многом заставило задуматься (и не одного Карамзина) и установление летом 1793 года якобинской диктатуры. “Век просвещения! Я не узнаю тебя  в крови и пламени не узнаю тебя  среди убийств и разрушения не узнаю тебя!” ¹⁴  почти в стихах восклицал он. Духовная зрелость (а не “идейный кризис”, вызванный разочарованием и страхом) заставляет Карамзина гораздо осторожнее относиться к любым теоретическим построениям. “Легкие умы думают, что все легко,  пишет он в новой (1797 г.) редакции своих “Писем”,  мудрые знают опасность всякой перемены и живут тихо”; “всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан, и в самом несовершеннейшем надо удивляться чудесной гармонии, благоустройству, порядку” ¹⁵. Несколько лет спустя ту же мысль выскажет он в знаменитой “Записке о древней и новой России” (1811 г.), написанной по просьбе сестры императора, великой княгини Екатерины Павловны, не разделявшей реформаторских увлечений брата.

Но этот призыв к осторожности отнюдь не означал отказа Николая Михайловича от прежних идеалов, отказа от идеи развития вообще. «Я  враг революции, – скажет он незадолго до смерти, подводя итог своим воззрениям, – но мирные эволюции необходимы» ¹⁶. Причем эволюции эти должны вытекать из естественного развития народа, быть едва заметными и проводиться без порывов и насилия ¹⁷. Уже тяжело больной, беседуя с М.М. Сперанским о проектируемом Николаем I собрании русских законов, Карамзин заявлял, что никогда не понимал, «как можно составлять законы, не зная всех тех, какие уже были у нас» ¹⁸. И уж совсем неприемлемым для него было основание реформ на чуждых, почерпнутых из чужой традиции началах ¹⁹.

С этих позиций Карамзин высоко оценивал деятельность русских государей: Ивана III, Алексея Михайловича. В государственных делах «осторожность есть вообще благоразумие,  писал он в своей «Истории», рассказывая о правлении Ивана III,  оно не пленяет нас подобно великодушной смелости; но успехами медленными, как бы непрочными, дает своим творениям прочность» ²⁰. Совсем по иному относился он реформам Екатерины II и самого Александра I. С воодушевлением встретивший первые шаги молодого императора и посвятивший им немало восторженных страниц «Вестника Европы», Карамзин со временем начинает видеть в них лишь бессмысленную и бесполезную игру с именами и формами, чрезмерное внимание, в ущерб главному, к канцелярским мелочам ²¹. Стремление реформатора к «умозрительному совершенству» (Екатерина II) или к «новостям в главных способах монаршего действия» (Александр I), подменяя действительную цель любых преобразований – искоренение существующих недостатков, и реальную пользу предпринимаемых изменений, делают сомнительной благотворность подобных реформ ²².

Истинный сын Просвещения, Карамзин вслед за философами XVIII века, и главным образом, Монтескье, выделял три формы правления: республику, монархию и тиранию. Причем последняя, как противоречащая разуму, однозначно отвергалась. Идеальным государственным устройством была, конечно, республика. Но «республиканец по чувствам» ²³, Карамзин видел, что время ее безвозвратно ушло: классические республики существовали лишь во времена античности, нынешняя же Швейцария, долгое время остававшаяся для всей Европы образцом республиканского устройства, при ближайшем знакомстве с ней, вызвала у Карамзина ощущение чего-то несоответствующего своему названию, игрушечного ²⁴. К тому же требования, предъявляемые этим политическим устройством к гражданской добродетели были столь велики, что в периоды кризисов, один из которых переживал в то время мир, сохранение республики в принципе делалось проблематичным. Оставалась монархия (подразумевалась, конечно, монархия просвещенная), торжество которой и демонстрировала современная Карамзину Европа. Впрочем, о республике в России нечего было и думать и по другой причине  огромные российские просторы требовали единодержавия. В оправданности для России именно этой формы правления убеждали Карамзина и начавшиеся с середины 90-х его исторические штудии. “Что, кроме единовластия неограниченного, может в сей махине производить единство действия?”, напишет он позже в своей “Записке” ²⁵. Любое стеснение власти монарха для России гибельно, неминуемо ведет к ослаблению государства и народным бедствиям ²⁶.

И после того, как в марте 1818 года Александра I в своей речи на открытии польского сейма заявил о намерении дать конституционное устройство всей России, “республиканец в душе”, Н.М. Карамзин писал кн. П.А. Вяземскому (под руководством которого шла уже разработка проекта конституции): “Дать России конституцию в модном смысле есть нарядить какого-нибудь важного человека в гаерское платье <...>. Россия не Англия, даже и не Царство Польское: имеет свою судьбу, великую, удивительную и скорее может упасть, нежели еще более возвеличиться. Самодержавие есть душа, жизнь ее, как республиканское правление было жизнью Рима. Эксперименты не годятся в таком случае ” ²⁷.

Правда, открытым оставался чрезвычайно актуальный в условиях России вопрос о зыбкости грани, отделявшей неограниченную, но просвещенную монархию от тирании. На практике, он сводился к личности самого монарха и его отношению к своим подданным как к рабам (как это имело место в правление Павла I ²⁸), либо как к свободным гражданами своего отечества. Фактически, чтобы избежать превращения монархии в тиранию, достаточно помнить, что существуют определенные границы, преступать которые монарх просто не имеет права, ибо основание его власти (и здесь мы видим влияние просветительской теории договора как источника верховной власти) заключено в завете, который, вручая самодержавие, дала Россия его предку ²⁹. Так, он не может подчинять себя иным законам, “кроме Божиих и совести”, не может сделать что-либо во вред благу и целостности своей державы, беззаконием для него является и “насильственное изменение обычаев народа” ³⁰. Но и в случае нарушения монархом этих границ, Карамзин оставался принципиальным противником силовых решений проблемы. Восстания, считал он, “бывают для гражданских обществ вреднее личных несправедливостей, или заблуждений государя” и судьба страны должна зависеть лишь от воли государя и Провидения, в любую минуту могущего прервать жизнь монарха ³¹.

Конечно, это не означало, что верноподданный своего государя должен безмолвно и безропотно принимать любые решения монарха. И когда явился случай проверить эти теоретические положения на практике, Карамзин поступил в полном соответствии со своими воззрениями. Осенью 1819 года Александр I объявил, что хочет восстановить Польшу в ее древних границах. «Россия безмолвна перед Вами»,  писал тогда Карамзин императору,  но долг Государя  блюсти интересы и целостность вверенного ему народа. Иначе государство становится «игралищем самовластного произвола», «бездушной, бессловесной собственностью». Но тогда и любовь к Царю и к отечеству остывает в душах подданных и они превращаются из граждан в рабов ³². (Для «прекраснодушного» Александра I это должно было звучать едва ли не угрозой.) В тот раз Александр прислушался к протестам, однако столь эфемерная защита от подобного превращения просвещенного государя в тирана была, разумеется, недостаточна. Тем не менее Карамзин видел только один способ удержать будущих государей от злоупотреблений властью, и то возможный лишь в будущем. Способ этот заключался не в ограничении власти, что легко может быть нарушено, но в добродетельном царствовании, в приучении подданных к благу. “Тогда родятся обычаи спасительные; правила, мысли народные, которые лучше всех бренных форм удержат будущих государей в пределах законной власти”; “ибо одно время дает надлежащую твердость уставам; ибо более уважаем то, что давно уважаем и все делаем лучше от привычки” ³³.

И те же законы в Англии не потому выполняются, что хороши и освящены конституцией, а потому, что “англичане просвещены, знают наизусть свои истинные выгоды” и потому тот, кто решается действовать против общей пользы, сразу же лишается большинства голосов. Итак, заключает Карамзин, “не конституция, а просвещение англичан есть истинный их палладиум” ³⁴.

Конечно, современное Карамзину политическое устройство России было далеко от просвещенной монархии. Прекрасно понимая это, историограф в своей “Записке” предлагал Александру больше использовать строгость, больше наказывать, действовать страхом не меньше, чем поощрением ³⁵. А ведь согласно столь уважаемому Карамзиным Монтескье, именно страх является основным орудием управления при тирании.

Но и можно ли было иначе поступать в стране, где образованный слой составлял ничтожно малую часть населения. Издать хорошие законы? Но и они еще не являются панацеей: “надобно их еще хорошо исполнять, чтобы люди были счастливы”,  писал он в “Письмах русского путешественника” ³⁶. Ведь правят не законы, «не бумаги, а люди». Значит, достаточно найти пригодных людей, заставить поступать их по чести и совести, и уже это одно многократно улучшит управление государством ³⁷.

Политическое развитие России, согласно Карамзину, должно бесспорно идти в сторону смягчения нравов, «гражданского просвещения», в котором Россия далеко уступала Европе ³⁸. Только такое развитие может очистить со временем самодержавие от примесей тиранства ³⁹. Причем главную роль в грядущих реформах Карамзин отводил самому самодержавному владыке. Историограф полностью разделял всеобщее убеждение во всемогуществе монархической власти, – убеждение, которым проникнуты даже самые радикальные проекты преобразований в духе доверия к общественной самодеятельности, как, например, известная записка В.Н. Каразина (1773-1842) Александру I (1801)

Собственно, одной из причин предпочтительности монархии было для Карамзина именно то, что столь необходимые России реформы “всего возможнее в правлении монархическом”, которое в руках мудрого легче делает полезные преобразования и с успехом подвигает народ к лучшему состоянию ⁴⁰.

Однако политический консерватизм, столь сурово осужденный либералами последующих поколений, не мешал Карамзину оставаться человеком, духовная свобода которого была много больше, нежели у подавляющего большинства его противников. И в этом высшем, духовном, философском смысле, он всегда оставался истинным либералом. В последний год жизни им написан небольшой отрывок “Мысли об истинной свободе”, где он, в частности, говорит: “для существа нравственного нет блага без свободы; но эту свободу дает не Государь, не Парламент, а каждый из нас самому себе, с помощию Божиею. Свободу мы должны завоевать в своем сердце миром совести и доверенностию к Провидению!” ⁴¹. И эта свобода не имеет никакого отношения к либеральной фразе. В 1819 году, прочтя государю «Мнение Русского Гражданина» и не надеясь на сохранение прежних отношений, Карамзин, в частности, сказал ему: «Государь, я презираю нынешних либералистов: я люблю свободу, которой не может меня лишить никакой тиран» ⁴². Внешне это свободолюбие выражалось в стремлении Карамзина к полной независимости от любых обстоятельств и условностей. В одном из писем 1816 года он писал жене: «знаю отношение подданного к Государю и долг нашего к Нему благоговения», но знаю и «свой долг по отношению к собственному нравственному достоинству» ⁴³. Карамзин был совершенно свободен в своих высказываниях. Поставленные им эпиграфом к «Записке о древней и новой России» слова псалмопевца «нет лести в языце моем» не были для него простой фразой. Он считал своим долгом, долгом гражданина, долгом верноподданного, говорить монарху правду, как бы горька она не была и какими бы осложнениями лично ему не грозила. Эта независимость давала историографу возможность строить свои отношения с августейшей фамилией настолько на равных, что у бывалых придворных его поведение вызывало не только изумление, но и сомнение в достаточной разумности человека, который “за Царскими обедами часто говорил... такие странные и неловкие вещи” ⁴⁴.

Это стремление к максимальной духовной свободе человека, в сочетании с признанием самодержавия политическим идеалом России в принципе присуще консервативной мысли. Русские консерваторы уже в силу своей религиозности были далеки от абсолютизации значения государства. Вера в Бога ставила в их системе ценностей государство на низшую по отношению к духовным достоинствам ступень. Понимание вторичности внешней, светской власти по сравнению с властью божественной – абсолютной и стоящей вне государства, гарантировало их от внутренней несвободы. Духовная свобода, как одна из карамзинских традиций, свято сохраняемых его семьей, была полностью воспринята и будущим издателем “Гражданина”. Конечно, по прошествии ста лет, на рубеже XIX-ХХ веков и в политической, и в общественной жизни России многое изменилось по сравнению с эпохой Александра I. Господствовали совершенно иные идеалы, существующий строй прочно ассоциировался с тиранией (против чего в свое время так восставал Карамзин), а свобода понималась почти исключительно как свобода политическая, и необходимым условием ее достижения считалось конституционное устройство общества. Призывы же к осторожности, к осмотрительности в предпринимаемых реформах, на фоне стремления передовой общественности к увенчанию “здания реформ” всероссийским представительством с перспективой постепенного ограничения власти самодержавного государя по примеру английской конституционной монархии, еще с шестидесятых годов XIX столетия воспринимались как несомненный признак реакционности высказывавшего их человека.

И потому, когда в 1902 г. князь, совершенно в духе своего деда, заявил, что “...я за последние годы самым искренним и добросовестным образом считаю себя либералом” ⁴⁵, т.е. человеком, на знамени которого крупно начертано слово “свобода”,  это было расценено как измена проповедуемой им уже несколько десятилетий консервативной идее,  несмотря на все призывы Мещерского к своим сторонникам не смущаться тем, что это слово было написано на кровавом знамени Французской революции. Общество подобных высказываний из уст издателя монархического журнала просто не воспринимало. История повторялась, и, как в свое время Карамзин, утверждавший, что и республиканец в душе может быть верноподданным самодержавного монарха ⁴⁶, Мещерский вынужден был доказывать мнимость противоречия: “Когда же я был не за свободу, как единственное главное духовное благо для человека, как гражданина своего государства и как верноподданного своего самодержавного государя?” “Во имя свободы я чтил самодержавие как единственное условие, при котором свобода может быть благом каждого человека и плодом каждого труда” ⁴⁷.

Другое дело, что в понимании Мещерским свободы не содержалось и мельчайших деталей политического либерализма. Та свобода, к которой призывал князь, означала “ощущение душою простора для мысли и для труда”, но не вообще и не в смысле свободы “от стеснений, налагаемых церковью, традицией и т.д.”, как это проповедовалось либералами, а наоборот  “в атмосфере гармонического сочетания идеалов христианских с идеалами своего народа и своего государства” ⁴⁸. При этом Мещерский четко отделял политический либерализм начала ХХ века от собственно либерализма, либерализма его молодости, считавшего «коренными условиями жизни» все то, от чего пытались освободить народ «новые», «не истинные» либералы – Православие, Самодержавие, дисциплину, семейный авторитет ⁴⁹. С этой точки зрения, князь выступал категорически “против тех увлечений либерализма, которые не только государственный строй посредством реформ, но и общественную жизнь, и семью, и, паче всего, народные идеалы,  калечили, растлевали и расшатывали” ⁵⁰, и которые, если их вовремя не искоренить, приведут к “отнятию свободы у народа и закабалению в цепи конституции”, к “деспотизму комедианта-представителя” ⁵¹.

Истинная свобода, утверждал Мещерский, достижима лишь при самодержавии, которое одно “призвано быть не только охраною, но и источником народной свободы” ⁵², и которое исключает “попирание устоев и законов государства, одинаково оберегающих целость государственного строя и свободу каждого его гражданина” ⁵³.

Для князя, в отличие от его знаменитого деда, не существовало вопроса о предпочтительности той или иной формы правления. Укоренившаяся в русском обществе за полвека со смерти историографа идея о своеобразии России, особенностей ее пути по сравнению с Европой, разделялась и Мещерским. Политическое устройство европейских стран было, с точки зрения князя, неприемлемо для России, как противоречащее всем ее традициям и потому несущее ей гибель.

Как и для Карамзина ⁵⁴, самодержавие было для Мещерского палладиумом, основой основ России, и целостность, нерушимость его  залогом ее счастья, гарантией целостности и блага народа, для которого гибельно не только ослабление и тем паче ограничение власти монарха, но даже сомнение властей в незыблемости этого принципа. При таких убеждениях время доставляло Владимиру Петровичу множество поводов для волнений. Так, осенью 1885 года он был крайне обеспокоен распространившимися по городу слухами, будто император Александр III в поданном ему докладе министра народного просвещения в предложении “самодержавие есть источник всякой власти в России” подчеркнул слово “есть” и на полях надписал “было” и несколько восклицательных знаков. Сомневаться в самодержавии, писал Мещерский императору 28 октября  значит сомневаться в России, думать о возможности “погибели России. Россия только потому и для того Россия, что она есть осуществление идеи самодержавия. Царь несамодержавный в России не есть Русский Царь; его народ перестает быть русским народом”; для России ослабление идеи самодержавия сверху равносильно “вести об ее близкой кончине” ⁵⁵.

Все это не означало, однако, безусловного отрицания Мещерским каких-либо изменений и реформ. Князь был реалистом, трезво глядел на вещи и прекрасно понимал, что российский политический строй далек от совершенства и в реформах нуждается. Но для достижения успеха они должны проводиться сверху, твердой властью ⁵⁶, должны быть укорененными в народных традициях, в народном духе и, следовательно, не допускать какого-либо ослабления и ограничения власти монарха (уже достаточно ограниченной высшей ответственностью — перед Богом ⁵⁷), осуществляющей и обеспечивающей порядок и духовную свободу каждого ⁵⁸. Именно отсутствие этих условий, считал он, определило несоответствие результатов Великих реформ идее самодержавия, а следовательно, и конечную неудачу политики целого царствования, и ослабление порядка (который у Мещерского вообще является критерием жизненности того или иного государственного устройства), послужив т.о. причиной множества обрушившихся на Россию бед ⁵⁹.

Такая абсолютно идентичная воззрениям Карамзина позиция заставила Мещерского, в начале 1860-х восторженно приветствовавшего “благодетельную судебную реформу” и оказавшееся “сродни русскому общественному строю” земство ⁶⁰, в начале 1870-х заявить о необходимости поставить “точку к реформам”, точку не в смысле возврата к старому, а как прекращение дальнейшего движения вперед (становящегося уже опасным для самых основ существующего строя), как необходимую передышку для осмысления произошедших кардинальных перемен и укоренения их в традициях страны. Написанная в этом духе первая же его программная статья (“Вперед или назад”, № 2 “Гражданина” за 1872 г.) вызвала бурю в либеральной и радикальной печати, окрестившей князя махровым реакционером-мракобесом, зовущим к порядкам Николая I, хотя на самом деле ни к чему, кроме осторожности в движении вперед эта статья не призывала. “В России не может быть движения назад,  заявлял Мещерский,  потому что <...> движение вперед стало жизнью, органическою потребностью России”. Но чтобы оставаться историческим и органическим, служить развитию, а не ослаблению страны, движение это должно быть стройным и соразмерным силам государства, и руководствоваться потребностями всех, а не “капризами нескольких, кто бы они ни были”.

Политический идеал Мещерского, наиболее четко представленный в его проекте манифеста 26 февраля 1903 года (необходимость издания которого он отстаивал перед Николаем II), как бы развивает, конкретизирует высказанные почти за столетие до этого представления Карамзина об истинно-просвещенном, “смягченном” самодержавии. Проект этот включал провозглашение свободы слова и совести, рассуждения о гармонии свободы и самодержавия, о доверии “к свободным общественным силам” и “честном единении” их с силами правительственными. Все это совершенно не укладывалось в образ махрового реакционера-мракобеса, зовущего к порядкам Николая I. Но и на сей раз репутация взяла верх. Даже в серьезных исследованиях роль Мещерского при издании этого манифеста расценивается как явно реакционная, а его проект  как настолько не соответствующий даже минимальным реформаторским устремлениям правительства, что такой заведомый противник любых послаблений как министр внутренних дел В.К. Плеве вынужден был переделать его в более либеральном духе. Между тем, как показали работы современных историков, дело обстояло с точностью до наоборот, и из проекта Мещерского были изъяты наиболее радикальные его части ⁶¹.

И все же, как в свое время и для Карамзина, отнюдь не реформы являлись для Мещерского панацеей. Главное, считал он не учреждения, а составляющие их люди. Именно они определяют совершенство управления государством. И потому спасение России заключается не в учреждении новых институтов и реформировании старых, а в том, чтобы должности занимались людьми, годными для государственной службы ⁶². Вся проблема  в личной честности окружающих престол чиновников ⁶³. Мещерский мечтал о новом чиновнике  типе “государственного человека цивилизованного мира, который по своей деятельности растет и развивается, а не суживается и не сохнет и не разрушается, как все наши азиатского и холопского типа государственные деятели”, погрязшие в интригах и наносящие этим непоправимый ущерб делу ⁶⁴. В 1880 г. в брошюре “Что нам нужно” необходимыми для кандидата качествами считал он совокупность двух условий  веру в Бога и верность царю ⁶⁵. Позже им была разработана даже целая система отбора претендентов на высшие государственные посты (губернаторов и петербургских чиновников), включающая в себя обязательную провинциальную службу как единственную возможность выработать здравомыслие и независимость от деспотизма бюрократии с одной стороны и беспочвенной либеральной мысли  с другой ⁶⁶.

Итак, налицо не только совпадение политических позиций Карамзина и Мещерского в вышеприведенных основополагающих моментах, не только многочисленные параллели в их отношениях к либералам (“либералистам” у Карамзина), бюрократии, политическому устройству западных стран (этот список можно продолжать), но и определенная преемственность в развитии ими идеи идеальной, “просвещенной” монархии. Мечта Карамзина о «смягченном», лишенном черт тирании самодержавии действительно нашла свое воплощение в реформах второй половины XIX века, и его внук призывал уже к гражданским свободам, которые считаются неотъемлемой составляющей лишь правового государства.

Было ли такое совпадение обусловлено исключительно семейными традициями? На мой взгляд, нет, хотя Мещерский, бесспорно, испытал влияние царившего в семье его родителей “карамзинского духа”. Но в данном случае мы имеем дело прежде всего с единством консервативной традиции. Традиция эта, бесспорно, испытывала на себе влияние времени. Явные параллели в политических взглядах Карамзина с концепциями просветителей и романтиков сменились у его внука перекличкой с построениями теоретиков-либералов. Однако суть ее – идея сильной самодержавной власти, проводящей благодетельные для страны реформы – осталась неизменной. Под знаком этой идеи прошел весь XIX век. Ее влияние испытали на себе все реформаторы и все монархи, от Александра I до Николая II. Ей служило не одно поколение консерваторов. До конца преданными ей  один пером историка, другой  пером журналиста  остались и Карамзин, и Мещерский, каждый из которых почитал величайшим счастьем и долгом русского гражданина служить своему отечеству и своему государю. А основное содержание этой идеи можно выразить одной фразой: “самодержавие есть палладиум России”.