Интеллектуальная история психологии

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 25 26 27 28 29 30 31 32 33

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Форум психологических поколений

Выдающиеся психологи, как правило, жили в разные времена и поэтому не могли общаться друг с другом. В этой книге произошло то, чего не может быть на самом деле: встретились психологи разных поколений, чтобы выслушать суд современности. Эту встречу организовал Дэниел Робинсон. По прочтении его книги вспоминается высказывание О. Фрейденберг по поводу культуры: история науки — это летопись не давно прошедшего, а бессмертного настоящего. Ей вторил и Б. Пастернак: история науки содержит расписки мысли; время от времени приходится напоминать, что наука начинается не с нас, а ее история — это не поле брани, усеянное телами умственно отсталых предшественников. Эти мысли особенно актуальны сегодня, когда неудержимый рост числа психологов в нашей стране превышает все разумные пределы, и это приводит к тому, что профессиональные психологи начинают ощущать себя маргиналами. Именно таким маргиналам адресован перевод этой книги.

Круг рассматриваемых в книге тем — классический: от эллинской эпохи до... нет, к сожалению, не до наших дней. Все заканчивается на 30-х гг. XX в. Но зато взгляд на всю эту историю — не только современный, но и чрезвычайно широкий, охватывающий достаточно разнообразный контекст всей гуманитарной сферы человеческой деятельности. Что же это за история о прошлом, но с современным на него взглядом?

У истории, написанной историком, и у человеческого восприятия есть нечто общее. В восприятии психологи различают сенсорный материал («чувственную ткань») и психический образ. Последний есть сплав чувственного и рационального содержаний; именно рациональная составляющая отличает образ от представления, которое ее не содержит. В произведении историка также есть аналогичные две составляющие: исторический материал (реальные события, свидетельства очевидцев, мемуары, хроники и т. п.) и исторический образ, или, лучше сказать, образ истории, подчиняющейся собственной логике или концептуальной схеме автора. Совпадает ли авторский образ с логикой истории — всегда пробле-

510 Интеллектуальная история психологии

ма. Подобно психическому образу (не только перцептивному, но и в более широком значении — как смысло-образу), образ истории находится в неоднозначных, очень подвижных и свободных отношениях к историческому материалу. По-видимому, это имеет в виду Д. Робинсон, когда говорит: «Здесь существует достаточно возможностей для различий в акцентах и интерпретациях, в авторских оценках важности, значения, зрелости тех или иных взглядов и методов» (с. 27). Обычно в этом случае психологи говорят о субъективности, пристрастности, активности, продуктивности образа. Естествоиспытатели и некоторые философы относятся к этому с большим подозрением и скепсисом, полагая, что всякое субъективное (даже если оно настолько уважаемо, что признается первичным) искажает объективную истину — ту, которая не сводится к содержанию индивидуального сознания. Сейчас среди психологов, философов и даже некоторых физиологов наметилась, точнее, начинает возрождаться тенденция рассматривать субъективное как объективное, снимая характерное для радикально противоположных философских подходов — идеалистического и материалистического — их противопоставление при решении вопроса о достоверности и особенно происхождении нашего знания. Об этом приходится напоминать, так как психологов слишком часто упрекали в субъективности, даже в субъективизме их науки. Настолько часто, что они поверили в это и устремились на поиски так называемых объективных методов психологического исследования в разных сферах естественных и точных наук. Это само по себе не так плохо, если психика не редуцируется к тому, что таковой не является. Но психология преуспела в редукционизме, породив неведомое другим наукам разнообразие его видов и форм (ассоциации, реакции, рефлексы, нейроны, логико-математические структуры, социальные отношения, поведение, деятельность и т. п.).

Конечно, философские и психологические аспекты субъективного и объективного не тождественны. Странно, но об этом не говорят ни философы, ни психологи, а если иногда и говорят, то на разных языках, каждый думая о своем. Философ смотрит на соотношение субъективного и объективного как на проблему яйца и курицы, решая вопрос о том, что первично, а что вторично. И то, и другое существуют, они есть разные формы бытия или даже материи,

Послесловие 511

но есть бытие первичное, а есть вторичное. Далее следуют вопросы о познаваемости (у одних — объективного, у других — субъективного) и истинности нашего знания. Для психолога, имеющего дело с живым разумом, все эти проблемы имеют чисто мировоззренческое значение, они не существуют для него как предмет исследования. Богу — Богово, а кесарю — кесарево. В индивидуальном опыте субъективное и объективное неразделимы, они взаимодействуют, и одно невозможно без другого. Здесь не уместен вопрос о первичности, главным является то, как происходит это взаимодействие. Точно так же и в других вопросах: психолога интересует, что познается и какая именно истина открывается конкретному субъекту, а не принципиальная возможность и достоверность человеческого познания, которые для него очевидны. Ведь психолог в своей работе постоянно сталкивается с субъективацией объективного и объективацией субъективного.

Объективность идей и смыслов, пусть даже самых невероятных, опасно недооценивать. Слишком часто история подтверждает тезис К. Маркса о том, что, когда идея овладевает массами, она становится материальной силой (то есть, как мрачновато заметил И. Губерман, в полном соответствии с диалектикой она превращается в свою противоположность). Саркастично аргументировал объективность идей Г.Г. Шпет:

«Идея, смысл, сюжет — объективны. Их бытие не зависит от нашего существования. Идея может влезть или не влезть в голову философствующего персонажа, ее можно вбить в его голову или невозможно, но она есть, и ее бытие нимало не определяется емкостью его черепа. Даже то обстоятельство, что идея не влезает в его голову, можно принять за особо убедительное свидетельство ее независимого от философствующих особ бытия. Головы, в которых отверстие для проникновения идеи забито прочною втулкою, воображают, что они «в самих себе» «образуют» представления, которые как будто бы и составляют содержание понимаемого. Если бы так и было, то это, конечно, хорошо объясняло бы возможность взаимного непонимания беседующих субъектов.» (Шпет, 1989, с. 422)

Издевательский тон доказательства объективности существования идей, смыслов, аффективно-смысловых образований и, если угодно, самых разных идеальных форм, говорит о том, что их объективность была для Г.Г. Шпета, С.Л. Франка, как и позднее для

512 Интеллектуальная история психологии

М.М. Бахтина, Л.С. Выготского само собой разумеющейся. Субъективный мир стоит наравне с объективным миром. А в каких отношениях окажутся оба мира — вопрос личной судьбы и обстоятельств. Для психологии — это искомое, проблема, при решении которой возможны разные варианты. Конечно, человек так или иначе отражает объективный мир, с большим или меньшим успехом ориентируется и действует в нем. Носитель субъективного мира может дистанцироваться от объективного мира, порождать иной мир, погружаться в него или объективировать; быть его хозяином или заложником, а то и жертвой. Испытывать внутреннюю клаустрофобию, бежать от себя. Ориентироваться в своем собственном мире (мирах!), а тем более овладевать им, жить в нем, и с ним в мире никак не проще, чем жить в так называемом объективном мире.

Разговор об объективности субъективного имеет непосредственное отношение к книге Д. Робинсона. Его экспозиция интеллектуальной истории психологии есть история идей, то есть вполне объективных достижений — не менее объективных, чем научный метод или полученный с его помощью факт, эффект, феномен. История, написанная Д. Робинсоном, — не хронология, не воспоминания очевидцев, не перечень «мировых проблем» и не критические или, не дай Бог, идеологические оценки. Это история, вовсе не похожая на отечественные монографии по истории психологии, в которых всего этого предостаточно. Д. Робинсон строит свой образ истории психологии, и в этом образе есть то, что в большей или меньшей степени свойственно любому психическому образу, — его симулътанностъ, в которой многовековая сукцессивностъ событий интеллектуальной истории выражена всего в нескольких идеях. Уходя своими колатералями в глубины столетий и в труды многих поколений ученых, теперь эти идеи вполне могут разместиться в индивидном сознании. Не это ли прорастание общечеловеческого опыта в интеллект индивида образует смысл познания истории, смысл не только личностный, но и общественный?

Остановимся на некоторых из основных идей книги Д. Робинсона.

1. «Мы рассматриваем историю как совокупность понятий и законов или, по крайней мере, как убежденность в том, что значимые исторические события можно объяснить только посредством такого рода рационально-когнитивного анализа» (с. 41).

Послесловие 513

В этом тезисе сформулирован авторский подход к истории, в том числе к истории психологии. Достоинства такого подхода, по сравнению с хронологическим или проблемным, несомненны. Но они не абсолютны. История несводима к одним только понятиям и законам. В ней происходят события, которые не укладываются в рамки тех или иных закономерностей или даже противоречат им. История столь же рациональна, сколько и иррациональна, и едва ли здесь можно установить какие-то определенные соотношения. Рациональность истории прослеживается лишь на сравнительно коротких периодах времени. Что касается больших временных масштабов, то здесь мы видим немало разрывов, которыми отмечены смены одних закономерностей другими, часто совершенно противоположными. Психология Фрейда логически невыводима из предшествующей ему рационалистической психологии сознания; гештальт-психология с самого начала была заявлена как контральтернатива ассоцианизму, который был отвергнут не столько по теоретическим основаниям, сколько в силу самоочевидности противоречащих ему фактов, появившихся как-то совершенно неожиданно; такой же непредсказуемой оказалась идея внешнего опосредования формирования психических функций; здесь можно найти много примеров. Подобные разрывы или скачки могут иметь место и в одном и том же временном периоде, даже коротком, когда сосуществуют не просто различные, но и противоположные теории или концепции. Это особенно характерно для психологии начала XX века. Так что монистический взгляд на историю психологии, как, впрочем, и на всеобщую историю (это пытался в свое время сделать Г.В. Плеханов), едва ли оправдан, так же, как неоправданными оказались попытки создать универсальную систему психологии. Размерности психического мира многократно превышают размерности мира физического, а его динамика по своей быстротечности и глобальности не идет ни в какое сравнение даже с самыми бурными физическими процессами макрокосма. Видеть во всем этом только один движущий принцип, пусть даже самый когнитивный или рациональный, — значит редуцировать живую историю к мертвой абстракции. Но Д. Робинсон (в отличие от некоторых наших отечественных историков-психологов) избежал рационалистического редукционизма, потому что он не во всем следовал им

•Л 33 - 1006

514______________________ Интеллектуальная история психологии

же сформулированной идее. В его образе истории психологии мы видим не только понятия и закономерности, но и достаточно богатую эмпирию, которая таинственным и, по-видимому, до конца не постижимым образом объединяет все эти разношерстные элементы в единое и развивающееся целое, которое «стремится стать научной» дисциплиной. Сам автор замечает эту свою «непоследовательность», выражая ее заключительными словами книги: «Это сочинение началось как попытка разместить психологию в истории идей. Заключается же оно очевидным признанием того, что психология есть история идей» (с. 507). К этому хочется добавить: не только идей. На историю влияют, например, человеческие, этические ценности той или иной эпохи, возникновение и, соответственно, обсуждение которых, как и предупреждал в свое время Макс Борн, основываются не только на научном мышлении.

2. На протяжении всей книги автор развивает следующую мысль: «... мне уже очень давно казалось, а сейчас стало еще более очевидным то, что общие контуры систематической психологии были очерчены во времена эллинской и эллинистической Греции. Если признать, что Уайтхед был в определенном смысле прав, называя всю философию примечанием к Платону, то большая часть истории психологии представляет собой примечание к Аристотелю» (с. 27). На первый взгляд, здесь идет речь об исторической преемственности научных идей. Но термин «примечание» и то, как раскрывается его смысл на последующих страницах, заставляет отнестись к этому положению не как к остроумной аналогии, а как к оригинальной и серьезной позиции, которую, на наш взгляд, нельзя оценить однозначно. С о-дной стороны, если говорить об общих психологических категориях, то некоторые из них и, пожалуй, главные (душа, разум, идея, восприятие, движение тела, память, эмоции, потребности) разрабатывались учеными испокон веков. С другой стороны, нельзя отрицать как принципиальных изменений содержания этих категорий, происходивших на протяжении всей истории психологических идей, так и появления новых, неизвестных древним, понятий, законов, концепций. Мы не можем согласиться с тем, что «общие контуры систематической психологии» М.М. Бахтина, Г.Г. Шпета, Л.С. Выготского, H.A. Бернштейна, А.Р. Лурия, А.Н. Леонтьева, П.Я. Гальперина тождественны или хотя бы частично совпадают

Послесловие 515

с платоновскими или аристотелевскими; то же самое можно сказать о более известных Д. Робинсону именах У. Джемса, Дж. Дьюи, К. Юнга, Ж. Пиаже и многих других, в том числе и более ранних авторах. Терминологические совпадения не тождественны концептуальным, а преемственность не исключает качественных новообразований. Позиция автора ориентирована на установление сходства, которое действительно имеет место и на которое мало кто из историков обращал внимание в силу очевидных, но поверхностных различий; но есть различия и существенные, игнорирование которых превращает историю в бессмысленное топтание на месте. Их «рационально-когнитивный» анализ в духе Д. Робинсона служил бы хорошим продолжением и дополнением к безусловно интересной и актуальной мысли автора об исторической общности психологических идей.

3. Взаимоотношения психологии с другими науками, место психологии в системе наук и квалификация психологии как науки (или не науки) всегда были предметом дискуссий в разных научных кругах — как психологических, так и непсихологических. Д. Робинсон очень деликатно затрагивает эту непростую тему. В отличие от общепринятого, особенно среди психологов, мнения об относительной молодости психологии, он считает, что она не менее взрослая, чем большинство других наук— гуманитарных и естественных. У Д. Робинсона есть единомышленники по этому вопросу, хотя их высказывания не так категоричны. Например, в своей «Истории экспериментальной психологии» Э. Боринг приводит слова Г. Эб-бингауза: «психология имеет давнее прошлое, но такую короткую историю». С древних времен психологические знания были вплетены в традиционные формы духовной деятельности человека — философию, религию, естествознание, литературу, искусство. Может быть, это и удивит некоторых психологов-профессионалов, отстаивающих чистоту своих рядов* но так было, есть и будет. Д. Робинсон очень тонко заметил, что за тем, как определяется возраст психологии, стоит то или иное понимание ее предмета. И здесь он приводит свое понимание: «Предмет психологии так же древен, как и способность размышлять. Ее широкие практические устремления датируются тем же временем, что и человеческие общества. Во все времена людям была небезразлична достоверность их знания, они не

'/2 33*

516 Интеллектуальная история психологии

были равнодушны к причинам своего поведения или причинам поведения своей жертвы и хищников. Наши отдаленные предшественники не менее, чем мы, сталкивались с проблемами общественной организации, воспитания детей, соперничества, власти, индивидуальных различий и личной безопасности. Решение этих проблем требовало проникновений, пусть даже по-разному наивных, в психологические измерения жизни» (с. 43).

Понимание предмета психологии, точнее, ее предметной области имеет свою историю. Это особая тема, в которой мы затронем здесь лишь малую ее часть. Одним из критериев самостоятельного статуса той или иной науки считается четкая определенность ее предмета. С его определения традиционно начинается знакомство с любой научной дисциплиной— естественной и гуманитарной. Спецификой предмета психологии, как свидетельствует вся ис-тори дискуссий по этому вопросу, является его неопределимость в том формате, в котором обычно дается то или иное формальное определение: в нем или чего-то слишком много, или чего-то недостает, или оно просто логически несостоятельно. Многие усматривали в этом основание для отрицания научного статуса психологии. Заметим в связи с этим, что незавершенность, или, как сказал Дж. Рескин по поводу искусства, недосказанность, характеризует любую живую науку, в особенности гуманитарную. Завершенными бывают лишь мертвые науки и догмы.

Отказ психологии в научной самостоятельности связывают также с другим критерием научности — методом исследования. В ученом мире, в том числе и среди некоторых профессиональных психологов, давно бытует мнение, что психологические методы в основном заимствованы из других наук. В особой степени это относится к экспериментальной психологии. Если учесть к тому же крайнюю раздробленность психологии на множество автономных направлений, широкое использование в ней поверхностных аналогий (человек как машина, человек как система переработки информации, человек как совершенный компьютер и т. д.), то ни о какой ее научности речи быть не может. Д. Робинсон занимает более мягкую позицию: «...в той степени, в какой современная психология стремится войти в семейство наук, нам полезно изучать развитие тех наук, от которых зависела психология» (с. 38ЛИными словами,

Послесловие 517

психологии, зависящей от других наук, еще предстоит стать наукой. А вот его более решительное заявление: «...мы должны быть готовы принять определенную, хотя и вызывающую беспокойство, возможность — возможность того, что психология не только молода как наука, но что она вообще еще не наука» (с. 458).

Нам представляется, что настало время вопрос о праве психологии называться наукой поставить в инверсной форме: в какой степени современная наука психологична? Не должна ли наука «стремиться войти в психологическое семейство»? Речь идет не о содержательном сближении естественных и гуманитарных наук с психологией, а о сближении методологическом, которое затрагивает как предмет, так и метод исследования в каждой из отдельных дисциплин. Действительно, с начала XX в. дифференциация предмета происходила с положительным ускорением почти во всех естественных науках, особенно в физике, химии, биологии, математике; из некогда единого предмета образовалось множество других предметов, которые довольно быстро обрели суверенный статус в пределах одной и той же науки, коренное название которой снабжалось теперь различными прилагательными, или же возникали новые названия. По-видимому, не случайно в научном словаре появился термин «предметная область» вместо старого «предмет» науки. И не разрастутся ли эти области в будущем до таких размеров и до такой степени дифференциации, что в каждой дисциплине возникнет та же «предметная» проблема, с которой психология столкнулась почти с самого ее зарождения?

Теперь — о методе. Упреки в заимствовании или даже отсутствии «самостоятельных» методов в психологии, ее зависимости от других наук свидетельствуют скорее о личных амбициях их авторов, чем о действительном положении дел. Во-первых, почему-то замалчивается тот факт, что психология не только что-то берет у естественных наук, но и многое дарит им (см., например, разделы «Биолого-психологические перспективы», завершающие все главы 12-го издания-учебника «Введение в психологию» под ред. Р. Аткинсон и др.). Во-вторых, всякий научный метод, как и любая человеческая деятельность, имеет, по крайней мере, две составляющие — эксплицитную и имплицитную, внешнюю и внутреннюю формы. Первая определяет предметное содержание метода,

33 - 1006

518 Интеллектуальная история психологии

вторая — его смысл, который связан с контекстом, конкретными условиями применения метода (включая цели, задачи). Здесь — то же различие, что на философском языке называется явлением и сущностью. Психолог проводит измерения, в том числе и с использованием физических приборов и приемов, не ради измерений, а для решения специфически психологических задач. Да и естественники, деятельность которых не ограничивается исключительно правилами рассудка, часто обращаются к психологии для решения своих научных задач. «Физик, — говорил Эйнштейн, — не может продвигаться вперед, если в критические моменты, возникающие при решении наиболее трудных проблем, он не займется изучением самого мышления» (цит. по: A.B. Ахутин, 1976, с. 7). /«Математическое мышление» выдающегося математика XX в. Г. Вейля (в русском переводе — 1989г.)? Ане поддающиеся исчислению экскурсы философов в психологическую проблематику, как и экскурсы психологов в философию? Разве это не конкретная иллюстрация вундтовского принципа гетерогении целей? И разве не характерным для всех современных наук является не только заглядывание в «чужие владения», но и заимствование методов друг у друга? Напрашивается один вывод: все науки рано или поздно придут к тому методологическому концу, с которого начиналась психология.

4. Книга Д. Робинсона имеет четкую структуру. Первая часть называется «Философская психология», вторая — «От философии к психологии», третья— «Научная психология». У читателя может возникнуть впечатление, что философская психология, трансформировавшись в психологию, исчезла. На самом деле подобное впечатление будет ложным. Философская психология продолжала и продолжает существовать и развиваться. Ее существенной частью является, в отличие от классической экспериментальной психологии, продолжение дискурса о целостном человеке, не синтезированном из экспериментальных данных, о душе и духе, о взаимоотношениях души и тела, об одушевлении тела и овнеш-нении души. Реконструируются традиции православной патристики, где развивались представления об энергийной проекции человека. С последними, видимо, связаны размышления A.A. Ухтомского об анатомии и физиологии человеческого духа, о доминанте души. Дальнейшая эволюция философской психологии,

Послесловие 519

рассказ о которой Д. Робинсон прервал практически на полуслове, и ее современное состояние не только до середины XX в., но и нынешнее — заслуживают специальной книги. В нашей отечественной традиции представляют огромный интерес психологические воззрения С.Л. Франка, A.A. Ухтомского, П.А. Флоренского, Г.Г. Шпета,А.Ф. Лосева, М.М. Бахтина, Э.В. Ильенкова, Э.Г. Юдина, М.К. Мамардашвили. Не менее интересны психологические взгляды Ф. Ницше, X. Оргтега-и-Гассета, Ж.П. Сартра, М. Мерло-Понти, М. Фуко, Ж. Батая, М. Бланшо и др.

Здесь можно лишь с сожалением констатировать, что подавляющее большинство психологов мира не считают философскую психологию психологией. И мешает этому негласное отождествление всей психологии с экспериментальным методом, его фетишизация. История и теория психологии — это кажется естественным, по крайней мере, привычным. А философская психология — это уже чересчур и воспринимается чем-то вроде возврата к античности и патристике. В то же время только через философскую рефлексию психология может осознать себя и свое место в системе наук. Более того, сейчас уже для многих очевидно, что ориентация общей и экспериментальной психологи на естественно-научный метод при изучении многообразных явлений душевной жизни человека несостоятельна, о чем, кстати, предупреждал еще В. Вундт.

Может возникнуть еще одно впечатление при последовательном прочтении названий частей книги. Оно состоит в том, что вначале была донаучная психология, а потом она стала научной или, по крайней мере, устремилась к научному статусу. Вообще-то, такова общепринятая точка зрения, которую, как нам показалось, разделяет и Д. Робинсон. Но написанная им интеллектуальная история позволяет думать иначе:

Blog

Интеллектуальная история психологии