Интеллектуальная история психологии

Вид материалаДокументы

Содержание


Письма написаны в стиле импровизации, прекрасно подходившем вкусам и темпу жизни деловых и влиятельных французов. Письма
Sturm und Drang*.
Система логики
Подобный материал:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   ...   33
Глава 10. Девятнадцатое столетие: авторитет науки

Замечания о долге девятнадцатому столетию

Современная психология в своих самых широких очертаниях остается деянием девятнадцатого столетия. Это ни в коей мере не означает, что она «старомодна» или отстает от времени. И все же надо отметить, что проблемы, поглощающие энергию современного психолога, либо были явно обозначены в девятнадцатом столетии, либо введены теми, в основе образования и культуры которых лежат уникальные взгляды девятнадцатого столетия. Среди тех современных психологов, которые могут претендовать на значительный вклад в направление, по которому пошло развитие этой дисциплины, только Б.Ф. Скиннер (1904-1989) родился в двадцатом столетии. Все остальные — Лешли, Пиаже, Фрейд, Адлер, Галль, Павлов, Толмен, Келер, Уотсон, Дьюи и Джемс — плоды рассматриваемого сейчас столетия. Это — не просто факт, а факт, заставляющий задуматься, факт, через который многое открывается. Современная психология не является «современной» в том смысле, в котором современны физика или биология. Недавние открытия молекулярной биологии гена преобразовали генетику в дисциплину, которую вряд ли узнал бы Мендель, а общая теория относительности потребовала от современного физика смотреть на ньютоновскую вселенную через эйнштейновы линзы.

В психологии сшуация действительно совершенно иная. Все ее теоретические проблемы — от изучения личности и развития ребенка до исследований нейрофизиологической основы эмоций или языка, до попыток понять детерминанты социальных и национальных движений — можно свести непосредственно к мыслям

366 Интеллектуальная история психологии

и экспериментам психологов и «натурфилософов» девятнадцатого столетия. Физики более не проверяют обоснованность закона Ома и не стараются понять, действительно ли существуют токи смещения Максвелла. Они не связывают свою жизнь с повторением экспериментов, подтверждающих закон сохранения энергии или углового момента. Они также не ищут «эфир» и не настаивают на том, что свет должен быть либо корпускулярным, либо волновым. В области физики все еще существуют некоторые проблемы, и очень важные, которые коренятся в девятнадцатом столетии. Однако для рассмотрения этих проблем сейчас используется не физика девятнадцатого столетия. То же можно сказать о химии и более развитых ветвях биологии. В современной же психологи сохранились не только проблемы девятнадцатого столетия, но и многие из разработанных в том же столетии методов. Еще более важен тот факт, что современные взгляды во многом переданы потомству учеными того времени. Пояснения к этому будут даны в следующей главе. Сейчас нам следует лишь помнить о том, что в ходе изучения психологических достижений философов и психологов девятнадцатого столетия предмет нашего исследования лишь частично является историческим.

Наследие философов'

Великие британские философы, следовавшие по пути Локка, имели решительно научную ориентацию. Все они были почитателями Ньютона, и все они пропагандировали новую «экспериментальную философию» или реально ею занимались. Некоторые, вроде Гарт-ли, пошли по пути биологической психологии; другие, как Джон Стюарт Милль, занимались философией науки. Во Франции в число учеников Локка и Гассенди также входили философы, имевшие серьезную научную ориентацию, направлявшие свою энергию на решение определенных экспериментальных вопросов. В многовековом противостоянии природы и духа они прочно стояли на стороне натурализма. Но во Франции второй половины восемнадцатого столетия существовала не просто группа усердных ученых

' В дальнейшем выделенное курсивом слово философы (в оригинале — philosophes, в отличие от philosophers) означает философствующих просветителей, или дилетантов, как они себя называли. — Прим. ред.

Часть 3. Научная психология___________________________ 367

и глубокомысленных философов. Здесь жили философствующие деятели Просвещения, более сильно влиявшие на видение средними парижанами самих себя и своего мира, чем работы любых «почтенных» философов. Интеллектуальные основы Французской революции были заложены не Декартом, тем более — не Локком и Ньютоном. Скорее, они были созданы образованными мужчинами и женщинами, а не философами или учеными. Их сотворили драматурги, юристы и, как они себя называли, дилетанты. Самые известные из этого круга, конечно, Вольтер, Дидро, Руссо, Кондорсе и Д'Аламбер1. Гельвеции и барон Гольбах, хотя они и не входили в этот узкий круг, вдохновлялись многими из основных положений программы философов и служили их выразителями. Если считать Джона Стюарта Милля апогеем эмпирической традиции девятнадцатого столетия, созданной Бэконом, Гоббсом, Локком, Ньютоном и Юмом, то источник Позитивной философии Огюста Конта следует искать во французском Просвещении. Милль и Конт ненадолго займут наше внимание. Но прежде чем обратиться к конкретным и научным работам девятнадцатого столетия, которые внесли свой вклад в развитие психологии, нам следует взглянуть на основные темы Просвещения.

В предыдущей главе мы отмечали, что французские материалисты занимались наукой меньше, чем политикой и идеологией. Соответственно, влияние, оказанное работами Ламетри, Гольбаха и других на науку их и последующего времени, было небольшим. То же следует сказать и об «энциклопедистах». Ни Д'Аламбер, ни Дидро не предложили никакого метода и не произвели никаких открытий, послуживших отправной точкой для какого-либо важного начинания в науке или в психологии. Но, взятые в совокупности, философы создали отправную точку для всех последующих отступлений от ортодоксии. Они установили обычай мыслить свободно и сделали это так остроумно, с такими мастерством, воображением и проницательностью, что защитники status quo неизбежно оказывались объектом насмехательства. Их программа не суммирована ни в какой отдельной работе, и ни по одной из них нельзя сказать, что она дала импульс этому движению, однако вольтеровские Letters Concerning the English Nation2 (Философские письма) близки и к тому, и к другому. Подобно очень многим другим книгам Просве-

368 Интеллектуальная история психологии

щения, эту книгу парламент также предписал сжечь (1734). Письма написаны в стиле импровизации, прекрасно подходившем вкусам и темпу жизни деловых и влиятельных французов. Письма хвалят пионерские усилия Декарта, но полностью отстраняются от его метафизики. Ньютона преподносят как мастера, а Бэкона — как его предвестника. То издание Писем, которое было осуждено парламентом, заканчивалось язвительной атакой на Мысли Паскаля. Суеверия Паскаля, его исторические ошибки, его доверие к случаю, его мрачность — на все это были направлены уколы острейшей шпаги в Европе.

Вольтер умер в 1778 г. В течение почти пятидесяти лет его работы и сама его личность составляли тот центр интереса, из которого распространялась наука Просвещения. Он был необыкновенно богат, и его влиятельность еще более возросла благодаря близкой дружбе с Фридрихом Великим Прусским, поэтом-деспотом и самым гуманитарным королем Европы. Пример Вольтера придал уверенность Дидро (1713-1784), чья Энциклопедия подверглась трудным испытаниям, будучи то отвергаемой, то принимаемой парламентом. В действительности многие из этих важных работ, запрещенных во Франции, нашли путь к прусским издателям, благодаря посредничеству Вольтера. Утверждая превосходство локко-ньютоновской философии по сравнению с картезианством, Вольтер привел в движение дух сенсуализма, который вел к Кондильяку и Гельвецию. Последний (1715—1771) опубликовал работу Трактат о человеке, его умственных способностях и его воспитании*, в такой степени близкую к энвайронментализму1 двадцатого столетия, как никакая из других работ, написанных до 1900 г. Именно Трактат отвергал наследственные различия как несущественные, а главную роль в определении характера и способностей индивидуума приписывал результатам воспитания, поощрению, наказаниям и опыту.

Вольтер также участвовал, через Дидро, в формировании материалистической философии барона Гольбаха, чей материализм

' Environmentalism — от английского environment — окружение, среда. Это недавно появившееся в американской литературе и неудобоваримое для русского языка слово на самом деле ничего нового не означает: речь идет о теории, в которой ведущая роль в формировании индивида принадлежит его взаимодействию с окружающей средой — природной и социальной. — Прим. ред.

Часть 3. Научная психология 369

вскоре принял форму полемического атеизма. Именно Гольбах (1723—1789), в той же степени, что и Ламетри, считал механистическую составляющую психологии Декарта достаточной для объяснения морали, эмоций, интеллекта и языка. Именно Гольбах настолько оскорбительно ругался, выступая против укоренившейся религии, что на весь круг энциклопедистов вскоре стали смотреть как на состоящий из атеистов en masse'.

Вольтеру приписывается авторство около двадцати тысяч писем к более чем тысяче различных адресатов. Его пьесы волновали массы, его идеи — философов. Его голос, более, чем любой другой одиночный голос восемнадцатого столетия, говорил об истоках свободы, разума, закона, гуманистической этики. Он верил в Бога, но не был религиозным. Он верил в науку, но не внес никакого вклада в научную литературу. Подобно Дидро и Гельвецию, он получил иезуитское образование и на протяжении всей своей жизни уважал авторитет разума. Многие Сожалели, что он слишком хорошо выучил свои уроки! Он не был революционером, так же как он не был и «демократом» в том смысле, в каком этот термин употребляется сейчас. Он, однако, настаивал на том, что конечная ценность любого государства коренится в его вкладе в благосостояние граждан, — идея, которую Руссо обессмертит в своем Общественном договоре. Он, энциклопедисты, растущая сила среднего класса, конфликты между королем и парламентом, между парламентом и Церковью, между иезуитами и янсенистами — все это были семена революции и реформы. Все ведущие представители науки и естественной философии девятнадцатого столетия оглядывались назад на ученых Просвещения за поддержкой и вдохновением.

Мы можем подытожить, что же они обнаруживали, оглядываясь назад. Во:первых, идею прогресса. В работах Вольтера, а более всего в рационалистическом материализма Дидро и Кондорсе, мы неоднократно обнаруживаем представление о личностной и культурной эволюции. В работе Сон Д'Аламбера4 Дидро говорит о видении целого как наборд материальных частиц, о статуях, оживляемых путем материальных превращений, и последующей эволюции. Кондорсе (1743—1794) в своей работе Эскиз исторической картины

1 En masse, франц. — в полном составе, целиком. 24 - 1006

370 Интеллектуальная история психологии

прогресса человеческого разума5, написанной в то время, когда ее автор скрывался от мстительных фанатиков революции то есть от тех, чьи новые свободы Кондорсе старался охранять, — тоже переложил на бумагу идею, придававшую силу девятнадцатому столетию в целом: идею прогресса.

Вторая идея — идея природы. Если Вольтера, Дидро, Д'Алам-бера, Кондорсе, Гольбаха, Руссо и остальных вообще можно считать пребывающими в согласии по какому-либо отдельному вопросу — а расхождения между членами этой группы были значительны, — то в этом вопросе все сходилось на философском натурализме. Мир и все в нем — это материя. Мир следует понимать как материю в движении. Человеческий разум, посредством которого такое понимание становится возможным, следует нацеливать на природу и раскрытие законов природы. Для сторонников Паскаля, настаивающих на том, что мы никогда не сможем узнать все, в те десятилетия звучал вольтеровский ответ, который доносится и до наших дней:

«Утешимся в том, что мы не знаем соотношений, могущих быть установленными между паутиной и кольцом Сатурна, и будем продолжать исследовать то, что нам доступно»6.

В идею природы включалась идея естественного закона как применимого ко всем сферам реальности. Именно в тот же самый период Тюрго и физиократы (physis = природа; krateo = сила, верховная власть) ратовали за экономическую политику «свободного рынка», посредством которой «закон» спроса и предложения устанавливает «естественную» цену товаров и труда рабочего.

Третья идея — идея персональной свободы. Самое значительное произведение Руссо начинается с преследующей его картины — изображения человека, рожденного свободным, но повсюду находящегося в цепях. Это — дух Просвещения, перенесенный англичанами в Америку и преобразованный ими в Права человека. Томас Пэн даже станет избранным членом послереволюционного Конвента, несмотря на то что он вряд ли знал хотя бы слово по-французски.

Часть 3. Научная психология___________________________ 371

Наследие Канта

Кант умер в начале девятнадцатого столетия, но он в гораздо большей степени — человек эпохи разума, чем эпохи материализма. Он определил стиль немецкой философии девятнадцатого столетия в целом, и поэтому в немецком «натурализме» всегда не хватало сильных эмпирических составляющих натуралистических философий Франции и Англии. Иначе говоря, в немецкой философии станет акцентироваться трансцендентализм Канта7. Сочетание натурализма и трансцендентализма произвело уникальное немецкое творение — романтический идеализм, основным архитектором которого был Иоганн Вольфганг фон Гёте (1749—1832).

Именно поэзия Гёте вдохнула в немецкоязычный мир дух Sturm und Drang*. Результатом его Страданий молодого Вертера (1774) была эпидемия самоубийств. В руках Гёте натурализм был и панпсихизмом Лейбница, и созидательными силами Спинозы. Человек стоит безнадежно одиноко в огромной Вселенной, разрываемый жизненными стрессами и обретая себя только благодаря своей собственной активности, благодаря своей жизни. Жизнь предназначена для того, чтобы прожить ее, быть активным, развивать свою личность, возвышая ее и расширяя. Жизнь есть любовь и страсть. Гёте не хватало лишь кантовского отрицания телеологии для того, чтобы убедить себя в том, что единственная цель человеческой жизни — это определяющая ее деятельность. Природа — это всего лишь система противостоящих сил: жизни и смерти, света и тьмы, любви и ненависти.

Эмпиризм девятнадцатого столетия

Мы заключили главу 7 дискуссией об утилитаристской философии Иеремии Бентама и заметили, что эту систему модифицировали и распространяли многие, в частности, Джон Стюарт Милль (1806—1873). Приступая к рассмотрению эволюции эмпиризма — в данном случае в видермпирической психологии, — мы начнем с Милля.

Нет нужды вникать в то, как в возрасте пятнадцати лет произо-

1 Sturm und Drang, нем. — Буря и натиск (течение в немецкой литературе 70—80-х годов XVIII в.).

372 Интеллектуальная история психологии

шло «обращение» Милля в бентамизм и философский радикализм. Его Автобиография* широко цитировалась, а миссионерские труды его отца, Джеймса Милля, в пользу бентамизма уже снискали восхваление. Милль никогда не отступал от самых общих положений утилитаризма, но он все-таки увидел, что его базовая бентамовская версия была недостаточна для того, чтобы отвечать требованиям времени. В отличие от Бентама, пришедшего к философии через право и экономику, Милль отталкивался от классики, логики и науки. Если Бентам писал высоким стилем универсалистов восемнадцатого столетия, то Милль был более систематичен и гораздо менее интуитивен. Его время было намного сложнее времени Бентама, и он правильно оценивал эти сложности. Поэтому в работе Милля О свободе мы не встречаем попыток «доказать» обоснованность свободы в терминах физики, математики или логики. В Системе логики мы также не обнаружим, чтобы Милль защищал индуктивный метод в терминах экономики или исходя из социальных соображений. Милль определенно является джентльменом девятнадцатого столетия — утонченным, образованным, либеральным, с изысканными манерами. Короче, он — человек нового времени, в том смысле, в каком мы обычно употребляем этот термин.

Наиболее значительной психологической работой Дж.С. Милля была его Система логики (1843), сразу завоевавшая успех и использовавшаяся в научном сообществе в качестве справочника в течение всех восьми ее переизданий, осуществленных при жизни Милля. Основная часть работы посвящена описанию принципов индукции, несостоятельности чисто рациональных подходов к фактам, к методам, предназначенным для установления обоснованности вывода и роли дедуктивных процессов в науке. Современная наука продолжает полагаться на «методы» Милля, и то, с какой легкостью мы сами принимаем гипотетико-дедуктивный метод, можно приписать непосредственно той власти над человеческим разумом, которую завоевала Система логики. Немногие ученые конца девятнадцатого столетия читали Галилея; все они читали Милля.

Наиболее важная для возникновения экспериментальной психологии часть Системы логики — это Книга II и особенно главы III—VII9. Заложив основание всей науки, Милль затем обращает свое внимание на человеческую природу как на предмет науки:

Часть 3. Научная психология___________________________ 373

«Обыкновенно думают (или, по крайней мере, такое предположение лежит в основе многих оборотов обыденной речи), что мысли, чувства и действия чувствующих существ не составляют предмета науки... Такое мнение заключает в себе, по-видимому, некоторое смешение понятий, с выяснения которого нам и необходимо начать. Предметом науки способны быть сами по себе все факты, следующие друг за другом согласно каким-либо постоянным законам, хотя бы эти законы и не были (и даже не могли быть) открыты при помощи средств, находящихся в нашем распоряжении»10.

Милль предлагает иллюстрацию из метеорологии. Мы не способны, как он говорит, определить все переменные, предшествующие появлению дождя, но все мы соглашаемся с тем, что дождь есть следствие законов природы. Поэтому предсказание погоды является попыткой вероятностного характера, и его всегда можно осуществить. Иначе говоря, это может никогда не превратиться в точную науку, но, тем не менее, — это наука.

«К такого рода наукам принадлежит и наука о человеческом духе. Она весьма далека от той точности, какой достигли сейчас в астрономии; но это нисколько не мешает ей быть наукой в той степени, как...

Он отмечает, что предмет психологии охватывает мысли, чувства и действия человеческих существ и что их нельзя предсказать с точностью, сколько-нибудь близкой к точности, достигаемой в астрономии. Это ограничение, однако, не свидетельствует о том, что психология не может быть наукой, или даже о том, что она не является наукой. Мы не можем предвидеть каждое обстоятельство, в котором мог бы оказаться индивидуум, а факторы, совокупность которых формирует индивидуальный характер, столь различны, что, даже если бы мы знали эти будущие обстоятельства, мы все равно не были бы способны предсказать, как будет действовать индивидуум. Тем не менее нам следует признать, что действия, чувствования и мысли имеют причины, что эти причины естественны и, в этом отношений, в принципе познаваемы. Некоторые из законов, согласно Миллю, действительно уже известны, и главные среди них— это законы ассоциации, которые Милль обобщает следующим образом12:

Во-первых, существует закон Юма, согласно которому всякое

374 Интеллектуальная история психологии

умственное впечатление имеет свою идею. Если мы однажды испытали X, то способны вспомнить X без его реального предъявления. Мы устроены так, что можем сформировать идею или умственный образ того, что уже было объектом нашего восприятия.

Во-вторых, существует закон связности (connection), согласно которому повторяющиеся одновременные (или непосредственно следующие друг за другом) предъявления двух стимулов вынуждают нас в случае последующего предъявления одного из них подумать о другом. Этот закон, на который ссылаются многие эмпирики, наиболее умело описан, как говорит нам Милль, Джеймсом Миллем, в работе которого Анализ феноменов человеческого разума этот закон выписан «рукой мастера». Третий закон это — закон взаимозаменимости интенсивности стимула и частоты его предъявления. Согласно этому закону, очень интенсивный X оказывает то же воздействие на ум, что и более слабый Y, предъявляемый чаще.

«Эти простые, элементарные законы разума были установлены при помощи обыкновенных методов экспериментального исследования; да их и нельзя было установить каким бы то ни было другим образом. Но когда таким способом было добыто известное число элементарных законов, научному исследованию нужно было определить то, как далеко можно пойти с помощью этих законов в объяснении действительных явлений. Очевидно, что в указанных простых законах не только могут, но и должны иметь начало сложные законы мышления и чувствования»13.

Эмпирическая психология Милля не была радикальной. Он, конечно, искал причины индивидуальных различий в образовании и в общем культурном окружении, но в такой же степени он был убежден в том, что органические факторы могут быть, а, возможно, и являются ответственными за некоторые из наиболее драматических различий. Он отмечал достижения в области нейрофизиологии и неврологии и верил в то, что в свое время мы будем намного лучше понимать соотношение между физиологией мозга и законами ума. Однако, подобно Локку и Юму, он отказался занять какую-либо позицию относительно материальной основы мышления и отметил, что Гартли и его собственный отец проявили больше уверенности в материалистическом объяснении, чем это было оправдано доступными данными14.

Часть 3. Научная психология___________________________ 375

Эмпирическая психология Милля была консервативна еще в одном отношении. Признавая тот факт, что психология может и будет конструировать эмпирические законы, Милль, тем не менее, был склонен сомневаться в том, что наука психология когда-либо сможет выйти за эти пределы в своих попытках предсказать человеческое поведение, мысли и чувства. Под «эмпирическим законом» Милль подразумевал закон регулярности: Y следует за X или совпадает с ним в данной ситуации, и мы можем заключить, что Y будет следовать за X или совпадать с ним в любых ситуациях, в большой степени напоминающих данную. Однако если ситуации различаются сильно, то мы не можем точно определить, какое отношение между этими событиями будет иметь место и будет ли их связывать вообще хотя бы какое-то отношение. Поскольку окружение человека постоянно изменяется, поскольку история предопределяет еще большее различие ситуаций, законы психологии будут эмпирическими и будут обладать ограниченной общностью15. Пользуясь этими эмпирическими законами, позволяющими нам предсказывать реальные факты поведения, мысли и чувствования в данном ограниченном контексте, можно вывести более общие законы. Они не будут просто эмпирическими, а будут точными. Однако цена, которую мы платим за эти точные законы, — то, что их можно будет применять не к фактам, а лишь к тенденциям. Иначе говоря, исходя из эмпирических законов ассоциации, мы можем неточно предсказать, что у Генри Джонса образуется более сложная ассоциация между интенсивными стимулами, чем образовалась бы между слабыми стимулами. Может существовать порода людей, для которых это не выполняется; тем не менее из этого «ситуационного закона» мы можем заключить, что если уж есть в наличии хоть какая-то мысль, то сформируются и ассоциации. Заметим, что закон ассоциации не предсказывает и даже не пытается предсказать, точный результат эксперимента. Скорее, он говорит о том, что, при прочих равных обстоятельствах, имеет место определенная тенденция. То, что прочие обстоятельства в окружении человека никогда не совпадают, означает лишь непроверяемость наших точных законов, а не то, что они не являются законами. Для выделения этой науки, полученной из эмпирических законов психологии, Милль вводит (изобретенное) имя «этология». Согласно его пониманию,

376 Интеллектуальная история психологии

этология должна была быть наукой о характере, той дисциплиной, которая интересуется воздействиями условий среды на законы мышления, чувств и поведения. Это должна была быть «точная наука о человеческой природе», суждения которой «только гипотетичны и утверждают тенденции, а не факты»16. Современная этология, конечно, имеет лишь слабое сходство с ожиданиями Милля. Мы не будем здесь вдаваться в тонкости плана этологии Милля, но прежде чем оставить эту тему, укажем на его нечеткое разграничение между тем, что подтверждает тенденцию, и тем, что подтверждает факт. Стоит обратить внимание на то, какие слова в этом случае выбирает Милль, поскольку философский бихевиоризм ряда авторов двадцатого столетия (например, Райла) стал сильно опираться на понятие предрасположений и тенденций, противопоставляя их наблюдаемым фактам.

Само упоминание о бихевиоризме (возможно, в силу одного из таких законов ассоциаций) наводит на версию миллевского утилитаризма. В противовес кантовскому категорическому императиву , в котором Милль усматривал потенциальное допущение «наиболее возмутительных безнравственных правил поведения»17, он принимает «теорию счастья»:

«Вопросы о конечных целях не поддаются прямому доказательству. Что бы ни оказалось благом, оно должно быть им в силу того, что оно есть средство достижения чего-то, принимаемого за благо без доказательства»18.

Мы расцениваем медицинскую науку как «правильную», так как она ведет к здоровью, но у нас нет способа показать, что само здоровье есть благо. Мы принимаем это без доказательства, и, конечно, подтверждение этому — тот факт, что все или почти все человечество будет стараться обладать таковым. Милль парирует утверждение тех, кто отрицает полезность на том основании, что она не отличается от меры добродетели, используемой животными; он говорит, что в утилитаризме нет ничего такого, что говорило бы об ограниченности человеческого счастья удовольствиями плоти или животными потребностями. Допуская факты и потребности человеческого интеллекта, утилитаризм признает, что для людей самое большое счастье не ограничено только удовлетворением биологи-

Часть 3. Научная психология___________________________ 377

ческих нужд. Удовольствия различаются по качеству так же, как и по количеству, и ни один утилитарист этого не отрицает:

«Если меня спрашивают, что я подразумеваю под разными качествами удовольствий или что делает одно удовольствие ценнее другого просто как удовольствие, а не как более интенсивное, то здесь имеется лишь один возможный ответ. Если среди двух удовольствий имеется одно такое, что ему отдадут решительное предпочтение все или почти все из испытавших оба эти удовольствия, независимо от какого-либо морального обязательства к выбору именно такого предпочтения, то это и есть более желательное удовольствие»19.

Изучающие современный бихевиоризм обнаружат в этом отрывке предвестника того представления, согласно которому подкрепление определяется именно организмом, а не психологом. Об удовольствии или качестве удовольствия следует судить в терминах того, к чему люди стремятся в случае доступности для них разных возможностей. Если люди могут* проявить свои оценки в поведении, то избегают они именно страдания. И как бы ни пытался одаренный богатым воображением читатель примирить этот взгляд с некоторой версией кантовской морали, Милль делает свою собственную позицию совершенно ясной:

«Имеется, как я знаю, предрасположение верить в то, что человек, видящий в нравственном обязательстве трансцендентальный факт, объективную реальность, принадлежащую сфере «вещей в себе», скорее будет более послушен этому нравственному обязательству, чем верящий в то, что оно полностью субъективно и располагается лишь в человеческом сознании. Но каким бы ни было мнение человека по этому вопросу онтологии, сила, реально его понуждающая, есть его собственное субъективное чувствование, и она в точности измеряется силой этого чувства... А для настоящей цели нет необходимости решать, является ли чувство долга врожденным или приобретенным. Если допустить, что оно врожденно, то остается открытым вопрос о том, с какими объектами оно естественным образом себя связывает. Если предполагать присутствие в материи чего-то врожденного, то я не вижу никакого основания, согласно которому врожденное чувство не должно быть чувством внимания к удовольствиям и страданиям других. Если имеется какой-то принцип этики, являющийся интуитивно обязательным, то я бы сказал, что он должен быть таким. Если это верно, то интуитивная этика будет совпадать с утилитаристской»20.

Таким образом, Милль не только сомневается в том, что интуити-

378 Интеллектуальная история психологии

вист (то есть кантианец) сможет когда-либо доказать свою систему морали, но и утверждает, что даже если тот в каком-то отношении прав, то утилитаристская система может легко ассимилировать «естественные» удовольствия и страдания. Важный момент с точки зрения Милля — это понять источник той силы, которую имеют нравственные предписания. Этот источник есть не что иное, как удовольствие или страдание, вызванное нашими действиями или ожидавшееся как следствие наших действий. Если существует такая вещь, как конечная нравственность, то ее санкции исходят из этого и только этого соображения.

Связь между утилитаризмом и эмпиризмом непосредственна. Если морали надлежит быть познаваемым предметом, то у нее должно быть фактическое основание. Последнее же требует, чтобы составляющие любой философии морали были наблюдаемыми, а ее утверждения — в принципе проверяемыми. В этом смысле утилитаризм, согласно точке зрения его приверженцев, является единственно научной системой морали. Действия человека можно оценивать в терминах их следствий. Когда те, на кого они направлены, судят о них как о приносящих счастье, эти действия могут расцениваться как нравственные. Когда следствия, согласно оценке тех, на ком они реально или потенциально сказываются, болезненны, действие не является нравственным. Все прочие апелляции должны сводиться к утилитаристской. Все прочие стандарты должны сводиться к субъективным последствиям для реальных людей.

Мы рассмотрели консервативные элементы эмпирической психологии Милля, и сейчас нам следует уравновесить это рассмотрением радикального характера его эмпирической философии. В отличие от своих предшественников Локка и Юма, хотевших исключить из общей реальности эмпирической науки хотя бы необходимые истины математики, Милль утверждал, что даже эти истины в конечном итоге следует понимать как следствия опыта. Определяя материю как «постоянную возможность ощущения», он утверждал феноменализм в качестве фундаментальной эпистемологии. Это не следует смешивать с идеализмом ни в каком из его вариантов, поскольку Милль убежденно верил в материю. Скорее, он довел догматы эмпирической эпистемологии до их логического завершения, которое на самом деле требует, чтобы все утвержде-

Часть 3. Научная психология___________________________ 379

ния о материальном мире имели перцептивные составляющие или референты. Следовательно, в той мере, в какой высказывания математики являются высказываниями о реальном мире, их источник также должен находиться в чувственных данных. Это — философский, а не психологический вопрос, и он выходит за пределы нашего рассмотрения. Достаточно, однако, указать на то, что из-за этого свойства эмпиризма Милля вся его система остается и сейчас во многих отношениях сомнительной21.

На Милля влияла не только британская традиция, но также и более поздние современники во Франции. Основным среди них и одной из наиболее значительных фигур в экспериментализме девятнадцатого столетия был Огюст Конт (1798—1858), в чьем семитомном Курсе позитивной философии позитивизм вводится как система философии. Как признавал сам Конт, его навел на размышления, главным образом, Эскиз Кондорсе (упоминавшийся выше), в котором важное значение придавалось культурной эволюции и интеллектуальному прогрессу. И Конт, в лучших французских традициях, трудился над тем, чтобы преобразовать эту цель в движение, которое можно назвать лишь политическим. В общих чертах позиция Конта состоит в том, что культура проходит три различные стадии: теологическую, являющуюся суеверной; метафизическую, в которой скрытые физические силы или причины встают на место божественных; и, наконец, научную, в которой позитивное знание заменяет суеверие и «метафизику». Эти три стадии должны следовать в том порядке, в каком они определены. В каждой точке перехода от одной стадии к следующей культура пребывает в «критическом периоде». Старая перспектива, в течение продолжительного времени удовлетворявшая массы, теперь должна быть заменена на новую, достоинства которой лишь слегка ощутимы, да и то лишь наилучшими умами этого периода. Когда преобразование завершается, культура вступает в «органический» период: период синтеза и открытий, роста и интеллектуальной эволюции.

Во многом подобно тому пути интеллектуального прогресса, который был описан Кондорсе в его Эскизе, позитивная доктрина Конта требовала, чтобы каждая новая наука возникала из принципов более старой и более устоявшейся. Каждая наука развивает методы, подходящие для решения ее проблем. Иллюстрацией служит

380 Интеллектуальная история психологии

наука социология, название для которой ввел сам Конт. Ее методом должно быть сравнение культур на разных стадиях эволюции. Благодаря же законам, открытым социологией, будут лучше пониматься и все остальные науки, поскольку все остальные науки — это продукты социальной эволюции. Соглашаясь с Кантом в том, что сам разум непосредственно не наблюдаем, и отмечая, что многое из того, что провозглашало себя «психологией», было не более чем попыткой философов интроспективно раскрыть законы разума, Конт отвергал психологию как «бесполезную фантазию и мечту, если не нелепость»22. Если задача состоит в изучении разума, то пригодны только два метода. Первый, который Конт назвал «френологической психологией» и который мы будем обсуждать позже в этой главе, включает в себя исследование отношений между мозговыми процессами, с одной стороны, и психическими состояниями и функциями, с другой. Второй — непосредственное наблюдение продуктов психической жизни, и это, согласно Конту, — социология. Конт был убежден, что если бы философские психологи не брались за невозможную и тщеславную задачу попытаться заглянуть в свои собственные умы, а, вместо этого, поняли важность чувства и эмоции, то, поискав во всем животном царстве, они bona fide' нашли бы психологические принципы. Будучи, однако, убежденными в том, что разумен и рационален только человек, они игнорировали эту наиболее обещающую область исследования23.

Позитивизм Конта охватил религию, этику и экономику. Согласно развитому им и его учениками взгляду на науку, она зиждется на том же основании, что и мировые исторические религии. Наука решала все проблемы, отвечала на все вопросы, отметала все сомнения. Отрицать ее могущество означало утонуть в метафизической или, хуже, в теологической глупости. Воспользоваться ее методами означало привести мир в правильное состояние. Обещания Бэкона, Гоббса, Декарта и философов вновь возвращались для того, чтобы преследовать ортодоксальных верующих. Теперь им говорили, что человек может делать два типа утверждений. Одни относятся к объектам ощущений, и это — научные утверждения. Другие же бессмысленны!

' Bona fide, лат. — справедливо.

Часть 3. Научная психология___________________________ 381

Милль тоже был позитивистом, хотя он и не соглашался с версией Конта по ряду вопросов. Он (благоразумно) отверг френологию, он признал ассоциативные законы ума (даже несмотря на то что метод их доказательства мог быть «интроспективным»), и он отказался отойти от строгого эмпиризма даже в решении вопроса о том, чем должна быть наука. Тем не менее его этология была рассчитана на то, чтобы дополнить социологию Конта; его правила вывода предназначались для получения позитивного знания, его обращение к ощущениям как к конечным арбитрам истины было беззастенчиво контовским. Идеи Милля и Конта, пройдя через ревизии, которым подвергаются все формулировки, кульминировали в логическом позитивизме Венского кружка, куда входили Витгенштейн, Шлик, Карнап, Рейхенбах и их последователи. Эта группа познакомила двадцатое столетие с самой последовательной и критической атакой на рационалистов из когда-либо виденных со времен Уильяма Оккама. Согласно логическим позитивистам — а их можно было бы с таким же успехом назвать и радикальными эмпириками, — фактами мира являются ощущения, а законы науки в конечном итоге сводимы к эмпирическим высказываниям. Исчерпав все чувственные данные, мы уже ничего не сможем сказать ни о мире, ни о нас самих. Эти выводы будут рассмотрены подробнее в следующей главе.