Geum.ru

Copyright Григорий Хасин (gkhasin@yahoo com), перевод и примечания © Copyright Юлия Численко (jchislenko@yahoo com), перевод и примечания © Издательство "Сайнс-пресс" (nika@xref ru) Date: 23 Apr 2004 книга

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   37

Введение



Дефицит, как уже говорилось, любимое слово неврологов, и никаких других

понятий для обозначения нарушения функции в современной науке не существует.

С точки зрения механистической неврологии, система жизнедеятельности

организма подобна устройству типа конденсатора или предохранителя: либо она

работает нормально, либо повреждена и неисправна -- третьего не дано.

Но как быть с противоположной ситуацией -- с избытком функции? В

неврологии нет нужного слова, поскольку отсутствует само понятие.

Неудивительно поэтому, что "продуктивная", "энергичная" болезнь бросает

вызов механистическим основаниям нашей науки, -- несмотря на важность и

распространенность, такие расстройства не получают должного внимания.

В психиатрии дела обстоят по-другому -- там рассматриваются "полезные"

нарушения, перевозбуждения, полеты воображения, импульсивность и мании.

Патологоанатомы тоже говорят о гипертрофиях и эксцессах -- тератомах. В

физиологии же нет эквивалента опухоли или мании, и уже одно это

подсказывает, что наше базовое теоретическое отношение к нервной системе как

к машине или компьютеру ограниченно и нуждается в более живых и динамичных

моделях.

Этот фундаментальный пробел был не слишком заметен в первой части

книги, при рассмотрении утрат функции, однако в исследовании избытков -- не

амнезий и агнозий, а гипермнезий и гипергнозий, да и всех остальных случаев

гипертрофии функций -- недостаточность механистического понимания нервной

системы выходит на первый план.

Классическая "джексоновская" неврология не занимается избытками. Ее не

волнует чрезмерность. Сам Хьюлингс Джексон, правда, говорил о

"гиперфизиологических" и "сверхпозитивных" состояниях, но в этих случаях он,

скорее, позволял себе научные вольности. Оставаясь верен клиническим

наблюдениям, он шел против собственной теории (впрочем, такой разрыв между

натуралистическим подходом и жестким формализмом характерен для его

таланта).

Неврологи начали интересоваться избытками лишь совсем недавно. В двух

написанных Лурией клинических биографиях найден верный баланс: "Потерянный и

возвращенный мир" посвящен утрате, а "Маленькая книжка о большой памяти" --

гипертрофии. Вторая работа кажется мне намного более оригинальной, поскольку

она представляет собой исследование воображения и памяти, невозможное в

рамках традиционной неврологии.

В моих "Пробуждениях" тоже присутствует некое внутреннее равновесие: с

одной стороны, страшные, зияющие дефициты до приема L-дофы -- акинез,

абулия, адинамия, анергия и т. д.; с другой -- избытки после начала приема

-- гиперкинез, гипербулия, гипердинамия, приводящие к почти столь же

ужасающим последствиям...

Обращаясь к крайним состояниям, мы наблюдаем появление новых,

нефункциональных понятий. Импульс, воля, энергия -- все эти термины связаны

главным образом с движением, тогда как терминология классической неврологии

опирается на идеи неподвижности, статики. В мышлении луриевского мнемониста

присутствует динамизм необычайно высокого порядка -- фейерверк бесконечно

ветвящихся и почти неподвластных герою ассоциаций и образов, чудовищно

разросшееся мышление, своего рода тератома разума, которую сам мнемонист

называет "Оно". Но понятие "Оно" не менее механистично, чем привычное

понятие автоматизма. Образ ветвления лучше передает угрожающе-живой характер

процесса. В мнемонисте, как и в моих взбудораженных, сверхэнергичных

пациентах на L-дофе, наблюдается непомерное, расточительное, безумное

возбуждение: это не просто чрезмерность, а органическое разрастание, не

просто функциональное расстройство, а нарушение порождающих, генеративных

процессов.

Наблюдая только случаи амнезии или агнозии, можно было бы заключить,

что речь идет просто о расстройствах функции или способности, но по

пациентам с гипермнезией и гипергнозией отчетливо видно, что память и

познание по сути своей всегда активны и продуктивны; в этом зерне

активности, в ее избыточном потенциале скрыты монстры болезни.

Итак, от неврологии функции мы вынуждены перейти к неврологии действия

и жизни. Этот шаг неизбежен при наблюдении за болезнями избытков, и без него

невозможно начать исследование "жизни разума". Механистичность традиционной

неврологии, ее упор на дефициты скрывает от нас живое начало, присущее

церебральным функциям, -- по крайней мере, высшим из них, таким как

воображение, память и восприятие. Именно к этим живым (и зачастую глубоко

личностным) потенциям сознания и мозга, особенно в пиковые, сияющие особым

блеском моменты их реализации, мы теперь и обратимся.

Усиление способностей может привести не только к здоровому и

полноценному расцвету, но и к зловещей экстравагантности, к крайностям и

аберрациям. Такой исход постоянно угрожал моим постэнцефалитным пациентам,

проявляясь в виде внезапных перевозбуждений, "перебарщиваний", одержимости

импульсами, образами и желаниями, в виде рабской зависимости от

взбунтовавшейся физиологии. Эта опасность заложена в самой природе роста и

жизни. Рост грозит стать чрезмерным, активность -- гиперактивностью. В свою

очередь, каждое гиперсостояние может перейти в извращенную аберрацию, в

парасостояние. Гиперкинез превращается в па ракинез -- бесконтрольные

движения, хорею* и тики; гипергнозия в парагнозию -- аберрации

воспаленных чувств. Пылкость гиперсостояний способна обернуться

разрушительным неистовством страстей.

* Хорея (от греч. choreia -- танец) -- синдром, возникающий

при поражении базальных ганглиев -- расположенных в глубине больших

полушарий мозга структур, участвующих в регуляции движений.

Парадокс болезни, которую так легко принять за здоровье и силу, лишь

позже обнаружив в себе ее скрытый злокачественный потенциал, -- одна из

двусмысленных и жестоких насмешек природы. Этот парадокс издавна привлекал

художников и писателей, в особенности тех, кто видит в искусстве связь с

болезнью. Тема болезненного избытка -- тема Диониса, Венеры и Фауста --

снова и снова всплывает у Томаса Манна; с ней связаны и туберкулезная

лихорадка в "Волшебной горе", и сифилитические вдохновения "Доктора

Фаустуса", и любовные метастазы в последней повести Манна "Черный лебедь".

Я уже писал о таких парадоксах, они меня всегда занимали. В книге

"Мигрень" я упоминаю об экстатических переживаниях, иногда предшествующих

приступам, и привожу замечание Джордж Элиот** о том, что

предвестником ее припадков обычно являлось "угрожающе хорошее самочувствие".

Какое зловещее противоречие заключено в этом выражении, в точности

передающем двусмысленность состояния, когда человек чувствует себя слишком

здоровым!

** Джордж Элиот -- псевдоним английской писательницы Мэри

Анн Эванс (1819--1880).

На крепкое здоровье, естественно, не сетует никто. Им упиваются, не

вспоминая о врачах. Жалуются на плохое самочувствие, а не на хорошее, --

если только, как у Джордж Элиот, оно не связано с ощущением, будто "чтото не

так", не предвещает опасности. Вряд ли пациент, которому "очень хорошо",

станет беспокоиться, однако "слишком хорошо" может его встревожить.

Центральной темой "Пробуждений" были неумолимые перипетии болезни и

здоровья. Безнадежные пациенты, в течение многих десятилетий погруженные в

бездны глубочайших дефицитов, внезапно, как по волшебству, выздоравливали --

с тем только, чтобы вскоре оказаться в опасном водовороте избытков, во

власти "зашкаливших", перевозбужденных функций. Некоторые из них находились

в блаженном неведении, некоторые же понимали, что происходит неладное, и

предчувствовали катастрофу. Так Роза Р., радуясь возвращению здоровья,

восклицала: "Это потрясающе, восхитительно!", но, когда процесс стал

набирать скорость, приближаясь к точке потери контроля, она заметила: "Так

не может долго продолжаться. Надвигается что-то ужасное". Подобное

происходило и с другими пациентами. Для Леонарда Л. изобилие постепенно

перешло в чрезмерность; вот что я писал тогда в своих заметках: "Здоровье,

сила и энергия, которые он называл "благодатью", в конце концов перелили

через край и стали принимать экстравагантные формы. Гармония и легкость

сменились ощущением чрезмерности и излишества; внутреннее давление распирало

его, угрожая разорвать на части".

Избыток -- одновременно дар и несчастье, наслаждение и мука. Наиболее

проницательные пациенты остро чувствуют его сомнительную и парадоксальную

природу. "У меня слишком много энергии, -- сказал мне однажды больной с

синдромом Туретта, -- все чересчур ярко и сильно, бьет через край. Это

лихорадочная энергия, нездоровый блеск". "Угрожающе хорошее самочувствие",

"нездоровый блеск", обманчивая эйфория, скрывающая бездонные пропасти, --

вот ловушка чрезмерности, и неважно, расставлена она природой в виде

опьяняющей разум болезни или же нами самими в виде наркотика.

Попавшись в эту ловушку, человек сталкивается с необычной дилеммой: он

имеет дело с болезнью как с соблазном, что совершенно не похоже на

традиционное отношение к ней как к страданию и злу. Никто, ни одна живая

душа не может избежать этой странной и унизительной ситуации. В условиях

неврологического избытка часто возникает своего рода заговор, в котором "Я"

становится сообщником недуга, все больше подстраивается под него, сливается

с ним, пока наконец не теряет независимого существования и не превращается в

простой продукт болезни. Страх такого превращения выражен туреттиком Рэем в

главе 10, когда он говорит: "Я же весь состою из тиков -- ничего больше во

мне нет". Он также воображает опухоль разума -- "туреттому", которая может

его целиком поглотить. На самом деле Рэю, с его выраженной индивидуальностью

и сравнительно мягкой формой синдрома, это не грозило, но для пациентов со

слабой или неразвитой личностью агрессивная болезнь несет в себе реальный

риск оказаться в полном рабстве у импульсов, лишиться самих себя. Этот

вопрос подробно обсуждается в главе "Одержимая".