Geum.ru

Интервью Неклессы А. И. Журнал «Политический класс»

Вид материалаИнтервью
Подобный материал:
1   2   3

- У Вас есть сценарии того, как это может произойти?

- Социальная история напоминает мне генетическую структуру, в том смысле, что в ней есть две соединенные спирали. Одна из них - это инерционная история больших человеческих масс и материальной культуры.

Поражает, к примеру, что две тысячи лет европейской истории довольно четко делятся на четыре сегмента по пятьсот лет. Первый период - догосударственное христианство, поздняя Античность (Боэций), переселение народов. Завершается он крушением Западной Римской империи и арианских королевств готов, выдвижением на сцену ортодоксальных салических франков (семейный подвиг Клотильды), возвышением Византии, а также отпадением дохалкидонских восточных (азиатских) церквей. Это был колоссальный перелом: Азия ушла из истории, одновременно арианство утратило власть над Западом, возобладала христианская, ортодоксальная (и на западе, и на востоке) Европа.

Доминировал все следующее пятисотлетие Восточный Рим, чьи границы при Юстиниане достигли максимума, но и потом он сохраняет могущество и величие. Европа же франков - вплоть до недолгого периода 'малого возрождения' во времена империи Каролингов - пребывала, по сути, в дикости 'темных веков'. Затем, по прошествии этих пятисот лет христианская Европа делится на две части: римско-католическую и православную.

Теперь уже Западная Европа переживает бурное развитие, она выплескивает на Восток массу народа (завоевывая по ходу событий Константинополь, причем, завоевав на время, - лишает могущества навсегда), а внутри континента в это же время разворачивается интенсивная городская революция. Так проходит еще пятьсот лет, к концу которых Византия исчезает, Западная же Европа все более расцветает, обретая силу и мощь, причем доминанта ее активности постепенно смещается из Средиземноморья на Атлантическое побережье.

Следующее, четвертое пятисотлетие начинается с Реформации, возникает протестантский мир, формируется северо-атлантическая цивилизация, мир Модернити. Теперь закончилось, однако, и это пятисотлетие, а мы, возможно, находимся еще только на пороге очередного грандиозного перелома.

Каждое из перечисленных пятисотлетий - 'квинтиумов' было ознаменовано появлением, доминированием новой версией христианской культуры. У меня нет объяснения этому членению, я его просто фиксирую как эмпирический факт. Раз нет объяснения, нет и теоретической модели, значит, можно делать только предположения. Первое - возможно, возникнет еще одна версия христианской культуры. Другой вариант: христианский мир, как система социально-культурного устроения (обоснования) социума подходит к концу, возникает некое постхристианское общество. Третье предположение, может показаться чересчур экстравагантным: не исключено, что в мире происходит возрождение одной, вполне определенной, хотя и крайне размытой, многоликой древней культуры. Это гностическая культура, т.е. вышеупомянутую неопознанную культуру постсовременности на самом деле я опознаю как гностическую.

В чем здесь 'уголек'? Гностическая культура отрицательно относится к жизни как таковой. Она рассматривает акт уничтожения как освобождение, ее метафизика сводится к убийству и деструкции, потому что люди содержат в себе божественные искры, которые могут-де быть освобождены лишь посредством уничтожения тел. Покойный Папа Иоанн Павел II в 1995 году в своей энциклике 'Евангелие жизни', употребил понятие 'культура смерти'. Сейчас это понятие приобретает гораздо более широкий и зловещий смысл. (Пост)современную культуру смерти я толкую, как выстраивание иерархии ценностей, имеющей целью системную деструкцию, реализацию высокоэффективных действий, направленных на уничтожение человека.

Речь может идти о социальных конструктах, формирующихся на основе эвтаназии; об абортах с повышением возраста плода (хотя есть данные, что это уже мыслящие существа); о глухих упоминаниях о биоэкспериментах, могущих иметь следствием сокращение жизни на Земле; о поддержке и развитии гомосексуализма, по определению ведущего к падению рождаемости; о социальном геноциде и стерилизации по социальным параметрам; наконец, о новом терроризме, теоретически могущем продемонстрировать свою эффективность и на совершенно ином уровне.

Все это, ставшие привычными за последние годы и десятилетия темы и опасения. Но есть у культуры смерти еще один аспект (подробно я разбираю его в статье 'Культура смерти', опубликованной в ?1 журнала 'Интеллектуальная Россия'), который переворачивает не просто иерархию ценностей, но выворачивает наизнанку привычную для человека карьерную траекторию: ':я не могу ничем так послужить своему любимому делу, как своей смертью за него, и в смерти я свершу больше, чем за всю свою жизнь', - это слова не современного шахида, а Джо Брауна, 'чье тело в земле, а дух - на небесах'.

Для большинства карьера - это комфорт, деньги, власть и т. д., которые укладываются, в общем-то, в вегетарианские формы существования. В культуре смерти, вершина карьеры - амбициозная смерть, потенциально с невиданными прежде последствиями, в сравнении с которыми Всемирный торговый центр, Пентагон, Капитолий показались бы разбитыми елочными игрушками. Это и не геростратова амбиция, она основана на другой основе и не требует признания во внешнем мире.

Новая политика породила новую социальную среду. В этой среде возникло поколение организованностей, которое я называю амбициозными корпорациями. Это 'пучки амбиций' конкретных личностей, симпатизирующих друг другу и активно взаимодействующих на пути достижения некой сфокусированной цели. Причем цели, которые они ставят перед собой, далеко не исчерпывающиеся экономическими параметрами. В данный культурно-политический коктейль нового реализма нередко добавляется метафизический компонент, который может исходить как из традиционных религий, так и нетрадиционных сект, либо прямо из эклектичного гностического источника. Национальные корпорации, чувствовавшие себя вполне хозяевами на площадке национального государства, распадаются. Из частей квазинациональных элит складываются транснациональные констелляции, которые, с одной стороны, имеют характер обсуждавшихся ранее амбициозных корпораций, а с другой - астероидных групп, устремленных в динамичную неизвестность, поскольку так или иначе они уже откололись от национальных 'планет'.

Одновременно формируется сложная, динамичная система управления, основанная на новых принципах, 'нависающая' над системой национальных государств. Мы наблюдаем ее отдельные 'статичные' элементы в виде международных регулирующих органов, но это часть картины и лишь сегмент процесса. Национальные государства сохраняются, однако их релевантность социальной реальности частично парализована. Постепенно над ними выстраивается другой мир: турбулентная среда новой Лапутании, внутри которой прежние, признанные игроки заключает меж собой странные сделки и образуют экзотичные союзы. А что касается игроков новых, то поскольку особой заинтересованности в социальном позиционировании у них нет, то зачастую они так и остаются анонимными, неопознанными.

Хочу еще высказать одну тезу. Ранее я говорил, что история напоминает ген, что у нее две составляющие: об инерционности уже шла речь, но речь шла и о том, что в мире существует такой феномен, как свободная личность, владеющая в наши дни необыкновенным инструментарием - организационным, инфраструктурным, финансовым, техническим, технологическим - которым человек не обладал никогда прежде в истории. Сегодня, как и раньше, люди могут - на основе той или иной позиции - формулировать долгосрочные амбициозные проекты, искать симпатизантов, источники ресурсов, реализуя намеченные цели. Однако теперь у них для этого определенно есть не только всегда доступный человеку шанс, но также уникальные, эффективные, остро отточенные инструменты:

- И в заключение я хотел бы обратиться к России, какой Вы видите ее судьбу?

- Россия, как видно, в настоящее время является не субъектом, а скорее объектом, причем сразу нескольких стратегических проектных комплексов, в том числе закрытых.

Более или менее просматривается американский проект, который выстраивающий вторую, 'дополнительную' Европу. Есть Европа, которую мы понимаем как традиционную, Западную, тяготеющую последнее время к конструкции Евросоюза. Ее целостность возрождалась одновременно с муками объединения Германии, которое отнюдь не всем было по душе. Сейчас, однако, складывается также 'другая Европа', хотя и тесно сопряженная, сочлененная с первой, создаваемая из Балтии, Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы. Она оказывается неким стратегическим балансом по отношению к Европе прежней, 'западной'. Иначе говоря, как и в советское время, существует все-таки две ипостаси европейского континента. Россия и все постсоветское пространство постепенно встраиваются в этот генеральный проект. Вопрос в том, - каким образом они туда встраиваются. То есть поток 'бархатных' революций, формирующий субстанцию 'другой Европы', - в сущности, Европы проамериканской - прочерчивает этот вектор, в конечном счете, непосредственно до Китая. В рамках данного проекта американцы не заинтересованы в распаде России.

В многомерном (скорее многомерном, нежели многополярном) политическом контексте присутствует и собственно европейский (западноевропейский) проект со своими специфическими темами и вариациями на предмет стратегических и конъюнктурных союзников, не всегда, правда, выставляемых напоказ. Но, прежде всего, это очевидный союз 'кузена' с Америкой, порой кажущийся чересчур пресным, хотя атлантическое союзничество сплошь усеяно подводными камнями. Однако помимо подобной, наполненной подковерной борьбой очевидности, есть и другие направления проектной деятельности, среди которых и несколько раз рассматривавшаяся возможность союза с Россией на той или иной основе. Или складывающиеся особые отношения с пространством ислама, либо более изощренный и одновременно прагматичный вариант - развивающаяся система координаций, далеко идущих связей с мусульманской диаспорой.

Кроме того, мы подчас забываем о политической онтологии, столь различной даже внутри на первый взгляд генетически близких культур. У тех же Соединенных Штатов принципы перманентной революции, строительства нового мира, утверждения иного мирового порядка, мессианизм заложены в основах политической и правовой культуры. 'Наша страна со всеми ее институтами принадлежит народу, населяющему ее. Если народу надоест существующее правительство, он может воспользоваться своим конституционным правом и изменить его политику, или использовать свое революционное право, чтобы заменить часть министров, или даже полностью сместить правительство', - эти слова принадлежат американскому президенту Аврааму Линкольну. Именно на подобной философии строится сейчас Америкой идейный и политический каркас 'глобальной демократической революции', включающий тезис о естественном праве народов на свержение тираний. Схожие принципы можно найти и в 'Декларации независимости США': ':когда длинный ряд злоупотреблений и насилий: свидетельствует о коварном замысле вынудить народ смириться с неограниченным деспотизмом, свержение такого правительства и создание новых гарантий безопасности на будущее становится правом и обязанностью народа'.

Вудро Вильсон, американский президент-провидец, еще в начале прошлого столетия открыто провозглашал пришествие (причем, не вполне добровольное) нового мирового порядка: 'Нынешний век: является веком, отвергающим стандарты национального эгоизма, ранее правившего сообществами наций, и требует, чтобы они дали дорогу новому порядку вещей:' Он обозначал цели мировой политики в выражениях, которые звучат для нас, современников Ирака, Афганистана, Балкан и всевозможных 'разноцветных революций', вполне привычно и даже слегка банально. Но эти же слова в свое время потрясали и шокировали современников. Так, 4 июля 1918 года Вильсон призвал к 'уничтожению любой деспотической державы, где бы та ни находилась, которая могла бы самостоятельно, тайно и по собственному усмотрению нарушать мир во всем мире, а если таковая в настоящее время не может быть уничтожена, то она, по крайней мере, должна быть приведена в состояние полнейшего бессилия'. И еще один знаменательный его тезис: 'Мы не ограничиваем нашу горячую приверженность принципам личной свободы и беспрепятственного развития лишь теми событиями и переменами в международных делах, которые имеют отношение исключительно к нам. Мы испытываем эти чувства всегда, когда имеется народ, пытающийся пройти по трудному пути независимости и справедливости'.

Другое проектное древо - по-своему альтернативно предыдущему. Китай в настоящий момент беспокоит энергетическая проблема, ибо он хотя и высокотехнологичная, но все же промышленно-индустриальная держава. Пекин опасается энергетического эмбарго, которое в мягких формах постепенно формируется вокруг него: высокие цены на нефть, проблематичность планируемых и трудности, испытываемые уже строящимися нефтепроводами. Помните, перед посадкой Ходорковского шел спор о конечном пункте российского нефтепровода - Дацен или Находка. ЮКОС, кстати, выступал тогда за китайское направление. Проблемы, к примеру, возникают сейчас вокруг казахской 'нитки', которую тянут на Китай. В ответ КНР создает тридцать атомных блоков по гигаватту каждый, несколько сот миллиардов долларов вкладывает в гидро-электро энергетику. Китай выстраивает свою стратегию, но в стилистике мягких действий. Тут скорее, нужно говорить не о российской политике в отношении Китая, а планах Китая по обустройству своей стратегической безопасности. Сейчас он установил хорошие отношения с Индией, урегулировал ряд серьезных приграничных проблем. (Но у Индии, отмечу для полноты картины, есть и совершенно другие версии стратегического партнерства.) Определенная группа российской элиты ориентируется на китайское направление, рассчитывая на определенные гарантии, прежде всего, своим финансовым капиталам. Кроме того, Восточная Сибирь и Дальний Восток через некоторое время станут не вполне жизнеспособными, их надо будет заселять. Но заселять будут через китайские иммиграционные пункты, и в Россию переместится некоторая часть китайского образованного класса.

Следующий куст сценариев, связывает предыдущие пучки проектов через проблему Центральной Азии и Синьцзян-Уйгурского направления. Наверное, следует упомянуть о проблеме Поволжья и Южного Урала, а также о стратегических аранжировках гипотетичного коридора Юг-Север. Для Америки было бы соблазнительным объединить исламский и российский вектор, чтобы в той или иной форме потеснить стратегического оппонента - Китай. Но с другой стороны, возможен парадоксальный на первый взгляд союз Китая и ислама оппозиционный по отношению к США. И быть может еще более парадоксальный вариант стратегического взаимодействия Соединенных Штатов и КНР. Или Евросоюза и Китая против 'глобального, неважно пещерного или высокоиндустриального, варварства'. К тому же Америка давно не едина, ее элита сейчас в значительной мере расколота, а будущее связано с серьезными социальными и демографическими изменениями.

При этом за рамкой рассмотрения остались не раз, хотя и вскользь, упомянутые в ходе разговора, но, наверное, так и не ставшие от этого более внятными влиятельные организованности старых, глобальных и новых, только нарождающихся 'диаспор' и других масштабных кланов:

Все это - тот кипящий бульон, в котором варится Россия. В критический момент своей истории страна оказалась лишена не только политической субъектности. Нет у нее в XXI веке ни долгосрочного политического замысла (лишь колоссальное 'лернейское' болото национальных и транснациональных интриг), ни реальных центров стратегического планирования, ни соответствующих компетентных кадров. Политические институты вырождаются. Партийные превратились в ожившую карикатуру.

И что, может быть, даже важнее: нет у России-РФ своего внятного, адекватного времени, ни национального, ни имперского, ни иного, устремленного в будущее, либо трезво оценивающего настоящее, языка. Лишь ставшие нормой дежурные, картонные фразы, канцеляризмы, нечленораздельность, вызывающая хохот, меняющиеся на ходу 'благие намерения', демагогия, болтовня, кривляние (как сказал бы Достоевский 'познавшее и принявшее мiр братство во грехе, пороке и убожестве'), поскольку у люмпен-элиты напрочь отсутствует непременная основа связной, заставляющей затихать зал и вызывать подъем чувств в народе государственной речи - политическая философия, нравственное чувство, мировоззрение, метафизика.

- Получается, что в любом случае Россию ожидает растворение?

- Я приведу несколько резких высказываний последнего времени. Одна влиятельная английская дама как-то сказала: 'Россия умерла, и с этим фактом необходимо считаться'. Другой американский деятель несколько лет назад заявил: 'Пришла пора подумать о мире без России'. Впрочем, еще славянофилы и близкие к ним по духу мыслители говорили, что мир без России вполне возможен, будущность страны никем не гарантирована, кроме людей, ее населяющих, так что в один не слишком прекрасный день Россия может превратиться 'в жалкую часть какой-нибудь серой, безбожной и бездушной федеральной мерзости'.

Знаете, при всех маразмах советской системы примитивные и маловнятные выступления партийного генсека начинались с раздела 'О стратегическом положении страны в мире' или чего-то подобного. Сегодня стратегическими задачами России стали в основном 'догонялки' Португалии и удвоение ВВП, что по-своему напоминает те же 'социалистические обязательства'. Правда в последнее время вопрос о Португалии, кажется, закрыли. Наверное, заканчивать беседу придется все же тем, с чего начинался разговор: с проблемы интеллектуальной и моральной реформации правящего класса. Насколько это реально - судите сами.

Беседовал Сергей Шаповал