Стех пор как атакующий флот Расы прибыл на Тосев-3, адмирал Атвар множество раз собирал капитанов кораблей. Лишь немногие из этих заседаний прошли спокойно
| Вид материала | Документы |
- Лекция, прочитанная в 1922 году в память Конвея, 282.78kb.
- Ушаков Ф. Ф. , 72.28kb.
- Доклад Ф. Ф. Ушаков, 104.43kb.
- Игорь Анатольевич Муромов, 8655.42kb.
- 23 декабря 1837 года Григорий Бутаков был произведен в мичмана и послан на Черноморский, 2021.3kb.
- Генрих Бёлль. Глазами клоуна, 3321.95kb.
- Стех пор, как появились представления о труде, возникло и стремление к получению лучших, 123.55kb.
- Стех пор как человечество изобрело письменность, оно получило принципиальную возможность, 221.31kb.
- Каждый из нас хочет, чтобы желания исполнялись. За несколько последних тысячелетий, 129.38kb.
- В. Н. Ганичева «Адмирал Ушаков». «Звезда судьбы дерзновенной…» Ненастный зимний вечер., 32.33kb.
Ранс Ауэрбах ненавидел в Ламаре
всё
, уж слишком живо он напоминал капитану крошечный городок на западе Техаса, где он вырос и откуда уехал, как только представилась такая возможность Кроме того, Ламар не давал ему забыть, что ящеры вышвырнули их из Лакина.
И потому он с презрением относился ко всему, что имело хоть малейшее отношение к Ламару. Улицы здесь стали грязнее по сравнению с тем временем, когда он со своим отрядом отправился в Лакин. Воняло навозом. Как правило, этот запах Ауэрбаха нисколько не беспокоил — в конце концов, он служил в кавалерии. Впрочем, сегодня вряд ли в Соединенных Штатах нашелся бы город, где не воняло бы навозом. Ауэрбах старательно забывал те факты, которые мешали ему изливать свой гнев на ни в чем не повинный Ламар.
Кстати, Ламар мог похвастаться огромным количеством баров и самых разных забегаловок. Продавали там самогон, такой крепкий и грубый на вкус, что из него получилось бы отличное дезинфицирующее средство, но никто не жаловался, потому что ничего другого все равно не было.
Ауэрбах считал, что маленький городок типа Ламара ничем не сможет его удивить, но ошибся. Он увидел, что из бара выходит кавалерист, на котором форма сидела так, что любой квартирмейстер потерял бы дар речи, — естественно, если бы это произошло до появления ящеров.
Увидев его, солдат вытянулся по стойке смирно.
— Капитан Ране!
— Вольно, рядовой, — ответил Ране. — Мы оба сейчас в увольнении. — Он смущенно потряс головой и сказал: — А поскольку мы не на службе, могу я называть вас Рэйчел?
— Разумеется, — улыбнувшись, ответила Рэйчел Хайнс.
Ауэрбах снова покачал головой. Он мог бы поднять ее одной рукой, но она каким-то непостижимым образом выглядела как настоящий кавалерист. Рэйчел не относилась к опасности по принципу «да пропади все пропадом» — как некоторые его люди, — но, глядя на нее, он понимал, что она не испугается и не потеряет голову в решительный момент. Впрочем, сейчас не это было главным.
— Как, черт подери, вы сумели уговорить полковника Норденскольда позволить вам надеть форму? — задал он наболевший вопрос.
— Обещаете, что никому не скажете? — снова улыбнувшись, спросила Рэйчел. Когда Ауэрбах кивнул, она заговорила тише: — Он попытался засунуть руку куда не положено, а я ему сказала, что если он еще раз позволит себе такую вольность, я лягну его прямо в яйца… если они у него, конечно, есть.
Ауэрбах отдавал себе отчет, что стоит с открытым ртом, но ничего не мог с собой поделать. Он совсем иначе представлял себе, как Рэйчел удалось уговорить полковника согласиться на ее просьбу. Если ей хватило ума изучить ситуацию и изменить свои планы после того, как прямая атака на Ауэрбаха не удалась, у нее больше мозгов, чем он думал.
— Снимаю перед вами шляпу, — сказал он и сдернул кепи. — Однако я полагаю, что этого было недостаточно.
— Я показала ему, что умею держаться в седле, стрелять, затыкаться и выполнять приказы, — ответила она. — Ему нужны такие люди, а их катастрофически не хватает, поэтому он закрыл глаза на то, что я немного перешила форму, чтобы она подошла мне по фигуре.
Ауэрбах окинул ее оценивающим взглядом.
— Если мне будет позволено сказать — надеюсь, вы не станете лягаться, точно обезумевший конь? — ваша форма сидит превосходно.
— Капитан, вы можете говорить все, что пожелаете, — заявила Рэйчел. — Вы меня вытащили из Лакина, прямо из под носа у мерзких ящеров. Я ваша должница и не представляю, как смогу с вами расплатиться.
Чуть раньше, когда Рэйчел предложила себя в качестве награды за возможность войти в отряд, Ауэрбах проигнорировал ее предложение. Теперь же… он интересовал ее как мужчина, а не возможность достижения цели. Но если она решила стать настоящим солдатом, ей не стоит ложиться в постель с офицером. Если женщина намерена сражаться, то чем меньше она будет нарушать правил, тем лучше для всех.
Вместо того чтобы сделать ей вполне определенное предложение, он сменил тему:
— Как дела у Пенни? Я не видел ни вас, ни ее с тех пор, как приехал сюда.
Рэйчел нахмурилась.
— Дела у нее неважно, капитан. Она живет в доме здесь неподалеку и почти никуда не выходит. А если и выходит, она похожа на привидение, а не на живого человека. Вы меня понимаете? Словно она здесь и одновременно где-то в другом месте.
— Да, — мрачно проговорил Ауэрбах. — Я надеялся, что она начала понемногу приходить в себя.
— Я тоже, — сказала Рэйчел. — Она была такая веселая, когда мы учились в школе.
Рэйчел неожиданно замолчала. От школы Керни почти ничего не осталось. Сначала в ней засели ящеры, потом их выгнали американцы, но ящеры снова вернулись и оттеснили американцев к границе Колорадо и Канзаса.
Уже в который раз Ране подумал, что не знает, какая судьба ждет ребятишек, чья школьная жизнь оборвалась из-за вторжения инопланетян. Даже если человечество одержит победу, наверстать упущенное будет непросто. А если ящеры выиграют войну, скорее всего об образовании вообще придется забыть.
Ему даже думать об этом не хотелось. Ему вообще не хотелось думать о войне.
— Может быть, мне следует ее навестить? — сказал он, помолчав. — Она здесь по моей вине — по правде говоря, и вы тоже.
— Ну, о какой вине можно говорить, капитан? — возразила Рэйчел Хайнс. — Если бы мы не отправились с вами, мы бы так и сидели в Лакине и выполняли приказы ящеров. Лично я считаю, что ничего не может быть хуже.
— Скажите это — как его звали? — Уэнделлу Саммерсу, — резко ответил Ауэрбах. — Если бы он не пытался выбраться из Лакина, он остался бы в живых.
— Мы все знали, что можем погибнуть, когда присоединились к вашему отряду, — и рисковали совершенно сознательно.
Ауэрбах не знал, приходилось ли Рэйчел участвовать в военных действиях, но она рассуждала, как настоящий ветеран. Она добавила:
— Только вот Пенни очень уж сильно переживает.
— Да, я понимаю. Может быть, она не захочет меня видеть. Видит бог, я ее не виню.
— Ну, прогонит она вас, подумаешь, — заявила Рэйчел. — Хуже вам не станет. А вдруг вы ей поможете?
Она отдала ему честь и зашагала по улице. Ауэрбах посмотрел ей вслед, затем тихонько фыркнул — ему еще не приходилось восхищаться видом кавалериста сзади.
— Хорошенькая штучка, — сказал он вслух.
Он направился в сторону дома, где сдавались комнаты и где поселилась Пенни Саммерс. Здесь всегда было много постояльцев, но они часто менялись: беженцы, пожив немного, отправлялись дальше на запад, а на их месте появлялись новые, прибывшие из Канзаса. Пенни жила тут практически с тех самых пор, как покинула Лакин.
Поднимаясь по лестнице, Ауэрбах поморщился. Пахло немытыми телами, помоями и застоявшейся мочой. Если собрать все эти запахи вместе и поместить в сосуд, можно назвать их «Отчаяние». Ни один уважающий себя сержант ни секунды бы такого не потерпел. Но армия тратила все силы на то, чтобы сражаться с ящерами и удерживаться на ногах. Гражданскому населению Ламара предоставили выплывать или тонуть — иными словами, самим о себе заботиться. Ауэрбах считал, что это неправильно, но понимал, что ничего не может изменить.
Он не знал, дома ли Пенни, когда постучал в дверь ее комнаты. Многие гражданские жители Ламара работали на армию. Но Ауэрбах не видел, чтобы Пенни занималась чем-нибудь полезным. В таком маленьком городке все на виду.
Где-то в дальнем конце коридора заплакал ребенок. Его крик действовал Ауэрбаху на нервы, словно жужжание бормашины в кабинете зубного врача. Нужно окончательно сойти с ума, чтобы заводить детей в такие времена. С другой стороны, если у тебя есть ребенок, это еще не значит, что ты его хотел завести.
Он снова постучал в дверь и уже собрался уйти (радуясь возможности удрать наконец от душераздирающих воплей малыша, ужасно похожих на рев двигателей вражеского истребителя), когда на пороге появилась Пенни. Она удивилась, увидев Ауэрбаха. Наверное, она удивилась бы любому гостю.
— Капитан Ауэрбах, — сказала она и махнула рукой. — Заходите.
В комнате царил беспорядок и, несмотря на открытое окно, было страшно душно. Повсюду толстым слоем лежала пыль. В первый момент Ауэрбах хотел отчитать девушку, накричать на нее, как на нерадивого солдата, но потом решил, что от этого станет только хуже — крики не выведут ее из состояния, в которое она погрузилась. И он не знал, что сделать, чтобы ей помочь.
— Я за вас беспокоюсь, — проговорил он. — Вам нужно выходить из дома, заняться каким-нибудь делом. Нельзя сидеть в комнате, словно канарейка в клетке. Ну, скажите мне, что вы делаете целый день?
Она снова рассеянно махнула рукой.
— Сижу, иногда шью. Читаю Библию. — Она показала на книгу в старом кожаном переплете, лежавшую на столике возле кровати.
— Этого мало, — возразил Ауэрбах. — За дверями комнаты вас ждет огромный мир.
— Мне он не нужен, — тускло рассмеявшись, ответила Пенни. — Ящеры показали, что есть много разных миров, не так ли?
Ауэрбах ни разу не видел ее смеющейся с тех пор, как у нее на глазах погиб отец, но смех получился таким горьким, что уж лучше бы он его не слышал.
— Мне не нужен этот мир. Я хочу только одного — чтобы меня оставили в покое.
Ауэрбах подумал сразу о двух вещах. Во-первых, о Грете Гарбо. А во-вторых, поскольку он был родом из Техаса, вспомнил воинственный клич армии Конфедерации, когда она шла в наступление на проклятых янки: «Мы хотим, чтобы нас оставили в покое». Но ни то ни другое не годилось для Пенни Саммерс. Она хотела остаться в Лакине, выйти замуж за соседа фермера, вырастить кучу детишек, дожить до старости и никогда не покидать родного городка.
Даже если бы не прилетели ящеры, этого все равно могло бы не произойти. Война заставила бы ее пойти работать на какой-нибудь завод в большом городе, и кто знает, что бы она стала делать потом? Стоит тебе увидеть большой город, вернуться домой — на ферму или в маленький городишко — становится очень трудно. Но Ауэрбах не мог ей этого сказать, ведь ее жизнь уже изменилась.
— Мисс Пенни, сидеть здесь, словно наседка в гнезде, неправильно. Выходите из дома, займитесь делом, вам будет легче забыть прошлое и вспомнить, что впереди у вас вся жизнь.
— И что изменится? — безжизненным голосом спросила она. — Похоже, мир прекрасно может существовать и без меня. А мне совсем не нравится, во что он превратился. Лучше уж я буду сидеть в своей комнате, пусть все идет, как идет. Если через минуту, или неделю, или месяц на дом упадет бомба, мне будет жаль других людей, а себя — нисколько.
Ауэрбах видел солдат, которые говорили то же самое. Иногда живой человек просто не в состоянии вынести бесконечные сражения. Минный шок, так это называлось во время Первой мировой войны; теперь же — военная усталость. Пенни видела только одно сражение, но скольким солдатам доводится стать свидетелями смерти собственного отца? Никто никогда не знает, отчего человек может соскользнуть к самой грани.
И никто не знает, что может вывести его из этого состояния. Иногда такого средства просто не находится. Кое-кто из его парней только и мог, что присматривать за лошадьми здесь, в Ламаре. Двое оправились настолько, что смогли сесть в седло, но они вели себя безрассудно, сражаясь с ящерами, — и погибли. А некоторые пережили чудовищные вещи и стали только крепче. Жизнь — диковинная штука.
Ауэрбах обнял Пенни за плечи. Она была привлекательной девушкой, но у него ни на секунду не возникло ощущения, что он прижимает к себе женщину. Почему-то Ауэрбах вспомнил, как обнимал деда, когда тот начал потихоньку выживать из ума: тело на месте, а разум бродит где-то далеко.
И отпустил ее.
— Вы должны сами справиться со своим горем, мисс Пенни. Никто за вас этого не сделает.
— Я думаю, вам следует уйти, — сказала она, причем выражение ее лица ни капельки не изменилось.
Чувствуя, что потерпел поражение, Ауэрбах открыл дверь и зашагал к лестнице. Ребенок продолжал вопить, чуть дальше орали друг на друга мужчина и женщина.
— Берегите себя, капитан, — прошептала ему вслед Пенни так тихо, что он едва различил ее голос.
Он быстро повернулся, но дверь уже закрылась. «Может быть, стоит вернуться?» — подумал он. Поколебавшись немного, он начал спускаться. Возможно, еще не все потеряно — по крайней мере, не совсем.
* * *
Поскольку британская армия наступала, продвигаясь на юг, чтобы дать сражение остаткам армии ящеров на английской земле, Мойше Русецки получил отпуск на день — навестить в Лондоне свою семью.
Добравшись до окраин города, он понял, что может снять повязку с красным крестом и никто не обратит на него внимания. Лондон и раньше подвергался обстрелам; сейчас же казалось, что он превратился в руины. Здесь можно было скрываться годами и выходить, только чтобы добыть пропитание. Судя по затравленным взглядам большинства прохожих, именно так и обстояло дело. У некоторых Мойше видел оружие. Он сразу понял, что оно предназначено не только для того, чтобы сражаться с ящерами.
Направляясь в Сохо, где жила его семья, он с трудом пробирался сквозь горы мусора. Вывески исчезли еще в 1940 году, когда городу угрожало вторжение нацистов; сейчас же целые улицы превратились в непроходимые руины. Кроме того, ориентиры, помогавшие ему находить свой дом раньше, перестали существовать: Биг-Бен, Триумфальная арка в Гайд-парке, памятник королеве Виктории рядом с Букингемским дворцом. В сумрачный день вроде сегодняшнего даже определить, где находится юг, было трудно.
Мойше прошел пару кварталов по Оксфорд-стрит, прежде чем сообразил, где находится, — неподалеку располагалась студия Би-би-си. Здание студии уцелело. Снаружи стоял человек с винтовкой. Сначала Русецки решил, что это самый обычный солдат из тех, что охраняли студию. Он далеко не сразу сообразил, что перед ним Эрик Блэр, в железной каске и с нагрудным патронташем.
Блэру потребовалось даже больше времени, чтобы узнать Русецкого. Когда Мойше подошел к нему, англичанин угрожающе вскинул винтовку и прицелился. Он держал ее уверенно и спокойно, и Мойше вспомнил, что Блэр участвовал в гражданской войне в Испании. И тут Блэр опустил оружие и с сомнением спросил:
— Русецки?
— Точно, — на своем не слишком уверенном английском ответил Мойше. — А вы Блэр.
Если назвать его по имени, может быть, он не станет стрелять. Русецки показал на дверь.
— А мы все еще здесь работаем?
— Вряд ли. — Блэр с такой силой тряхнул головой, что чуть не лишился каски. — В Лондоне вот уже две недели нет электричества — или больше? — не помню. Я слежу за тем, чтобы никто не стащил наше оборудование. Если бы мы тут занимались делом, охрана была бы понадежнее. — Он нахмурился. — Надеюсь, опытные солдаты еще где-нибудь остались.
Далеко на юге заговорила артиллерия. Ящеры, атаковавшие город с севера, были разгромлены, бежали или сдались на милость победителя, но на юге продолжалось сражение.
— Вы что-нибудь слышали о моей семье? — спросил Мойше.
— К сожалению, ничего. — Блэр снова покачал головой. — По правде говоря, я и от своих родственников давно не получал известий, даже не знаю, живы ли они. Проклятая война! — Он закашлялся, задержал дыхание и сумел справиться с приступом. — Ого! Они меня доконают — такое впечатление, что я вдыхаю иприт.
Русецки собрался что-нибудь сказать, но в последний момент передумал. Тот, кто не видел вблизи, как действует отравляющий газ, не имеет никакого права о нем рассуждать. С другой стороны, тот, кто не видел, никогда не поверит, какой это ужас.
— Я знаю, что не имею права так говорить, — продолжал Блэр, чем несказанно удивил Русецкого. — Газ — мерзкая штука. То, что мы делаем, чтобы выжить, удивило бы самого Аттилу
[31]
. Но если быть честным до конца, ему не пришлось иметь дело с инопланетными захватчиками.
— Да уж, — пробормотал Русецки. — Удачи вам. Попытаюсь отыскать свою семью.
— И вам удачи, Русецки, — пожелал Блэр. — И обзаведитесь каким-нибудь оружием. Война превратила нас в зверей, некоторые люди стали опаснее ящеров.
— Возможно, — ответил Мойше не слишком искренне.
Блэр был очень хорошим человеком, но ему не довелось побывать в плену у ящеров — или, если уж на то пошло, у немцев.
Русецки зашагал на юг по Риджент-стрит в сторону Со-хо. В небе пронесся самолет ящеров. Мойше, как и все, кто находился на улице, тут же бросился на землю и откатился к ближайшей яме. Когда самолет улетел, он поднялся на ноги и отправился дальше. Происшествие не произвело на него никакого впечатления — он уже привык.
Сохо отличался от других районов Лондона только многообразием языков, на которых здесь говорили. «Барселона», любимое кафе Блэра на улице Бик, продолжало работать, хотя окно было забито деревянными досками. Судя по дыму, который окутывал заведение, печи здесь топили дровами.
Если в Лондоне больше нет электричества, значит, и подача газа прекратилась.
Миновав «Барселону», Мойше понял, что дом, где живет его семья, уже близко. Он зашагал быстрее не в силах сдержать нетерпение — он ужасно волновался за свою жену и сына и боялся, что может их не найти.
Он повернул на Лексингтон-стрит, затем вышел на Брод-вик, где находился его дом, и с облегчением выдохнул — дом стоял на месте. «Впрочем, это еще ничего не значит», — подумал он. Лондон сильно пострадал от налетов авиации ящеров, и Сохо не исключение. Если Ривка и Рейвен оказались на улице, когда… Мойше заставил себя не думать о худшем.
На улице, усыпанной осколками кирпича и стекла и обломками бетона, кипела жизнь. Мальчишки с веселыми воплями играли в футбол. Ворота они сделали из досок, добытых, скорее всего, в каком-нибудь разрушенном доме. Они полностью отдавались своему занятию, ничего не замечая вокруг и ничем не отличаясь от сверстников из других стран. Но пройдет некоторое время, и они превратятся в спокойных, выдержанных, холодных англичан, казавшихся Мойше такими странными.
За футбольным матчем наблюдала толпа болельщиков: дети и несколько взрослых радостными воплями поддерживали свои команды. Мойше вдруг стало ужасно грустно — даже в самые тяжелые времена в захваченной немцами Варшаве работало несколько школ. Дети могли умереть, но невежество им не грозило. Англичане не обладали неистребимым желанием выжить в отличие от евреев в гетто.
Одна из команд забила гол, и тут же один из зрителей вытащил из кармана монетку и отдал ее соседу. Англичане просто обожают пари. Игроки принялись обнимать героя, поразившего ворота противника.
Мойше тоже выскочил на поле и подхватил на руки мальчишку, который был слишком мал, чтобы играть в команде. Тот удивленно взвизгнул, а в следующее мгновение радостно завопил по-английски — но Мойше было все равно.
— Папа! — Рейвен внимательно посмотрел на него, а потом спросил: — А что с твоей бородой, папа?
— Противогаз не надевался так, чтобы сидеть плотно, и мне пришлось ее сбрить, — ответил Русецки. Ходить без бороды все-таки лучше, чем глотнуть иприта. Он видел, как это бывает. С бьющимся от волнения сердцем он спросил: — А где мама?
— Дома, — спокойно ответил мальчик, словно хотел сказать: «А где еще ей быть?» — Ты не мог бы поставить меня на землю? Ребята снова начали играть, я хочу посмотреть.
— Извини, — делая вид, что ему ужасно стыдно, сказал Мойше.
Для него возвращение домой имело огромное значение, но его сын отнесся к этому совершенно спокойно. Мимо его уха просвистел мяч. Рейвен снова потребовал, чтобы Мойше его отпустил. Он поставил сына на разбитый тротуар, а сам начал подниматься по лестнице в свою квартиру.
Из-за двери в противоположном конце коридора доносилась яростная ругань — ссорились мистер и миссис Стефанопулос. Мойше не знал греческого и не понял ни слова из ругательств, которыми они осыпали друг друга, но все равно остро почувствовал, что вернулся домой. Стефанопулосы очень любили друг друга, настолько, что не жалели сил на отчаянные крики и ссоры. Англичане предпочитали молчание, от которого веяло могильным холодом.
Мойше нажал на ручку двери, и она легко поддалась. Ривка шла из гостиной в кухню. Ее серые глаза широко раскрылись от удивления — наверное, Стефанопулосы так шумели, что она не слышала его шагов в коридоре. Или не сразу узнала мужа в бритом солдате, одетом в военную форму британской армии.
— Мойше? — недоверчиво прошептала она и бросилась к нему. Она так сильно прижала его к себе, что он задохнулся. Уткнувшись ему в плечо, она прошептала: — Не могу поверить, что ты здесь.
— А мне трудно поверить, что
ты
здесь и Рейвен, — ответил он. — Я молился, чтобы с вами ничего не случилось и мне удалось вас найти, но ты же знаешь, чего в наше время стоят молитвы. Я видел, что ящеры сотворили с Лондоном… — Он покачал головой. — В этой войне мирным жителям за линией фронта иногда грозит большая опасность, чем солдатам. Так было, когда нацисты начали бомбить Варшаву. Я за вас очень волновался.
— Мы в порядке. — Ривка попыталась пригладить волосы. — В кухне полно сажи, мне приходится готовить на дровяной печи, у нас больше нет газа. Я чуть с ума не сошла от страха за тебя. Там повсюду летают пули, падают бомбы и этот ужасный газ… а у тебя даже нет оружия. А бомбежки здесь… — Она пожала плечами. — Ужасно, конечно, но ничего нового. Если бомбы не падают прямо тебе на голову, хорошо. Ну, а когда падают, ты все равно не успеешь ничего понять. Так что все нормально.
— Наверное, — не стал спорить с ней Мойше.
После трех лет голода и болезней в варшавском гетто человек становится фаталистом. Быстрая и наверняка безболезненная смерть в такой ситуации казалась благословением.
— У нас осталось немного… телятины. Может, ты проголодался?