Geum.ru

Н. Д. Потапова “Что есть истина?”: критика следственных показаний и смена исторических парадигм

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5
Тайное общество”

Из 26 человек, допрошенных в течение первых после разгона восстания на Сенатской площади полутора суток (из которых 15 человек находились с оружием в руках на Сенатской, четверо были зрителями, а прочие лишь подозревались в косвенной связи с участием), термин “тайное общество” зафиксирован только в показаниях четырех: А.Н. Сутгофа, К.Ф. Рылеева, С.П. Трубецкого и А.А. Бестужева, из которых с настоящими происшествиями его связывал один Рылеев.

Важным элементом сбора сведений с самого начало стало “уличение”. Подобное представление уже имеющихся показаний как достоверных (несмотря на то, что в отношении многого текст содержал гипотетические определения и номинации) ставило нового допрашиваемого в сложное положение. Отрицание предъявленных показаний и требование очной ставки в данной ситуации означало своего рода конфликт со следствием. Менее жесткая по сравнению с отрицанием форма выражения несогласия - попытка переинтерпретации была затруднена в связи с тем, что выбранная следствием практика фиксации первых допросов оставляла за следствием контроль над выбором терминов. Мемуаристы описывают использование в их адрес угроз. 41 Принятие определенной, предложенной следствием, квалификации фактов реальности подразумевало одновременно и их интерпретацию с точки зрения “противоправности”, не допустимости и санкцию к принимающему их для описания обстоятельств как участнику противоправного акта. Однако после первого допроса, закрепляющего определения обстоятельств в категориях следствия, целый ряд арестованных (в том числе и совершившие прочие преступления - обвиняемые, скажем в убийстве и т.п.) обратились с письмами на имя императора и следователей, в которых отражены данные им во время первого допроса обещания будущего прощения, несмотря на содеянное. Им же предоставляется право переписки с родными (что являлось улучшением режима содержания). Количество схожих случаев позволяет усмотреть за ними определенного рода практику.

Характерны надежды на продолжение службы по окончании следствия, высказанные в письмах на имя императора “зачинщиками” “воинского мятежа”, участвовавшими в нем “с оружием в руках” - то есть, лицами, совершившими по российским уголовным законам преступление, за которое предусматривалась смертная казнь. М.П.Бестужев-Рюмин в письме ссылается на то, что Толь сообщил ему о “великодушном обращении” императора с Оболенским. (9: 41-43)42 Е.П.Оболенский полтора месяца с 18 декабря провел в ручных кандалах. После данного им 21 января показания о “тайном обществе” и его “членах” (1: 239-242) был отдан приказ расковать его и перевести из Алексеевского равелина в офицерские покои крепости; однако приказ был исполнен только к началу февраля, но уже на следующий день об этом приказе становится известно в “назидание” другим арестованным. Данным обстоятельством в своем письме Государю через неделю после допроса у Левашева Бестужев объясняет свое “решение” “искренно изложить все... об организации выступления, о разных мнениях общества”. Он удостоверяет Николая, что “не требуя ничего для себя”, он может “быть полезен своему Отечеству” и благодарит за разрешение принести присягу43

С.И.Муравьеву-Апостолу также предоставлено было разрешение писать лично императору. Объявляя себя “верным подданным” Николая, он выразил свое “единственное желание в настоящее время... стремление употребить на пользу отечества дарованные” ему “небом способности” - заслужить ”доверие” и быть употребленным в службу: в какую-нибудь “отдаленную и рискованную экспедицию... либо на юг, к Каспийскому и Аральскому морю, либо к южной границе Сибири, еще столь мало исследованной, либо, наконец, в наши американские колонии” с любой “задачей, прося также о “милости... соединиться с братом” - М.И. Муравьевым-Апостолом, также участвовавшим в бунте Черниговского полка.44

12 января П.И.Пестель в письме Следственному комитету выражает готовность “открыть” “все связи и планы, соединявшие его с тайным обществом” и просит представить императору его надежду на помилование, разрешение “peвностного служения и полной и безусловной преданности особе его величества и его фамилии”45. В этот же день он дал “подробное” показание, наполненное максимально формализованными формулировками, в которых им описываются существовавшие отношения, и обрисовал целый ряд замыслов на цареубийство (даже знание и недонесение о них - в чем он, таким образом, косвенно признавался - являлось одним из наиболее тяжких преступлений по российским законам).

Участник восстания Черниговского полка Бестужев-Рюмин после Семеновской истории был переведен в Полтавский пехотный полк, которым командовал во время войны также служивший в Семеновском полку В.К. Тизенгаузен. Офицерам, переведенным после раскассирования полка в армию, отлучки из полков были запрещены. Пребывание М.П. Бестужева в декабре 1825 г. за многие километры от Бобруйска, где он должен был находиться, являлось должностным преступлением и со стороны Тизенгаузена, более того, его подозревали в пособничестве или хотя бы знании о подготовке мятежа. Отрицавший все и определивший свой арест в письме Дибичу как результат того, что его “оклеветали” (11: 248-250), Тизенгаузен несколько дней спустя в письме императору, жалуясь на “слабоумие, в которое впал в темнице”, просит позволить “служить”. (11: 250-51)

Надежда на разрешение продолжить службу содержится также в январском письме В.Н. Лихарева (12: 82-85). Участник восстания на Сенатской площади, усугубивший свою вину бегством с места преступления, В.К. Кюхельбекер (он был арестован уже в Варшаве) 17 февраля, заключая ответы на вопросные пункты, просит позволить продолжать “заниматься художествами и искусством”, обещая прекратить все связи и знакомства (2: 176). 5 февраля просил разрешения продолжить службу А.П. Арбузов, лейтенант гвардейского морского экипажа, участвовавший в происшествиях на Сенатской (2: 15). 23 февраля И.Ф.Шимков на следующий день после допроса Левашевым, где присутствуют нужные формулировки, в письме Николаю просит дозволить дальнейшую службу и выражает опасение, что поскольку “в столь короткое время не мог привести себе на память все известное и сим подал подозрение” в его “неоткровенности” (13: 249-51)

Указание на некую дарованную ему “надежду” есть в показаниях С.Г. Волконского. Есть информация, что после первого допроса в Комитете Волконского угрожали заковать.46 После этого в ответах на вопросные пункты он даст подробные показания о контактах с поляками, отношениях в корпусе Ермолова и “намерениях” отторгнуть от России данные территории, - тем самым косвенно сознаваясь в недонесении об “измене”. Бригадный командир 19-й пехотной дивизии генерал-майор Волконский стал одним из главных “информаторов” по этим сюжетам на следствии. Однако 16 февраля, уличенный показаниями относительно обсуждения им ареста Пестеля, Волконский написал об “отчаянии”, охватившем его в одиночном заключении от того, что он “теряет надежду”, которая утешала его ранее.

И.В.Поджио после допроса Левашевым обратился к нему с письмом, где ссылался на обещанное Левашевым ему “покровительство” и утешение “надеждой” (во французском оригинале - me consoler par ces paroles) “на то, что его императорское величество соблаговолит оценить”его “искренность... великодушно дарует” ему “прощение и возвратит... семье ...ее опору” (12: 158, 160). Надежды на возможное возвращение к семье выражены также в письмах П.И.Колошина47 и А.П.Барятинского48. 15 февраля отрицавший на двух допросах знание о “тайном обществе” Д.П.Искрицкий сожалел в письме Левашеву: “открывшись Вам, может быть, я имел бы лучшую участь... слова ген. Бенкендорфа подали мне тень надежды... монарх подал руку помощи многим виновным” (15: 131)

Все это позволяет предположить вероятное отражение в подобных обращениях общей следственной практики. Отголоски ее встречаются и в воспоминаниях. М.С. Лунин указывал, что “многие признания, служившие основанием к допросу” давались “по расчету, основываясь на обещанном прощении; другие были только мнимыми откровениями или отклоняли ответственность, угрожавшую многим на одно или несколько избранных лиц. Наконец, некоторые признания, подтверждая вещи несбыточные, изобличали только смущение и душевные страдания заключенных. Показания узников вследствие той же причины неопределительны, несвязны и часто нелепы”; члены Комитета “обещали именем государя помилование за откровенность, отвергали оправдания... чтоб вынудить... показание”.49 “Рассуждение, которому я следовал, было ложно, - вспоминал С.П.Трубецкой, - оно основывалось на уверенности, что Комитет и все действия его ничто более как комедия, что участь моя и всех прочих со мною содержащихся давно уже решена в уме императора”; “что я должен был заключить из сказанного Бенкендорфом, - продолжал он ниже, - что меня и всех задержанных выпустят по окончании следствия? Всех восстановят в прежних званиях и достоинствах...?”50 М.А. Бестужев указывал на “льстивые обещания и уверения, что единственный путь к спасению - это чистосердечное сознание” (то есть признание фактов, которые представлялись следствием как безусловно истинные), даже для “человека, приведшего первым полк и взятого с оружием в руках”51. Характерно, что подобные обращения отмечаются только на первом этапе расследования - когда следствие собирало первую собственноручную фиксацию показаний.

Среди способов давления на подследственных было и изменение режима содержания, хотя, думается, определяющее влияние здесь оказывало личное расположение, которое удавалось или нет встретить на первом допросе в Зимнем дворце у императора. Для многих эта симпатия (при отрицании ими формулировок следствия) заканчивалась освобождением. На пути к нему был, скажем, переведенный из гауптвахты в Дом Главного штаба П.И.Фаленберг, однако, вняв уговорам, он принял формулировку “членства” (11: 385-86) и вместо ожидаемого освобождения был отправлен в крепость. Вообще “освобождение” можно рассматривать как необходимый акт “легитимизации” происходящего, косвенно указывавший общественному мнению, что отпустили, “разобравшись”, оставленные же под арестом, следовательно “виновнее”.

Очевидно, что перед нами “торговля”, но чем - истиной или ложью? В декабристоведении ответ казался очевидным: таким образом следствие получало откровенные показания. В.А. Федоров детально рассмотрел разные способы давления следователей, трактуемые им как “подготовка чистосердечного признания”.52 Однако обращает внимание, что доля формулировок, восходящих к языку следователей, в таких показаниях доминирует и именно они безапелляционно признаются следователями как истинные, используются для уличения других подследственных.

Между тем, из двух с половиной сотен подследственных формулировки типа “в тайное общество принят” оказались зафиксированы Левашевым лишь в 48 случаях. Общее количество зафиксированных Левашевым отказов от предлагаемых следствием формулировок составляет более 3/4 показаний. Из 121 осужденного53 - 30 человек отрицали знание о существовании какого-либо “тайного общества”; в записях Левашевым “компрометирующие” их отношения с сознавшимися в членстве определяются как знакомство (указание на степень близости варьируется, в зависимости от показаний допрашиваемого). Существует и ряд как бы промежуточных вариантов, где за определением связей как “знакомства” следуют более формализованные характеристики, типа “членами знал”, о тайном обществе “извещен/слышал” и т.п. - эти последние формулировки будут в дальнейшем использоваться следствием при принуждении допрашиваемого собственноручно переопределить “знакомство” в “членство”, т.е. “сознаться”. Фиксации чиновниками Комитета устных допросов сохранились лишь эпизодически, однако в ряде случаев подследственных уличали и их формулировками.

Однако даже среди тех, в записи допроса которых Левашевым зафиксирована формализованная интерпретация отношений, был ряд лиц, подписавших запись, но в дальнейшем попытавшихся их переопределить, переинтерпретировать, описав менее формальные отношения. Иногда эти перифразы сопровождаются замечаниями об обстоятельствах устных допросов, указывающими на конфликтность имевшей место ситуации. Эти реинтерпретации становятся возможными в связи с предоставлением права ряду лиц после допроса Левашевым писать прямо императору (однако оно было предоставлено далеко не всем).

Большинство получило возможность собственноручного определения обстоятельств лишь в ответах на вопросные пункты, предлагаемые после первого, следом за допросом Левашевым, допроса в Комитете. В состав Следственного комитета помимо Левашева входило до 8 человек - и этот допрос имел своего рода эффект “смены следователя”. Его целью было процессуальное закрепление результатов допроса Левашевым (российское уголовно-процессуальное законодательство единственной допустимой формой доказательств для грамотного населения определяла собственноручные показания). Многие подследственные больше не вызывались в комитет, они проведут несколько месяцев в крепости ожидая приговора, пока следствие допросами узкого круга лиц формировало картину “деятельности тайного общества” (однако даже этот узкий круг неделями дожидался в одиночном заключении допросов). Другой целью допроса в Комитете, можно предположить, была “проверка” записи Левашевым. О характере этой “проверки” можно судить по преамбуле, которой в соответствии с процедурой открывались вопросные пункты: она содержала изложение предварительной трактовки следствием исследуемых, касающихся допрашиваемого, обстоятельств “вины”. По формальной процедуре вопросные пункты готовились на основании имеющихся показаний перед устным допросом54. Первое, наполненное в той или иной степени формулировками Левашева, показание сопоставлялось с прочими и трактовалось с точки зрения “искренности/чистосердечности”, в основном, полноты формализовавших отношение “клаузул”.

Левашев как член Следственного комитета присутствовал на устном допросе, естественно предположить, что недоразумения, касающиеся адекватности трактовок текста его фиксации, разрешались именно в устной, не фиксированной форме. Процедура требовала собственноручных ответов на вопросные пункты: в виде текста вопросные пункты предлагались допрашиваемому после устного допроса, уже в камере, срок подачи ответов не был строго ограничен, даты, скрепляющие их, в ряде случаев отстают на несколько дней от вечера устного допроса. Апелляции к происходившему на устном допросе диалогу - свидетельство субъективной глубины переживания конфликтных ситуаций - являлись скорее исключением среди общего числа ответов. Количество столкновений сторон во время допроса было большим, что отчасти подтверждается всеми касающимися следствия воспоминаниями его пассивных участников. Подобная апелляция отражала и привычку к эпистолярному жанру, и определенное доверие к следователям - веру в возможность “договориться”. Попытки реинтерпретации данных показаний тоже косвенно свидетельствуют о процессе наполнения показаний формулировками следствия.

Ситуация существенно осложнялась тем, что российское процессуальное законодательству (так называемые “Процессы воинские”55) квалифицировало как одну из степеней вины (правда, низшую - “оставление в подозрении”) принципиальное изменение показаний, данных в ходе следствия, или иное их истолкование, пусть даже сведения с признанием в преступлении были получены и в неформальной обстановке (то есть информация о них не была соответствующим образом зафиксирована), или же подозреваемый состоял “в связи с другими злодеями”, или совершил попытку к бегству. Система доказательств, принятая с начала XVIII в. допускала снятие подобного подозрения “очистительной присягой”. Однако Следственный комитет иначе понимал санкцию за подобное изменение показаний, внимательно следя за квалификацией описываемых обстоятельств. Любое отступление от формулировок следствия объявлялось “лжесвидетельством”.

Собственноручно определяя обстоятельства дела, арестованные очень часто соотносили то, что на следствии называли “тайным обществом” с разного рода “неосторожными” словами и разговорами со своими “знакомыми”. Следствие выражало свою уверенность в том, что “тайное общество” действительно существовало, и ориентировало допрашиваемых на поиск его “происков”, отношений, в которых можно было бы усмотреть нечто, намекающее на “тайну”. Память подследственных актуализировала широкий диапазон аллюзий, указывая на разговоры о “конституции” (ключевое слово было продиктовано следствием), внимание фокусировалось на фигурировавших якобы в разговорах обобщенно-личных конструкциях и формах местоимения “мы”. Иногда подследственные явно “сбивались” на неинтересовавший следствие “масонизм”. Однако затем подобная демонстрация со стороны подследственных своей лояльности - готовности указать на малейший замеченный ими след “заговора”, внезапно оборачивалась против них. Следствие констатировало, что, ссылаясь на догадки, подследственный “запирается”, и “уличает” его показаниями, где также констатируется его “членство”.

Интересно, что из непосредственных участников беспорядков 14 декабря относительно знания о существовании “тайного общества” следствие в общем удовлетворяли отрицательные ответы офицеров гвардейского морского экипажа. В общем же участие в событиях на Сенатской рассматривалось следствием, и это зафиксировано в преамбуле к вопросным пунктам, как “доказательства” умысла, понимаемого как “членство в тайном обществе”. Однако участники событий на Сенатской не занимали много внимания Следственного комитета. После получения подтверждений формулировок от офицеров Гренадерского полка Сутгофа в конце декабря 1825 г. и Н.А. Панова 5 января 1826 г. они больше не допрашивались. Из офицеров Московского полка М. Бестужев, принявший формулировки 6 января, более о тайном обществе показаний не давал. Его однополчанин Щепин-Ростовский дважды на допросе в Комитете отрицал свое участие в тайном обществе, прочие отозвались о нем неведением, и это удовлетворило следствие. Накануне этих допросов было составлено, а 5 января появилось в “Санкт-Петербургских ведомостях” “Прибавление к подробному описанию происшествия, случившегося в Петербурге 14 декабря 1825 года”, где вновь констатировалось, что солдаты и офицеры были “слепыми орудиями” “гнусных заговорщиков - революционеров и цареубийц”. Официальная версия обгоняла результаты допросов.

Все это показывает, что следствие занималось насаждением своих формулировок. Вероятно, опасаясь непроизвольного расхождения с ними, Н. Муравьев в письме после допроса Левашевым попросит разрешения“прочесть” свои показания, “что бы было весьма полезно для” его “памяти, расстроенной сильными душевными потрясениями”. Схожая просьба выражена также М.И. Муравьевым-Апостолом после допроса Левашевым 22 января: он умоляет предложить вопросы, жалуясь на память.56 Перед нами уличение формулировками, где-либо, почему-либо и как-нибудь зафиксированными и необходимыми следствию - буквально необходимыми. За все время уличения не было представлено ни единого основания, по которому “связь” можно было бы квалифицировать в соответствии с навязываемыми формулировками о “членстве в тайном обществе”. Ни разу не указывалось на какое-либо действие, свидетельствовавшее о членстве (кроме a priori понимаемого так присутствия на Сенатской), а только формулировки и их признание, полученное в результате “сговора” со следствием ценой обещанного “помилования”, в результате совместного “поиска следов тайны” в аллюзиях чужих слов, после “уличения” и безапелляционной квалификации отрицания как “запирательства”; или же подпись под “протоколом” очной ставки под предложенными формулировками после многих месяцев одиночного заключения в крепости.

Следствие демонстрировало заинтересованность в том, чтобы добиться признания в участии в тайном обществе во что бы то ни стало. В конце концов, оно добилось значительного процента переопределения описываемых отношений в формализованные формулировки. Можно ли говорить о навязываемом искажении смысла показаний, фальсификации описываемых явлений при принятии терминологии следствия, или следствие только направляло таким образом “внимание” допрашиваемого на объект, существовавший в реальности? Нам представляется, что для решения этой проблемы необходимо проанализировать, что еще сообщается о характере связей, определяемых в первом допросе как “тайное общество”, и остановиться на следующих вопросах: имел ли этот объект - описываемые отношения - название до следствия, существовало ли устойчивое представление об этом объекте, его устройстве, функционировании и деятельности, - представление, характеризующееся единством понятий или хотя бы образа “организации” и элементов ее структуры.

Формирование названия: “Юг”, “Север” и “другие точки”

Процесс любого расследования связан с определенного рода противопоставлением, на котором строится трактовка действительности - трактовка момента в прошлом, который задано описать в языке и соотнести это описание с категориями права. “Раздвоенность” мира возникает уже от этого соотнесения, рождая антиномии закон-преступление, порядок-беспорядок, добро-зло, я-преступник, мы-они, тогда-потом/сейчас. Лингвистические исследования показывают, что в этой ситуации дейктис (указательные языковые конструкции) оказывается важным конструирующим компонентом текста.

Ярким примером тому является первое показание К.Ф.Рылеева, написанное им в ночь с 14 на 15 декабря и фактически положившее начало и основу для петербургского следствия. Начал он его, правда, с попытки “обезличить” происходившее у него накануне междуцарстия, представив субъект действий обобщающими категориями: посещавших его он определл как своих “знакомых”, все они “единогласно говорили”, все и каждый “совокупно решились не присягать”. Но затем в его показаниях появляется антигерой - Трубецкой, новое для следствия лицо. (В большинстве прочих показаний этого дня зафиксировано требование выделить “зачинщика” беспорядков, Трубецкой в показаниях Рылеева появился именно в этой заданной следствием роли.) Рылеев утверждал, что тот просто “не явился” принять “начальство” над восставшими, и в этом “причина всех беспорядков и убийств”. Затем - новый абзац: Рылеев принял для переопределения своих “знакомых” формулировку следствия - “общество”. И новая антитеза: его, Рылеева, связи сюжетно противопоставлены - с точки зрения “опасности” - “связям” Трубецкого по месту службы “на юге... около Киева в полках”, преступный характер которых он “подозревает”. В Петербурге все уже арестованы, там - нет; о петербургских связях он не донес (преступление!), об этих же, еще опасных, доносит по “долгу совести и честного гражданина”. Правда, Рылеев оговаривался, что никого там не знает (!), лишь “подозревает” и может указать лишь географическое направление “на юге... около Киева”. (1: 152) Так он выразил противопоставление неопасного настоящего и опасного будущего - через противопоставление пространственное “здесь” и “на юге”. Скорость передачи информации на расстояние в то время оправдывала эту пространственно-временную связь: присяга около Киева началась 10 дней спустя, когда там был получен Сенатский указ.

Однако арестованный в результате С.П. Трубецкой отрицал, что в настоящее время где-либо существует “общество” и отрицал даже свою связь с Пестелем в настоящем. (Пестель был упомянут в рапорте Дибича от 4 декабря - он командовал Вятским пехотным полком, по мнению следствия, очевидно, это было “где-то на юге около Киева”.) (1: 6-7)

Из возникшей коллизии двух показаний - Рылеева и Трубецкого - следствие искало выход, обратившись к практике “уличения“. 16 декабря Рылеев с позиций своего первого показания интерпретировал сообщенные Трубецким факты. Трубецкой, как бы подчеркивая достоверность своих слов, их проверяемость, указал время, с которого он не видел Пестеля - с момента приезда того два года тому назад в Петербург. Именно этот случайно всплывший факт из чужой биографии и обыграл Рылеев, продолжая конструировать второе, опасное “общество” из догадок: допустив (подобно следователям), что Пестель “должен быть” “начальником” этого предполагаемого общества, Рылеев предположил, что целью его визита в Петербург была “необходимость соединения здешнего общества с южным”. (1: 153-154) “Общество южное” здесь просто указание на места, где Рылеев “никого не знал”, случайная пространственная характеристика - это еще не понятие и не название. Да следствие в эти дни и не интересовало ничего кроме указания: Левашев был занят закреплением самого понятия “общество/тайное общество/общество, предводимое Рылеевым” применительно к исследуемым отношениям. Уличение “неизвестным”, необходимость комментировать чужие показания о малознакомых лицах и неизвестных обстоятельствах приведет к тому, что неопределенность формулировок постепенно как бы перерастет в их абстрактность.

Между тем, следствие настаивало на существовании “тайного общества”. 17 декабря в записи Левашевым результатов передопроса Трубецкого, уличаемого новыми показаниями Рылеева о неизвестном ему “южном обществе”, оговоркой “мне сказали” введено допущение, что “общество частью перешло на юг”. При этом фигурирует дейктическое указание “здесь, в Петербурге”. Такова пространственная локализация неизвестной ситуации. (1: 16)

О “думах/центрах” на юге и в Москве Левашев допрашивал 18-20 декабря и прочих арестованных, о чем свидетельствуют отрицательные конструкции в записи им повторных допросов П.Г.Каховского (1: 340) и А.И.Якубовича (2: 283-284), эти понятия зафиксированы также в записях показаний Рылеева (1: 171) и И.И.Пущина (2: 210-211) .

Интересно, что географическая волна - указание на возможные (!) центры опасности, как бы аллегорически определяемые в языке следствия понятием “общество”, возникали на следствии по нарастающей во времени: чем позже допрос, тем дальше отстоят от Петербурга эти точки. 23 декабря Трубецкой даст показание о возможном существовании общества (со ссылкой на слова Пестеля и Волконского) в Кавказском и Литовском корпусах, Польше (1: 14-18).57 Позже всего, 12 января С.М.Палицын укажет на Казань (18: 273). Интересны оговорки и даже указания на основания своих предположений: Палицын после признался, что передавал лишь столичные слухи о доносах попечителя Казанского учебного округа М.Л. Магницкого, П.Н.Свистунов показывал, что заключил о том, что между поляками и югом могут существовать какие-нибудь “связи” также на основании слухов, что ген-полиц. Ф,Ф. Эртель был направлен более года тому назад в Киев что-то расследовать (14: 339). Сведения о благополучной присяге Москвы будут получены в Петербурге 23 декабря, Варшавы - 26, о Кавказском корпусе около 8-10 января.

Между тем количество признаний в “членстве” нарастало. С 19 декабря Левашев приступил к допросам лиц, “выявленных” в результате проведенного командующим лейб-гвардии Кавалергардского полка дознания. Дознание проводилось, поскольку в рапорте Дибича от 11 декабря были изложены сведения из письма Вадковского о том, что его прежний товарищ по Кавалергардскому полку “Свистунов... дал ему лучшее известие из Петербурга, что полк, в котором служил Вадковский, имея тогда... только четырех членов, имеет таковых десять, что это идет и в других полках довольно хорошо, скажем в Измайловском”58 (в Измайловском полку еще 15 декабря командование установило несколько случаев квалифицированных как “сопротивления присяге”). Структурирование связей несколько сбивалось.

19 декабря в записи Левашевым показаний встречаются, возможно, непроизвольные попытки более четко определить общество “не южное”: в записи допроса Арцыбашева “общество существующее здесь” (18: 36). Второй допрос Рылеева, проведенный в этот день, был также зафиксирован Левашевым и в нем “южному обществу” противопоставлено “общество здешнее”, причем “здешнее” вписано поверх зачеркнутого “наше” (1:156). В записи допроса указанного Ф.Ф.Вадковским Свистунова говорилось о связи с Пестелем, Барятинским, Повало-Швейковским, Юшневским, Раевским, Шервудом с одной стороны и Рылеевым, Оболенским, Одоевским, Пущиным с другой, что затрудняло однозначную квалификацию “Южного общества” как “не-нашего” по отношению к Рылееву (14: 332-33).

22 декабря Левашев, записывая допрос доставленного по приказу Дибича в Петербург Вадковского, попытался разрешить коллизию следующей формулировкой: “узнав, что Пестель из значущих членов Южного общества я к нему адресовался... сим средством я помалу от Северного общества отдалился, но не предваряя о том, дабы общества сии между собою не разделить”. Отсутствие полной определенности относительно структуры Общества или обществ можно увидеть и в том, что далее при квалификации отношений Вадковского с П.П.Лопухиным и С.Г.Волконским как “сношения с обществом” из записи было вычеркнуто определение “южным”. (11: 200-201)

Вопросные пункты декабрьских допросов в Комитете свидетельствуют - на этом этапе следствие было склонно рассматривать пространственную картину как “единое общество”, разделенное на думы, характер связей которых (помимо закрепления самого понятия “общество”) стал главной темой вопросов этого времени. Пока следствие было занято установлением мест, где может быть “общество”, и иногда получало столь же “определенные” показания-догадки, где оно “может быть” - демонстрацию готовности сотрудничать со следствием.

Однако уже в конце декабря наметился интерес следствия к названию, что косвенно отразилося в отрицательных конструкциях французского письма М.Ф. Орлова императору от 29 декабря: “я перехожу ко второму обществу, и, поверите ли Ваше Величество, я ведь не знаю, как оно называется, и думаю, что у него вовсе нет названия”59. В этот день понятие “Южное общество” выступает именно как понятие (устойчивое, графически выделенное при помощи прописных букв) в вопросных пунктах А.О.Корниловичу (12: 323-24), противопоставленное пока “здешнему обществу”. Однако в ответах уже звучит логическая антиномия “Южного общества” - “Северное общество”. С нового года после допроса 2 января С.Г.Краснокутского понятие “Северное общество” уже звучит в вопросных пунктах (12: 62).

Заданные в вопросах и, вероятно, настойчиво звучавшие на устных допросах, эти понятия - “Южное” и “Северное общества” - закрепляются в большинстве показаний, выполняя роль названий “организации”.

Казалось бы, отрицать участие в строго понимаемом обществе с названием проще. Однако это происходит на этапе, когда Левашевым было допрошено около 100 чел, почти 20 допрошено в Комитете, а факт существования “общества” был закреплен не в одном десятке показаний, где многие “указывались членами” - была база для “уличения”. Интересна, скажем, оговорка З. Чернышева: “не знал, что общество называлось Северным”60. Позже В.П.Ивашев демонстрировал в ответах после первого допроса в Комитете 2 февраля готовность “признать”, что находился “в обществе, называемом ныне южным” (12: 256).

“