Ирина Савельева Что случилось с «Историей и теорией?» (Тезисы)
| Вид материала | Тезисы |
- История появления эволюционных алгоритмов, 538.98kb.
- Темы дня : сохранить репродуктивный потенциал. Проблемы контрацепции в россии время, 788.29kb.
- В современной жизни мы всё чаще и чаще слышим термин «международные конфликты»., 24.42kb.
- Õppejõud: Anna Gubergrits Ametikoht, kraad, 51.68kb.
- Тема Предмет, методы и функции политологии Политика как общественное явление и объект, 54.07kb.
- А. В. Савельева маркетинг казань 2009 федеральное агентство по образованию РФ институт, 2194.14kb.
- Б. М. Галеев, С. М. Зорин, Р. Ф. Сайфуллин, 1742.82kb.
- Видимо что то, свыше посланное, витало над бывшей столицей в начале 80-х, ибо чем, 55.37kb.
- Методические указания к изучению дисциплины и выполнению контрольной работы для студентов, 366.23kb.
- Сергей Аношин содержание, 701.01kb.
Ирина Савельева
Что случилось с «Историей и теорией?»
(Тезисы)
В формулировке темы доклада использовано название известного теоретического журнала по истории “History and Theory”, издающегося с 1960 г. Wesleyan University совместно с Wiley-Blackwell Publishing. Но, конечно, не журнал является предметом доклада, а новые тенденции в теоретических основаниях исторической науки в наступившем столетии. Данный семинар продолжает серию научных мероприятий ИГИТИ, посвященных анализу новых тенденций в теоретическом развитии отдельных социальных/гуманитарных наук за последние 15 лет. Эта серия была начата в 2010 г. Круглыми столами по экономической теории и социологии. При обсуждении той и другой дисциплины участникам предлагалось руководствоваться определенными ориентирами, которые применительно к исторической науке можно сформулировать в следующих пунктах:
Novelty – теоретические новации, возникшие в последние 10–15 лет.
Frontier – наиболее быстро и активно развивающиеся области методологии современной исторической науки (включая направления, появившиеся в предшествующие десятилетия).
Importance – наиболее значимые и интересные результаты последних 10–15 лет, полученные благодаря использованию новых теоретических подходов, в том числе заимствованных у других социальных наук.
Interdisciplinarity - усиление/ослабление междисциплинарного взаимодействия.
“Imperialism” – расширение/сужение сферы применения исторического анализа в сопредельных дисциплинах.
Grundbegriffe – выработка новых и развитие «основных понятий» в исторических исследованиях, усиление/ослабление роли «до-понятийных», метафорических оснований теоретизирования.
Integrity – степень интегрированности/сегментированности различных исследовательских направлений.
Axioms – усиление/ослабление единства базовой аксиоматики в различных направлениях исторической науки.
Discourse – формирование единства/разнообразия языка и способов теоретизирования.
Очевидно, что некоторые критерии, предложенные для анализа теоретического обновления очень разных, в том числе и по уровню формализации, дисциплин достаточно сложно использовать для оценки состояния исторической науки. Все же мы будем стараться ими руководствоваться, анализируя концептуальный фронтир истории в XXI веке. В сущности задачей доклада является оценка содержания и степени методологического обновления исторической науки.
Для дискуссии важны ответы на два вопроса:
– Что историки могут объяснить сегодня из того, что они не могли объяснить 15 лет назад?
– Что из того нового, что они могут объяснить сегодня, основано на концепциях, теориях, подходах, возникших за последние 15 лет?
I. Что историки могли объяснить 15 лет назад
Анализ современного состояния исторического знания предполагает краткую характеристику предшествующего периода. В качестве такового кажется оправданным выбрать достаточно протяженный, но с точки зрения модуса и динамики теоретического обновления, на мой взгляд, единый – отрезок 1960 –начало 1990-х годов. Думаю, любой историк согласится, что это были «славные десятилетия» радикального преображения и методологического переоснащения исторической науки.
Характерными чертами этого процесса стали ориентация на междисциплинарность, возникновение множества новых исторических субдисциплин, появление у историков нового (междисциплинарного) корпуса классиков, формирование конвенционального списка известных историков, возвращение «большой исторической науки» к читателям, отчетливая методологическая рефлексия.
Очень коротко попробую охарактеризовать эти параметры.
Междисциплинарность.
В исторических исследованиях второй половины XX в. активно использовались концепции и понятия, выработанные в теоретической экономике, социологии, политологии, культурной антропологии, психологии, лингвистике и т.д. При этом междисциплинарное взаимодействие в сочинениях по истории почти всегда происходило в форме соединения теории из неисторической дисциплины и исторических методов исследования. Начиная с 1960-х годов, обновление историографии совершалось в высоком темпе и сложилась следующая модель взаимодействия: социальная дисциплина – соответствующая историческая субдисциплина – выбор теории – ее применение к историческому материалу.
Причем, если в 1960–1970-е годы историки брали на вооружение преимущественно макротеоретические подходы (экономические циклы, теории конфликта, модернизации, власти и пр.), то начиная с 1980-х годов, они все чаще обращались к микроанализу с привлечением соответствующих теоретических концепций (потребительской функции, ограниченной рациональности, сетевого взаимодействия и т. д.).
В результате в последней трети ХХ в. произошла лавинообразная фрагментация исторической науки. Наряду с привычными всеобщей, страновой, экономической, социальной, политической, культурной, военной, аграрной историей, историей международных отношений, мы имеем историю повседневности, включая историю еды и историю запахов, рабочую историю, историю города, демографическую историю (и отдельно историю детства, историю брака, историю старости), историю женщин и гендерную историю, экоисторию, психоисторию, историю ментальности и многое другое, вплоть до историй радости и любви, о которых так мечтал Люсьен Февр.
Корпус новой классики (междисциплинарной)
В исторических работах второй половины ХХ в. функции классиков чаще выполняли представители других социальных наук – социологии, культурной антропологии, социальной психологии и т. д. Для интерпретации прошлого в качестве «классиков» привлекались Макс Вебер, Эмиль Дюркгейм, Марсель Мосс, Михаил Бахтин, Карл Поланьи, Клод Леви-Стросс, Даглас Норт, Клиффорд Гирц, Пьер Бурдьё, Иммануэль Уоллерстайн и другие. Эта практика получила название «стратегии присвоения». В основе её имплицитно заложена идея, что история, которую можно рассматривать как социальную науку, анализирующую прошлые, уже не существующие общества, естественным образом должна опираться на теоретический аппарат социальных наук, занимающихся современностью.
Круг известных историков
В то же время сформировался круг признанных историков, ставших основоположниками новых субдисциплинарных направлений.
В современной макросоциальной истории к ним с полным правом можно отнести Фернана Броделя, Питера Стирнза, Эрика Хобсбоума, Макса Велера, Томаса Ниппердая и др. Точно так же, обращение к микроанализу в социальной истории, связанное с возникшими в 1970-е годы сомнениями по поводу «больших нарративов», четко маркировано именами основоположников – Джованни Леви, Карло Гинзбурга, Ханса Медика.
Появление культурно-антропологической интерпретации повседневного поведения в 1970–1980-е годы отмечено поистине культовыми историческими именами (и книгами) Эммануэля Ле Руа Ладюри, Карло Гинзбурга и Натали Земон Дэвис. Начало исследованиям плебейской культуры, создаваемой и распространяющейся в народе, положили Питер Бёрк и Эдвард Томпсон. Одна из последних инициаций в «классики» произошла совсем недавно в области «исторической памяти». Я имею в виду Пьера Нора и Яна Ассмана. Вся современная «индустрия производства исторической памяти» перерабатывает в меру сил и потребностей их фундаментальные работы.
Возвращение к читателям
Диверсификация предметного поля исторических исследований, тенденция к пересмотру эпистемологических принципов исторического знания не увели признанных историков от массовой аудитории, а напротив, позволили приблизиться к ней. Появилась новая волна исторических бестселлеров, созданных историками, способными писать «историю как роман». Среди них – Эммануэль Ле Руа Ладюри, Карло Гинзбург, Роберт Дарнтон, Натали Земон Дэвис, Роже Шартье и др. Эти авторы славятся своей сознательно беллетристической манерой, и надо сказать, что на долю такой исторической литературы выпал бесспорный издательский успех.
Методологическая рефлексия в историческом цехе была стимулирована как «историографическими поворотами», так и явлением постмодернизма. Манифесты в защиту исторической науки и дискуссии о характере исторического знания оказались плодотворными для самих историков. Никогда так активно, как на исходе прошлого века, историки разных стран не обсуждали проблемы методологии истории. В работах многих ведущих историков (Питера Бёрка, Поля Вейна, Карло Гинзбурга, Роберта Дарнтона, Натали Земон Дэвис, Жака Ле Гоффа, Юргена Кокки, Майкла Конфино, Майкла Оукшотта, Жака Ревеля, Лоуренса Стоуна, Чарльза Тилли, Роберта Фогеля, Франсуа Фюре, Эрика Хобсбоума, Роберта Элтона и др.) была предпринята попытка снова объяснить специфику предмета исторической науки, особенности исторического сознания и познания, а также четче обозначить нормы и конвенции, которыми руководствуются профессиональные историки.
II. История и теория в XXI веке
Возвращаясь к названию доклада: “Что случилось с «Историей и теорией»?”, приходится признать, что журнал “History and Theory” все же сыграл не только роль метонимии. Он определил модус размышлений и эмоциональный фон для них. Слово «случилось», вынесенное в название, в отличие от «происходит», имеет завершенную форму и для меня – оттенок нерадостного удивления. Действительно, содержание этого журнала, который я очень внимательно читала, начиная с 1970-х годов, с середины 1990-х изменилось радикально. Это меньше проявляется в названиях девяти тематических номеров (1995–2009 гг.), половина из них вполне сопоставима с прежними, но очень заметно по изобилию статей о кино, опере, фотографии, сериалах, исторической памяти, «неконвенциальной истории» и прочих сюжетах, типичных для «культурных» и «некультурных» исследований»
Просмотр “ History and Theory” побудил обратиться к другим историческим журналам, для которых характерен теоретический (методологический) уклон, среди них: Historical Method, History Today, Journal of Modern History, Rethinking History, наконец, History Workshop Journal, который, согласно самопрезентации, с момента своего основания в 1976 г. стал
« одним из ведущих исторических журналов в мире. Его передовой научный уровень, доступность изложения, и живая озабоченность современными проблемами продолжает обеспечивать ему широкое признание как академического, так и рядового читателя»..
Конечно, неверно было бы говорить о тотальном исчезновении из научной исторической периодики теоретической составляющей. Есть статьи о роли agency в исторических исследованиях, компаративистике и ее субститутах, каузальном плюрализме в изучении прошлого, использовании исторической лингвистики, о конце марксистской историографии. Много работ о теориях национализма, теориях империй, гендерном подходе. Есть выпуски и отдельные статьи, предлагающие концептуальное переосмысление хорошо изученных исторических феноменов, например: Английской или Французской революции, Третьего Рейха. И все же, к сожалению, очень заметен крен к стратегии «живой озабоченности»1.
Просмотр полнотекстовых баз книг по истории за последние полтора десятилетия (Sage, Springer, Oxford University Press, Cambridge University Press, Routledge University Press, Yale University Press, California University Press, Princeton University Press и др.) с целью обнаружить новые труды по теории/методологии истории (в широком смысле), конечно, дал более многомерную картину, но не изменил ее радикально. Похоже, что методологического обновления истории, сколько-нибудь сопоставимого с любым из десятилетий предшествующего периода, не наблюдается, во всяком случае на уровне рефлексии. Новации локализуются, прежде всего, в области глобальной истории, истории империй, (нео)колониальных исследований, философии истории. Вместо компаративной истории все активнее предлагается «переплетенная» история (entangled history). Из направлений, сложившихся ранее, активно развиваются микроистория, локальная история, биографическая история, историческая антропология (включая визуальную), история массовых представлений и «исторической памяти»; история науки и образования, продолжается экспансия гендерной и женской тематики, очень энергично ведутся разнообразные визуальные исследования. Произошли ли в этих областях заметные методологические подвижки, мне судить трудно.
Конечно, на фронтир исторических исследований действуют экзогенные факторы. Социальные проблемы современного общества – постсоциализм, глобализм, неоколониализм, новый миропорядок, религиозная мобилизация, новый характер миграции и маргинальности, массовая культура – ставят задачи научного анализа связанных с ними явлений и процессов (демократии, империи, transition, цивилизации, культуры, идентичности, гендера, массовых представлений) в том числе и перед историками. Мне кажется, что развитие современной историографии в последние полтора десятилетия намного заметнее определяется «социальным заказом», чем в период первых «поворотов». (Хотя это вопрос не простой: достаточно вспомнить время рождения «новой социальной истории» и то, что исходно в центре ее внимания были социальные движения, формы протеста и пр.).
Но важны и факторы эндогенные, связанные с развитием социальных и гуманитарных наук и самой истории, прежде всего. Очередные «повороты» все-таки происходят, и они порождают новые междисциплинарные поля. Сегодня на виду сферы принципиально иные: география, биология, нейрология, антропология. Правда, даже эти «повороты» вызваны в том числе и доминированием «глобальной» политики и соответствующего мышления. Так один из наиболее исторически мыслящих современных антропологов Джек Гуди в своей новой книге (Jack Goody. The Theft of History. Cambridge University Press, 2006) пишет, что, обращение к прошлому тех, кто находится за пределами Запада (географически или даже хронологически), дает западным историкам возможность отмежеваться от участия в акте «кражи» , которая по его словам, состояла в том, что « цивилизация, демократия, наука, капитализм, любовь, нуклеарная семья и многие другие ценности и институты, на изобретение которых могут претендовать другие культуры, репрезентировались как западные по происхождению».
Так или иначе, пока не представляется возможным выявить яркие новые тенденции в теоретических основаниях исторической науки, оперируя критериями, названными выше (междисциплинарность, появление новых исторических субдисциплин, новые сильные теории, новые имена – «свои» и «чужие»). Скорее можно говорить о теоретическом застое.
Каковы причины?
Конечно, ответ, который сразу приходит на ум, это естественный выход на плато после нескольких десятилетий необыкновенно (ненормально?) бурного развития исторической науки. Можно предположить, что на уровне использования освоенных теорий для производства конкретных историй ХХ век в исторической науке все еще длится. Но к закономерному процессу «переваривания» методологических новаций 1960-1980 гг. надо прибавить, как минимум, еще три причины. Или предположить их наличие.
1. Разочарование в общих теориях и шлейф постмодернистского наступления на науку. Казалось бы, историки благополучно пережили атаку постмодернистов и вышли из этой ситуации с минимальными потерями. Годы идут, а исторических работ, выдержанных в постмодернистском духе, практически не появилось, хотя манифестов было достаточно. Однако последствия постмодернизма оказались намного более серьезными, чем представлялось на рубеже веков. Постмодернистский дух практически не повлиял на исторический метод, но очень заметно воздействовал на тематику. И на отношение к теоретическим моделям (шире – к научности истории). Кроме того, очевидно, что постмодернизм сказался на системе аргументации: стандарты строгого научного изложения значительно ослабли.
2. Cultural studies произвели в исторической науке и негативные, и позитивные перемены. В данном случае нас интересуют негативные. Появление многочисленных кафедр, курсов, журналов и грантов по культурным исследованиям не сильно радовало традиционных историков. Не случайно книга Алэна Блума «Конец американского разума» (1987), призывавшая историков вернуться к «настоящим книгам и важным проблемам», неожиданно стала бестселлером. Артур Шлезингер тогда же писал, что «культ этничности» является атакой на «общую американскую идентичность», попыткой «повернуть поколение колледжей против европейской и западной традиции», разновидностью «культурного и лингвистического апартеида» и призвал «молчаливое большинство» американских профессоров не молчать, а бросить вызов «модной глупости». Тем не менее содержание журналов, где когда-то тон задавали те самые американские профессора, свидетельствует, что сопротивление экспансии сultural studies оказалось делом нелегким, если не безнадежным.
3. Наконец, можно предположить скудость сопредельных социальных наук, к концепциям которых могут обращаться историки. Если там нет новых плодотворных теорий, удобных для изучения прошлого, то и «присваивать» нечего. Но так ли это? На этом вопросе я остановлюсь ниже.
С одной стороны, даже два предшествующих семинара (по экономической и социологической теориям) показали, что для такого заключения оснований вполне достаточно. С другой стороны, в контексте предложенной темы, с моей точки зрения, есть, как минимум, две интересные новации, которые я оцениваю по-разному. Обе они связаны с очередным витком историзации двух социальных наук: антропологии и социологии. Речь идет о дальнейшем «углублении» истории историками-антропологами и о «третьей волне» в исторической социологии. Суть новой концепции истории, предложенной антропологами, историкам достаточно известна – радикальный и обширный междисциплинарный проект, охватывающий миллионы лет и многие биологические виды, как объект истории. А вот «третья волна» в социологии странным образом остается незамеченной.
III Историческая социология
В то время как некоторые историки пошли в кинозалы, отдельные социологи отправились в архивы. Если не в архивы, то к базам исторической информации. «Стали относиться ко времени серьезно» (Рональд Аминзаде). В исторической социологии произошел свой поворот – «исторический» , который выразился в появлении так называемой «третьей волны» .
1-я волна. Социологи 1-й волны предложили общие объяснительные концепции превращения европейского общества из традиционого в модерное и разработали механизмы трансформаций – революции, секуляризация, бюрократизация, солидарность и пр. (Карл Маркс, Макс Вебер, Эмиль Дюркгейм и др.). В целом историки эти концепции знают и в свое время достаточно широко использовали их в качестве объяснительных моделей.
2-я волна. Социологи 2-й волны разрабатывали не общие модели развития общества, а концепции, интерпретирующие устройство важных, но все же отдельных феноменов, таких как революция, насилие, власть, экспансия, идентичность и др. – предлагающие их типологию и сравнительный анализ (Баррингтон Мур, Ричард Бендикс, Сеймур Липсет, Тедда Скокпол, Иммануэль Валлерстайн, Шмуэль Айзенштадт, ранний Чарльз Тилли и др.). Для них были характерны компаративный подход и (часто) марксистская ориентация.
С их работами и выводами историки, прежде всего, представители «новых» исторических субдисциплин, тоже были неплохо знакомы. В свое время в исторические исследования практически без промедления «проникли» теория модернизации, миросистемный анализ, концепция символической власти. О том, насколько условным иногда могло быть деление на исторические и историко-социологические работы, можно судить по работам Нила Смелзера «Социальные изменения в индустриальной революции», Чарльза Тилли «Вандея», Шмуэля Айзенштадта «Революция и трансформация обществ», Баррингтона Мура «Социальные предпосылки диктатуры и демократии», Майкла Манна «Происхождение власти в обществе» и многим другим. Они с достаточными основаниями могут быть отнесены и к истории, хотя в целом социологи были больше ориентированы на создание концепции и изучение структур и иначе работали с источниками. Отчасти это вопрос ориентации ученого: является ли его задачей вклад в историю или в социологию со всеми вытекающими отсюда нормативными требованиями и ограничениями.
3-я волна. Представители третьей волны (Ronald Aminzade, J. Casanova, Brian Dill, D.J. Frank, Larry Griffin, Jeffrey Haidu, Michael Hechter, Edgar Kiser, John Meyer, William Sewell) отвергли базовые принципы своих учителей (почти все они – ученики известных представителей второй волны). Если «вторая волна» была ориентирована на типологию, поиски подобия, преемственности и выстраивание на этой основе больших нарративов, то нынешнее поколение исторических социологов сфокусировано на ином – динамике, изменчивости, неустойчивости, мутациях. Разрабатываемые ими объяснительные модели существенно повышают статус исторических акторов и отдельных событий и, соответственно, концентрируются на непредвиденных долговременных последствиях человеческих действий в развертывании исторических траекторий.
Тем самым в их работах анализируются принципиально иные механизмы становления долговременных социальных структур. Процесс анализа сфокусирован на последовательностях (событий), вероятности и непредсказуемости, поворотных точках, «исторических ловушках» и т.п., а результатом исследования становится не создание типологий, а выковывание индивидуальных для каждой исторической тенденции цепей событий и причинно-следственных связей (достаточно сложно устроенных). «Третья волна» в исторической социологии поражает именно своей историчностью, столь важным для историка стремлением объяснить сложные переплетения самых разных факторов, тенденций, событий, порой неожиданным по своим последствиям даже ретроспективно.
Историки, в том числе американские, практически ничем не выдают своей осведомленности о разработках «третьей волны». Между тем, похоже, что это направление в социологии уже довольно влиятельно. Статьи «новых» исторических социологов с завидной регулярностью печатаются в ведущих социологических журналах, а обзоры написанных ими книг можно найти практически в любом номере Annual Review of Sociology. Можно, конечно, допустить, что очередная интервенция социологов в пространство изучения прошлого встречает со стороны историков молчаливую защиту своей дисциплинарной территории. Однако такое допущение довольно странно, потому что историческая социология, наконец, радикально приблизилась к историкам, поставив в центр исследований единичное, индивидуальное, уникальное в перспективе времени. Мне кажется, что в данном случае все проще и историки просто не готовы (не подготовлены) к междисциплинарному общению в предложенном теоретическом формате, поскольку для решения проблем исторической изменчивости и непредсказуемости социологами «третьей волны» мобилизован достаточно сложный и относительно новый теоретический арсенал (во многом он заимствован из экономической теории).
IV Проблемы междисциплинарного общения
«Time matters» означает, что прошлое релевантно. В прошлых обстоятельствах были приняты некие решения, совершены действия, которые продолжают влиять на настоящее в том числе и тогда, когда обстоятельства изменились. Этот тезис отличает исторического социолога от всякого другого социолога. А что отличает исторического социолога от историка? Ответ известен и относится в принципе к любым междисциплинарным взаимодействиям: постановка вопросов, методы, язык и способы решения научных задач.
Вопросы. Безусловно, есть вопросы, равно интересующие историка и социолога третьей волны. Например, связанные с каузальным анализом последовательности событий, изучением критических констелляций, изменяющих траектории социальных процессов, определением зависимости «настоящего» от «прошлого» и пр. Привожу вопросы такого типа из работ исторических социологов:
– Как можем мы одновременно противопоставлять последовательные периоды и объединять их в более протяженные траектории, предполагая, что прошлое влияет и даже предопределяет настоящее через механизмы причинной последовательности?
– Как зависимости от предшествующего пути определяют формирование устойчивых и долговременных структур, которые впоследствии могут измениться или разрушиться под напором следующей волны исторически случайных событий?
– Как можем мы теоретизировать, то есть предписывать каузальность тому, что не наблюдаемо, будь то механизмы ценообразования, максимизация предпочтений, классовое сознание, ценностные мотивации или господство?
Вопросы, отличные для историка и социолога, связаны с интересом социологов к типологии, классификации, поиску устойчивых связей, независимых и зависимых переменных, эндогенных и экзогенных факторов. Например: раньше социологи исследовали «большие структуры» и «крупномасштабные процессы». Теперь изучают «устойчивые структуры» и «непреднамеренные последствия». А историки в предельном смысле изучают «Res gestae».
Для социолога характерны вопросы: К какому типу относится то или иное событие? Как в социальной жизни взаимодействуют независимые и зависимые переменные? Какие факторы являются экзогенными, а какие – эндогенными? Должно ли одно действие повлечь за собой определенное (предсказуемое) действие? Если нет, то почему? Как соотносятся демократия и неравенство? Как типологизировать власть? Как типологизировать революции? Почему происходят войны? Согласитесь, что это не-вполне – вопросы историка, но ответы на них важны для историка. [Можно сравнить статью Чарльза Тилли (Tilly Ch. “What Good is Urban History?” – 1996)) с урбанистикой историков или книгу Фила Смита (Smith Phil. Why war. Chicago: University of Chicago Press, 2005) с военными историями историков].
Методы. Наверно, самое чуждое для современных историков – методы, которые используют представители «третьей волны» в социологии. Методы эти требуют знакомства с достаточно сложными теориями, используемыми сегодня в экономике и социологии, такими как: теория рационального выбора (rational choice); новый институционализм (new institutionalism); сетевой анализ (network analysis); «зависимость от предшествующего пути развития» (path dependency); «модель решения проблем» (problem solving model); критические перекрестки (узлы) (critical junctions); сети доверия (trust networks); теория игр (game theory), качественный компаративные анализ (qualitative comparative analysis – QCA). Как подчеркивают сами исторические социологи, применение этих моделей в изучении событийной истории (eventful history) значительно повышает роль нарратива.
Конечно, используются и все другие процедуры социологического анализа: теоретическая дедукция, классификация, аналитическая селекция, статистические обобщения, но в данном случае нам (и теоретикам третьей волны) важны именно те новые методы, которые дают возможность изучать изменчивость, случайность, роль исторических агентов и пр.
Например, в случае использования модели «зависимости от предшествующего пути развития» (path dependency) нарратив начинается с определения исторической развилки, затем шаг за шагом анализируются события и решения, определяющие избранную колею и демонстрируется, как последующее развитие сделало этот выбор необратимым. Метафоры «поворотный пункт», «путь», «развилка», «ловушка» , казалось бы, напоминают привычные нам рассуждения историка. Но это не совсем так. Модель path dependency отличается от исторического объяснения не столько манерой описания исторических перемен, сколько способом их объяснения.
Исследования выполненные в логике “path-dependency”, заменив анализ независимых и зависимых переменных (историки это называют факторами) пристальным изучением последовательности событий и событийных констелляций, предлагают объяснения различий между синхронными и диахронными историческими кейсами (противоположные паттерны образования государств (Ertman 1997; Mahoney 2001), моделей политической борьбы (Voss 1993), социальной политики (Pierson 1994; Orloff 1993) и др. Но, по мнению критиков этой модели, ее объяснительный потенциал непригоден для сравнения качественно разных последовательных периодов, поскольку она абсолютизирует как случайную природу «поворотных точек», так и предопределенность последующей исторической траектории.
Взамен целевой модели, вариации которой представлены в исторической социологии предшествующих «волн», предлагается модель решения задач (problem solving model), по условиям которой общество не «предзадано», а конструируется, типологизируется индивидом в качестве предпосылки решения той или иной проблемы2. Если метафора «зависимости от предшествующего пути» фокусирует внимание на случайных событиях, которые на поворотных этапах направляют развитие по определенной колее, то модель решения задач заставляет анализировать комбинации вызовов, ресурсов, фреймов и возможностей, побуждающих акторов искать новые решения постоянно возникающих дилемм.
Сами же цели модель решения задач трактует не как заданные, а как ситуационно-специфические. Она фокусируется на ассортименте практик и схемах их реализации как конститутивных элементах действия. С помощью этих методов анализа прошлого решается проблема плотного (насыщенного) описания (thick description – метафора, заимствованная у Клиффорда Гирца).
“ненасыщенное (thin)”описание предполагает, что история в качестве объяснения играет всего лишь роль “понятного (transparent ) медиума, содержащего в себе наиболее важные причины, в то время как в «насыщенной» истории время “пропитано причинами, локализованными в области последовательности , аккумуляции, случайности и сходства” (Tilly 1994, p. 270).
«Насыщенная история является каузальным стержнем в конструкции знания, без которого невозможно объяснить мир теоретически. Значение этого расширения смысла истории от“ненасыщеного” к насыщенному…показывает, что не только теория по своей природе исторична, но и то, что мы называем «историей» по своей природе теоретично»( Somers R. American Journal of Sociology, 104(3). Р. 739).
Модель решения задач напоминает социальным ученым о том, что исторические пути куда более загадочны, чем может показаться ретроспективно, в них больше многозначности, перспектив, пересечений, благодаря чему они достаточно открыты для социальных акторов, которые могут влиять на свои исторические маршруты. Этот подход позволяет и объяснять крутые повороты истории, и предлагать объяснительные модели, связывающие разные по природе периоды в единую историческую последовательность.
Основные области интересов исторических социологов «третьей волны» мало отличаются как от тематики социологов «второй волны», так и от тематики историков. Это экономическая история, социальная борьба, социальный контроль, революции, функционирование избирательной системы, война, религиозная мобилизация и т.д. – в прошлом. Представители «третьей волны» в общем не интересуются «половой» тематикой: «гендерный и феминистский анализ» встретил неприятие среди исторических социологов. Причем феминизм встречает тем больший отпор, чем ближе тема исследования к центрам «мужской» власти (государственный аппарат, финансовая политика, война и пр.).
Язык. Историки свободно говорят на языке социологов первой и второй волны, но не владеют языком третьей, в той части, где этот язык новый, или когда в нем произошло изменение смыслов. Это не только проблема новизны или неосведомленности, но и следствие сложности теорий и моделей, которыми оперирует «третья волна».
Основные понятия социологов 3-ей волны – agency, signification, accumulation, contingency, repression, independent (and dependent) variables, и совсем уж чуждое “small n” – или почти не используются историками, или наделяются иными смыслами. Однако важнейшими для «новой» исторической социологии являются, как минимум, три ключевых для историков понятия: «событие», «случайность» и «время». О первых двух я уже сказала. Остановлюсь еще на интерпретации категории «время» в современной исторической социологии.
Еще Филипп Эбрамс в «Исторической социологии» в блестящей главе "Объяснять события…» увидел огромный потенциал для социологии в исследованиях времени, понимая под временем темпорально упорядоченные, взаимосвязанные последовательности действий, образующие событие(Abrams, 1982).
Сегодня социологов, внимательных ко времени, очень грубо можно разделить на две группы: «контекстуалистов» и «нарративистов».
«Контекстуалисты» (qualitative and statistical historical contextualists) понимают «время» как контекст. И «качественные», и «статистические» контекстуалисты изолируют или «замораживают» кусочки истории, поэтому время их называют еще «экспериментальным». Иногда они блестяще используют анализ последовательности и случайности, но это не включено в логику их каузальных объяснений. Различия в контексте позволяют определить различия в структурах, мотивации и пр. Для контекстуалистов важно также объяснить, почему меняется сам контекст. Один из способов такого объяснения построение отчетливых комбинаций причин (multiple causal conjunctures), которые в разных случаях приводят к сходным результатам, притом что каждая причина объясняет лишь конкретный случай.
Сторонники нарративных (evenemental) объяснений считают, что взаимодействия социальных структур и социальных действий происходит во времени и через время. По их мнению, лучше всего наблюдать этот процесс можно через эволюцию цепей событий, которые могут развертываться по-разному – иногда линейно, иногда с развилками, возвратами и т.д., создавая множество вариантов «выхода». При этом современной исторической социологии свойственно очень внимательное отношение к темпоральным характеристикам события. От телеологического времени Валлерстайна (1974) движение произошло к экспериментальному времени Скокпол (1979) и теперь –к эвентуальному времени Сьюэлла (2005).
Приверженность социологов-нарративистов категориям sequence, contingency and singularity и исключительное внимание к событию сближает их с историками. Для тех и других важны не только факт события, но и время, когда оно произошло, и темпоральные характеристики самого события, такие как скорость, частота, податливость, повторяемость и т.д. Событие всегда потенциально может и подтвердить, и опровергнуть гипотезу, но в любом случае «событие – необходимая призма».
***
Чем отличается социологический нарратив «новой волны» от исторического? Все-таки социологов вдохновляет теория. Она исходна, это очень заметно в структуре нарратива, который они создают. Сырье для исследования –события (социальные действия), но сама событийная конструкция в исторической социологии такова, что исторически специфическое встроено в социологическую модель. Вопрос о том, имеем ли мы дело с «исторической достоверностью» или очередной теоретической абстракцией, требует отдельного ответа. Могу сказать, что с моей точки зрения, этот ответ вариативный.
Если историк использует социологические модели, или хотя бы «ответы», то на какие «исторические» вопросы ответит он с их помощью? Как применить все это теоретическое знание, самими социологами, кстати, во многом почерпнутое в экономических теориях? Перед историками снова – пугающая проблема изучения «чужого» языка и методов. В идеале требуется общий концептуальный язык вместо дисциплинарных диалектов, но эта задача многократно постулировалась разными междисциплинарными исследовательскими коллективами и очень редко решалась. Поэтому желающим ознакомиться с «новой» исторической социологией в очередной раз придется учиться. Возможно однако, что «плотное» прочтение трудов социологов третьей волны позволит нам узнать нечто такое, чего они сами не смогли обнаружить.
1 Не могу попутно не отметить, что на этом фоне по-настоящему методологическими выглядят сегодня журналы по археологии, например: Journal of Archeological Method and Theory, Journal of Archeological Research, Journal of Archeological Science. Пролистав эти журналы, я заметила несколько радикальных изменений именно в концептуальном фундаменте сегодняшней археологии, хотя не мне об этом судить.
2 Целевая модель (goal model была у Маркса, Вебера, Парсонса и др.) Речь идет о том, что у всех теорий, основанных на целевой модели, включая культурологические, общая объясняющая логика, разнятся только цели действия. В утилитарных теориях цели предполагают экономическое или политическое вознаграждение для класса или индивида, в культурологических – цели предполагают воплощение ценностей и нормативных мировоззрений.