Библиотека Т. О. Г

Вид материала

Книга

Содержание Алхимия и современная наука

Подобный материал:

• Библиотека Хельсинского Университета была написана небольшая статья, 63.53kb.
• Городских библиотек, 1814.45kb.
• Библиотека Альдебаран, 2189.93kb.
• Нейшем "Автор" с одной стороны, и Научная медицинская библиотека Ярославской государственной, 39.73kb.
• Библиотека православной культуры, 94.2kb.
• РосБизнесКонсалтинг Список онлайн-библиотек экономической тематики, 63.04kb.
• 1. Александрова Т. Домовенок Кузька…(с продолжениями), 69.48kb.
• Министерства Российской Федерации по делам печати и телерадиовещания Диссертации Библиотека, 617.88kb.
• Барнаульский государственный педагогический университет Научная библиотека, 757.64kb.
• Йона по экологическому просвещению населения/мук шаховская центральная межпоселенческая, 5.91kb.

Часть I


ИСТОРИЯ


И. И. Канонников

АЛХИМИЯ И СОВРЕМЕННАЯ НАУКА


Происхождение алхимии относится к глубочайшей древности. В той стране, где едва ли не впервые возник­ла мощная культура в человечестве, в Египте, начались и первые попытки познать, из чего именно состоит окру­жающий нас мир. Эти попытки явились результатом на­блюдений над теми естественно-историческими фактами, которые относятся к области минералогии и металлургии, с незапамятных времен процветавших в Египте. Золото, серебро, медь, олово, свинец и железо были известны там еще издревле. Известны были и те сплавы, которые могут давать между собою эти металлы и между которыми осо­бенно важное значение имел электрум — сплав золота и серебра, столь похожий на чистое золото². Но знакомство




¹  Текст печатается с незначительными сокращениями. Полный текст см.: Алхимия и современная наука. Речь, произнесенная ординарным профессо­ром И.И. Канонниковым. Казань, тип. Казанского университета, 1886.

Канонников Иннокентий Иванович (1854—1902) — русский химик. С 1886 г. профессор Казанского университета. Основные его труды отно­сятся главным образом к области физической химии. Издал «Руководство к химическому исследованию питательных и вкусовых веществ».

²  Латинское «electrum», египетское «azem» — «янтарь» (от корня «лу­чезарный, сияющий») — металл светло-желтого цвета, сплав золота (70—80 %) с серебром (20—30 %), обладает более высокими механически­ми свойствами, чем золото. Был широко распространен еще в Древнем Египте. Подробно описывает этот сплав и Плиний Старший (I в. н. э.).

Однако Парацельс предлагает свое понятие слова «электрум». В своем трактате «Tinctura Physica» («Целебная тинктура»; см. также примеч. к его трактату в третьей части этой книги) Парацельс пишет: «Со­единения металлов действуют удивительным образом. Если мы создадим сплав семи металлов в должном порядке в надлежащее время, то получим металл, обладающий достоинствами семи исходных. Такой сплав именует­ся „электрум". Он обладает не только физическими, но и звездными свой­ствами семи металлов, вошедших в его состав; электрум есть одно из наи­ценнейших средств, ведомых тайной науке. Обычные металлы не могут сравниться с ним, ибо он обладает магической силою. Сосуд, отлитый из электрума, немедленно обнаружит любой яд, положенный в него тайно, ибо яд этот начнет выступать каплями на его стенках... Из этого electrum magicum ты можешь сделать зеркало, в котором сможешь видеть события прошлого и настоящего...» (Гартман Ф. Жизнь Парацельса и сущность его учения. М., 2001. С. 211, 214).


с ископаемыми не ограничивалось только знакомством с одними металлами. Древние египтяне знали хорошо раз­ные минералы и из числа таковых многие из принадлежа­щих к классу драгоценных, как то: ляпис-лазурь, изумруд, рубин и др.

Но что всего важнее, они умели подделывать их, окра­шивая солями стекла и эмали. Возможность приготовления таких стразов наводила на мысль о возможности приготов­ления самих естественных продуктов, о возможности при­готовления такого страза, который ничем бы ровно не отли­чался от естественного изумруда, рубина или тому подобно­го минерала¹. Казалось ясным, что если, окрашивая простое стекло медной окисью, получают страз, только по виду по­хожий на рубин, но не тождественный с ним, то, значит, де­ло за тем, что плохо выбран материал для его приготовле­ния, плохо выбрана та краска, которая должна превратить его в настоящий драгоценный камень. Стоит лишь прило­жить усилия, провести больше опытов, и, древние египтяне не сомневались в том, легко будет найти подходящие усло-




¹ В настоящее время производство искусственных камней, или стра­зов, поставлено на промышленную основу. См. также комментарии к гла­ве второй первого трактата Фомы Аквинского «О камне философов...»


вия для воспроизводства всех драгоценных минералов. Не­вольно мысль переносила эту идею и на металлы. Прибавляя сравнительно небольшое количество золота к серебру, полу­чали сплав, весьма похожий на настоящее золото. Нельзя ли, и это ясный вывод отсюда, и другие металлы окрашивать таким образом, чтобы они сначала принимали вид золота, а потом, при дальнейшем накоплении знания и опытности, и свойства его?

Вы видите, что эта идея искусственного приготовления драгоценных камней и металлов являлась строго точным вы­водом из тех фактов, которые наблюдались. Она имела, как вы легко можете заметить, чисто эмпирический характер, представляя не что иное, как обобщение этих фактов, и не претендовала на значение общей теории, бравшейся объяс­нить их сущность и их взаимные отношения. Только тогда, когда Египет познакомился с плодами греческой культуры, с лучшим цветом ее — греческой философией, только при слиянии египетского эмпиризма с греческой метафизикой, которое произошло во время становления знаменитой Алек­сандрийской школы, только тогда эта идея получила научно-философский характер и вместе с тем возникла наука хи­мия, или, как тогда она называлась, алхимия¹.

В Древней Греции эмпирические знания были не велики. Общим характером науки у греков было отвлеченное, философское направление. Они мало задавались эксперимен­тальным изучением природы, а пытались составить себе понятие о ней, о процессах, происходящих пред ними, из умозаключений, опиравшихся на одно наблюдение явлений и предметов: опыт был оставлен в стороне. Такое направле-




¹См. примеч. 2 на с. 90.


ние в исследовании природы отразилось и на изучении той ее области, к которой относятся химические явления. Греки, отыскивая всюду внутренний смысл явлений, обратили вни­мание и на состав тел. Однако вначале понятие о составе, о сущности, о природе тел было далеко не ясно и смешива­лось с понятием о происхождении их. Впервые постановку и разработку вопроса о составе тел мы находим у Фалеса, жившего за 600 лет до н. э.

По мнению Фалеса, все существующее произошло из воды. Влага есть начало всего. Все проникнуто ею; если во­да сгустится — она делается землею, если она испарит­ся — становится воздухом. Последнему исторический пре­емник Фалеса, Анаксимен (род. между 523—548 гг. до н. э.), придал первенствующее значение и утверждал, что все живое и сущее происходит из воздуха и все снова воз­вращается в него. Воздух, по Анаксимену, есть настоящий источник жизни, связующий все вещества, составляющие тело человека; из него же образовались и все неодушевлен­ные предметы.

Следя далее за развитием греческой мысли в вопросе о составе тел, мы встречаем замечательное учение Гераклита (род. в 503 г. до н. э.). Гераклит утверждал, что основное на­чало всего есть огонь. Но этот огонь — не обыкновенное пламя, получающееся, например, при горении дерева, огонь Гераклита был теплый, сухой пар — эфир, — всюду распро­страненный, всё проникающий и всё создающий¹. Природа, по мнению Гераклита, представляет собой лишь различные изменения этого огня, более или менее быстро преходящие. В ней нет ничего постоянного. Все изменяется, и все сущест-




' Ср.: «Воздух есть спящий огонь» (Гегель. Энциклопедия философ­ских наук).


вующее представляет «непрерывный прилив и отлив». «Ни­кто не был дважды на одной и той же реке, — говорит он, — потому что ее воды, постоянно текущие, меняются; она разносит и снова собирает их, она переполняется и снова спадает; она разливается и опять входит в берега». Одним словом, все находится в движении; нет отдыха или покоя. Идея единства всего сущего, руководившая Геракли­том в этих словах, нашла себе более полное выражение у Анаксагора, который говорил: «Несправедливо утверж­дают, что нечто возникает или перестает существовать; ибо ничто не может ни начать своего бытия, ни подверг­нуться разрушению; все есть скопление или разделение предсуществующих элементов, так что возникновение че­го-либо правильнее назвать образованием новой смеси, а тление — распадением таковой». За такие элементы знаменитый Эмпедокл (род. в 444 г. до н. э.) принял че­тыре: землю, воздух, огонь и воду. Из них произошло всё, все предметы видимого мира суть лишь продукты их смешения¹.




' Вот что писал по этому поводу другой известный историк алхимии XIX века, Л. Фигье: «Итак, четырех простых тел достаточно для образо­вания окружающей нас атмосферы, для образования воды, покрывающей три четверти земного шара, для образования всего, что движется и живет на его поверхности... Таким образом, мы добрались с вами до знаменито­го числа четыре, до Tetractida, или Tetragrammea, Пифагора, игравшего столь важную роль в таинствах Халдеи и Древнего Египта».

Tetraktida, tetragrammea — знаменитая «четверица» Пифагора.

Эмпедокл многими исследователями считается учеником Пифагора.

Пифагор (2-я половина VI в. — начало V в. до н. э.) — древнегрече­ский философ, математик (ученый). Судя по тому, что пифагорейцы, во всем ссылавшиеся на авторитет своего учителя и употреблявшие как по­следний аргумент слова «egw efh» («сам сказал»), заявляли: «Мы почита­ем того, кто нам о четверице поведал...» — учение о четверице является одним из основополагающих в пифагорействе. «Тетрактидой», согласно Пифагору, сполна выражалась сущность всего космоса. Она определяла «гармонию сфер» — Солнца, Луны и звезд (включая планеты) — октавой (1:2), квинтой (2:3) и квартой (3:4) соответственно. Таким образом, че­тыре первых числа (1+2+3+4=10) охватывали собой всю гармонию Все­ленной, и четверица служила «доказательством» сокровенной числовой природы мира. Душа мыслилась также гармонией, «соразмерной» гармо­нии космоса, что в свою очередь вполне сочеталось с еще более древними представлениями о соответствии микрокосма и макрокосма (малого космо­са и большого космоса — человека и Вселенной).

Та же мысль зафиксирована и в «Изумрудной скрижали» Гермеса Трисмегиста, наиболее древнего идеолога не только алхимии, но и всех оккультных (тайных, сокровенных, признающих присутствие скрытых сил) наук.

Однако, согласно изложению Фигье, в XIX в. соответствие незыб­лемым древним истинам: четверице Пифагора, единству микро- и мак­рокосма и т. п. (см. об «Изумрудной скрижали» и учении Гермеса Трис­мегиста в Приложении), считалось свидетельством действительной ис­тинности достигнутого, несмотря на то что составление всего сущего из четырех элементов (земли, воды, воздуха и огня) воспринималось уже тогда скорее метафорически, чем реально.


Эта идея яснее и полнее нашла себе развитие у одного из величайших ученых и мыслителей Древней Греции — Аристотеля (род. в 384 г. до н. э.), в учении об элементах природы. Принимая четыре начала Эмпедокла, Аристо­тель не придавал им реального значения. По его учению, эти четыре начала являются не элементами, не реальны­ми составными частями всех тел, существующих в приро­де, а представляют только основные свойства их. Все предметы видимого мира образованы из одной и той же материи, от века существующей и обладающей потенци­альной энергией, которая выражается или, правильнее, проявляется четырьмя способами: как огонь, как воздух, как вода или как земля¹. Каждое тело, каждый предмет, из числа окружающих нас, содержит в себе эти четыре элемента; все же бесконечное разнообразие предметов, встречающихся в природе, объясняется, во-первых, тем,




' Здесь отчетливо просматривается стремление признать существо­вание некой единой первой материи — prima materia алхимиков.


что одни из образующих их элементов проявляются как активные их свойства, другие же как пассивные, а во-вто­рых, оно зависит от того, что относительные количества элементов, заключающихся в разных веществах, являют­ся различными. Материя сама по себе есть нечто совер­шенно пассивное, безжизненное. Свои свойства и спо­собность образовывать разнообразные предметы она по­лучает от пятого элемента, проникающего всю природу, дающего ей жизнь и движение, — эфира, который есть первая причина и вместе с тем сущность самого движе­ния. Этот эфир и сообщает четырем элементам, которы­ми проявляется материя, их специфические свойства, уде­ляя им часть своей силы¹.




¹Вот что пишет по этому поводу современный историк химии С. И. Левченков: «Предположение о существовании пятого элемента, из которого состоят небесные тела, Аристотель сделал исходя из убеж­дения, что небесам присущи вечность и совершенство, они не могут быть образованы теми же элементами, что и земные тела (тела „подлунного мира")». См. в связи с этим также рассуждение о телах сверхнебесных Фомы Аквинского, занимавшегося интерпретацией сочинений Аристо­теля. Здесь нелишне отметить и еще одно его утверждение: «В целом ко­смология последователей Аристотеля, который, в отличие от Анаксиман-дра, считал Вселенную конечной, может быть представлена следующим образом. Вокруг центра Вселенной (центра Земли) расположены после­довательно сферы четырех элементов в порядке уменьшения их тяжес­ти — земли, воды, воздуха и огня. Далее следуют планеты, обращаю­щиеся вокруг Земли, в следующем порядке: Луна, Меркурий, Венера, Солнце, Марс, Юпитер и Сатурн. За орбитами планет расположена сфера неподвижных звезд. Движение планет по небосводу чрезвычайно точно описывалось разработанной около 150 г. н. э. геоцентрической си­стемой Клавдия Птолемея (ок. 90—160), у которого в силу совершенст-, ва небес орбиты обращения планет вокруг Земли являлись правильными окружностями (вследствие чего пришлось вводить систему эпициклов). Нетрудно, кстати, заметить здесь несомненные аналогии с современным взглядом на строение Земли: литосфера, гидросфера, атмосфера и маг­нитосфера — не что иное, как сфера земли, сфера воды, сфера воздуха и сфера огня в системах Эмпедокла, Платона, Пифагора и Аристотеля. Че­тыре стихии античных натурфилософов можно счесть также прообразом четырех агрегатных состояний вещества — твердого, жидкого, газооб­разного и плазменного».

Уже у Аристотеля названы все те семь планет, что соответствовали семи известным на тот период истории металлам.


Уже из этого коротенького и сухого очерка воззрений Аристотеля вы можете видеть, как глубоко заглянул этот мудрец древности в сущность вопроса о природе вещества, и легко можете понять то громадное влияние, которое ока­зало учение Аристотеля о составе тел на дальнейшее разви­тие химии. В самом деле: вся последующая история этой на­уки представляет собой не что иное, как разработку и при­ложение идей Аристотеля к частным вопросам. Для этого требовался теперь только фактический материал, которого в Древней Греции было накоплено мало, но который изоби­ловал у египетских ученых, гораздо более греков способных к экспериментальному изучению природы. Если бы этот материал был под руками у Аристотеля или его учеников — химия появилась бы впервые в Греции, но его не было, и по­тому возникновение этой науки замедлилось на два столе­тия и произошло там, где египетский эмпиризм слился с гре­ческой философией, в Александрии, куда перешел в то вре­мя центр тяжести умственной жизни образованного мира¹.

Начавшийся в Александрии новый период в истории раз­вития химии является для последней весьма важным и харак­теризуется совершенно особенным направлением, которое получили занятия химическими предметами. В это время химия, бывшая только собранием эмпирических фактов, не


¹ Здесь ясно видна необходимость двух составляющих — теории и практики — мимо чего невозможно пройти при внимательном исследова­нии происхождения алхимии. Но пока еще нет речи о третьем аспекте этой науки. Однако неслучайно профессор Канонников постоянно говорит здесь не об алхимии, а о химии. Речь и в самом деле идет прежде всего об истории, а точнее даже о предыстории, именно химии, а не алхимии. Или же, соглас­но сегодняшнему делению, о предалхимическом периоде химии.


обобщенных ни одной гипотезой, то есть наукой, не заслу­живающей этого имени по отсутствию цели, становится на ноги и получает права гражданства среди других наук. Она вырабатывает ясно определенную цель и обогащается мно­гими эмпирическими обобщениями. Цель ее была ложна, большинство обобщений не соответствовало фактам в том смысле, как это понимаем мы, но тем не менее эта ложная цель, эти неверные обобщения связали в одно все химиче­ские познания, дали им общее направление и осмыслили дальнейшую работу в области химических явлений.

Целью химических изысканий в то время стало нахож­дение средства для превращения неблагородных металлов в благородные. Впервые эта мысль появилась в Египте и была, как мы видели, результатом наблюдений над при­готовлением искусственных драгоценных камней и эма­лей¹. Но эта мысль носила характер одного голого пред­положения, простой догадки о возможности такого пре­вращения. В основе ее не было никакой научной теории или гипотезы, которая оправдывала бы ее существование, и потому эта мысль не могла служить стимулом для даль­нейших исследований в этом вопросе. Прочное основание




' Здесь любопытно отметить, что производство металлов, прежде все­го золота, в Древнем Египте считалось «священным искусством». Завое­ватели Египта истязали его жрецов, выпытывая у них секреты выплавки золота, но те умирали, сохраняя тайну. Сущность же процесса, который египтяне так оберегали, заключалась в следующем. Они обрабатывали зо­лотую руду расплавленным свинцом, растворяющим благородные метал­лы, и таким образом извлекали золото из руд. Этот раствор затем подвер­гали окислительному обжигу, и свинец превращался в окись. Главной тай­ной этого процесса были горшки для обжига. Их делали из костяной золы. При плавке окись свинца впитывалась в стенки горшка, увлекая при этом случайные примеси. А на дне горшка оставалось чистое золото. Не этот ли процесс ввел многих в заблуждение, породив представление о возможно­сти получения золота из свинца?


она получила только тогда, когда в Египет проникли идеи греческих философов о природе вещей. Влияние этих идей тотчас сказалось в появлении теории состава металлов, ос­новные черты которой мы находим уже у писателей I и II ве­ка нашей эры: Диоскорида и Зосимы Панаполитанина. Бо­лее подробно эта теория изложена у Олимпиодора (IV в.), Синезия (V в.) и Стефана Александрийского (VII в.)¹, но свой полный и законченный вид она получила только у знаменитого Гебера (VIII в.)².

Эта теория в общих чертах состояла в следующем: все металлы имеют два общих начала, из которых они состо­ят, это меркурий и сера. Именем меркурия и серы алхимики того времени называли отвлеченные понятия металличнос-ти и изменяемости. При внимательном наблюдении все ме­таллы оказались обладающими многими общими свойства­ми. Так, все они имеют особый блеск и цвет, все более или менее ковки; будучи расплавлены, превращаются в жидко­сти и в этом виде чрезвычайно похожи друг на друга и в особенности на ртуть, ставшую уже известной в то вре-




¹  Олимпиодор — греческий алхимик, автор трактата «О священном искусстве». Синезий (ок. 380—415) — эллинистический ученый и теолог, естествоиспытатель. Стефан Александрийский — греческий алхимик, один из предполагаемых авторов сочинений, приписываемых Гермесу.

²  В других источниках Джабир. Джабир был самым талантливым и прославленным арабским алхимиком. Изучал возможность трансмута­ции металлов. Полагал, что ртуть является особым металлом, так как бла­годаря своей жидкой форме содержит очень мало примесей. Столь же не­обычными свойствами, по его мнению, обладает и сера: она имеет желтый, близкий к золотому, цвет и способна воспламеняться. Все остальные семь известных тогда металлов должны были, согласно мнению Джабира, обра­зовываться из смеси ртути и серы. Дольше всего, созревая в недрах Зем­ли при различных давлениях и температуре, образуется из серы и ртути зо­лото — наиболее совершенный металл. Эти представления Джабира ока­зали сильное влияние на последующие поколения алхимиков. Его теория была признана классической.


мя. Будучи выставлены на воздух или подвергнуты нагре­ванию, они, за исключением золота, изменяются и превра­щаются в землистые вещества — ржавчины или, по-ны­нешнему, окиси. Эти общие для всех металлов свойства были соединены, за исключением последнего, в одно поня­тие — металличности, и ртуть, по своей идеальной ковкос­ти, по сильному блеску, естественно, стала считаться типом всех металлов, и ее алхимическое имя «меркурий» вырази­ло эту типичность, соединив в себе все общие свойства ме­таллов, за исключением изменяемости на воздухе и при на­гревании. Эта последняя способность металлов дала повод к установлению другого общего для всех начала — изме­няемости, и сера, сгорающая без остатка, дала свое имя для выражения названного свойства. Сообразно этому все ме­таллы считались результатом соединения двух начал: ме­талличности и изменяемости, меркурия и серы, в различном относительном количестве, в различной степени чистоты и в различной силе соединения друг с другом.

Вдумываясь глубже в эту теорию, легко понять, что не­избежным выводом из нее являлась мысль о возможности превращения одних металлов в другие и всех их в золото, самый совершенный из них. Очевидно, было необходимо только взять какое-либо металлическое вещество, которое отличалось бы от золота каким-нибудь качеством, и выде­лить из первого то, что его обособляет от второго, сводя его таким образом к первичной материи: к философскому мер-курию, который можно получить и из обыкновенной ртути, отнимая от нее сначала жидкие свойства. Затем необходи­мо фиксировать, закрепить полученное вещество, отнять от него летучесть, воздушный элемент, и, в заключение, вы­делить элемент землистый, выражающийся в способности давать при накаливании на воздухе землистое вещество: окись ртути. Когда таким образом подготовлена первичная материя, остается только окрасить ее в надлежащий цвет, соединяя с философской серой, предварительно также очи­щенной, как ртуть, и золото будет готово.

Сравнивая эту гипотезу с теорией Аристотеля, нельзя не видеть значительного шага вперед и сужения в то же время понятий. Теория Аристотеля обнимала все предметы Все­ленной, утверждая, что они тожественны по субстанции, устанавливая принцип единства материи. Эта теория была хороша, ясна, но слишком обща, слишком отвлеченна и по­тому не могла быть применена непосредственно к химиче­ским вопросам, так как она не была выражением ближайших свойств отдельных тел. Новая теория не задавалась такими широкими задачами, она ограничилась только обобщением эмпирических фактов, но в то же время не была и одним простым их выражением. Вырабатывавшие ее мыслители не могли избежать влияния философии Аристотеля, и это вли­яние сказалось в принятии общих начал металличности и из­меняемости для всех металлов. Эти два начала, служа выра­жением реальных фактов, были в то же время применением идей Аристотеля о единстве материи к частному случаю. Потребность реализовать эту господствовавшую тогда идею великого мыслителя и послужила точкой исхода алхимии, послужила началом химии как науки. Целью ее в то время стало отыскание способа для превращения всех металлов в золото, отыскание философского камня, «камня мудре­цов», который в то же время должен был иметь еще и дру­гое значение; медицинское; предполагалось, что философ­ский камень может также излечивать болезни, продлять че­ловеческую жизнь и возвращать молодость. Вначале как побочное, это значение философского камня возрастает впоследствии, и является мысль, что превращение металлов в золото есть явление, вполне одинаковое с превращением больного организма в здоровый. Мысль замечательно глу­бокая и плодотворная по своим последствиям. Если мы освободим ее от непривычных нам выражений, переведем на наш язык, то увидим, что в ней скрывается убеждение в тождестве процессов, происходящих в здоровом и боль­ном организме человека, с теми процессами, которые имеют место в неодушевленной природе и могут быть наблюдаемы и изучаемы в лабораториях. А если это так, то тогда легко понять причину болезней и легко найти средства для борь­бы с ними. Если заболеванием будет загрязнение организ­ма не свойственными ему веществами, то лечение должно состоять в удалении их, очищении организма, подобно тому, как нужно очистить медь, больной и несовершенный ме­талл, от загрязняющих его примесей, чтобы получить чис­тое золото. Вы легко можете понять, какое огромное значе­ние имеет такой взгляд, давая широкий простор эсперимен-тальному изучению, а следовательно, и движению вперед науки о человеке.

Вообще, алхимия была богата глубокими и плодотворны­ми идеями касательно изучения природы. «Habent sua fata libelli»¹, говорили прежде. С еще большим правом можно сказать то же и про многие теории, бывшие некогда в науке. Редкий человек, даже из числа наиболее образованных, не привык думать и говорить, что алхимия — это нечто гранди­озно нелепое, какой-то набор диких фантазий, неясных идей, бессмысленных попыток, чуть ли не бред расстроенных




¹ «И книги имеют свою судьбу» (лат.).


умов. Но ничто не может быть несправедливее. Алхимия была всегда строго научной концепцией, поскольку задава­лась рационалистическим объяснением превращений мате­рии. Нигде в ней, ни в какой из ее манипуляций и операций, чудо не имеет места.

Еще вначале, в период Александрийский, встречаются кое-какие магические формулы и заклинания, как, например, у Зосимы, но и они имеют более характер молитв и просьб об успехе, и им никогда не приписывалось силы воспроизво­дить то или другое явление. Но скоро и такие элементы ис­чезли из алхимии, и уже в XI в. известный Михаил Псел в письме к патриарху Ксифилину говорит: «Ты хочешь, что­бы я сообщил тебе о том искусстве, которое излагает разру­шение и превращение веществ. Некоторые думают, что тут скрывается какое-то тайное знание, которому нечего пытать­ся дать разумное выражение. По-моему, это совершенно ложно. Что касается меня, то я пытаюсь сначала найти все­му причины и извлечь из них рациональное объяснение для фактов, сочетанием которых все образуется и на которые все в природе распадается. Я видел в своей молодости корень дуба, превратившийся в камень, но сохранивший при этом все свои волокна и все свое строение. Таким образом, изме- | нения в природе могут происходить естественным путем, а не в силу заклинания или духа, или тайной формулы. А если так, то есть, значит, искусство превращения одних веществ в другие, и я хочу теперь изложить тебе его».

Правда, не все алхимики говорили таким простым и яс­ным языком. Скорее, это исключение, громадное же боль­шинство употребляло в своих сочинениях чрезвычайно тем­ную и трудно понимаемую фразеологию и терминологию, что и было причиной, почему люди, незнакомые с делом, бросали их сочинения, не разобрав их смысла, и клеймили авторов именем полоумных, а их творения — бреднями. Но если мы дадим себе труд глубже вникнуть в их сочинения, а особенно в те мысли, которые руководили этими автора­ми, то мы придем к другому заключению и должны будем признать за ними великие заслуги, а за их работами и идея­ми строго научный характер. Нужно только поставить себя на их место. Нужно только вообразить себя располагающи­ми лишь тем материалом, который имелся в то время, чтобы легко понять, что иного, более разумного объяснения этому материалу нельзя было и дать, и нам останется тогда только удивляться силе ума этих алхимиков, которые с тем ничтож­ным запасом фактов были способны доходить до тех заме­чательных выводов, которых они достигали и которые ино­гда являются под стать разве только нашему времени, обла­дающему столь изумительным богатством фактического материала в науке¹.

Мы уже видели, как изучение свойств и превращений металлов привело алхимиков к теории состава последних, теории, вытекавшей из идеи единства материи. В дальней­шем развитии алхимии или, что все равно, химии эта теория не осталась на одной и той же точке, но продолжала разви­ваться и пополняться, руководя учеными в изучении при­роды. Александрийская школа окончила свое существо­вание с разрушением Феофилом в 391 г. храма Сераписа —


' Вот что писал К. Г. Юнг в своей книге «Психология и алхимия»: «Алхимики, на самом деле, стремились к уединению; каждый получает свое по-своему. Они редко имели учеников... мало известно о каких-ли­бо их секретных обществах или о чем-то подобном. Каждый работал в лаборатории для себя и страдал в одиночестве... Их писания были от­носительно свободны от полемики, и манера, в которой они ссылались Друг на друга, показывает замечательное согласие в главных принци­пах...» (§ 422).


Серапеума, бывшего центром тогдашней учености, распола­гавшего огромной библиотекой, прекрасными лаборатория­ми и кабинетами. Преследуемые ученые частью разбрелись, частью переселились в Афины, где продолжали свое дело, пока эдикт Юстиниана в 529 г. не положил конец занятиям экспериментальной наукой, на которую смотрели тогда ко­со, подозревая ее в связи с языческой философией, столь го­нимой в то время. Немногие из более просвещенных хрис­тиан, понимавших ложность обвинений, возводимых на ал­химию, еще хранили славные традиции прошлого, как, например, Эней Газский, Стефан, Георгий Синсел, Иоанн Антиохийский. Однако пальма первенства в науке перехо­дит в руки арабов, завоевавших в 640 г. Александрию и Египет. Первым дошедшим до нас плодом арабской учено­сти является знаменитое сочинение «Khitab-al-Fihrist»¹, пред­ставляющее полную картину тогдашних сведений о приро­де, в том числе и химии. С появлением этого народа на все­мирной сцене центром арабской цивилизации стала главным образом Испания, где в многочисленных школах глубоко пустила корни экспериментальная наука и тщательно куль­тивировалась.

Самым блестящим представителем ее в то время является знаменитый Гебер (ум. 776), профессор высшей школы в Севилье, о котором была речь выше как об авторе, впер­вые подробно изложившем теорию состава металлов, выра­ботанную александрийскими учеными. Из последователей Гебера в особенности знамениты багдадский врач Разес (ум.




¹ «Китаб-ал-фихрист» — древняя арабская энциклопедия, приписы­ваемая Ибн Надину (IX в.). В ней цитируются египетские, греко-еги­петские и греческие ученые: Гермес, Демокрит, Платон, Зосима, Оста-нес, Мария-еврейка и т. д.


832) и Авиценна (978—1036), долго считавшийся величай­шим авторитетом в химии, и преимущественно в медицине, в которой он утвердил и разработал принципы Галена, являв­шиеся фактически применением идей Аристотеля к физио­логии и патологии. В химии Авиценна придерживался воз­зрений Гебера, и все его значение, так же как и следовавших за ним Альбуказеса (ум. 1122) и Аверроэса¹ (ум. 1198), было в накоплении и обработке фактического материала.

Недолог был расцвет арабской цивилизации. В Испа­нии политические смуты между отдельными владетеля­ми и постоянные нападения христиан начали все более и более препятствовать развитию ученой деятельности, а с преобладанием христиан арабы должны были покинуть и саму Испанию. На Востоке арабская цивилизация полу­чила страшное поражение от монголов и под их ударами прекратилась совершенно. Наука переходит к западноев­ропейским народам, где и получает то широкое развитие и движение вперед, которое не прекращается до сего вре­мени. Арабы же, исполнив завет «lampadia econtej diad-wxogein allhloij»², навсегда сходят со сцены.

Первым великим ученым европейской науки в области хи­мии был знаменитый Альберт фон Больстет, епископ Реген-сбургский, прозванный Великим (1193—1280), который по богатству своих познаний превосходил всех своих современ­ников. Все науки того времени были ему известны, и в каж­дой из них он заслужил авторитетное имя. «Magnus in magia naturalis, major in philosophia, maximus in theologia»³, — вос-




¹  Латинизированное имя арабского философа и врача Ибн Рушда (1126-1198).

²  «Светоч имеющие, будем передавать другим» (греч.).

³  «Великий в естественной магии, могучий в философии, величайший в теологии» (лат.). Здесь просматривается явный намек на сравнение его с Гермесом Триждывеличайшим. Вот тут и названа, наконец, третья не­обходимая составляющая алхимии.


клицает о нем его биограф Тритгейм, писатель XV в. Воз­можность превращения металлов Альберт Великий при­знавал как вещь доказанную, но считал это делом трудным и тем более трудным, чем металлы резче отличались друг от друга, хотя он принимал, что все они представляют не различные вещества, а только различные виды одной и той же, общей для всех них, материи. Вообще, в своих теорети­ческих воззрениях он придерживался учения Гебера точно так же, как и другие ученые того времени, как, например, знаме­нитый современник Альберта Роджер Бэкон (1214—1284). Мы не станем останавливаться на всех этих лицах. Заслу­ги, которым они обязаны своей славой, относятся всецело к области экспериментальной разработки науки, а нас инте­ресует только развитие общих идей. Поэтому мы обойдем Арнольда из Виллановы (1235—1312), Раймонда Луллия (1235—1315), Фламеля (род. 1330), Бернарда фон Тревиго (1406-1490), Георга Рипли (1415- 1490) и перейдем пря­мо к Василию Валентину¹.

Все прежде названные ученые довольствовались в своих воззрениях на природу знакомой уже нам теорией состава металлов, бывшей ближайшим выражением руководившей


¹ С. И. Левченков: «Следует отметить, что между арабской и евро­пейской алхимией существуют весьма существенные различия. Европейская алхимия развивается в обществе, где христианская (католическая) церковь активно вмешивается во все светские дела; изложение идей, противореча­щих христианским догматам, является делом весьма небезопасным. Алхи­мия в Европе с момента своего зарождения находится на полуподпольном положении; в 1317 году папа Иоанн XXII предает алхимию анафеме, по­сле чего всякий алхимик в любой момент может быть объявлен еретиком со всеми вытекающими последствиями. Однако европейские властители, как светские, так и церковные, объявив алхимию вне закона, в то же вре­мя втайне покровительствуют ей, рассчитывая на выгоды, которые сулит нахождение способа получения золота».


всеми ими идеи единства материи, завещанной грече­ской философией. Василий Валентин всецело разделял эту мысль, но конкретное ее выражение — теория Гебера — уже не удовлетворяла его. Сумма фактов, накопившаяся при изучении металлов, была уже такова, что принятие в соста­ве их только двух начал — серы и меркурия — становилось недостаточным для объяснения всех их превращений. Уже давно было замечено то обстоятельство, что вещества, по­лучающиеся из металлов при нагревании на воздухе, так на­зываемые металлические окиси или ржавчины, способны давать с кислотами, открытыми еще Гебером, соли — тела, способные растворяться в воде и выделяться из растворов, при выпаривании последних, без изменения. Василий Ва­лентин обратил на этот факт особое внимание и вывел из не­го то заключение, что «соль» предсуществует в металлах; таким образом, в учение о составе этих тел был введен но­вый элемент¹. Это было уже не отвлеченное понятие, а вы­ражение факта, и Василий Валентин придал ему вполне ре­альное значение. Не отрицая существования в составе ме­таллов ртути и серы, он, однако же, отводил этим элементам второстепенное значение — выражения некоторых свойств этих веществ, а «соль» считал настоящим их элементом, действительно, de facto, в них находившимся. Подобно как в металлах, соль содержится, но только в иной форме, по





¹ Другие исследователи полагают, что «соль» в качестве третьего ос­новного элемента была впервые предложена Парацельсом. См., напри­мер: Сабадвари Ф., Робинсон А. История аналитической химии. М., 1984. С. 30: «В дополнение к алхимическим элементам сере и ртути Па-рацельс ввел третий элемент — „соль" и провозгласил, что все металлы, органические и неорганические вещества состоят из этих трех элемен­тов... (Замена элементов-стихий элементами иатрохимиков явилась очень важной вехой в истории химии, так как она открыла путь поискам субстанциональных элементов.)».


Василию Валентину, и во всех остальных веществах, встре­чающихся в природе, и вся разница как между металлами, так и между другими телами заключается в том, что коли­чественные отношения входящих в их состав серы, соли и ртути являются различными.

Шаг вперед, сделанный Василием Валентином в учении о составе металлов, является в высшей степени важным для понимания окружающего мира. Важно не то, что он принял существование в металлах нового элемента, важно то, что он придал этому элементу реальное значение, признал его действительно существующей величиной, имеющей из­вестный комплекс физических свойств, признал не отвле­ченным понятием, а величиной, подлежащей чувственному восприятию и потому могущей быть подвергнутой экспери­ментальному изучению. Этим самым было положено нача­ло новому направлению в изучении вопроса: из чего состо­ит окружающий мир, направлению, которое получило свое полное выражение у Бойля и Лавуазье.

Расширив и пополнив старую теорию состава металлов, Василий Валентин не коснулся ее основы: тождества всех металлов по основной субстанции, и потому является горя­чим защитником возможности искусственного приготовле­ния золота и нахождения нужного для того средства — философского камня, который получил у него впервые определенно новое значение — как средства, могущего ис­целять все болезни.

Такое расширение понятия о философском камне имело большое влияние на воззрения тогдашних представителей науки, которые его приготовление стали сравнивать с при­готовлением самих себя к загробной жизни и считали зем­ную жизнь и ее страдания за очищение через брожение, а в гробе видели место, где тело теряет, посредством гние­ния, свои неблагородные части, и бессмертие души считали результатом этого очищения — благороднейшей части от нечистых, совершенно подобно тому, как при их операциях простой металл должен был терять свои примеси и превра­щаться в драгоценное золото¹.

Не слышны ли вам в этих словах отголоски той идеи, ко­торая была утверждена прочно только несколько веков спу­стя, только на нашей памяти, идеи о тождестве процессов, происходящих в одушевленной и неодушевленной природе? Высказанная Василием Валентином и его современниками в столь неясных и мистических выражениях, эта идея скоро получила отчетливую и определенную форму, и в следую­щем периоде развития химии, начавшемся после Василия Валентина, она становится господствующей в науке, самое направление которой изменилось.

Изменилось направление — потому что изменилась са­ма жизнь общества. Изменению в направлении науки пред­шествовало изменение общего духа времени, которое под­готовлялось мало-помалу еще в ту эпоху, когда политиче­ский гнет и сменивший его церковно-католический всей тяжестью лежали на умах людей и обусловливали их схола­стическое и мистико-религиозное направление; уже в то время появлялись свободные умы, которые пытались его сбросить, но эти попытки, еще преждевременные, были по­давлены. А жизнь и умственный горизонт все расширялись. Появились новые запросы, на которые наука должна была отвечать. Потребность в знании возрастала, и, сообразно этому, возрастало число центров, где оно сосредоточива-




¹ Здесь совершенно отчетливо проявляется истинное направление ал­химического делания как очищения, но не металлов, а самого делателя.


лось. Количество университетов и других высших учебных заведений в этот период значительно увеличилось. К суще­ствовавшим в XIII веке университетам в Монпелье (1150), Париже (1215), Саламанке (1222), Неаполе (1224), Па­дуе (1227) присоединились в XIV и XV веках универси­теты в Оксфорде (1300), Гейдельберге (1346), Левенте (1426), Базеле (1460), Копенгагене (1478) и много других. Наука все более и более выходила из монастырей, где она приютилась в смутное время, и переходила в университеты, в руки более независимых мыслителей. Сосредоточение ее в университетах, где она преподавалась, а не изучалась только, как в монастырях, увеличение учебно-вспомогатель­ных пособий, образование библиотек — все это способство­вало более широкому распространению научных познаний и понятий, более живому обмену мыслями среди лиц, зани­мавшихся научными изысканиями.

Открытие книгопечатания (1436) оказало еще большее влияние. Новые исследования и открытия, известные прежде только немногим, стали теперь доступны всем. Ру­кописные сочинения ученых и мыслителей, существовав­шие только в ограниченном числе экземпляров, доступные лишь немногим избранным, были напечатаны и получили таким путем широкое распространение. Отныне никакое новое открытие, никакая новая мысль не могли заглохнуть. Раз высказанные, они получали обширный круг врагов, по­читателей, истолкователей и просто интересующихся науч­ными вопросами. Два великих события в человечестве, со­вершившихся в то время — открытие Америки (1492) и Реформация¹, — произвели окончательное изменение




¹ Реформация — широкое общественное движение в Западной и Цен­тральной Европе XVI в., принявшее форму борьбы против католической церкви. Началась в Германии с выступления М. Лютера (1483—1546) в Виттенберге с 95 тезисами против индульгенций (1517) и положила начало протестантизму.


в умственной жизни общества, освободив мысль от лежав­шего на ней гнета и дав ей свободное направление.

Изменилось общее направление умственной жизни — изменилось и направление в химии, для которой начинается новый период. Цель стремлений людей, занимавшихся хи­мическими исследованиями в прошедшем периоде, состоя­ла, как мы видели, в отыскании средства для превращения всех металлов в золото, теперь она состоит в применении хи­мических явлений к медицинским целям, в объяснении фи­зиологических и патологических процессов химическими. Новое направление, как всегда, явилось не сразу. Представ­ляя собой более широкое развитие учения о философском камне, оно подготовлялось еще в предыдущем периоде раз­вития химии, когда всецело господствовала только одна сто­рона учения о «камне мудрецов»: превращение с его помо­щью всех металлов друг в друга.

Мы можем проследить зарождение этого нового направ­ления в химии еще раньше. Оно состояло в применении хи­мических препаратов к терапевтическим целям. Уже у ара­бов мы находим лекарственное употребление некоторых искусственно приготовленных веществ. Западные ученые XIII и XIV веков прибавили к ним еще несколько. Начиная с XV столетия сближение химии с медициной делается все большим и большим. Возникает мысль о сходстве химиче­ских процессов с физиологическими и патологическими, на­мек на что находится уже у Арнольда из Виллановы и Рай­монда Луллия, который видел сходство в образовании орга­нов человеческого тела с получением философского камня.

Еще яснее это сходство выражено у Василия Валентина, сравнивавшего очищение золота от примесей с освобожде­нием организма от болезни.

Но полная аналогия была невозможна, пока в медицине царствовало учение Галена, по которому состояние здоровья и болезни обусловливалось смешением и формой четырех элементов: сухой и горячий, сухой и холодный, влажный и горячий, влажный и холодный. Если смешение элементов не нормально, если в теле преобладает один из них, если те­ло слишком горячо, холодно, влажно или сухо, то должно введением в него вещества с противоположными свойства­ми установить равновесие в системе смешения элементов. Понятно, что при таком учении не могло быть и речи о том, что те или другие явления в больном и здоровом организме основываются на химических процессах, что болезнь есть результат последних, который нужно изменять действием таких веществ, которые могут влиять на сам процесс.

С падением учения Галена, которое уже подготовлялось и против которого восставал еще Василий Валентин, сбли­жение химии с медициной и сведение физиолого-патоло-гических процессов к химическим пошло быстро вперед. Сближение это было настолько сильно, что химия, пере­шедшая тогда в руки врачей, одно время составляла толь­ко часть медицины, и химические явления изучались и раз­рабатывались главным образом для медицинских целей. В этот период в развитии химии, когда она слилась с меди­циной и получила название иатрохимии¹, задачей ее стало




¹ Иатрохимия (ятрохимия; от греч. iatroj — врач) — «химическое врачевание» — раздел медицины, рассматривающий процессы, происхо­дящие в организме, как химические реакции и считающий болезнью на­рушение внутреннего химического равновесия; ятрохимия ставила задачи поиска химических средств лечения. Основателем считается Арнольд из Виллановы, наиболее ярким представителем — Парацельс.


изучение действующих составных частей, от смещения ко­торых зависит физиологическое или патологическое состо­яние отдельных органов человеческого тела. Вначале таких составляющих веществ принималось три: ртуть, сера и соль, понятие о которых нисколько не разнилось от взгля­дов алхимиков; под именем соли подразумевали твердое, несгорающее начало, ртуть считалась началом жидким или неизменяемым, а сера — изменяемым. Впоследствии, ко­гда выяснилась неприменимость этой теории, веществами, образующими организм человека и все тела в природе, ста­ли считать, со времен де Лабоэ Сильвия, кислоты и ще­лочи, а к концу периода иатрохимии возникает уже учение об элементах так, как мы их понимаем.

Переменив направление и цели исследований, химия не могла тем не менее отрешиться от старых. Прежние алхими­ческие стремления продолжали существовать, и непоколе­бима была вера в возможность превращения металлов в зо­лото с помощью философского камня даже в самых видных представителях нового направления. Она жила в них, но уже не руководила их изысканиями, не обусловливала на­правления их работ и не играла преобладающей роли в жиз­ни ученых. Века бесплодно потраченных на ее осуществле­ние опытов сделали свое дело: выяснилось отчетливо, что если желанное превращение и возможно, то только в отда­ленном будущем, когда накопится более фактов, изучится полнее состав веществ, их взаимные отношения и превраще­ния. И вот все силы направляются на экспериментальную разработку науки, на всестороннее изучение вопроса о ре­альных началах, образующих предметы видимого мира.

Идея о тождестве их по основной субстанции неукоснитель­но стояла, и хотя прежняя теория состава металлов, бывшая венцом чистой алхимии, пала под напором фактов, но основ­ная мысль ее осталась, получив только иную форму, иное

выражение.

Новый период в химии открывается Парацельсом. Тео-фраст Парацельс фон Гогенгейм (1493—1541), внук гросс­мейстера ордена Иоаннитов, родился в Эйнзиделе, в Швей­царии, и был профессором в Базеле, но, рассорившись с му­ниципалитетом этого города, должен был удалиться и, до своей смерти, вел скитальческую жизнь, переходя из горо­да в город, из страны в страну, сопровождаемый толпой учеников. В течение своей непродолжительной ученой жиз­ни он приобрел громкую славу и широкую известность. Вся жизнь и деятельность этого необыкновенного человека были направлены на отрицание того схоластического духа, которым была проникнута наука его времени, на отрицание тех авторитетов, которые безраздельно царили в ней тогда. Получив кафедру в Базеле, Парацельс начал свою профес­сорскую деятельность с того, что на первой же лекции сжег сочинения Галена и Авиценны и объявил, что подошвы его башмаков смыслят более в медицине, чем эти великие уче­ные, в непреложности мнений которых в то время никто не осмеливался усомниться¹. Сведя с пьедестала этих оракулов науки, Парацельс стремился доказать и убедить своих слу-




¹ Франц Гартман, немецкий врач XIX в., один из виднейших иссле­дователей деятельности Парацельса, приводит при этом следующие сло­ва великого ятрохимика: «Чтение еще никого не сделало врачом. Ме­дицина есть искусство, и оно требует практики. (Курсив мой. — В. Р.) Если бы, дабы стать хорошим врачом, достаточно было выучить­ся болтать на латинском, греческом и древнееврейском, тогда, дабы стать великим полководцем, достаточно было бы прочитать Ливия. Начиная изучать мое искусство, я вообразил, что в мире нет ни одного учителя, способного научить меня ему, и что я должен постигать его сам. Книга, которую я изучал, была книгой природы, написанной рукою Господа, а не писак; ибо всякий писака делает общим достоянием весь тот мусор, что находит у себя в голове. А кто может отделить зерна от плевел? Обвини­тели мои заявляют, что я вошел в храм знания не через „парадную дверь". Но что есть истинная „парадная дверь": Гален и Авиценна или природа? Я вошел через дверь природы, ее свет, а не аптекарский фонарь, освещал мой путь».


шателей, что в науке нет и не может быть никаких автори­тетов, что наука должна быть доступна всем, и потому сам приноровлял свои чтения так, чтобы все могли понимать, для чего начал читать свои лекции на немецком языке, что представляло небывалое явление¹.

Парацельс, собственно говоря, не выработал какой-ни­будь определенной, законченной общей теории. Он только изложил основания, на которых последующие ученые по­строили иатрохимическую систему, указал путь, по которо­му должна идти наука. Те положения, которые господство­вали у иатрохимиков, мало похожи на идеи Парацельса, тем не менее последние служили им краеугольным камнем. В общем, мнения Парацельса заключались в сравнении и соотнесении явлений, происходящих в человеческом орга­низме, с химическими процессами. Для всех тел, существу­ющих в природе, Парацельс принимал одинаковый состав; как минеральные, так и органические вещества состоят, по его мнению, из трех элементов: соли, серы и ртути. Вы­сказывая это положение, он тем не менее не считает эти элементы тождественными с телами того же имени, находя­щимися в природе. В сущности, они представлялись ему как отвлеченные понятия устойчивости и изменяемости различ­ных веществ по отношению к огню; так, он под именем соли




' До него все чисто научные лекции и трактаты было принято читать и писать только на латыни.


подразумевал понятие об устойчивости и неразрушимости от огня, сера представляла понятие о горючести и изменя­емости вообще, например произрастание, а меркурий являл собой выражение способности улетучиваться без изменения от нагревания и вообще понятие о жидком состоянии ве­щества. Учение об элементах в том виде, как оно является у Парацельса, представляет только одно, но зато очень су­щественное отличие от воззрений прежних ученых. Это от­личие заключается в том, что Парацельс, утверждая, что все тела, находящиеся в природе, состоят из серы, соли и ртути, в то же время допускал, что насколько различны между собою разные вещества, настолько же отличаются друг от друга и составляющие их элементы: сера, соль и ртуть. Это был далекий шаг вперед, положивший прочное начало современному учению об элементах и подготовив­ший переход к последнему, совершенный ван Гельмонтом.

Приняв одинаковый состав для тел минеральных и ор­ганических, Парацельс перенес свое учение об элементах и в область медицины. По его мнению, каждая часть челове­ческого тела состоит из своей собственной соли, серы и рту­ти и отличается таким образом качественно от других. Если эти три элемента находятся в надлежащем смешении, в над­лежащей пропорции, то орган здоров; если эта пропорция изменяется, если преобладает один из элементов, то это слу­жит причиной появления болезни. Так, он объяснял появле­ние лихорадки от преобладания серы, избыток соли, по его мнению, производит водянку, а ртути — меланхолию и па­раличи. Таким образом, причину болезней Парацельс видит в изменении состава и хода химических процессов, соверша­ющихся в организме, и это составляет главную основу его учения. Сама мысль, что от преобладания той или другой составной части человеческого тела зависят определенные бо­лезни, не является у Парацельса произвольным предположе­нием, а имеет основанием объяснение фактов, наблюдавших­ся им и относящихся к действию паров мышьяка, серы и рту­ти на работающих в рудниках, где добываются эти вещества. Он видел, что испарения их вредно действуют на человека, производят определенные болезни, и, стремясь объяснить это явление, выработал свою теорию зависимости между по­явлением той или другой болезни и преобладанием соответ­ствующего элемента в организме. Установив эту зависи­мость, Парацельс видит, однако, в ней не единственную при­чину появления болезней; по его мнению, преобладание одного какого-нибудь элемента представляет только бли­жайший повод для этого, а первоначальная причина находит­ся во власти особого духа — архея. Этот дух, живущий не­видимо в человеческом теле, представляет, по учению Пара­цельса, существо самостоятельное, не зависящее от воли человека. Нормальная деятельность его направлена на про­цесс питания. В пищеварительных органах он отбирает пи­тательные составные части пищи от негодных, делает первые способными к усвоению, претворяет их в кровь и поддержи­вает таким образом жизнь человека. Как скоро он почему-либо оставляет тело, то последнее, будучи предоставлено са­мому себе, подчиняется уже обыкновенным законам химии: вещества, составляющие его, действуют друг на друга, и тело начинает разрушаться или, при неполном отсутствии архея, страдать, подвергаясь болезни.

Вдумываясь глубже в теорию Парацельса о составе тел, образующих видимый мир, сравнивая ее с воззрениями Александрийской школы и чистых алхимиков, нельзя не ви­деть, что древнее учение о единстве материи, о тождестве по субстанции всех предметов, находящихся в природе, полу­чило тяжелый удар. Устанавливая теорию, что, насколько разнятся между собою разные вещества, настолько же раз­личаются и составляющие их сера, соль и ртуть, Парацельс в корне подрывал принцип, завещанный греческой филосо­фией, принцип, гласивший, что различие предметов видимо­го мира объясняется не различием образующей их материи, а различным способом проявления свойств, которыми она обладает. Логика фактов невольно заставила Парацельса занести руку на этот принцип, но он делает это с непривыч­ной ему робостью и осторожностью, как бы предчувствуя, что этот принцип, от убеждения в верности которого он все же не мог отрешиться, оживет снова при дальнейшем раз­витии науки. Эту нерешительность мы ясно видим в том, что во многих местах в своих сочинениях он признает ртуть, серу и соль не за реальные составные части различных предметов, а за выражение различных свойств, которыми первичная материя проявляется в них. То же влияние идей Аристотеля мы видим и в гипотезе Парацельса об архее, которая есть не что иное, как приложение учения об эфире, всё проникающем и всему дающем жизнь и движение, ко­торое мы находим в системе мира греческого Философа¹.

Тем же объясняется и вера Парацельса в возможность превращения металлов. Хотя он признавал, что составляю­щие их сера, соль и ртуть разнятся друг от друга, но все же допускал, что путем разных операций они могут быть осво­бождены от обусловливающих разницу между ними приме­сей и полученная тогда материя может быть превращена по желанию в тот или другой металл. Но сумма опытных дан-




¹ В Средние века было принято писать вместо имени Аристотеля — Философ (с большой буквы).


ных, все более и более увеличивающаяся, все более и более противоречила этому воззрению, и скоро пришлось отка­заться от него совсем.

В науке вырабатываются мало-помалу новые понятия о составе веществ, находящихся в природе, понятия, в кото­рых постепенно исчезает идея о тождественности состава, идея о единстве материи, исчезает для того, чтобы появить­ся потом снова в более совершенной форме. Правильнее сказать, она не исчезает, а только отодвигается на время в сторону, для того чтобы можно было лучше рассмотреть ближайшие отношения разных веществ друг к другу, кото­рых из-за нее не было видно и которые, на первый взгляд, противоречили ей. Взгляды Парацельса породили горячую борьбу мнений в среде тогдашних ученых, которые раздели­лись на два резко противоположных лагеря. Одни, во главе которых стал Фома Эраст (1523—1583), совершенно отри­цали заслуги Парацельса и все его учение целиком считали заблуждением. Другие же с жаром защищали все его воз­зрения, не разбирая, что в них истинно, что ложно. Время критики еще не наступило, и надлежало заботиться главным образом не о разработке новых, а об утверждении уже выработанных понятий. Поэтому мы не видим в первую половину существования новой теории никаких особенно важных открытий и обобщений. В Германии в числе первых последователей Парацельса особенно заметен Леонард Турнейсер (1530—1596), во Франции — Иосиф Дюшен, прозванный Кверцетанусом (1521—1609), который систе­матизировал довольно распространенное тогда учение о воз­можности возрождения растения из пепла с помощью хими­ческих приемов, и знаменитый врач Тюркэ де Майерн (1572-1655).

Первым, кто критически отнесся к учению Парацельса и отделил в нем ложное от истинного, был Андрей Либа-виус (ум. 1516), столь много сделавший в области экспери­ментальной науки, где им произведено множество новых и важных наблюдений, и написавший первый связный и си­стематический учебник химии, вышедший в 1595 г. под за­главием «Alchimia: collecta: accurate explicata et in integrum corpus redacta»¹ во Франкфурте в трех томах. Современник Либавиуса, врач Ангелус Сала, еще более обогатил химию опытными исследованиями, особенно касательно состава вещества. Ему принадлежит крайне важное для последую­щего развития этого вопроса объяснение выделения меди железом из раствора синего купороса, которое долго счи­талось доказательством превращения железа в медь. Анге­лус Сала показал, что в этом случае отнюдь не происходит такого превращения, а что медь уже содержалась в купоро­се и только выделилась из него под влиянием железа. Ра­ботами А. Либавиуса и А. Сала учение Парацельса было не только утверждено на прочных основаниях, но и подви­нулось далеко вперед благодаря критической разработке его этими учеными.

В лице следовавшего за ними знаменитого Иоанна ван Гельмонта (1577—1644) иатрохимия достигла высшей точ­ки своего развития. Основательно образованный, глубоко изучивший медицину, химию и все прикладные науки, ван Гельмонт имел много преимуществ перед Парацельсом в де­ле разработки научных данных, и он сделал много. В его ру­ках вопрос о началах, образующих видимую природу, сде­лал великий шаг вперед. Ван Гельмонт, пользуясь богатым




¹ «Алхимия, собранная, тщательно объясненная и в беспристрастном своде изданная» {лат.).


фактическим материалом, собранным его предшественника­ми, отверг одинаково мнения Аристотеля и алхимиков. Он находил невозможным принять учение греческого Филосо­фа об огне, воде, земле и воздухе как элементах Вселенной, так как он был глубоко убежден, что огонь не представляет вещества, а только газ в раскаленном состоянии, а тепло и холод он считал отвлеченными понятиями, а не материаль­ными субстанциями. Точно так же неприменимым он считал и принятие серы и ртути как начал для всех тел, особенно органических, потому что не видел возможности констати­ровать их присутствия в последних. Главной составной час­тью всех предметов ван Гельмонт принимал воду, настоя­щую, реальную воду. Вода, по его мнению, находится во всех маслах, воске и других тому подобных горючих телах; хотя ее и нельзя видеть в них непосредственно, но присут­ствие ее сказывается тогда, когда эти тела горят: он знал, что при горении всех органических веществ образуется во­да, и принял ее предсуществование в них. Из воды же об­разуются, по его мнению, и все части растений, как сгораю­щие, так и землистые. Такое мнение не являлось у него про­стым предположением, а было результатом опыта. Он брал росток ивы, взвешивал его и сажал в горшок с землей, ве­сивший 300 фунтов, и постоянно поливал его. Росток рос, и через пять лет ван Гельмонт нашел, что он прибавился в весе на 159 фунтов, в то время как количество земли не изменилось сколько-нибудь значительно: оно уменьшилось на две унции. Этот опыт, по мнению ван Гельмонта, совер­шенно разрешает вопрос о воде как главной составной час­ти всех тел и указывает, что в растениях вода может превра­щаться в землистые несгорающие вещества. Это представ­ление он перенес и на мир животных, находя у них много общего с миром растений, подтверждение и доказательство чему он видел в рыбах, которые живут исключительно в во­де, и, следовательно, таковая должна составлять самую главную часть их тела. Сходство в организации рыб с выс­шими животными уже прямо приводило к необходимости принятия воды как главной составной части и тела человека.

Признавая воду основным началом всех тел, ван Гель-монт в то же время высказал весьма определенную мысль, что ближайшими составными частями всех предметов ви­димого мира являются вещества, сложенные из других, простейших, которые входят в соединение между собою, не теряя присущей им природы и своих особенностей, и пото­му могут быть выделены с прежними своими свойствами из соединения друг с другом. Сообразно этому, ван Гельмонт рассматривал выделение какой-нибудь новой составной ча­сти из соединения не как превращение одного вещества в другое, а просто как нахождение этой доселе еще не от­крытой составной части. Так, выделение меди из раствора синего купороса железом он, подобно А. Сала, рассматри­вает как доказательство присутствия ее в купоросе. Обоб­щая это явление, он высказал мысль, что никакой металл не может быть выделен из раствора, если он прежде не за­ключался в нем. Вместе с тем он прочно установил то весь­ма важное положение, что вещество может изменить на­ружный вид без изменения своих внутренних свойств, и утверждал, что любой металл может потерять свой цвет и блеск, как, например, при превращении на воздухе в зем­листое вещество окись, при соединении с серою, при пре­вращении в солеобразные вещества, и все-таки он не поте­рял своих существенных свойств и во всех новых формах своего существования продолжает оставаться тем же ме­таллом, каким был до изменения. 

Этими замечательными обобщениями еще не исчерпы­вается значение ван Гельмонта в химии. Он был истинный сын своего времени и главной задачей своей деятельности считал установление связи между химией и медициной, объяснение явлений, происходящих в животном организ­ме, химическими процессами. В этом отношении взгляды его представляют прогресс сравнительно с теориями Пара-цельса. Парацельс, скорее, только сравнивал процессы, происходящие в организме, с химическими, так как прини­маемые им составные части человеческого тела: сера, соль и ртуть — являются лишь отвлеченными понятиями, выра­жением известных свойств и особенностей вещества, обра­зующего тело. Эта отвлеченность препятствовала приня­тию физиологических и патологических процессов за насто­ящие химические и допускала одну аналогию с последними. Ван Гельмонт оставил в стороне вопрос об элементарных составных частях организма и обратил внимание на бли­жайшие составные части его, на жидкости, находящиеся в нем, и разделил последние на кислые и щелочные. Хими­ческое взаимодействие этих жидкостей и, кроме того, бро­жение он принял за единственные функции живого орга­низма. Брожение, по его воззрениям, представляет главную причину происхождения органических существ, их рожде­ния, роста и развития; им же объясняется и образование из крови пищеварительных соков в железах. Средствами, воз­буждающими это брожение в желудке, являются кислота и ему способствующая теплота тела.

Кислота, находящаяся в желудке и служащая для пе­реваривания пищи, в здоровом состоянии не находится в избытке; переход ее в другие органы при дальнейшей циркуляции пищеварительных соков препятствуется тем, что кислая от нее пищевая кашица нейтрализуется в двена­дцатиперстной кишке щелочной желчью. Только при пато­логическом состоянии организма количество этой кислоты возрастает настолько, что она уже не может быть нейтрали­зована желчью, а потому переходит в другие органы тела, служа причиной появления разных болезней. В таких слу­чаях ван Гельмонт советует давать больным щелочи, как ве­щества, химически противоположные кислоте и потому мо­гущие уничтожить ее вредное влияние. Но в силу чего же, спрашивается, образуется в организме избыток кислоты? Вследствие чего наступают в нем процессы гниения и бро­жения, производящие, по ван Гельмонту, горячечные болез­ни? Здесь ван Гельмонт стоит на той же точке зрения, что и Парацельс, и, подобно ему, принимает за первоначальную причину всех жизненных явлений, нормальных и патологи­ческих, деятельность особого духа архея, проникающего весь организм. В усиленной деятельности или бездействии этого архея, в его присутствии или отсутствии, и лежит при­чина изменений в нормальном смешении кислых и щелоч­ных соков тела и зависящий от последнего, правильный ход жизненного процесса.

Принятие ван Гельмонтом воды как основы всего суще­ствующего и признание за археем причины, обусловливаю­щей жизненный процесс, были последними усилиями сохра­нить учение Древнего мира о единстве материи. Уже сам ван Гельмонт придавал гораздо большее значение для решения вопроса о сущности материи тем ближайшим веществам, которые могут быть непосредственно выделены из того или другого предмета. Живший после него Глаубер (1604—1668) уже совершенно оставил в стороне вопрос об общем начале всех тел и обратился только к их ближайшим составным частям, а вскоре раздался и голос Бойля, совершенно отрицав­шего существование какого-либо общего для них элемента. Основанием для такого отрицания Бойлю служили глав­ным образом замечательные исследования немецкого хи­мика. Мы уже видели, что ван Гельмонт высказал мысль, что различные вещества могут входить в соединение друг с другом, не теряя присущих им свойств. Это обобщение ван Гельмонта опиралось почти исключительно на один тот факт, что медь выделяется железом из синего купороса. Гла­убер обратил особенное внимание на вопрос о составных ча­стях разных веществ, определил состав многих из них и вы­работал относительно него определенную теорию, к которой подошел рядом многочисленных и крайне важных исследо­ваний. Основная мысль Глаубера была та, что между со­ставными частями двух веществ, действующих друг на дру­га, существует особое отношение, которое заставляет одну из этих частей выходить из соединения с другой и сочетать­ся с третьей, находящейся во втором веществе, с которой она имеет большее стремление соединяться. Для объясне­ния этого явления Глаубер еще не употребляет слов «хи­мическое сродство», а говорит, что между отдельными со­ставными частями всякого сложного вещества существует особая любовь. «Одна любит другую и взаимно любима ею», — говорит он про них. Но понятно, что дело уже было только за названиями — самое же явление было объяснено вполне правильно и строго вытекало из рассмотрения фак­тов. Столь же научно Глаубер объяснял и явления взаимо­влияния друг на друга двух веществ, как происходящие от того, что одна составная часть первого вещества больше лю­бит другую составную часть второго, чем ту, с которой со­единена сама, и в силу этого обстоятельства расстается с ней и соединяется с больше любимой, а оставшиеся свободны­ми, покинутые составные части соединяются между собою в силу того же закона.

Учение об индивидуальности составных частей различ­ных веществ, находящихся в природе, основание которому было положено, как мы видели, ван Гельмонтом, нашло се­бе полное выражение у великого английского ученого Ро­берта Бойля (1627—1691). Мы не станем входить в разбор всех тех обобщений и открытий, которыми обогатил Бойль науку¹, а ограничимся только изложением его взглядов на занимающий нас вопрос. Бойль категорически отверг учение об общих началах всех тел, как совершенно не вы­держивающее экспериментальной критики. «Я желал бы знать, — говорит он, — каким образом можно было бы разложить металл на серу, соль и ртуть. Я предлагаю всем желающим проделать, на мой счет, этот опыт — мне же он никогда не удавался». По мнению Бойля, все тела, состав­ляющие видимую природу, составлены из других, простей­ших, которые могут быть выделены из соединений друг с другом. Вот эти-то составные части, которых может быть несколько в каждом теле, и следует называть началами или элементами последних. Бойль сравнивает их с буквами аз­буки и говорит, что, подобно тому, как есть слова, состоя­щие из одной буквы или нескольких — трех, четырех и бо­лее, подобно тому и в природе встречаются тела, содер­жащие одно, два, три и более начал или элементов. И как всякое слово может быть разбито на составляющие его буквы, так и всякое вещество может быть разложено на




¹ Роберт Бойль (1627—1691), один из крупнейших химиков, физи­ков и философов своего времени, сегодня традиционно признается осно­вателем классической химии.


образующие его элементы, становящиеся после такого раз­ложения свободными, с определенным комплексом свойств и особенностей, им присущих. Задачей химии Бойль и счи­тает определение и изучение элементов.

Сам он не перечисляет их и не дает ближайшей характе­ристики. Это выпало на долю великого творца современной химии Антуана Лавуазье (1743—1794). Лавуазье резко разделил все вещества на две группы: тела сложные и тела простые, взаимным соединением которых образуются пер­вые. Простые тела или элементы суть такие вещества, ко­торые не могут разлагаться на другие, не состоят из каких-нибудь иных. Они есть конечная форма материи, которая не однородна, а проявляется нам в известном числе резко от­личающихся по своей сущности друг от друга субстан­ций — элементов. Последних Лавуазье насчитывал 55. С дальнейшим развитием науки многие из тех веществ, ко­торые Лавуазье считал элементами, оказались телами слож­ными, но зато нашлись и новые неразлагаемые тела, а сама идея его о сущности материи как состоящей из известного числа простейших форм все более и более укреплялась и подтверждалась в науке со всех сторон. С установлением Бойлем учения об элементах алхимия и руководивший ею принцип единства материи должны были закончить свое су­ществование. Резкое определение, данное затем Лавуазье элементам как телам, абсолютно неразложимым на другие, как простейшим веществам, из которых состоит вся приро­да, довершило дело.

Прямые опыты, непосредственное наблюдение над дей­ствием различных веществ друг на друга, изучение их пре­вращений и состава — все только подтверждало учение Бойля и Лавуазье. Казалось, оно установлено на незыблемом основании опыта, и проблема — из чего состоит окру­жающий нас мир — казалась решенной: из сочетания известного числа элементов, абсолютно разнящихся друг от друга по субстанции. Но скоро появились сомнения в верности столь, казалось бы, прочно установленного учения. Сомнения эти возникли с совершенно особенной стороны. Изучая условия образования из элементов хи­мических соединений, убедились, что для этого элементы соединяются в строго определенных по весу количествах. Вода, например, состоит из двух элементов: кислорода и водорода, соединившихся между собой в таком количест­ве, что на одну часть по весу первого приходится 8 частей по весу второго. Затем оказалось, что некоторые элемен­ты могут соединяться между собою, образуя не одно, а не­сколько различных веществ. Изучая состав последних, мы видим, что в таком случае весовые количества одного какого-нибудь элемента, находящегося во всех этих со­единениях, стоят друг к другу в простом отношении: они кратны между собою. Если, например, два каких-нибудь элемента образуют пять соединений между собою и в од­ном из них на определенное по весу количество которого-нибудь приходится, положим, две весовые части другого, то в остальных четырех соединениях количество этого по­следнего будет 4, 6, 8, 10 или тому подобное кратное от двух число.

Для объяснения этих двух законов: постоянства соста­ва и кратных отношений, двух самых основных в химии, знаменитый английский физик и химик Дальтон, живший в начале XIX столетия, предложил атомистическую ги­потезу, по которой все предметы видимого мира состоят, в физическом отношении, из мельчайших крупинок — атомов, недоступных дальнейшему делению. Атомы разных элементов различаются между собою по своим свойствам и по своему весу. Последнего нельзя было определить не­посредственно, но оказалось относительно легко, взяв условно атом какого-нибудь элемента за единицу и опре­деляя, во сколько раз атом другого тяжелее или легче. За единицу был принят атом, оказавшийся легчайшим, атом элемента водорода, и по сравнению с ним были определены веса атомов всех остальных элементов. Изучение атомных весов элементов, в связи со свойствами последних, стало од­ной из важнейших задач химии, и это изучение привело к неожиданному воскрешению древней идеи алхимиков о единстве материи.

У последних эта идея выражалась в учении о превра­щении всех металлов, которые принадлежат к числу эле­ментов, в золото; теперь она выразилась как учение о единстве происхождения всех элементов. Уже вскоре по­сле Дальтона Праут выступил с гипотезой, доказывавшей, что все элементы суть только продукты уплотнения водо­родных атомов. Гипотеза Праута не выдержала критики фактов, но на смену ей явились другие, как, например, те­ория Дюма, и, наконец, появилась знаменитая периодиче­ская система элементов Менделеева, не только объясняю­щая весь комплекс фактов, существующих в учении об элементах, но и предсказывающая существование новых, столь блистательно оправдываемых опытом. Гипотеза эта утверждает, что свойства элементов находятся в зависи­мости от их атомного веса, а если это так, то простейшим объяснением различия свойств разных элементов являет­ся предположение, что все они тождественны между со­бою по субстанции и различаются только по весу атомов.

В одном вещество сконденсировано так, что весит едини­цу, во втором — так, что весит две единицы, в третьем — две с половиною и т. д. Принцип единства материи снова выступает на сцену, и, может быть, мы еще дождемся прочного установления его на непоколебимом основании опыта и помянем тогда добрым словом сохранивших его нам алхимиков¹.




' С. И. Левченков придерживается несколько иного взгляда: «Глав­ным результатом алхимического периода, помимо накопления значитель­ного запаса знаний о веществе, стало становление эмпирического (опыт­ного) подхода к изучению свойств вещества. Алхимия порождает ртутно-серную теорию (теорию трех принципов), призванную обобщить опытные данные. В целом алхимический период явился совершенно необходимым переходным этапом между натурфилософией и экспериментальным есте­ствознанием. Однако алхимии изначально присущи очень серьезные от­рицательные черты, которые и сделали ее тупиковой ветвью развития ес­тествознания. Во-первых, это ограниченность предмета лишь трансму­тацией металлов; все алхимические операции с веществом подчинены этой цели. Во-вторых — мистицизм, в большей или меньшей степени прису­щий всем алхимикам. В-третьих, это догматизм теории — учение Ари­стотеля, лежащее в основе идеи трансмутации, принимается за истину в последней инстанции без каких-либо обоснований. Наконец, изначаль­но присущая алхимии закрытость являлась существенным препятствием для развития этой науки».