Geum.ru

Маяковский после революции. Часть 1

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
Маяковский после революции. Часть 1


Маяковский недаром с первых лет Октября твердил: “Моя революция”. Ключевая установка футуризма — “неизбежность крушения старья” — обрела с Октябрьским переворотом новый смысл.

15 марта 1918 г. вышел первый номер "Газеты футуристов", в которой напечатаны стихотворения "Наш марш", "Революция (поэтохроника)". П творчестве поэта появляются новые жанры поэтической речи:

марш, ода. Со стихотворения «Хорошее отношение к лошадям» появляются концовки – лозунги.

С первых дней революции энергия разрушения так захватила Маяковского, что он в полемическом задоре, ради эффектного эпатажа призывал к уничтожению даже тех ценностей, значение которых еще недавно казалось ему неоспоримым. Должна быть изменена сама прежняя индивидуальность поэта. Теперь поэт ощущал себя “одним из толпы”. Маяковского подобная перспектива совершенно не смущала. Его явно вдохновляла монолитность единения художника с аудиторией, с эпохой, а опасность нивелирования таланта или унификации личности вовсе не пугала: вера поэта в свои силы была безграничной, а сила его творческого Я — титанической.

И поэтический мир, и поэтическое пространство Маяковского резко изменились: они перестали быть его, принадлежать ему. Поэт, еще недавно повелевавший громами и облаками, замахивавшийся на Бога и сам претендовавший на место Вседержителя, оказался вовлеченным в поток событий, которые несли его вместе со всеми.

В стихотворении «Левый марш» вместо слова на первый план поэзии вышло оружие, которое и заговорило языком “товарища маузера”, возвещая начало эры неограниченного насилия — над людьми, искусством, культурой, сознанием, самим мировым историческим процессом.

В стихотворении ясно видна тема ускорения времени (красота скорости), тема утверждения нового мира, четкое определение врага, солнечный характер образов, утопичность мечты.

Индивидуальное, личностное начало творчества отошло на второй план, а на его место выдвинулось “историческое творчество” безликих масс, владевших языком практических действий, а не рассуждений. В причастности к простой и такой понятной жизни масс, к их маршам и лозунгам, несомненно, есть нечто новое и соблазнительное для поэта — прежде всего преодоление трагического одиночества и духовного избранничества, столь мучительно и масштабно переживавшихся Маяковским в дореволюционный период.

В 1918 году Маяковский организовал группу «Комфут» (коммунистический футуризм). Идеи этой группы Маяковский выразил в произведениях новой формы.

Не случайно первое крупное произведение Маяковского после Октября не поэма (вроде “Облака в штанах” или “Человека”), а пьеса — “Мистерия-буфф”, с подзаголовком “Героическое, эпическое и сатирическое изображение нашей эпохи”. В то же время в “Мистерии” совсем не представлено лирическое начало, то авторское Я, что занимало, например, в дореволюционной трагедии “Владимир Маяковский” такое значительное место. Библейские аллюзии соединены в пьесе с богоборческим пафосом, аллегорическое изображение революции, претендующее на эпохальность, сочетается с лозунговостью и “злобой дня”. Место действия условное — Вся вселенная, Ковчег, Ад, Рай, Земля обетованная. Пародия на символистский театр Метерлинка и Л. Андреева, насмешка над церковью и религией, едкая ирония по поводу знаменитых гуманистических учений Ж.-Ж. Руссо и Льва Толстого и, конечно, радостное ниспровержение вместе со старым миром всех норм старого, “реалистического” искусства. В афише спектакля Маяковский представил “революционный спектакль” как “солнечный праздник вещей и рабочих”. Поставленная Вс. Мейерхольдом и “раскрашенная” К. Малевичем, пьеса Маяковского шла на ура.

Пьеса, с которой начинался Маяковский советский (агитатор), принципиально отлична от пьесы, с которой начинался Маяковский дореволюционный (поэт). То была трагедия главного героя, это — комедия, притом комедия шутовская, буффонада. Там в центре спектакля лирическое Я, даже носящее имя и фамилию автора, поэта, здесь — безликое Мы, безымянная толпа, штурмующая небеса, массовое Ничто, ставшее Всем и заполнившее собой все окружающее — Ад, Рай, Землю. Тогда — безысходность одиночества, взаимонепонимания поэта и толпы, теперь — радость консолидации, классового единения, слитности трудящихся в полном соответствии с лозунгом “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”. Все поменялось местами: поэт самоустранился, толпа торжествует и побеждает. Подобно тому как это происходило в античной комедии или трагедии, на авансцену революционного спектакля выходит Хор.

Все обездоленные, нищие, сумасшедшие, проститутки, бродяги, прокаженные, что в раннем творчестве Маяковского приникали к поэту как к своему полномочному представителю, вождю и пророку, говорили его устами, доверяли его горящему сердцу, — отныне зажили самостоятельной жизнью. Не нуждаясь в потусторонней опеке, эти массы, возбужденные революцией, не признают более ни Бога, ни святых, ни поэзии.

Орите в ружья!

В пушки басите!

Мы сами себе и Христос и спаситель!

Но это вместе с тем означает, что и в пророке-поэте эти самостоятельные во всем массы уже не нуждаются. Напротив, теперь сам поэт-пророк, отъединенный от сопровождавшей его прежде толпы, будет нуждаться в чувстве приобщенности к некоему великому целому, к социальному движению эпохи, будет тянуться к массам как источнику своих настроений, чувств, идей.

Поэт отречется от своего Я и попытается раствориться в Мы, которое и становится для личности и Спасителем, и спасением. Толпа отныне оказывается для поэта не угрозой обезличивания, не наступлением всеобщей унификации и нивелировки, не страшной и тупой силой темной, непросвещенной стихии, как это казалось еще совсем недавно, — а питательной средой, укрытием, надеждой на полное растворение мельчайшей части в целом. Подобные настроения, как мы помним, одолевали в советское время и Блока: с кризисом гуманизма движущей силой истории становится “не личность, а масса”, и народ выражает свои стремления на “диком” и “варварском языке бунтов и кровавых расправ”.

В пьесе праведный гнев “нечистых” (то есть трудящихся масс), поднятых вихрем революции, направлен на “чистых” (вчерашних господ и хозяев), всех “сытых” и благополучных, на все, представляющее и символизирующее “старый мир” (включая религиозные представления, государственные институты, классовые отношения, мораль, эстетику и пр.). Как это и положено в гротескно-сатирическом, буффонадном стиле, в пьесе Маяковского весь “старый мир” гиперболически схематизирован, осмеян, превращен в воплощенное ничтожество, сохранявшееся только по недоразумению или неведению “нечистых”. Мир расколот надвое (на “чистых” и “нечистых”), и задача пробудившейся в процессе “всемирного революционного потопа” толпы “труждающихся” и обездоленных — смести с лица земли своих идейных и социальных оппонентов, если не “железной рукой” революционной диктатуры, то убийственным смехом.

“Нечистые” решают: “Или мы — или те!” и легко побеждают “чистое” меньшинство, отправляясь штурмовать Ад, Рай, открывая для себя Обетованную землю. Все им дается легко, потому что держатся они вместе, идут дружно, у них общие мысли, цели, дела, — они представляют собой единый, сплоченный, безымянный поток. Здесь у Маяковского рождаются многие мотивы и символы всей будущей советской литературы. Например, перед долгим походом на небеса “нечистые” решают закалиться, как сталь.

Закалив себя, “стальные и выправленные”, “вооруженные чем попало”, люди “железного потока” оказываются способны победить голод, предрассудки, чуждые учреждения, сопротивление врагов; они быстро приходят в “хутор мира”, развешивают “флагами” свои души и провозглашают “солнечную коммуну”. А что же поэт?

Ему тоже находится неожиданное место на подмостках совершающейся всемирной “Мистерии-буфф”. В самом начале великого похода “нечистых” — в Ад, в Рай, в поисках Земли обетованной — появляется на палубе Ковчега (“идет по воде, что по-суху”) Человек (“Самый обыкновенный человек”). Это нечто вроде нового Христа, Пророка, фигура, родственная лирическому герою раннего Маяковского. В первых спектаклях “Мистерии-буфф” в этой роли и выступал сам Маяковский. Эта, казалось бы, эпизодическая роль чрезвычайно важна: в ней Alter Ego Поэта, рупор его сокровенных идей. Поэт декларирует свои цели и задачи в революции, стремится обрести свое место среди восставших, в битве между “чистыми” и “нечистыми”. Свою речь он называет “Новой проповедью нагорной”. Многое здесь узнаваемо со времен “Облака в штанах” и “Человека”. Но есть и нечто новое, ранее невозможное. В произносимом Человеком монологе — о царствии небесном (“Мой рай для всех,/кроме нищих духом...”) — известные аллюзии Евангелий, библейские символы и аллегорические намеки, но здесь же появляются и незнакомые для дореволюционного Маяковского идеи:

Поэт как будто примеряется к новой роли литератора в советском государстве — роли по преимуществу идеологической и технологической, подсобной, утилитарной, — к функции слова, поставленного на службу кому-то или чему-то (государству, партии, народу, социализму, вождю, общему делу, заданной идее, “социальному заказу” и т. п.). В связи с этим бросается в глаза еще одно, неизвестное в прежнем Маяковском: поэт хочет раствориться в массе, незримо быть в ней как ее дух, полностью отказываясь от себя как индивидуальности, как личности. В этом стремлении пока нет еще никакого драматизма: одеть себя в “ваши мускулы” — звучит как емкая метафора материализации идей в массах. Но это уже капитуляция героя перед новой силой, превышающей его возможности.

Лирический герой, почти всегда называвший себя в дореволюционный период прямо по имени — “Владимир Маяковский”, отныне безымянен. Революция дала голос вооруженной толпе, но лишила личного голоса поэта. Ему остается либо присоединить свой голос к общему реву восставших, то есть петь хором, либо замолчать навечно. Ради величия достигаемого вселенского единства поэт готов уйти со сцены.

Героем стихов становится многомиллионная масса, коллектив. Это вполне вписывалось в философию и идеологию Пролеткульта, в соответствии с которыми искусство — всего лишь орудие социальной организации людей. По мысли пролеткультовцев, искусство прошлого не могло организовать пролетариат, так как было “индивидуалистично”, поэтому надо создать новое искусство, которое будет “коллективистично”. Достаточно просмотреть броские названия стихов, написанных в первые послереволюционные годы, чтобы заметить переход Маяковского от Я к Мы: “Наш марш”, “Мы идем”, “Герои и жертвы революции”, “III Интернационал”, “Советская азбука” и т. п. И в дальнейшем эта тенденция в творчестве Маяковского будет только усиливаться.

В поэме “150 000 000” поэт вообще самоустраняется: его имени даже нет на обложке; не он пишет — им пишут время, народ, революция. Грандиозный эпос противопоставлен индивидуально-лирическому началу, постепенно жанр поэмы-эпопеи (“IV Интернационал”, “Пятый Интернационал”, “Владимир Ильич Ленин”, “Хорошо!”) чуть ли не совсем вытесняет дореволюционные лирические поэмы.

В 1919 Маяковский перебирается из Петербурга в Москву где начинает активно сотрудничать в РОСТА (1919—1921), оформляет (как поэт и как художник) для РОСТА агитационно-сатирические плакаты («Окна РОСТА»). В 1919 году вышло первое собрание сочинений поэта — «Всё сочинённое Владимиром Маяковским. 1909—1919»

Работая в РОСТА — рисуя плакаты и придумывая к ним злые, часто неожиданные и остроумные подписи, — Маяковский стал, в собственном представлении, некоей безличной составляющей революции. Эта мужественная напряженная работа была свидетельством резко изменившихся взглядов на роль поэта в классовой борьбе. Работая над революционным плакатом, над стихотворным текстом к нему, над стихотворным политическим лозунгом, он действительно «ушел на фронт из барских садоводств поэзии, бабы капризной». Эта работа предоставляла поэту возможность осознавать конкретное движение пролетарской революции, учиться у партии пролетариата ухватываться за основное звено политической борьбы сегодняшнего момента, делать поэтическое выражение наиболее доступным, простым и доходчивым до широких масс трудящихся, отстаивающих в вооруженной борьбе свое право строить социалистическое общество. Республика рабочих и крестьян, страна диктатуры пролетариата переживала невероятнейшие трудности. В это время Маяковский пишет громаднейшее количество стихотворений, рисует множество плакатов, зовет на фронты, на борьбу с голодом, с трифами, против разрухи, за, восстановление транспорта, за сбор продовольствия, за укрепление тыла. Чтобы приблизить свою агитационно-пропагандистскую работу к широким массам трудящихся, Маяковский упрощает форму, прибегает к ясным плакатным противопоставлениям, ищет запоминающуюся рифму.


Сатира

Особое место в наследии поэта занимает сатира. Маяковский довольно скоро разглядел в поведении новых хозяев страны черты, разительно напоминавшие персонажей Гоголя и Салтыкова-Щедрина.

Объекты сатиры Маяковского после революции – мещанство, бюрократия, новое советское и партийное чиновничество.

В стихотворении Маяковского "О дряни" мы найдем и гротеск в образе ожившего Маркса, призывающего свернуть головы мещанским канарейкам, и гиперболический эпитет "тихоокеанские галифища", и саркастическое выражение "мурло мещанина", и сравнение "зады, крепкие, как умывальники". Поэт без стеснения употребляет эти тропы и стилистические фигуры, рассматривая обывательский быт, который "страшнее Врангеля". Маяковский следовал традициям Гоголя и Салтыкова-Щедрина не только в использовании литературных приемов, но и в самой тематике своих сатирических произведений, направленных против косности мышления, бюрократического и мещанского бытия и обывательской пошлости.

В стихотворении «Прозаседавшиеся» 1922 г. происходит нарастание гротесковых черт от эпизода к эпизоду, от иронии, к гиперболе и зловещему гротеску «Стихотворение «Прозаседавшиеся» высоко оценил Владимир Ильич Ленин. В речи «О международном и внутреннем положении Советской республики» на заседании коммунистической фракции Всероссийского съезда металлистов 6 марта 1922 года В. И. Ленин сказал:

«Вчера я случайно прочитал в «Известиях» стихотворение Маяковского на политическую тему. Я не принадлежу к поклонникам его поэтического таланта, хотя вполне признаю свою некомпетентность в этой области. Но давно я не испытывал такого удовольствия, с точки зрения политической и административной. В своем стихотворении он вдрызг высмеивает заседания и издевается над коммунистами, что они все заседают и перезаседают.