Сексуальная жизнь

Вид материала

Документы

Содержание Мужской гомосексуализм 3. Отрочество и греческий идеал красоты 4. Красота мальчиков в греческой литературе

Подобный материал:

• Реферат по сексологии на тему Сексуальная символика в культуре, 55.85kb.
• Аннотация, 9.05kb.
• Учебные пособия. Сексуальная ориентация и права человека, 175.83kb.
• Сексуальная жизнь человека, 572.99kb.
• Диля еникеева книга сексуальная жизнь мужчины оглавление, 5531.97kb.
• Оглавление раздел I. Кто ты? Спаситель мира, божество, сектант, дьявол, 6484.93kb.
• Сексуальная политэкономпатология, 43.35kb.
• Я выбираю жизнь вместо наркотиков, алкоголя и табака! Суррогатная жизнь, 25.43kb.
• Сочинение на тему «я выбираю жизнь», 13.32kb.
• Вильгельм Райх сексуальная революция предисловие к IV изданию (1949 г.), 4168.5kb.

ГЛАВА V

МУЖСКОЙ ГОМОСЕКСУАЛИЗМ

1. ВВЕДЕНИЕ И ЗАМЕЧАНИЯ ОБЩЕГО ХАРАКТЕРА

АНРИ БЕЙЛЬ (Стендаль) пишет в своей книге «О любви»: «Нет /хничего более комичного, чем наши представления о древних и древнем искусстве. Читая только поверхностные переводы, мы не осознаем, что они посвятили особый культ Наготе, что, на наш взгляд, представляется отталкивающим. Во Франции «прекрасным» большинство называет только женский пол. Среди древних греков не существовало такого понятия, как «галантность», зато у них была любовь, которая нам сегодня кажется противоестественной... Они, так сказать, культивировали чувство, отвергнутое современным миром».

Несомненно, именно этим чувством следует объяснить тот факт, что общеизвестные и в прочих отношениях превосходные справочники обходят данную тему почти полным молчанием. Приведем некоторые примеры: в шестисотстраничной книге Holm-Deecke-Soltau, Kulturgeschic-hte des klassischen Altertums, Leipzig, 1897, гомосексуализм не упоминается вовсе; в основательном двухтомном труде Л. Шмидта (Die Ethik der alien Griechen, Berlin, 1882) данному предмету уделено менее трех страниц; в четырех гигантских · томах «Истории греческой культуры» (Griechische Kulturgeschichte ) Буркхардта мы не находим почти ничего, а в новом пересмотренном издании широко известной Pauly's Realenzyklopadie der klassischen Altertumswissenschaft (разросшейся до десяти томов, в каждом из которых не менее 1300 страниц) составленная видным профессором университета в Бреслау В. Кроллем четырехстра-ничная статья «Педерастия» излагает немало безусловно правильного, однако столь неполно, что она была бы уместна скорее в сжатом очерке, а не в монументальном труде, целью которого является исчерпывающее рассмотрение культуры классической древности. Статья «Гетеры» в той же энциклопедии занимает двадцать страниц.

В результате такого подхода, свойственного всей современной литературе, у читателя, который не может самостоятельно обратиться к источникам, может сложиться впечатление, что греческий гомосексуализм был явлением побочным, чем-то изолированным, редким, имевшим место лишь кое-где и кое-когда.

Не забегая вперед, выслушаем вначале великого философа Платона, который писал: «Таким образом, многие сходятся на том, что Эрот — бог древнейший. А как древнейший бог, он явился для нас первоисточником величайших благ. Я, по крайней мере, не знаю большего блага для юноши, чем достойный влюбленный, а для влюбленного — чем достойный возлюбленный. Ведь тому, чем надлежит

всегда руководствоваться людям, желающим прожить свою жизнь безупречно, никакая родня, никакие почести, никакое богатство, да и вообще ничто на свете не научит лучше, чем любовь. Чему же она должна их учить? Стыдиться постыдного и честолюбиво стремиться к прекрасному, без чего ни государство, ни отдельный человек не способны ни на какие великие и добрые дела. Я утверждаю, что, если влюбленный совершит какой-нибудь недостойный поступок или по трусости спустит обидчику, он меньше страдает, если уличит его в этом отец, приятель или еще кто-нибудь, — только не его любимец. То же, как мы замечаем, происходит и с возлюбленным: будучи уличен в каком-нибудь неблаговидном поступке, он стыдится больше всего тех, кто его любит. И если бы возможно было образовать из влюбленных и их возлюбленных государство или, например, войско, они управляли бы им наилучшим образом, избегая всего постыдного и соревнуясь друг с другом; а сражаясь вместе, такие люди даже и в малом числе побеждали бы, как говорится, любого противника: ведь покинуть строй или бросить оружие влюбленному легче при ком угодно, чем при любимом, и нередко он предпочитает смерть такому позору; а уж бросить возлюбленного на произвол судьбы или не помочь ему, когда он в опасности, — да разве найдется на свете такой трус, в которого сам Эрот не вдохнул бы доблесть, уподобив его прирожденному храбрецу? И если Гомер прямо говорит, что некоторым героям «отвагу внушает бог», то любящим ее дает не кто иной, как Эрот» [перевод С. К. Апта].

Для того чтобы найти подход к проблеме, решить которую значило бы подобрать ключ к пониманию всей древнегреческой культуры, прежде всего следует ознакомиться с документально подтвержденными и бесспорными фактами.

2. ТЕРМИНОЛОГИЯ

Чаще всего используемое слово «педерастия» (παιδεραστία) образовано из παις (мальчик) и έραν (любить) и, следовательно, обозначает духовную и телесную привязанность к мальчику, хотя следует отметить, что, как более обстоятельно будет показано ниже, слово «мальчик» не следует понимать, исходя из современного словоупотребления. В греческом языке слово «педерастия» не имело того отвратительного призвука, который находим в нем мы, потому что рассматривалось просто как название одного из видов любви и не имело никаких позорящих коннотаций.

Лишь однажды мы встречаем слово παιδέρως в значении «педераст», гораздо более употребителен глагол παιδεραστεΐν. Лукиан однажды пользуется выражением τα παιδεραστικά в значении «педерастия». Неистовая, безудержная страсть к мальчикам называлась παιδομανία, а человек, объятый этой страстью, — παιδομανής; оба слова произведены от μανία (страсть, безумие). Слово παιδοπίπης (подглядывающий или шпионящий за мальчиками) имеет дополнительную шутливую коннотацию, в которой проявляется другой оттенок значения: «тот, что

засматривается или следит влюбленным взором за светловолосыми мальчиками».

Слова παιδοτρίβης и ποαδοτριβεΐν, сами по себе совершенно невинные и обозначающие «наставник (наставлять) мальчиков в искусстве борьбы», употреблялись также в обеденном значении, причем второй смысл легко объясним, потому что оба слова связаны с глаголом τρίβειν.

Поздние авторы, особенно Отцы Церкви, предпочитают использовать в обеденном смысле слова παιδοφθορία, παιδοφθόρος, παιδοφθορεϊν (растление мальчиков, растлитель мальчиков, растлевать мальчиков).

В дополнение к вышеприведенным выражениям общеупотребительны были также словосочетания παίδων έρως и παιδικός έρως.

Слово «эфебофилия» не античное, но является новообразованием. Оно означает любовь к эфебу (έφηβος), под которым подразумевается молодой мужчина, достигший половой зрелости; однако прилагательное φιλέφηβος (любящий молодых мужчин), несомненно, существовало. Насколько мне известно, существительное παιδοφιλία у греческих авторов не встречается, однако глагол παιδοφιλεΐν (любить мальчиков) и прилагательное παιδοφίλης (любящий мальчиков) являются довольно распространенными.

В нескольких греческих диалектах любовник мальчика назывался различно; так, к примеру, на острове Крит, где любовь к мальчикам процветала с древнейших времен, его называли εραστής, а после того как союз был заключен, — φιλήτωρ; это слово трудно перевести — возможно, «ухаживатель и друг»; мальчик, являвшийся объектом привязанности, звался ερωμένος (любимый) до тех пор, пока влюбленный искал его расположения, но если он был другом великого деятеля, его называли κλεινός (славный, знаменитый). Особняком стоит слово φιλοβούπαις, употреблявшееся по отношению к тем, кто любил мальчиков-переростков. Словом βούπαις называли «взрослого молодого человека»¹⁴⁷. Слово φιλομεΐραξ также встречается редко; оно произведено из μείραξ, «подросток», а следовательно, обозначает того, кто особенно любит прекрасных мальчиков. В Афинах оно было почетным титулом, которым был награжден Софокл.

Выражением, которое чаще всего встречается в греческих текстах в качестве обозначения возлюбленного мальчика или юноши, является τα παιδικά (мальчишеское; нечто, относящееся к мальчикам), что объясняется следующим образом: в предмете своей любви человек любит именно «то, что является в нем мальчишеским», или те свойства души и тела, которые отличают мальчика: мальчик мил любовнику потому, что тот видит в нем воплощение «отрочества», «мальчишеского». Я не знаю слова, которое полностью передавало бы заключенную в этом выражении идею, и не умею придумать нового.

В дорийском диалекте любовника обычно называли ε'ίσπνηλος или


¹⁴⁷ Согласно Гесихию, слог βου имел значение «большой», а также «много»; возможно, он связан с существительным βοΰς, «бык, вол». Согласно тому же источнику, словом βοΰα спартанцы называли некоторое подразделение взрослых мальчиков (αγέλη παίδων), так что слово βούπαις вполне могло быть произведено именно отсюда.

είσπνήλας, буквально, «вдохновитель»; в этом слове содержится намек на то, что любовник, который и на самом деле, как мы увидим ниже, брал на себя ответственность за мальчика в любом виде связи, вдыхал в восприимчивую душу все доброе и благородное. Поэтому дорийцы употребляли εΐσπνεϊν в значении «любить», если речь шла о мальчике. То, что это «вдыхание вовнутрь» следует понимать в вышеуказанном этическом значении, ясным образом констатирует Элиан. Еще более категоричен и недвусмыслен Ксенофонт: «Благодаря тому, что мы вдыхаем нашу любовь в прекрасных юношей, мы удерживаем их от корыстолюбия, усиливаем их наслаждение от работы, трудностей и опасностей и укрепляем их скромность и самообладание».

С этим согласуется дорийское название возлюбленного — αϊ'τας, «вслушивающийся, умственно восприимчивый».

Наряду с этими в высшей степени серьезными терминами с течением времени образовалось известное число других, обязанных своим происхождением шутке или насмешке. Они будут рассмотрены позднее; однако мимоходом отметим, что ввиду легко объяснимого вторичного значения любовника часто называли «волком», тогда как любимец звался «ягненком» или «козленком». Для древних греков волк был символом алчности и дерзкой свирепости. Так, мы читаем в эпиграмме Стратона: «Выйдя после ужина на пирушку, я, волк, нашел стоящего перед дверью ягненка, сына моего соседа Аристодика, и, обвив его руками, целовал, пока не насытил сердце, клятвенно обещая ему многие подарки».

В одной эпиграмме Платона сказано: «Как волки любят ягнят, так любовники любят своих любимцев».

Изредка любовника называли также вороном, тогда как «Сатон» и «Постои» нередко служили прозвищами любимца¹⁴⁸. Во всех сексуальных вопросах греки были потрясающе наивны — оба эти слова были серьезными фамильными именами.

3. ОТРОЧЕСТВО И ГРЕЧЕСКИЙ ИДЕАЛ КРАСОТЫ

Рассуждая о греческой любви к мальчикам, ни в коем случае нельзя забывать об одном: что речь никогда не идет о мальчиках — детях нежного возраста (именно в таком значении это слово наиболее употребительно у нас), но только о мальчиках, достигших половой зрелости. Именно этот возраст подразумевается под словом παις в большинстве мест из интересующих нас греческих авторов; нередко ему даже соответствует то, что мы назвали бы «молодым человеком». Мы должны также помнить о том, что в Греции, как и в большинстве стран так называемой Сотадической зоны¹⁴⁹, половая зрелость наступает раньше, чем на севере,


¹⁴⁸ И σάθων и πόσθων являются «детскими» или ласкательными словами, произведенными от σάθη и πόσθη, которые означают membrum virile.

¹⁴⁹ Страны, ще южноевропейский климат приводит к раннему пробуждению и явному усилению полового влечения, — Испания, Южная Франция, Италия, Греция, Малая Азия и Северная Африка.

так что мы вполне можем по-прежнему пользоваться словом «мальчик», помня, что эти мальчики уже достигли половой зрелости. Половое сношение с мальчиками в нашем смысле этого слова, т.е. сексуально не созревшими детьми, в Древней Греции, разумеется, каралось, и порой весьма сурово; об этом мы будем говорить в следующей главе.

О различных возрастных ступенях мальчиков и юношей, любимых греками, можно было бы написать отдельный трактат под эпиграфом из Гете, который по отношению к этой проблеме, столь непонятной большинству людей нашего времени, проявил универсальность своего разума, знавшего и постигшего все; в «Ахиллеиде» мы читаем: «К Крониону приблизился Ганимед с серьезностью юношеского взора в детских очах, и возрадовался бог».

Нам следует также вспомнить отрывок из гомеровской «Одиссеи» (х, 277), где мы слышим о том, как Одиссей решил двинуться в глубь суши, чтобы исследовать остров Кирки. По пути его встретил Гермес (которого герой, конечно, не узнал): «...пленительный образ имел он //Юноши с девственным пухом на свежих ланитах, в прекрасном //Младости цвете» [перевод В. А. Жуковского].

Греческий поэт Аристофан («Облака», 978) восхваляет греческих мальчиков на тот же лад, разве что пушок, о котором говорит он, покрывает отнюдь не ланиты.

На вышеприведенный отрывок из Гомера указывает Платон в начате своего «Протагора»:

«Друг: Откуда ты, Сократ? Впрочем, и так ясно: с охоты за красотою Алкивиада! А мне, когда я видел его недавно, он показался уже мужчиной — хоть и прекрасным, но все же мужчиной: ведь, между нами говоря, Сократ, у него уже и борода пробивается.

Сократ: Так что же из этого? Разве ты не согласен с Гомером, который сказал, что самая приятная пора юности — это когда показывается первый пушок 'над губой — то самое, что теперь у Алкивиада?» [пер. Вл. С. Соловьева]

О различных возрастных стадиях Стратон (Anth. Pal., xii, 4) говорит: «Юношеский цвет двенадцатилетнего мальчика приводит меня в радость, но предпочтительнее мальчик лет тринадцати. Тот, кому четырнадцать, — еще более сладостный цветок Эротов, и еще прелестнее тот, кому только исполнилось пятнадцать. Шестнадцатый год — это возраст богов, а желать семнадцатилетнего — удел не мой, а Зевса. Если же кто влюблен в мальчика, который еще старше, то он более не играет, а уже требует гомеровского «он же ответил»¹⁵⁰.

Чтобы облегчить понимание эллинской любви к мальчикам, уместно было бы сказать также несколько слов о греческом идеале красоты. Фундаментальное различие между античной и современной культурами заключается в том, что античность — культура исключительно мужская и что женщина, как говорилось выше, рассматривалась греками лишь как мать их детей и домоправительница. Носите-


¹⁵⁰ То есть он ищет в любви взаимности, которую поэт подразумевает под часто встречающимся у Гомера выражением τον δ'άπομειβόμενος.

лем всей духовной жизни был в античности мужчина и только мужчина. Этим объясняется, почему греки столь непонятным для нас образом пренебрегали воспитанием и развитием девочек; с другой стороны, мальчики заканчивали образование значительно позднее, чем принято у нас. Самым своеобразным, по нашим понятиям, обычаем был тот, по которому каждый мужчина привлекал к себе какого-нибудь мальчика или юношу и, будучи близок с ним в повседневной жизни, действовал как его советник, опекун и друг, наставляя его во всех мужских доблестях. Этот обычай был особенно распространен в дорийских государствах, причем государство считало его настолько само собой разумеющимся, что для мужчины было нарушением долга не привлечь к себе юношу, а для юноши позором — не удостоиться дружбы мужчины. Мужчина был ответствен за образ жизни своего юного товарища и делил с ним хулу и похвалу. Когда во время гимнастических упражнений некий юноша вскрикнул от боли, наказан был, как сообщает Плутарх («Ликург», 18), его старший друг.

Хотя этот исконно дорийский обычай был распространен не во всей Греции, ежедневное общение юношей с мужчинами, их тесные связи с раннего утра до позднего вечера были чем-то само собой разумеющимся повсюду. Тем самым в мужчине развивалось понимание души мальчика и юноши и беспримерное рвение сеять в юных, восприимчивых сердцах семена доблести и благородства, подводя их как можно ближе к идеалу прекрасного гражданина. Для идеала мужского совершенства греки отчеканили формулу καλός καγαθός, «добрый и прекрасный», или «прекрасный телом и душой». Таким образом, телесному развитию мальчиков придавалось значение, которое невозможно переоценить. Мы можем без преувеличения утверждать, что греческие мальчики проводили три четверти дня в банях, палестрах и гимнасиях, которые — в противоположность немецкому значению слова — служили в основном телесному развитию. Во всех этих местах мальчики и юноши выполняли телесные упражнения обнаженными, на-что указывает этимология слова гимнасия (от γυμνός, обнаженный).

4. КРАСОТА МАЛЬЧИКОВ В ГРЕЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Из необозримого множества интересующих нас мест отберем наиболее характерные. Юношеская красота воспевается уже в «Илиаде», где поэт говорит о Нирее, красотой превосходившем всех других греческих юношей. И действительно, красота Нирея позднее вошла в пословицу; бесчисленные вариации, в которых эта красота упоминается в античной литературе, собраны мной в комментарии к «Искусству любви» Овидия и статье «Homoerotik in den homerischen Gedichten» (Kraup, Anthropophy-teia, Bd. IX, 1912, S. 291 ff).

Эстетическое наслаждение греческого глаза юношеской красотой обращает на себя внимание в другом исключительно характерном месте из «Илиады», где описывается, как отец Гектора, престарелый царь Приам, объятый великим горем, стоит перед Ахиллом, моля отдать ему мертвое

тело возлюбленного сына; и все же он не может без восхищения смотреть на юношу, который убил его милого Гектора («Илиада», xxiv, 629). Об этом отрывке Герлах (Philologus, xxx, 57) тонко замечает: «Следовательно, относительно красоты Ахилла мы должны создать себе более высокое представление, чем относительно прелестей Елены; ибо Приам, которому герой причинил невыразимейшие страдания, поражен этой красотой и способен восхищаться ею в тот самый момент, когда молит выдать ему тело сына».

В одном из фрагментов своей поэзии Солон (фрагм. 44) сравнивает красоту мальчиков с весенними цветами. Из Феогнидова сборника мы можем процитировать следующие строки (1365 ел. и 1319 ел.): «О прекраснейший и прелестнейший юноша! стань передо мной и выслушай от меня несколько слов»; «О юноша, которого богиня Киприда одарила пленительным изяществом и телесной красотой, что у всех на устах, прислушайся к этим словам и прими в сердце мою благодарность, зная, сколь трудно мужам переносить любовь».

Ивик (фрагм. 5), известный всем благодаря балладе Шиллера, воздает должное красоте своего любимца в следующих словах: «Эвриал, отпрыск прелестных Харит, по которому томятся светловолосые девы, тебя взрастили среди своих роз Киприда и нежноокая Пейто (Убеждение)».

Пиндар (Nemea, viii, 1) так воздает хвалу красоте отроков:

Державная Юность,

Вестница амвросических нег Афродиты,

Ты живешь на ресницах отроков и дев,

Одного ты вверяешь ласковым ладоням Судьбы,

Другого — жестоким.

Счастлив тот,

Кто не разминулся с добрым случаем,

Кому дано

Царить над лучшими из Эротов!

[перевод М. Л. Гаспарова]

Ликимний (фрагм. 3, у Афинея, xiii, 564с) — лирический поэт с острова Хиос — повествовал в одном из своих стихотворений о любви бога сна Гипноса к Эндимиону: «Ему так нравилось любоваться глазами Эндимиона, что он не позволял им закрыться, когда погружал юношу в сон, но, усыпляя его, оставлял их открытыми, чтобы наслаждаться их созерцанием».

Восхвалению красоты мальчиков прежде всего было посвящено творчество Стратона (Anth. Pal., xii, 181):

Ложь, дорогой мой Феокл, будто Грации к нам благосклонны,

Будто бы эллины трех лишь в Орхомене их чтут.

Нет! Но пятижды десять прелестный твой лик овевают —

Лучницы злые, — круша душ безмятежных покой.

В стихах Мелеагра (Anth. Pal., xii, 256) описывается красота различных юношей:

Юношей цвет изобильный собрав, богиня Киприда,

Сплел сам Эрот для тебя, сердце, манящий венок: Вот, посмотри-ка, сюда он вплел Диодора лилию,

Асклепиада левкой дивнопрекрасный вложил, Розы тут Гераклита, они без шипов и колючек,

Там сверкает Дион, цвет виноградной лозы, Вот златокудрого крокус Терона средь листьев проглянул,

И благовонный тимьян дал для венка Улиад, Нежный Минск подарил зеленую ветку маслины,

Лавра цветущая ветвь — это наш милый Арет! Тир священный, из всех островов блаженнейший! Миррой

Дышит лесок, где цветы в дар Афродите даны!

[перевод Ю. Голубец]

Хвалу красоте мальчиков не стыдится петь и великий поэт Каллимах (Anth. Pal., xii, 73):

Лишь половина души живет... Аид ли похитил

Или Эрот, не дано ведать мне, знаю, что нет!

Снова к мальчишкам она устремилась.

О, как же стенал я Часто: «Беглянки моей, юноши, не принимать!»

У Феотима ищи. Как будто побита камнями,

Вся изойдя от любви, бродит, несчастная, там!

[перевод Ю. Голубец]

Само собой разумеющимся для греческой мысли и чувствования было то, что даже возвышенный пафос серьезной трагедии не пренебрегал тем, чтобы при любой возможности воздавать хвалу красоте мальчиков.

В одном из дошедших до нас фрагментов Софокл (фрагм. 757: δτω δ' έρωτος δήγμα παιδικού προσην; ср. также Пиндар, фраг. 123: «укушенный мальчишеской красотой») восхваляет красоту юного Пелопа (eg. фрагм. 433).Даже великий отрицатель Еврипид (фраг. 652: ώ παίδες, οίον φίλτρον άνθρώποις φρενός) выражает свое восхищение такими словами: «О мальчики, какая чара для души людской!»'

Комедия также нередко находит повод загворить о красоте мальчиков. Так, в 421 году до н.э. Евполид поставил на сцене свою комедию «Автолик». Герой пьесы Автолик был юношей столь прекрасным, что Ксенофонт («Пир», 1, 9) с восхищением говорил: «...как светящийся предмет, показавшийся ночью, притягивает к себе взоры всех, так и тут красота Автолика влекла к нему очи всех...» [перевод С. И. Соболевско-roj.

Следующие стихи из неизвестной комедии Дамоксена (Ath., i, 15b; CAP, III, 353) описывают красоту мальчика с острова Кос: «Юноша лет семнадцати бросал мяч. Он прибыл с Коса, с острова, где рождаются полубоги, и когда он смотрел на сидящих, принимал или отдавал мяч, мы все разражались криками, ибо во всем, что он делал, были соразмерность, достоинство и лад. Он был совершенством красоты; я не видел и не слышал прежде о такой красоте. Останься

я там еще, мне пришлось бы худо, но и сейчас мне, кажется, нехорошо».

Неизвестный комический поэт (CAF, III, 451 у Плутарха, Moralia, 769b) оставил следующие строки: «И видя его красоту, я совершил промах... Безбородый, нежный, прелестный юноша... О, если бы мне умереть в его объятьях!»

Всякий, кто, прочитав вышеприведенные отрывки, останется при мнении, что таким восхвалением юношеской красоты мы обязаны лишь причуде поэтической идеализации, совершит большую ошибку. Греческая проза также изобилует вдохновенными хвалами красоте мальчиков. Одними письмами Филострата можно было бы заполнить целый том. Мы ограничимся следующими примерами:

(1) К МАЛЬЧИКУ. Эти розы страстно желают прийти к тебе, несомые своими листьями, словно крыльями. Прими их дружественно, как напоминание об Адонисе, или как пурпурную кровь Афродиты, или как зеницы земли. Оливковый венок украшает атлета, высокая тиара — великого царя, шлем — воина; но роза — это украшение прекрасного мальчика, ибо она подобна ему цветом и ароматом. Не ты украсишь себя розами, но розы украсятся тобой.

(2) К НЕМУ ЖЕ. Я послал тебе венок из роз не для того (по крайней мере не только для того), чтобы доставить тебе удовольствие, но из любви к самим розам, чтобы они не увяли.

(3) К НЕМУ ЖЕ. Спартанцы облачаются в пурпурные одежды либо для того, чтобы устрашить врага назойливостью этого цвета, либо для того, чтобы не показывать им своих ран, ибо пурпур похож на кровь. Так и вы, прекрасные мальчики, должны украшать себя одними розами: пусть будут они вашим оружием, которое посылали бы вам любовники. Гиацинт подходит светловолосому мальчику, нарцисс — темноволосому, но роза к лицу всем. Она ослепила Анхиза, обезоружила Ареса, завлекла Адониса; роза — это кудри весны, сияние земли, факел любви.

(4) К НЕМУ ЖЕ, Ты упрекаешь меня, что я не послал тебе роз. Я не сделал этого не из забывчивости, не из недостатка любви, но я сказал себе: ты мил и прекрасен, твои розы цветут у тебя на щеках, так что в других ты и не нуждаешься. Даже Гомер не увенчал главы светловолосого Мелеагра — это было бы все равно, что огонь прибавлять к огню, — ни главы Ахилла, ни главы Менела и вообще никого из тех, кто славятся в его поэмах красотой волос. К тому же, жалок удел этого цветка, ибо краток отпущенный ему срок, и скоро он увядает, и, говорят, свое происхождение ведет он от уныния. Ибо, как рассказывают критяне и финикийцы, розовый шип уколол проходившую мимо Афродиту. Так к чему же увенчивать себя цветком, который не щадит даже Афродиту?

(5) К НЕМУ ЖЕ. Как случилось, что розы, которые до того, как попасть к тебе, были прекрасны и благоухали — иначе я никогда не послал бы их тебе, — завяли и умерли, едва тебя достигнув? Я не знаю действительной причины, потому что розы не пожелали бы открыть ее мне; но может статься, они не хотели проиграть в сравнении с тобой и страшились вступить в состязание с тобой, так что они тотчас умерли,

едва соприкоснувшись с более прелестным благоуханием твоей кожи Так свет лампы блекнет, побежденный сверканием пламени, и гаснут звезды, которые не в силах вынести вида солнца.

(6) К НЕМУ ЖЕ. Гнезда дают пристанище птицам, скалы — рыбам, а глаза — красоте Птицы и рыбы скитаются, переходят с места на место, блуждают там и сям, куда бы ни вел их случай; но если красота нашла надежный приют в глазах, то она никогда не покинет этого пристанища. Так и ты живешь во мне, и я повсюду ношу тебя в сетях глаз. Отправлюсь ли за море, и ты, словно Афродита, восстаешь из пены; пойду ли лугом, ты встречаешь меня сиянием цветов. Похожи ли цветы луга на тебя? Они тоже прекрасны, но цветут один только день. Взгляну ли в небо, мне кажется, что солнце закатилось, и на его месте сияешь ты. В обволакивающих нас сумерках ночи я вижу только две звезды: Геспер¹⁵¹ и тебя.

Ввиду их необозримости невозможно перечислить все места из греческой прозы, где восхваляется красота мальчиков; мы, по крайней мере, ограничимся краткой выборкой из Лукиана.

Его «Харидем» целиком посвящен вопросу о сущности прекрасного: «Поводом для нашей беседы, о которой ты хотел бы узнать, был сам красавец Клеоним, сидевший между мной и своим дядей. Большинство гостей, которые, как я уже говорил, были людьми неучеными, не могли оторвать от него глаз; они не видели ничего, кроме Клеонима, и едва не забывали обо всем остальном, соревнуясь в восхвалении его красоты. Мы, ученые, не могли не оценить их хороший вкус по достоинству, однако так как мы считали бы себя опозоренными, превзойди нас дилетанты в том, что мы рассматривали как свою специальность, то было решено, что каждый из нас произнесет друг за другом краткие импровизированные речи. Нам показалось, что не подобает особыми славословиями в честь юноши распалять его самовлюбленность».

После этого свой панегирик красоте произносит Филон: «Все люди желают обладать красотой, хотя достойными ее считаются немногие. Те, кому действительно выпало это благо, кажутся счастливейшими из людей, а боги и люди воздают почести преимущественно им. И вот этому доказательство. Среди всех смертных, когда-либо считавшихся достойными дружбы с богами, нет ни одного, кто не был бы обязан этому предпочтению своей красоте. Только красота позволила Пелопу отведать амвросии за одним столом с богами, и именно благодаря ей Ганимед, сын Дардана, возымел такую власть над царем богов, что Зевс не позволил ни одному богу сопровождать его, когда он слетел на вершину Иды, чтобы вознести своего любимца на небеса, где тот будет пребывать с ним вовеки. Когда Зевс спускается с Олимпа к прекрасным юношам, он становится столь нежен и кроток и справедлив ко всем, что кажется, будто он отказался от Зевсова нрава; боясь не


¹⁵¹ Геспером греки называли планету Венера, которую древние считали прекраснейшей из звезд ср Сафо, фрагм. 133. αστέρων πάντων о κάλλιστος, Катулл, Ixii, 26, Hespere quis caelo lucet jucundior ignis?

понравиться любимцам в своем настоящем виде, он принимает образ кого-нибудь другого — всегда столь пленительный, что бог твердо знает: все взгляды будут обращены на него. Такие-то почести и уважение воздаются красоте.

Зевс, однако, не единственный из богов, над которым красота имеет такую власть, и каждый, кто обратится к сказаниям о богах, найдет, что в данном отношении их вкусы совпадали: Посидон, к примеру, пал жертвой прекрасного Пелопа, Аполлон — Гиакинта, Гермес — Кадма. Если, таким образом, красота есть нечто столь благородное и божественное и так ценится самими богами, то разве не наш долг — подражать в этом богам и содействовать их прославлению теми словами и делами, что нам по силам?»

В конце своей речи Филон говорит об удовольствии, которое испытывает каждый присутствующий на Олимпийских, Истмийских и Пана-финейских играх, радуя свой взор «мужеством и упорством атлетов, их телесной красотой, крепостью их членов, их проворством и ловкостью, необоримой силой, смелостью, честолюбием, выдержкой и стойкостью, их неугасимой жаждой победы».

Наконец, в «Скифе» (xi) Лукиана мы читаем о юноше, который, «стоит на него посмотреть, пленит ваше сердце своей мужской красотой и благородной осанкой; когда же он заговорит, то увлечет вас, околдовав ваш слух. Всякий раз, когда он говорит на публике, мы испытываем то же, что чувствовали афиняне, глядя на Алкивиада. Весь город прислушивается к нему с таким жаром и вниманием, что кажется, будто он желает поглотить ушами и ртом все, что юноша говорит. Единственное отличие состоит в том, что афиняне вскоре раскаялись в своей восторженной любви к Алкивиаду, тогда как здесь, напротив, все государство не только любит атлета, но находит, что он достоин уважения невзирая на возраст».