Ocr: Rock Mover посвящается с. А

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 44 45 46 47 48 49 50 51 ... 63

ГЛАВА 92

В Каире, где я провел четыре дня, наши дела были теперь

далеки от необдуманных решений. Улыбка Алленби дала нам

штаб. У нас появились офицеры-снабженцы, специалист по

погрузке и отправке грузов, специалист по вооружению,

разведслужба, которую возглавил Ален Доуни, брат

разработчика беэршебского плана, теперь уехавшего во

Францию. Доуни был для нас ценнейшим подарком Алленби,

стоившим больше, чем тысячи вьючных верблюдов. Являясь

профессиональным офицером, он был наделен классовым чутьем,

так что даже самый "красный" из его слушателей

удовлетворялся вполне аутентичной "левизной" его речей.

Он отличался чутким умом, инстинктивно улавливал тонкие

особенности идеи восстания, и при всем этом военное

образование обогащало его подход к этому противоречивому

предмету. Он сплавлял в себе воедино войну и восстание. Как

и его старший брат в Янбо, он вполне отвечал моему

представлению о том, каким должен быть офицер регулярной

армии. И все же за три года практической деятельности в

этом преуспел только Доуни.

Он не мог полностью взять на себя непосредственное

командование, потому что не знал арабского языка, а также

потому, что его здоровье было подорвано на полях сражений

во Фландрии. Он был наделен редким среди англичан даром

превращать хорошее в наилучшее. Он получил прекрасное для

армейского офицера образование и обладал богатым

воображением. Безукоризненные манеры этого человека делали

его друзьями представителей любых рас и классов. Слушая

его, мы постигали технику сражения. Его чувство

соответствия меняло наш подход к действительности.

Арабское движение жило как некий дикарский ритуал, смысл

которого был столь же незначителен, как его обязательства и

перспективы. Однако отныне Алленби считал его существенной

частью своего плана, и возлагавшаяся на нас ответственность

за его исполнение лучше, чем он сам того желал, -- с

учетом того, что издержки возможных неудач неизбежно должны

были отчасти оплачиваться жизнями его солдат, -- уводила

движение далеко за пределы сферы веселых приключений.

Мы с Джойсом выработали свой собственный тройственный план

поддержки первого удара Алленби. Части арабской регулярной

армии под командованием Джафара должны были занять линию

марша на север от Маана. Джойс с броневиками должен был

проскочить до Мудовары и осуществлять диверсии на железной

дороге -- на этот раз в постоянном режиме, потому что

теперь мы были готовы отрезать Медину. На севере мы вместе

с Мирзуком рассчитывали соединиться с Алленби, когда он

около тридцатого марта отойдет к Сальту. Ориентируясь на

эту дату, я располагал свободным временем, поэтому решил

отправиться в Шобек с Зейдом и Насиром.

Была весенняя пора, доставлявшая большие радости после

трудной зимы, чьи тяготы казались кошмарным сном среди

свежести и силы возрождавшейся природы.

Все вокруг оживало вместе с нами, даже насекомые

определенного вида, столь ненавистные нам. В первую ночь я

положил на землю, под голову, свой кашемировый головной

платок, а на рассвете насчитал двадцать восемь вшей,

запутавшихся в волокнах белоснежной ткани. После этого мы

спали на подбитом коричневой верблюжьей шерстью подобии

одеяла, которым накрывают седло, превращая его в сиденье,

удобное для всадника и непроницаемое для пота. Даже при

этом мы не знали покоя. Верблюжьи клещи, напившиеся допьяна

кровью наших стреноженных верблюдов и превратившиеся в

нечто вроде туго набитых сине-серых подушек размером с

ноготь большого пальца, заползали под нас и вцеплялись в

мездру овчинных шкур, а когда мы переворачивались во сне на

другой бок, то они лопались под тяжестью наших тел, заливая

кровью вперемешку с пылью коричневые маты.

Пока мы наслаждались прекрасным весенним воздухом, из

Азрака пришли новости от Али ибн эль-Хусейна и от индусов,

по-прежнему верно несших службу наблюдения. От холода умер

один из индусов, а также Дауд, мой слуга из агейлов,

приятель Фарраджа. Нам рассказал об этом сам Фаррадж.

Они дружили с детства, были всегда веселы, работали и спали

вместе, делили между собой каждый кусок и любую добычу с

открытостью и честностью совершенной любви. Поэтому я не

удивился мрачному виду внезапно постаревшего Фарраджа и его

словно окаменевшему лицу с ледяными глазами, когда он

пришел ко мне сказать, что его приятель умер. С того дня и

до самого конца его службы он больше не рассмешил нас ни

разу. Он педантично ухаживал за моей верблюдицей, даже еще

внимательнее, чем прежде, подавал мне кофе, одежду и седла

и опускался на колени трижды в день, чтобы совершить

обычные молитвы. Другие слуги пытались его развлечь, но

вместо этого он молча, с серым лицом беспокойно бродил в

полном одиночестве.

С точки зрения знойного Востока, отношение британцев к

женщине представляется всего лишь одним из элементов

северного климата, который точно так же ограничивает нашу

веру. В Средиземноморье влияние женщины и ее предполагаемое

предназначение неоспоримо обусловлены пониманием ее

непритязательности и безропотности. Но этот же самый

постулат, отрицая равенство полов, делает любовь,

товарищеские отношения и дружбу между мужчиной и женщиной

невозможными. Женщина становится машиной для мышечных

упражнений, тогда как психическая ипостась мужчины может

удовлетвориться только среди равных ему. Отсюда возникают и

партнерские отношения между мужчинами, обогащающие

человеческую природу чем-то большим, нежели соединение

одной плоти с другой.

Мы, люди Запада, дети нашей сложной эпохи, монахи в кельях

наших тел, искавшие чего-то, что заполняло бы нас, кроме

слов и чувства, самим усилием этого поиска отторгались от

этого "чего-то" навсегда. Мы мучились унаследованным

упреком в телесной распущенности, под которым

подразумевался сам факт нашего рождения, стараясь

расплатиться за него жизнью в нищете, воспринимая удачу как

своего рода превышение кредита и подбивая баланс в

бухгалтерской книге добра и зла с оглядкой на судный день.

...Тем временем в Абу эль-Лиссане плохо шли дела по

осуществлению нашего плана уничтожения маанского гарнизона,

который предполагал переброску арабской армии за железную

дорогу на севере и провоцирование противника на открытое

сражение, при одновременном нападении Алленби на базу турок

и силы поддержки в Аммане. Фейсалу и Джафару этот план

нравился, но их офицеры яростно возражали против прямого

нападения на Маан. Джойс, обращая внимание всех на нехватку

артиллерии и пулеметов, необученность солдат, призывал

более серьезно продумать стратегию дальнейших действий. Это

не произвело впечатления. Мавлюд, горячо настаивавший на

немедленном штурме, слал Фейсалу меморандумы по поводу

вмешательства англичан в дело арабского освобождения. В

этот критический момент Джойс заболел воспалением легких и

уехал в Суэц. Приехал Доуни, чтобы достигнуть разумной

договоренности с недовольными. Безупречная и общепризнанная

военная репутация делала Доуни нашим самым убедительным

аргументом, но он приехал слишком поздно, потому что теперь

арабские офицеры чувствовали, что была задета их честь.

Мы согласились предоставить их командирам ведущую роль,

хотя реально все рычаги были в наших руках, включая деньги,

снабжение, а теперь и транспортные средства. Однако, если

народ распутен, его правителям не обязательно быть

распутными, и мы должны поступать осмотрительно,

взаимодействуя с этой самоуправленческой демократией --

арабской армией, несение службы в которой было столь же

добровольным, как и добровольное вступление в ее ряды. Мы

были знакомы с турецкой, египетской и британской армиями и

знали их слабые и сильные стороны. Джойс восхищался

парадным великолепием и выносливостью своих египтян --

кадровых солдат, любивших передвижение и превосходивших

британские войска в физической подготовке, элегантности и в

совершенстве строевой подготовки. Я отмечал умеренность

турок, этой беспорядочной армии растрепанных неуклюжих

рабов. С британской армией мы были хорошо знакомы и знали

об особенностях службы в ней не понаслышке.

В Египте солдаты несли свою службу без контроля со стороны

общественного мнения. В Турции солдаты теоретически были

приравнены к офицерам, но их участь смягчалась возможностью

ухода из армии в любое время. В Англии доброволец служил в

полную силу, и высокое гражданское положение солдат лишало

начальства право подвергать их прямому физическому

наказанию. Однако на практике наказание маршировкой с

полной выкладкой по своей суровости мало чем отличалось от

жестокости наказаний в восточной армии.

В регулярной арабской армии не действовал закон наказывать

за что бы то ни было. Этот жизненно важный принцип

существовал во всех наших подразделениях. формальной

дисциплины в них не было, как не было и субординации.

Служба проходила активно, участие в атаке всегда

становилось неизбежным. Солдаты безоговорочно признавали

свою обязанность, долг разгромить врага. В остальном же они

были не солдатами, а паломниками, всегда стремившимися

продвинуться чуть дальше.

Я не был этим недоволен поскольку мне казалось, что

дисциплина, или, по меньшей мере, формальная дисциплина,

была достоинством мирного времени, чертой, позволявшей

отличать солдат от других людей и изгонявшей человечность

из индивидуума. Она легче всего реализовалась в

ограничении, заставляя солдат не делать того-то и того-то,

и тем самым могла воспитываться в них каким-то правилом,

достаточно суровым, чтобы даже сама мысль о неповиновении

приводила их в отчаяние. Это был феномен массы,

обезличенной толпы, неприменимый к отдельному человеку,

поскольку он предполагал повиновение, двойственность воли.

Она не должна была внушать солдатам, что их воле надлежало

активно следовать воле офицера, потому что тогда могло бы

случиться, как это было и в арабской армии, и в

нерегулярных войсках, что наступила бы краткая пауза в

передаче мысли, в реакции нервов, обеспечивающей

задействование соответствующей индивидуальной воли в

активной последовательности. В противоположность этому

каждая регулярная армия упорно искореняла эту чреватую

неблагоприятными последствиями паузу. Инструкторы по

строевой подготовке пытались перевести повиновение на

уровень инстинкта, ментального рефлекса, следующего команде

так же мгновенно, как если бы движущая сила индивидуальных

воль одновременно включалась в систему.

Все было бы хорошо, поскольку увеличивало скорость реакции,

но это не предохраняло от потерь, если не придерживаться

мало состоятельного допущения того, что при этом у каждого

подчиненного не атрофировалась моторная функция воли,

готовая мгновенно возобладать над последним приказом

вышестоящего начальника.

Было и еще одно слабое место: ревность, возникавшая при

произвольной передаче власти в руки старшего по выслуге,

раздражительного и капризного. Она дополнительно разъедала

долголетнюю привычку к контролю, порождая разрушительную

снисходительность. Кроме того, я испытывал недоверие к

инстинкту, определявшемуся нашей принадлежностью к

животному миру. Представлялось разумным привить солдатам

что-то более действенное, нежели чувство страха или боли, и

это вызывало у меня скептическое отношение к ценности

военного образования.

Все дело в том, что война неуловимо тонко изменяла солдата.

Дисциплина модифицировалась, поддерживалась и даже

принималась под воздействием стремления человека к борьбе.

Это то самое рвение, которое приносило победу в сражении.

Война состояла из пиков интенсивного усилия. По

физиологическим причинам командиры стремились к наименьшей

продолжительности максимального напряжения, и не потому,

что солдаты не старались его приложить -- обычно они шли

вперед, пока не падали на поле сражения, -- а потому, что

каждый такой порыв ослаблял остававшуюся в них силу. Рвение

такого рода было нервозным и опасным, особенно оно

проявлялось у высшего командования.

Пробуждать стимул к войне ради воспитания военного духа в

мирное время опасно, как опасно давать допинг атлету.

Дисциплина, которой сопутствует "выправка"

(подозрительное слово, предполагающее поверхностное

ограничение и наказание), была изобретена взамен допинга.

Арабская армия, рожденная и воспитанная на поле боя,

никогда не жила мирным укладом, и перед нею не вставали

проблемы выживания до перемирия, почему она и потерпела

оглушительное поражение.

ГЛАВА 93

После отъезда Джойса и Доуни из Абу эль-Лиссана выехали и

мы с Мизруком. День нашего отъезда обещал быть по-весеннему

свеж и хорош. Еще неделю назад здесь, на этом высоком

плоскогорье, бушевала яростная снежная буря, а теперь земля

покрылась яркой зеленью новой травы, и косо падавший на нас

свет солнца, бледный как солома, смягчал порывистый ветер.

С нами были две тысячи верблюдов, нагруженных боеприпасами

и продуктами. Поскольку их нужно было охранять, мы ехали

медленно, рассчитывая добраться до железной дороги после

наступления темноты. Несколько человек поехали вперед,

чтобы выйти на линию при дневном свете и убедиться в том,

что все будет спокойно в часы перехода через нее этого

огромного количества растянувшихся цепочкой животных.

Со мной была моя охрана, а у Мизрука был его агейл с парой

знаменитых скаковых верблюдов. Они явно радовались свежему

воздуху и весенней погоде и скоро затеяли гонку, угрожая

друг другу и сталкиваясь боками. Недостаточное уменье

ездить верхом на верблюде (а также скверное настроение) не

позволяло мне держаться вместе с моими разыгравшимися

спутниками, которые двигались чуть севернее, и я

по-прежнему ехал вперед, стараясь выбросить из головы

воспоминания о лагерной сутолоке и интригах. Абстрактность

и величие пустынного ландшафта очищали меня и мой мозг. В

непрочности земной жизни отражалась прочность такого

бескрайнего, такого прекрасного и могучего небосвода.

Незадолго до захода солнца нашим глазам открылась линия

железной дороги, широкой дугой протянувшаяся по открытой

местности среди невысоких пучков травы и зарослей

кустарника. Убедившись, что вокруг все спокойно, я поехал

дальше, намереваясь остановиться за линией и дождаться

остальных по другую ее сторону. Меня всегда охватывал

трепет при прикосновении к рельсам, которые были целью

столь многих наших усилий. Когда я поднимался на насыпь

железнодорожного полотна, в рыхлом балласте которого ноги

верблюдицы с трудом находили себе опору, из длинной тени от

водопропускной арки, где он, несомненно, проспал весь день,

возник турецкий солдат. Он посмотрел дикими глазами на меня

и на пистолет в моей руке, а потом -- с досадой на свою

винтовку, прислоненную к каменной кладке в нескольких ярдах

от него. Это был молодой, но уже тучный, мрачный человек.

"Аллах милосерд", -- мягко проговорил я, не отрывая от

него глаз. Ему были знакомы звучание и смысл этого

арабского изречения, он поднял на меня вспыхнувшие надеждой

глаза, и его тяжелое заспанное лицо стало медленно

озаряться недоверчивой радостью.

Однако он не произнес ни слова. Я тронул ногой косматое

плечо своей верблюдицы, она мягко перешагнула рельсы и

стала спускаться по другому откосу насыпи, а маленький

турок оказался в достаточной степени мужчиной, чтобы не

выстрелить мне в спину, когда я отъезжал от полотна дороги

с теплым чувством к нему, которое всегда испытывал к любому

человеку, спасшему чью-то жизнь. С безопасного расстояния я

оглянулся. Не спуская с меня глаз, турок стоял, приложив

большой палец к носу и шевелил пальцами как ребенок,

"состроивший нос".

Чтобы сварить кофе, мы разожгли костер, который

одновременно служил маяком для остальных, а потом терпеливо

ждали, пока мимо нас двигались их темные цепочки. Весь

следующий день мы ехали к Вади эль-Джинзу с его оставшимися

после паводка глазницами мелкой воды в складках глинистой

почвы, обросших по краям молодым низкорослым кустарником.

Паводковая вода была серая, как мергелевое русло долины, но

вполне пригодная для питья. Там мы остановились на ночь,

поскольку Зааги подстрелил дрофу, а Ксенофонт правильно

заметил, что ее белое мясо очень вкусно. Пока мы пировали,

наелись и по колено утопавшие в сочной зелени верблюды.

Четвертый, легкий переход привел нас в Ататиру, которая и

была нашей целью: здесь стояли лагерем наши союзники

Мифлех, Фахд и Адхуб. Фахд все еще был болен, и навстречу

нам вышел Мифлех, приветствуя нас своей медовой речью, с

лицом притворщика, снедаемый алчностью, с подчеркивавшим

это его свойство хриплым голосом.

Наш план, который в основном разрабатывал сам Алленби, был

прост. Закончив приготовления, мы должны были дойти до

Темеда, главного водопоя племени бени сахр, оттуда под

прикрытием его кавалерии выступить на Мадебу и подготовить

ее для размещения там нашего штаба, пока Алленби будет

приводить в порядок дорогу от Иерихона до Сальта. Нам

предстояло без единого выстрела соединиться с британцами.

Пока же нам оставалось лишь просто ждать в Ататире,

которая, к нашей радости, утопала в зелени и где в каждой

впадине стояла вода, а русла долины поросли высокой травой,

изобиловавшей цветами. Бесплодные от соли меловые гребни

окаймляли русла потоков, подчеркивая восхитительную красоту

пейзажа. С вершины самого высокого из них перед нами

открывалась панорама местности, простиравшейся к югу и к

северу, и нам было видно, как ливший внизу дождь, словно

резкими взмахами жесткой кисти, окрашивал долины широкими

полосами зелени по белому фону меловых отложений.

Все росло в полную силу, с каждым днем картина эта

становилась полнее и ярче, и наконец пустыня стала похожа

на роскошный заливной луг. Игривые порывы ветра носились

над нею, сталкиваясь друг с другом; шквалистые накаты,

врываясь в траву, то и дело клонили ее к земле, превращая

на мгновение в валки, отливавшие темным и светлым атласом,

подобно прикатанной молодой кукурузе. Мы сидели на гребне,

созерцая эти метавшиеся внизу тени и содрогаясь всем телом

в ожидании сильных порывов ветра, а вместо этого наши лица

овевало теплое, ароматное, какое-то невероятно нежное

дыхание, вместе с потоком серебристо-серого света улетавшее

за нашими спинами вниз, к зеленой равнине. Наши

привередливые верблюды целый час, если не больше, щипали

траву, а потом долго лежали, переваривая съеденное и громко

пережевывая зеленую, пахнувшую маслом жвачку.

Наконец пришла весть, что англичане взяли Амман. Через

полчаса мы уже ехали в Темед, оставив позади пустынную

железнодорожную линию. Из последующих сообщений мы поняли,

что англичане отступали, и хотя мы уведомили об этом

арабов, те не обратили на это никакого внимания. Очередной

курьер сообщил, что англичане только что оставили Сальт.

Это полностью противоречило намерениям Алленби, и я прямо

заявил, что это неправда. Потом галопом примчался еще один

посыльный и сказал, что англичане разобрали всего лишь

несколько рельсов к югу от Аммана после безрезультатного

двухдневного штурма города. Я был серьезно озабочен этими

противоречивыми слухами и послал Адхуба, который, как я был

уверен, не мог потерять голову, в Сальт с письмом к Четвуду

с просьбой сообщить о действительном положении вещей. В

ожидании ответа мы в тревоге топтались по всходам ячменя,

лихорадочно строя один за другим планы своих дальнейших

действий.

Поздно вечером из долины донесся стук подков, и вернувшийся

Адхуб сказал, что чувствующий себя победителем Джемаль-паша

вешает в Сальте местных арабов, радостно встретивших

англичан. Турки продолжали преследовать Алленби в долине

Иордана. Можно было думать, что они вернут себе и

Иерусалим. Я достаточно хорошо знал своих

соотечественников, чтобы отвергнуть такую возможность, но

было очевидно, что дело совсем плохо. Ошеломленные, мы

отправились обратно в Ататир. Я был глубоко удручен этим

неожиданным поворотом событий. План Алленби казался

простым, и то, что мы так пали в глазах арабов, было

достойно сожаления. Они никогда не верили в то, что мы

выполним все обещанное, и теперь их вольным умам оставалось

лишь радоваться бушующему приливу весны. Их воображение

возбуждало появление нескольких цыганских семей, пришедших

с севера с навьюченными на ослов изделиями медников на

продажу. Люди племени зебн приветствовали их с мало

понятным мне юмором, но я наконец сообразил, что кроме

законного расчета на прибыль от продажи своего товара

цыганские женщины открывали для арабских мужчин и более

широкие перспективы.

Они были особенно благосклонны к агейлам и получали свое

сполна, поскольку наши люди были горячими и очень щедрыми.

Я также воспользовался их услугами. Было слишком досадно

находиться в полном безделье так близко от Аммана и не

попытаться посмотреть на него, и мы с Фарраджем наняли трех

веселых цыганочек, завернулись в их одежды, и впятером

направились в город. Визит прошел успешно, и моим

окончательным выводом была уверенность в том, что город

следовало оставить в покое. Был и один неприятный момент:

около моста, уже на обратном пути. Несколько турецких

солдат преградили дорогу нашей группе и, приняв всех

пятерых за тех, за кого мы себя выдавали, проявили к нам

самое дружеское расположение. Мы с самым скромным видом

обратились в бегство с проворством, свойственным цыганкам,

и скрылись нетронутыми. На будущее я решил вернуться к

своей привычке надевать обычную британскую солдатскую

форму, направляясь в лагерь противника. Я был слишком

нахален, чтобы вызывать подозрение.

После этого я приказал индусам вернуться обратно к Фейсалу

и направился туда сам. Мы вышли в дорогу в один из таких

ясных дней, когда лучи рассветного солнца пробуждают

чувства, а разум, уставший от ночных размышлений, еще спит.

В такое утро в течение часа или двух чувства и цвета

окружающего мира воздействуют на каждого человека вполне

непосредственно и по-своему, не фильтруясь через мысли и,

следовательно, не становясь типичными. Они представляются

существующими сами по себе, и отсутствие четкого плана и

осмотрительных формулировок больше не вызывает раздражения.

Мы ехали на юг вдоль железной дороги, ожидая встречи с

индусами, медленно двигавшимися из Азрака. Наш небольшой

отряд верхом на призовых верблюдах, не теряя бдительности,

стремительно перемещался от одной выгодной позиции к

другой. Тихий день позволял нам быстро двигаться напрямик

через усеянные кремнем отроги гор вместо того, чтобы

тащиться по множеству пустынных троп, которые вели лишь к

местам стоянок, заброшенным с прошлого года, если не тысячу

или несколько тысяч лет назад, потому что дорога, однажды

проторенная в этом царстве кремня и известняка, сохранялась

клеймом на лице пустыни так же долго, как долго

существовала сама пустыня.

Под Фараифрой мы увидели небольшой патруль из восьми турок,

шагавших по полотну железной дороги. Мои люди, посвежевшие

после отдыха в Ататире, просили у меня разрешения напасть

на них. Я подумал было, что это совершенно излишне, но

уступил их настроениям. Самые молодые мгновенно ринулись

галопом вперед. Остальным я приказал остановиться на

полотне, чтобы вынудить противника выйти из укрытия за

дренажной аркой. Зааги, находившийся в сотне ярдов справа

от меня, мгновенно свернул в сторону. Через секунду за ним

последовал Мохсин со своим отделением, а мы с Абдуллой

двинулись по нашей стороне, чтобы напасть на противника

одновременно с другими с двух флангов.

Фаррадж, ехавший впереди всех, не мог услышать наших криков

и обратить внимание на предупредительные выстрелы над его

головой. Он оглядывался, чтобы иметь представление о нашем

маневре в целом, но продолжал бешено мчаться к мосту, у

которого оказался раньше, чем Зааги и его группа перешли

через железную дорогу. Турки прекратили огонь, и мы решили,

что они ушли в безопасное место по другую сторону полотна.

Но когда Фаррадж натянул поводья перед входом под арку,

прозвучал выстрел, и нам показалось, что он либо упал, либо

соскочил с седла и исчез из виду. Через некоторое время

Зааги занял позицию на насыпи, и его отделение сделало

двадцать или тридцать яростных выстрелов, как если бы

противник все еще оставался там.

Меня очень тревожила судьба Фарраджа. Его невредимый

верблюд неподвижно стоял в одиночестве около моста.

Возможно, Фаррадж был ранен, а может быть, преследовал

противника.

Я не мог поверить в то, что он намеренно скакал к туркам и

остановился, словно достигнув цели. Но все выглядело именно

так. Я послал Фехейда к Зааги и велел им как можно скорее

пройти с другой стороны насыпи, а сами мы устремились

быстрой рысью прямо к мосту.

У моста мы оказались одновременно и обнаружили там убитого

турка и Фарраджа с ужасной раной в туловище лежащим рядом с

аркой на том самом месте, где он упал с верблюда.

По-видимому, он был без сознания, но, когда мы спешились,

приветствовал нас и тут же умолк снова, отдавшись тому

состоянию одиночества, которое приходит к раненым,

чувствующим близость смерти. Мы разорвали его одежду и

беспомощно смотрели на страшную рану. Пуля прошла навылет

и, похоже, повредила позвоночник. Арабы тут же сказали, что

жить ему осталось всего несколько часов.

Мы попытались поднять его с земли, так как сам он был

беспомощен, хотя, по-видимому, не испытывал боли, и

старались остановить обильное кровотечение. Трава вокруг

него была в пятнах крови. Наконец он сказал, чтобы мы

оставили его в покое, потому что он умирает и рад смерти,

поскольку жизнь ему не дорога. Действительно, так повелось

издавна: когда солдаты очень уставали или чувствовали себя

глубоко несчастными, они словно роднились со смертью,

искали встречи с нею.

Мы продолжали беспомощно суетиться вокруг Фарраджа, когда

Абд эль-Латиф громким криком возвестил тревогу. Он заметил

около полусотни турок, шагавших по полотну в нашу сторону,

а скоро послышался и стук приближавшейся с севера моторной

дрезины. Нас было всего шестьдесят человек, и позиция наша

совершенно не годилась для обороны. Я распорядился о

немедленном отходе и приказал взять с собой Фарраджа.

Солдаты попытались его поднять, сначала в плаще, потом в

одеяле, но он стал приходить в сознание и стонал так

жалобно, что мы не решились причинять ему новые страдания.

Оставить его на месте, где вскоре появятся турки, мы не

могли, потому что нам приходилось видеть, как они живьем

сжигали наших тяжелораненых солдат. Именно поэтому перед

каждым боем мы договаривались о том, что один убьет

другого, если тот будет тяжело ранен, но я никогда не

думал, что мне может выпасть доля убить Фарраджа.

Я встал рядом с ним на колени с пистолетом в руке у самой

земли, так, чтобы он не видел, что я делаю, но он, видимо,

догадался, потому что открыл глаза и ухватился за меня

своей шершавой, жесткой рукой, тонкой, как у всех незрелых

недждских мальчиков. Я на секунду замер, а он проговорил:

"Дауд рассердится на вас", -- и знакомая улыбка

пробежала по его серому сжавшемуся лицу. "Привет ему от

меня", -- ответил я. Он отозвался стандартной фразой:

"Да принесет Аллах вам мир" -- и в изнеможении закрыл

глаза.

Турецкая дрезина была уже совсем близко и, раскачиваясь,

надвигалась на нас, подобная большому навозному жуку. Пули

из ее пулемета свистели в воздухе над нашими головами,

когда мы быстро отходили в предгорье. Мохсин вел верблюда

Фарраджа, на спине которого оставались овчина и попона, на

которых все еще были видны следы его тела, как если бы он

только что упал с седла... Мы остановились незадолго до

того, как стемнело, и подошедший ко мне Зааги шепотом

сообщил, что идет горячий спор о том, кто завтра поедет на

великолепном верблюде Фарраджа. Он хотел, чтобы животное

досталось ему, но меня не оставляла горечь этой прекрасной

смерти, и, чтобы хоть как-то уравновесить большую потерю

малой, я пристрелил несчастное животное второй пулей.

А потом на нас навалилось солнце. Душным полднем в долинах

Керака запертый со всех сторон воздух висел неподвижно, не

принося никакого облегчения, и я почти физически ощущал,

как зной высасывал аромат из цветов. С наступлением темноты

мир снова изменился, и над пустыней поползли медленные

волны западного ветра. Мы находились в нескольких милях от

травы и цветов, но внезапно почувствовали, словно они

окружили нас вплотную, -- так сильно был пропитан их

ароматом волнами проносившийся мимо нас настолько сладкий

воздух, что он казался липким. Однако его порывы быстро

улеглись, сменившись влажным и здоровым ночным ветром.

Абдулла принес мне ужин -- рис с верблюжатиной (верблюд

Фарраджа!).

Blog

Ocr: Rock Mover посвящается с. А