Geum.ru

Мирча Элиаде йога: бессмертие и свобода перевод С. В. Пахомова

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   17   18   19   20   21   22   23   24   25
(дживанмукты) являл собой стержень для разработки его своеобразной "религиозной антропологии", выясняющей способы бытия homo religiosus, а ведь Элиаде ставил знак равенства между "человеком религиозным" и человеком как таковым: "Быть – это значит быть религиозным", писал он12. Если учесть приведенное выше замечание о том, что религия – это переживание опыта присутствия сакрального, то окажется, что наиболее религиозным будет тот человек, который способен вызывать подобный опыт по своему желанию и контролировать его процесс. Идеальней кандидатуры, чем йогин, здесь не найти.

Уже из самого названия текста очевидно, что автор собирается предложить по меньшей мере два не редуцируемые друг к другу подхода к теме йоги – бессмертие и свобода (которые, как явствует из вышеизложенного, совпадают с "классическим" и "неклассическим" видами йоги, или, иначе, с аскетизмом и жизненной энергией). На первый взгляд кажется, что этих подходов гораздо больше. Так, с первых же страниц Элиаде показывает, что понятие "йога" чрезвычайно богато разными значениями и что это богатство сохраняется даже и в том случае, когда отбрасываются значения, не относящиеся к спиритуалистическим исканиям. Соответственно, различными будут и цели, которые выдвигаются разными йогическими дисциплинами. Если, скажем, классическая йога стремится к отъединению индивидуального пуруши от давящего плена первоматерии-пракрити, то хатха-йога нацелена на достижение "несокрушимого" физического тела, на бессмертие и слияние с абсолютным началом в облике Шивы. Тем не менее, несмотря на этот плюрализм, все виды йоги, по логике Элиаде, могут быть размещены в два "лагеря", согласно их отношению к проблематике свободы и бессмертия. Впрочем, подобное разделение выдерживается Элиаде далеко не всегда, и мы в дальнейшем отметим это специально.

В те годы, когда Элиаде творил свое произведение, такой сугубо индийский феномен, как йога, виделся западному сознанию почти исключительно как плод деятельности школы Патанджали. Иначе говоря, существовала склонность понимать йогу в качестве даршаны, т.е. скорее с теоретической и философской стороны, чем с практической. При этом не уделялось должного внимания тому, какие глубокие ростки пустила йога в индийском миросозерцании, какое она оказала влияние на все сферы жизни индийского социума. И разумеется, не ставился вопрос о том, могли ли существовать какие-то "неклассические" образцы йоги, тем более в автохтонном варианте. Понадобилось появление мастера-компаративиста со вкусом к синтетическому охвату предмета, чтобы заметить, что йога Патанджали отнюдь не единственная и даже не самая решающая духовная дисциплина среди целого сонма других дисциплин. Элиаде сумел создать представление о йоге как о целостном и универсальном индийском духовном мире, разные элементы которого соответствуют разным культурным уровням, состояниям сознания и даже слоям традиционного общества. Он значительно удревнил йогу, найдя ее уже у "доисторических" аборигенных народов Индии, и показал, каким образом эта йога, видоизменяясь и приспосабливаясь, могла входить в официально признанные практики и становиться составной частью таких великих религиозных систем, как буддизм, джайнизм, индуизм. Развитие йоги в конце концов привело к тому, что она, по сути, стала синонимом духовного совершенствования вообще. Широта подхода Элиаде позволяет ему парировать любые выдвигаемые в его адрес упреки в размывании границ между йогой и другими путями, ведущими к спасению (ибо даже веданта может быть представлена как "джняна-йога", т.е. "йога знания"): поскольку йога – понятие полисемантичное, допустимо объединить наиболее "ходовые" значения ее в единое целое, и таковым целым, безусловно, оказывается "духовная переправа", ведущая сквозь покровы майи и круговорот сансары к инобытию, Абсолюту. Тем самым йога из конкретной "ортодоксальной школы" превращается в полностью лишенную каких-либо идеологических приоритетов совокупность практических средств, техник, направленных на достижение высшей цели. Такая йога, поистине, может без всякого для себя ущерба принадлежать к любой религиозной системе. Не случайно в первой же главе своего опуса Элиаде, описывая четыре "кинетических" понятия индийской философии, связывает понятие йоги с "эффективными приемами для обретения освобождения".

Итак, йога как "духовная переправа". Как известно, Элиаде проводил четкую границу между "профанным" и "сакральным", считая первое образцом онтологической ущербности, гносеологической слепоты, а второе – "центром" реальности и источником смысла, высшего знания. Этой фундаментальной оппозиции вторят и другие: к "профанному" относятся время и история, сакрализованы же "выпадение из времени" (равнозначное "возвращению к истоку времен", "золотому веку") и космические измерения, размывающие историческую "линеарность". Точно так же оппонируют друг другу и "homo religiosus", т.е. человек, знающий на своем опыте, что есть запредельная реальность, и человек обычный, суетный; без опыта Встречи последний остается профаном даже в том случае, если он является "верующим"; гностическая подоплека религиозной антропологии Мирчи Элиаде здесь вполне очевидна.

По иронии судьбы воинствующий "враг" истории в 1956 г. получил предложение занять вакансию заведующего кафедрой истории религий в Чикагском университете;это место освободилось после кончины немецкого религиоведа-феноменолога Иоахима Ваха. Но еще раньше Элиаде сумел справиться с щекотливой ситуацией в вопросе об истории, и сделал он это, отделив "историю религий" от собственно "истории"; первая была представлена им как синтетическое знание о человеке, а вторая осталась в рамках новоевропейского линейного движения в никуда. "История религий лучше, чем любая другая дисциплина о человеке (психология, антропология, социология и др.) способна показать путь к философской антропологии. Ибо сакральное – это универсальное измерение"13. Более того, история религий закладывает краеугольный камень в построение будущего всемирного здания "нового гуманизма"; ибо человек, повторим вслед за Элиаде, только потому и называется человеком, что он может, преодолев самого себя, встретиться с сакральным. В этом смысле все мы "homo religiosus" и потенциально способны на запредельные свершения, хотя реально не отдаем себе в этом отчета; на этом постаменте возможной религиозности Элиаде утверждает великое равенство всех людей, равенство, которого он лишал их в оппозиции "профанное – сакральное"; впрочем, эти две позиции в его сочинениях чередуются постоянно, в зависимости от того, какой подчеркивается аспект. Не лишена подобных чередований и его "Йога".

Такой подход к "истории" (с одной стороны – "преодоление", с другой – формирование глубинного знания о человеке) мало похож на версию исторического материализма. Если говорить о методике Элиаде, то она в принципе укладывается в рамки феноменологической герменевтики; в этом смысле его нельзя назвать строгим феноменологом, как нельзя таковым считать и выдающегося немецкого мыслителя М. Хайдеггера. Один из исследователей (И.Стренски), кстати, указывает на типологическое сходство между поворотом, совершенным Хайдеггером от Э. Гуссерля, основателя философской феноменологии, и поворотом Элиаде от "отца" феноменологии религии, голландца ван дер Леува: оба "повернули" от абстрактного конструирования понятий и абсолютизации "трансцендентального субъекта" к экзистенциальным моментам "жизни" и "бытия". Тем не менее у Элиаде остается нечто, что, например, позволило еще одному из исследователей его творчества с уверенностью заключить о том, что "Элиаде – феноменолог религии, а не историк религии. Под "историей религии" он на самом деле подразумевал феноменологию"14. И в полной мере его феноменологический метод сказался в "Йоге". Это выразилось, например, в скрупулезной "дескриптивизации" различных аспектов йоги; при этом Элиаде, идя, пожалуй, по единственно верной дороге, делает отчетливый акцент на первоисточники, придерживаясь выдвинутого в свое время Гуссерлем девиза "Назад, к самим вещам!" Элиаде заставляет "вещи" йогических дисциплин вещать о самих себе, тем самым отказываясь сводить предмет йоги к какому-то социо-, психо-, культурно-, политике- и прочим видам "достаточных оснований". Но эта автономия йоги, которую автор подчеркивает еще и тем, что максимально старается устраниться от всяких личных оценок и пристрастий (как мы помним, тантрическая йога вдохновляла его больше, чем классическая), внутри самой себя выглядит как полиморфизм разных уровней и видов йоги; здесь действует другой методологический принцип Элиаде, а именно "множественность ликов сакрального"; иначе говоря, йога, выглядящая как гомогенная целостность по отношению ко всему, что не является йогой, обнаруживает свою гетерогенность в пределах собственных практик, задач и теорий. В первом случае акцент ставится на тождество, во втором – на собирание и систематизацию различий. Их постоянная диалектика в квазигегелевском стиле (уместно вспомнить, что индийский учитель Элиаде, С.Дасгупта, в свою очередь был учеником кембриджского неогегельянца Мак-Таггарта) существенна для Элиаде прежде всего потому, что она помогает выработке его "синтетической стратегии".

Тем не менее автор "Йоги" не ограничивается одной "дескриптографией"; он делает шаг, на который не отваживается феноменология "как строгая наука", но который, пожалуй, неизбежен для исследователя, занимающегося "историей религии" – он сравнивает религиозные феномены друг с другом. "По этому особому пункту историк религий также отличается от феноменолога... Историк религий не достигнет понимания феномена до тех пор, пока не сравнит его с тысячью похожих и непохожих на него феноменов, пока не даст ему место среди них"15. В данной книге сравнению подвергаются йогические дисциплины разных эпох (Хараппы, ведийского периода, раннего буддизма и т.д.), разных культурных регионов (сравниваются суфийская, исихастская, даосская "йоги"), наконец, относящиеся к разным социальным запросам и традициям (маргинальные – ортодоксальные и т.д.).

Компаративные изыскания, в свою очередь, предполагают возникновение целостной парадигмы, создание картины уже упоминавшегося выше синтетического обобщения. Впрочем, та программа, которая в последующих работах Элиаде получит наименование "новый гуманизм", в "Йоге" едва намечена: она принадлежит к числу его относительно ранних произведений (что, однако, не сказывается на качестве мыслей, в ней содержащихся). Тем не менее отдельные замечания автора дают понять, что на эту тему он размышлял уже тогда: так, в предисловии к книге, стремясь навести мосты между западным интеллектом и восточным созерцанием, он пишет о сходстве интересов экзистенциализма и индийской философии, интересов, связанных с выяснением и решением проблемы "человеческого удела", или "человеческой обусловленности" (human conditioning; этот термин с завидным постоянством муссируется на всем протяжении книги): "Проблема человеческой обусловленности находится в сердцевине западного (т.е. экзистенциального – С.П.) мышления, и той же проблемой изначально занималась индийская философия.

Синтетические тенденции Элиаде допустимо назвать термином "творческая герменевтика", к которому он и сам неоднократно прибегал. Для него герменевтика – не столько истолкование или интерпретация, сколько способ бытия, "герметическое священнодействие", направленное на возникновение устойчивого внутреннего единства на основе знания о трансцендентном. Кроме того, для Элиаде герменевтика была неразрывно связана со всеми теми символами, которые окружали архетип Гермеса; неслучайно он всю жизнь был "болен" алхимией, и даже самое его первое произведение, написанное им в 14 лет, называлось: "Как я открыл философский камень"16. "Элиаде понимал герменевтику в духе "герметистов" эпохи Возрождения (Бруно, Фичино, Кампанеллы), которых он изучал до и во время своего пребывания в Италии в 1928 г. В этом контексте герменевтика имеет оккультный, даже магический характер... Элиаде пытается "оживить" архаическую мудрость Гермеса"17.

В "Йоге" "герметизм" Элиаде вылился в репрезентацию совершенного образа йогина – образа многозначного, многоуровневого и часто противоречивого, но тем не менее все-таки совершенного, идеального. Чем же был он для него столь привлекательным?

Его друг, румынский писатель и философ Чоран, полагал, что Элиаде, будучи настоящим ученым, не мог быть религиозным человеком: "Невозможно представить себе молящимся специалиста по истории религий". Он склонен видеть в фигуре великого религиоведа представителя "нео-александрийства", воскресившего в новых условиях то мощное эклектическое религиозно-философское движение, которое процветало в эпоху поздней античности и которое "принимало все верования на одном уровне, не будучи способно принять какое-нибудь одно из них"18. Тем не менее Чоран заблуждался, поскольку следовал устойчивой традиции, отождествлявшей религию с конфессиональной верой. Элиаде же, напомним, связывал понятие религии не столько с верой, сколько с глубинными экзистенциальными переживаниями, делавшими возможным "преображение" существования и "выход в необусловленное". В тех религиях, которые он называл "архаическими", он и находил подобный опыт во всей его завершенности; соответственно, особый интерес его вызывали и такие религиозные системы, которые не будучи сами по себе архаичными, сохраняли тем не менее внутреннюю связь с архаикой. К таким системам принадлежала и йога.

Интерес к йоге, таким образом, был у Мирчи Элиаде не столько научным, сколько экзистенциальным, вырастая из смутного желания "раздвоенного" сознания добиться "воссоединения", "совпадения противоположностей", т.е. обрести свободу. Похоже, йога виделась ему одновременно и "чистилищем" мятущейся души, и тем порогом, за которым начиналась страна вечного блаженства, истины и... религии. Йогин для него – существо, сумевшее избавиться от "обусловленности", превзойти "темпоральность" и "историчность" и с головой раствориться в "примордиальной матрице" сверхсознания-сверхбытия.

В связи с "примордиальностью" уместно будет уточнить взаимоотношения Мирчи Элиаде с представителями своеобразного неоконсервативного течения современной Европы, взявшими на вооружение идеи о "примордиальной (т.е. изначальной, вечной) традиции" французского эзотерика Рене Генона (1886-1951), т.е. с представителями традиционализма. Сам Элиаде не делал каких-либо эксплицитных заявлений на этот счет, что позволяет хотя бы формально не относить его к этому движению. Тем не менее та настойчивость, с которой традиционалисты отводят Элиаде место в своих рядах, обращает на себя внимание (так, в изданной в 1997 г. энциклопедии "Мистики XX века" имя Элиаде соседствует с именем Генона в рубрике "традиционалисты") и наводит на размышления. Прежде всего сходство наблюдается в политической сфере. В принципе как тот, так и другие с известной долей недоброжелательности относятся к "ценностям" либерального происхождения, считая их причиной утраты подлинных высот человеческого духа и замыкания на мелких прагматических задачах, при повальной усредненности и "демократизации". Либерализм воспевает обыденность – а это неприемлемо для сторонников традиции (и Элиаде), поскольку то, что ими считается истинным, лежит вне круга common sense (обыденного здравого смысла). Неслучайна, конечно, дипломатическая служба Элиаде при режиме генерала Антонеску, верного сподвижника германского фюрера. Сходство с Мартином Хайдеггером, какое-то время находившимся в должности ректора университета при нацистах, опять приходит на ум. Тем не менее никаких похвальных речей в адрес фашиствующей власти Элиаде потомкам не оставил и впоследствии старался обходить эту скользкую тему. К 50-м годам революционный пафос Элиаде (если он вообще был) заметно поубавился, и затем в кресле завкафедрой истории религий Чикагского университета мы видим вполне благожелательного джентльмена, не настроенного на резкую критику либерализма.

Что касается "примордиальной традиции", то здесь различий больше, чем сходств. Если традиционалисты ставят акцент на единстве traditia perennia, имеющей один исток, один центр и лишь выражающейся во многих субтрадициях по-разному, то Элиаде подчеркивает "плюрализм сакрального" уже на уровне "содержания", а не только "выражения": традиций существовало много, они друг с другом перекликались и друг на друга влияли, но в принципе каждая шла своей дорогой. Если и можно объединить этот "плюрализм", то только на основе "единства религиозного опыта" – и здесь мистицизм Элиаде контрастирует с "метафизичностью" Генона и Юлиуса Эволы, которые объединяют в одно целое знание, а не опыт.

Кроме того, если до Традиции добраться практически невозможно, она наглухо закрыта для современной "демократичности", машинности, материалистичности, то для Элиаде сакральное коррелирует с определенными состояниями сознания (здесь он сближается с фундаментальными идеями К.-Г.Юнга, оказавшими на него определенное влияние), которые принципиально доступны – хотя и только "посвященным", но доступны – ибо всякий человек, в той или иной степени испытавший момент "прорыва уровня" (что может произойти в сфере искусства не в меньшей степени, чем, по мысли Элиаде, при занятиях медитацией), уже является инициированным, уже входит в эту "традицию" – невзирая на то что потом, может быть, опять выпадет из нее. Наконец, если традиционалисты, эти новые гностики, придерживаются представлений об "инволюции" человеческого духа, о все большем и большем самозамыкании Традиции (и здесь им на помощь приходила индуистская концепция четырех юг), то Элиаде более оптимистичен, о чем говорит хотя бы уже самый факт его неоднократно упоминавшейся программы построения здания "нового гуманизма" на очищенных от "исторических" ("буржуазных") ценностей и мотивов земле.

Нет, Элиаде не был традиционалистом; он был архаиком – но архаиком, так сказать, не "аутентичным", не стремившимся влиться в грубую первобытную стихию и занять в ней заманчивое место шамана, знахаря или сказителя. Это архаизм утонченного интеллектуала, прошедшего выучку академической системы, впитавшего в себя богатейшее наследие многих культур (и ни одной из них не отдав предпочтения – в этом можно согласиться с Чораном). В своих романах и повестях Элиаде открывал шлюзы для полного прорыва "потока архаики" – потока, который, конечно, остерегалась признать суровая научная мысль; тем не менее даже в научные произведения Элиаде просачивалась его любовь к архаике. О содержательной стороне этого феномена речь еще впереди; что касается формальной, стилевой стороны, то здесь (имеется в виду "Йога: бессмертие и свобода") "архаика" выражается, например, в монотонном повторении одних и тех же положений или понятий, подчас на ограниченном участке текста (так, в одном месте шесть раз употребляется понятие "Мировая Душа", хотя автора трудно заподозрить в особых симпатиях к неоплатонизму); очень часто термины не имеют четких границ, они размыты, двусмысленны, энигматичны; наконец, постоянные перекрестные отсылки типа "мы увидим, что...", "мы уже видели, что..." создают впечатление существования некоей "книги в книге", Метакниги, известной лишь одному автору – "шаману", "камлающему" над ней неспешно, хотя и на одном дыхании. Как будто бы книгу о йоге писал йогин, причем такой, который не принадлежит ни одному йогическому направлению, но возвышается над всеми ими как некий "трансцендентальный субъект" без субъективности.

Мирча Элиаде очень часто подвергался упрекам – справедливым и несправедливым – по поводу содержания и формы своих работ. Коллеги, критики и просто злые языки ставили ему на вид склонность к индуктивизму, расплывчатость и бездоказательность суждений, завзятый субъективизм и пристрастность, некритичное отношение к источникам, непродуманность и скороспелость мысли и т.д. В научной среде он, несмотря на колоссальную известность, в принципе остался маргиналом, слишком далеко отклонившимся от столбовой дороги академической науки, однако и не прибившимся к дешевому популяризаторству и показному блеску. В "серьезные", т.е. в научные его произведения часто вкрадывались нотки художественной прозы, равно как его романы, рассказы и повести, по сути, являлись иллюстрациями тех или иных его ученых теорий или воплощениями еще неоперившихся идей.

Несмотря на достаточно солидный срок, который отделяет первую публикацию книги Элиаде от наших дней, она не выглядит анахронизмом. Не то чтобы индология и "йогология" не продвинулись вперед за последние полвека; появились новые критические издания, монографии, научно-популярные работы, добавившие немало новых деталей к тем, которые изложил Элиаде. Однако, как правило, эти произведения относятся к каким-нибудь частным аспектам йоги и не претендуют на всеохватность. Заслугой Мирчи Элиаде является его умение посмотреть на предмет со всех сторон, оценить его значимость для разных культурных и исторических контекстов, выявить сходства и различия между разными формами йоги и найти место йоге в том или ином духовном комплексе. Иначе говоря, Элиаде создает "философию йоги", но не в смысле йога-даршаны, а в европейском смысле слова, типологически созвучном, скажем, "философии языка" или "философии культуры". При этом он не теряет связь с конкретикой, следуя в этом не только привычке ученого, но и стилю самой йоги, стремящейся проверить на практике те истины, которые ей открываются с теоретической стороны. Написанная живым и выразительным языком, книга далека от сухого изложения материала и использует любую возможность для того, чтобы, оттолкнувшись от собирания фактов, перейти к их "творческой герменевтике" в соответствии с задуманной концепцией.

Произведение Элиаде – научно-популярный текст, в лучшем значении этого слова. В большей степени акцент, конечно, ставится на "научности", что выражается и в осторожности выдвижения гипотез, и в тщательности доказательств тех или иных положений, и опоре на "факты", а также в большом количестве сносок и цитат из источников и монографий. Одна библиография в американском издании "Йоги" 1958 г. (откуда и сделан наш перевод) занимает свыше 40 страниц! Все это, разумеется, свидетельствует о добросовестном отношении автора к своему делу – хотя несомненно и то, что в определенных местах заметны субъективизм и пристрастность, небрежность и туманность формулировок. Тем не менее плюсы явно перевешивают минусы; "Йога" давно стала классическим произведением, на который обязательно ссылается всякий исследователь, пишущий о горизонтах индийской духовности. Особую же ценность изложению придает то обстоятельство, что Элиаде знаком с йогой не понаслышке, что он говорит во многом на основании своего личного йогического опыта, пусть даже если этот опыт не был доведен до конца.

Примерно четверть труда Элиаде занимает описание классической йоги Патанджали. Эта доктрина была наиболее известна на Западе, до такой степени, что о йоге вообще судили исходя из этого классического образца, часто вообще не признавая никакой иной йоги, кроме нее. Ко времени Элиаде появились сотни книг и публикаций, посвященных этой йоге, и он хорошо сознавал, что вряд ли может что-нибудь добавить существенное в область ее исследований. Это заметно хотя бы в постоянных ссылках на книги Дасгупты по йоге – одновременно и дань уважения к бывшему наставнику, и понимание его колоссальной эрудиции в этой области. Поэтому Элиаде, несмотря на тщательность, с которой он разбирает "по составу" йогические трактаты, прежде всего "Йога-сутры", свою главную задачу видит все-таки в другом, а именно в демонстрации все того же принципа "множественности сакрального", т.е., в данном случае, множественности ликов йоги, которые не всегда соответствуют структуре одной из шести (на самом деле, конечно, их гораздо больше) ортодоксальных даршан. Но этот же принцип требует, чтобы были представлены все образцы предмета, в первую очередь уже достаточно известные.

Таким образом, классическая йога служит своего рода точкой отсчета (и одновременно парадигмой, отличие с которой выверяют для себя все прочие формы йоги) для погружения в своеобразную спиритуалистическую атмосферу Индии.

Элиаде открывает свой основной текст замечанием о том, что "индийский дух" может быть достаточно адекватно истолкован в свете любого из четырех "основных понятий" –