Айрис Мердок. Единорог

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 7 8 9 10 11 12 13 14 ... 34

ГЛАВА 12

-- И как она? -- Макс отодвинул в сторону шахматную доску. Был поздний

вечер. Макс и Эффингэм уже некоторое время сидели в кабинете Макса и,

попивая бренди, играли в шахматы. Эффингэм, который много выпил с Ханной, а

затем и за обедом, чувствовал себя совершенно опустошенным. Он немного

боялся этого вопроса, который Макс всегда задавал ему при каждом посещении.

Он испытывал такое чувство, будто держал экзамен и провалился. Это напомнило

обучение в колледже и первое болезненно-приятное представление о Максе как о

человеке, которому могут быть предложены только лучшие, самые точные, самые

обдуманные ответы. Макс стал для него первым образцом. Эффингэм никогда не

смог полностью оправиться от потрясения.

Макс работал за большим обеденным столом красного дерева, на котором он

расчистил небольшое пространство для шахматной доски, отодвинув в сторону

книги и бумаги и соорудив из них vysokie непрочные кипы, которые в течение

вечера время от времени с шелестом скатывались на пол. В дальнем конце

комнаты вяло тлел затухающий торфяной огонь, и единственная высокая масляная

лампа лила на мужчин свой жемчужно-желтоватый свет, освещая их лица. Клубы

сигарного дыма медленно поднимались во тьму, туда, где громоздились груды

книг. Отдаленным бледным пятном виднелась всегда присутствующая фотография

миссис Леджур.

Проявляя осторожность, Эффингэм тщательно подбирал слова.

-- Трудно сказать. Она выглядит как обычно. Была совершенно спокойной и

сказала, что ничего особенного не произошло. Тем не менее у нас состоялся

немного странный разговор.

-- Странный? Почему? Бренди? -- Большая голова Макса приняла

преувеличенные размеры, когда он нагнулся вперед, держа бутылку. Гладко

отполированная лысая макушка Макса была отделена от его сильно морщинистого

лица и шеи аккуратно подстриженным кружком серебристо-серых волос, так что

казалось, будто он носит какую- то экзотическую шляпу. Прежде всего бросался

в глаза его во сточный вид, словно его предки бормотали бесконечные псалмы в

лавках или храмах Востока. В то же время его тщательно выбритое лицо

бледного, пергаментного цвета, как у человека, мало бывающего на воздухе,

носило спокойную абстрактную маску ученого, и только те, кто знал его очень

хорошо, могли что-то еще в нем рассмотреть. Его большой нос с возрастом

увеличился, погрубел и покрылся маленькими пучками черных волос, рот

вытянулся и повлажнел, но голубые глаза по-прежнему сохраняли холодную

ясность. Его руки, большие, волосатые, с широкими плоскими, похожими на

лапы, пальцами, вселяли иррациональный страх в Эффингэма, когда он еще

учился на последнем курсе. Это был большой грузный мужчина, но сутулый от

артрита и долгого сидения за книгами. Теперь он редко покидал дом.

-- Мне показалось, что она обратилась ко мне с какой-то просьбой.

-- Тебе показалось? Ты не уверен?

-- Нет, уверен. Но я точно не знаю, о чем она просила, и, возможно,

слово <приказ> лучше, чем <просьба>, передает суть. Я разволновался и

сказал, что хочу увезти ее. У меня не было намерения так говорить, просто

выпалил непроизвольно. Она уклончиво отказалась. Затем обвинила меня в

излишне романтическом отношении к ней и сказала, что мне следует более

глубоко вникнуть в ее положение, потом заметила, что я, конечно, ne смогу

по-настоящему войти в него, и даже думать об этом опасно. Тогда я возразил,

что еще не поздно и я попытаюсь понять ситуацию. Затем я сказал о том, как

отчаянно она переживала создавшееся положение. Тогда она вскользь бросила,

что не чувствует больше вины и вообще больше ничего не чувствует. А я

пообещал быть менее романтичным и более покорным. Потом нас от влекли, и мы

заговорили о другом.

-- М-м-м. Я так и думал.

Эффингэм, несвязно рассказывавший о своих наблюдениях, быстро поднял

глаза, не зная точно, как следует воспринять такой ответ, не был ли он

своего рода выговором, но Макс, казалось, глубоко погрузился в мысли,

устремив взгляд на фотографию жены.

-- Видишь ли, временами, -- продолжал Макс, и его голос стал хриплым и

приглушенным, -- временами, особенно зимой, все это представляется мне таким

деликатным, что любое действие, в том числе и мое, окажется слишком грубым.

Именно поэтому я никогда ничего не предпринимал.

-- И что же?

-- Не знаю. Конечно, ситуация зачаровывала меня, так же как нас всех.

Но в известном смысле, мне кажется, я боялся ее.

-- Боялись, что она будет нуждаться в вас?

-- Боялся, что она помешает моей работе.

-- Да, вы верны своей работе, -- сказал Эффингэм. Он внезапно

почувствовал тревогу. В тишине комнаты возникла угроза выговора. Он

продолжил: -- Вы верны своей работе. Книга почти закончена.

-- Да, я намного ближе к завершению, чем дал знать Алисе. Она думает,

что я погасну, как огонь, когда книга будет закончена.

-- Этого не произойдет, -- сказал Эффингэм. Затем у него возникло

непостижимо болезненное предчувствие. -- А когда книга будет закончена, вы

пойдете навестить ее...

Макс ответил после непродолжительного молчания:

-- Хотелось бы мне понять больше.

-- Мне тоже, -- сказал Эффингэм. Он протянул руку вверх через облака

сигарного дыма, чувствуя себя подавленным, напуганным и расстроенным. Ему

хотелось как-то облегчить тон разговора и нарушить тягостную задумчивость

Макса. -- Например, мне хотелось бы знать побольше о Джералде Скоттоу. --

Это был предмет, о котором он твердо решил расспросить Пипа.

-- Я становлюсь более действенным зимой, -- тихо продолжил Mакс. --

Тогда я могу думать. И конечно, размышлял и о ней. Иногда казалось, что

простая реакция уместнее. Например, как у Алисы.

-- А что Алиса? -- с раздражением спросил Эффингэм. Теперь он жалел,

что передал слова Ханны старику.

-- Алиса просто в ужасе и считает, что необходимо что-то предпринять.

Если она не говорит этого тебе, у нее, безусловно, есть на то свои причины.

-- Гм, -- пробормотал Эффингэм. Он знал, что Макс уже отказался от идеи

женить его на Алисе. Ему было не безразлично знать, обсуждала ли

когда-нибудь его Алиса. Он сказал:

-- Конечно, это ужасно. После посещения Гэйза сегодня у меня возникло

ощущение, будто я побывал в полицейском участке. Когда возвращаешься назад,

начинаешь по-настоящему ценить свободное общество.

-- Свободное общество? Это жалкая свобода! Свобода имеет ценность в

политике, но не в морали. Правда? Да. Но не свобода. Это такое же непрочное

понятие, как счастье. В морали мы все пленники, но название нашего лекарства

не свобода.

<Все пленники, -- подумал Эффингэм. -- Говори о себе, старик. Ты --

пленник книг, возраста и плохого здоровья>. Ему представилось, что Макс

может каким-то странным образом получать утешение от зрелища, происходящего

в соседнем доме. Этот плен -- зеркальное отражение его собственного образа.

-- Меня очень удивляет, почему я не реагирую проще. Думаю, это

происходит отчасти из уважения к ее восприятию собственного положения, а

отчасти потому, что мне, честно говоря, все это кажется по-своему

прекрасным. Но это идиотский романтизм. Она была совершенно права в своем

суждении.

-- Необязательно, -- сказал Макс. -- Платон говорит нам, что из всех

вещей, принадлежащих духовному миру, красота -- единственное, что легче

всего увидеть здесь внизу. Мудрость мы воспринимаем весьма смутно. Но

красота вполне очевидна, и нас не нужно обучать любить ее. А так как красота

-- категория духовная, она внушает скорее благоговение, чем вызывает

желание. В этом смысл рыцарской любви. Ханна красива, и ее история, как ты

говоришь, <по-своему прекрасна>. Конечно, если нет других добродетелей,

других ценностей -- такое почитание может извратиться.

Забвение Максом всего связанного с Фрейдом было одним из teh

обстоятельств, которые заставляли Эффингэма любить его. Он сказал:

-- Не знаю, есть ли у меня другие добродетели. Думаю, мне следовало бы

культивировать их в себе. Если бы мне удалось сосредоточиться на ситуации,

объяснить себе, что она делает, я смог бы тогда по крайней мере принять

какое-то участие, покориться ей, перестать извлекать удовольствие из ее

одиночества. Когда вы сказали, что тоже думали об этом, вы имели в виду, что

я должен прекратить наслаждаться таким положением?

-- И это тоже среди прочего. Мы никак не можем прекратить использовать

ее как своего рода козла отпущения. В известном смысле вот для чего она и

предназначена. Она для нас -- выразительный образ страдания. Но мы должны

воспринимать ее как живое существо. И это заставит нас тоже страдать.

-- Не уверен, что я понял, -- признался Эффингэм. -- Я знаю, нельзя

думать о ней как о легендарном создании, прекрасном единороге...

-- Единорог -- это тоже образ Христа. Но нам приходится иметь дело с

виновной особой.

-- Вы действительно считаете, что она искупает вину за преступление?

-- Я не христианин. Сказав, что она виновна, я имел в виду, что она

такая же, как мы. И если она не чувствует вины, тем лучше для нее. Вина

заставляет людей ощущать себя в заточении. Но мы не должны забывать, что

преступление было. Чье именно, возможно, теперь уже не имеет значения.

-- Для меня имеет, -- возразил Эффингэм. -- Хотя я еще не готов

смотреть на нее как на виновную, если даже она и столкнула этого мерзавца с

утеса. Жаль, что я сам не столкнул его. Мне невыносима мысль, что она должна

страдать из-за него.

-- Почему бы и нет? -- спросил Макс. -- Он в привилегированных

отношениях с ней.

-- Потому что он ее муж, да?!

-- Я не это имел в виду. Потому что он ее палач.

-- Привилегия? Вы хотите сказать, он тот человек, которого она имеет

возможность простить?

-- Простить -- слишком слабое слово. Вспомни идею об Ate, которая была

такой действенной для греков. Ата -- возможность почти автоматического

перехода страдания от одного существа к другому. Власть -- форма Аты. Жертвы

власти, а любая власть имеет svoi жертвы, сами заражены. Они должны тогда

передать это дальше, распространить свою власть на других. Это зло, и

жестокий образ всевластного Бога -- святотатство. Добро не полностью

бессильно; чтобы стать таким, стать совершенной жертвой, должен быть иной

источник силы. Добро не могущественно, но в нем Ата в конце концов гаснет,

когда наталкивается на чистое существо, которое только страдает и не

пытается передать дальше свои страдания.

-- Вы думаете, Ханна такое существо? Несколько минут Макс молчал,

затем, погасив сигару, сказал:

-- Я не знаю. -- И, немного помедлив, добавил: -- Может быть, я тоже

страдаю от того, что ты называешь романтизмом. Правда о ней может оказаться

совсем другой. Может, она просто чаровница, Цирцея, духовная Пенелопа,

держащая своих поклонников зачарованными и порабощенными.

-- Мне нет дела до образа Пенелопы. Я не хочу, чтобы Питер Крен-Смит

вернулся и пронзил меня стрелой. Вы говорите, что чистое существо не

передает свои страдания дальше. Но в то же время вы считаете, что кто-то

должен страдать вместе с ней.

-- Да, но она не должна быть причиной страдания. Страдания только тогда

имеют оправдания, если они очищают.

-- Вы имеете в виду сострадание. Да. Если нам приходится вкладывать

столько труда, -- возможно, в конце концов, не имеет значения, опасная ли

она чаровница или нет, если она сделала из нас святых! Но я пока не готов к

такой духовной авантюрной истории. Мне просто хотелось бы понять ее. Она

обладает каким-то необычным, сверхъестественным спокойствием. Сегодня она,

например, сказала, что ничего вообще не чувствует. Но это невозможно.

Женщины созданы для того, чтобы чувствовать, любить. Она должна чувствовать

и должна любить. И она по-своему любит меня, мне только жаль, что она не

любит меня обычной любовью.

-- Она не может позволить себе обычной любви, -- сказал Макс. -- Я

думаю, это то, что она поняла за последние годы. Если бы она поддалась

обычной любви в такой ситуации, то пропала бы. Единственное существо,

которое она может позволить себе любить сейчас, -- это Бог.

-- Бог, -- сказал Эффингэм. -- Бог! -- повторил он и задал вопрос,

который, казалось, был на кончике языка всю его жизнь: -- Вы верите в Бога,

Макс?

Макс снова помедлил и ответил тем же тоном:

-- Не знаю, Эффингэм. -- Масляная лампа тихо потрескивала в безмолвной

затемненной комнате, направляя вверх спиралью сигарный дым. Он добавил: --

Конечно, в обычном смысле я, безусловно, не верю в Бога. Я не верю в этого

старого тирана, в этого монстра. И все же...

-- Я подозреваю, что вы тайный платоник.

-- Даже не тайный, Эффингэм. Я верю в Добро, так же как и ты.

-- Это другое дело, -- возразил Эффингэм. -- Добро -- это вопрос

выбора, действия.

-- Это вульгарная доктрина, мой дорогой Эффингэм. То, что мы видим,

определяет наш выбор. Добро -- отдаленный источник света, это невообразимый

объект нашего желания. Наша падшая натура знает только его имя и его

завершение. Вот идея, опошленная экзистенциалистами и

философами-лингвистами, когда они вносят понятие добра в дело всего лишь

личного выбора. Оно не может быть определено не потому, что это функция

нашей свободы, а потому, что мы не знаем его.

-- Звучит как таинственная религия.

-- Все религии таинственные. Единственное доказательство Бога --

онтологическое доказательство, и это тайна. Только духовный человек может

воспринять его в тайне.

-- Я всегда думал, что онтологическое доказательство основано на грубом

логическом заблуждении, и осознал, что я не в состоянии представить это

себе.

-- Желание и обладание истинным добром -- едино.

-- Бог существует, потому что я желаю этого? Будь я проклят, если я так

думаю.

Макс улыбнулся и сказал:

-- Я найду прибежище у Федра. Помнишь, в конце Сократ говорит Федру,

что слова не могут быть перемещены с места на место и сохранить свое

значение. Истина передается от отдельного говорящего к отдельному

слушающему.

-- Я признаю упрек и припоминаю это место. Но здесь намек на

таинственные религии, не так ли?

-- Не обязательно. Это можно отнести ко всем случаям познания истины.

-- Вы думаете, Ханна желает истинного добра? После долгого молчания, во

время которого Эффингэм задремал и клюнул носом, Макс произнес:

-- Я не уверен и не знаю, сможешь ли ты сказать мне. Может быть, все

это удовлетворяет какие-то мои потребности. Всю свою жизнь я собирался

отправиться в духовное паломничество, и вот уже близок конец пути, а я все

еще не отправился, -- проговорил он с неожиданной горячностью, быстро

обрезал и зажег сигару и с шумом отодвинул пепельницу. Затем добавил: --

Возможно, Ханна мой эксперимент! У меня всегда были большие теоретические

знания о морали, но практически я и пальцем не шевельнул. Вот почему моя

ссылка на Федра нечестна. Я тоже не знаю истины.

-- Хорошо, -- сказал Эффингэм, которому все больше хотелось спать, --

может, вы и правы относительно нее. Здесь есть что-то необычное, что-то

духовное. Это исключительное спокойствие...

-- Спокойна мышка, пойманная кошкой! -- резко бросила Алиса у него за

спиной. Она зашла так тихо, что ее не заметили.

Алиса обошла вокруг стола и с шумом поставила поднос между двумя

мужчинами.

-- Вот ваш чай. Я нашла эту вербену, что Эффи привез из Франции.

Надеюсь, она хорошая, хотя и старая как горы.

Blog

Айрис Мердок. Единорог

ГЛАВА 12