Àðòóðî ÏÅÐÅÑ-ÐÅÂÅÐÒÅ: ÊÎÆÀ ÄËß ÁÀÐÀÁÀÍÀ, ÈËÈ ÑÅÂÈËÜÑÊÎÅ ÏÐÈ×ÀÑÒÈÅ

Вид материала

Документы

Содержание X. In ictu Oculi Храм Божий есть поле Божие и созидание Божие.

Подобный материал:

• Rabanus Ìàurus), àðõèåï. (776 èëè 784-856), íåì. áîãîñëîâ è ýêçåãåò. Ðîä. â Ìàéíöå, 4918.72kb.
• Îäíà èç ôîðì *àíòðîïîìîðôèçìîâ. Ïðè èñïîëüçîâàíèè Ñ.á. Ñâÿù.Ïèñàíèå ãîâîðèò î Áîæåñòâåííîé, 3926.89kb.
• Программа для демонстрации работы симметричного, 24.86kb.
• Fips (Федеральный стандарт по обработке информации), в частности, стандартов шифрования, 21.7kb.

***


Некоторые ночи оказываются слишком длинными; вот и эта, судя по всему, еще не закончилась. Когда Куарт вернулся в отель "Донья Мария" и получил свой ключ из рук сонного портье, Онорато Бонафе сидел в кресле в вестибюле, поджидая его. Среди многочисленных неприятных черт этого типа, раздраженно подумал священник, есть и такая, как свойство появляться в самые неподходящие моменты.

- Мы можем поговорить минутку, падре?

- Нет. Не можем.

Пряча раненую руку в карман, а другой уже держа наготове ключ, Куарт шагнул было к лифту, однако Бонафе заступил ему дорогу. На лице его была та же скользкая улыбка, что и в прошлый раз, и одет он был так же - в мятый бежевый костюм; с запястья свисала на ремешке борсетка. Куарт взглянул сверху на густо политые лаком волосы журналиста, на его не по возрасту отвислый жирный подбородок, на маленькие хитрые глазки, которые так и сверлили его. С какими бы намерениями ни явился сюда этот тип, добрыми они наверняка не были.

- Я провел журналистское расследование, - начал он.

- Убирайтесь, - коротко ответил Куарт, уже готовый попросить портье выставить наглеца из гостиницы.

- Вас не интересует то, что мне удалось узнать?

- Меня не интересует ничто из того, что как-то связано с вами.

Бонафе обиженно поджал мокрые губы, все еще растянутые в мерзкой маслянистой улыбке.

- Жаль, падре, жаль. Мы могли бы прийти к соглашению. А я шел к вам с щедрым предложением. - Он кокетливо подвигал толстым задом. - Вы рассказываете мне что-нибудь об этой церкви и ее священнике - такое, что я смог бы напечатать, а я взамен предоставлю вам кое-какие данные... - Он осклабился еще шире. - И мы ни словом не коснемся ваших ночных прогулок.

Куарт застыл на месте, не веря своим ушам:

- О чем это вы?

Журналист был явно доволен тем, что ему удалось расшевелить несговорчивого собеседника.

- О том, что мне удалось разузнать касательно отца Ферро.

- Я имею в виду, - Куарт произнес это очень спокойно, пристально глядя на него, - ночные прогулки.

Бонафе махнул пухлой ручкой с отполированными ногтями, как бы говоря: да это вовсе не важно.

- Ну, как вам сказать... Вы же сами знаете. - Он подмигнул. - Ваша активная светская жизнь в Севилье...

Куарт стиснул в здоровой руке ключ, мысленно прикидывая, не воспользоваться ли им как оружием. Но это было совершенно невозможно. Невозможно, чтобы священник - даже такой, напрочь лишенный христианского смирения, как Куарт, и выполняющий такие обязанности, как он, - подрался с журналистом из-за даже не произнесенного вслух женского имени: среди ночи, всего в двух десятках метров от дворца архиепископа Севильского и всего через несколько часов после публичной сцены с участием ревнивого мужа. Даже сотрудника ИВД за куда меньший проступок наверняка отправили бы в Антарктиду обучать катехизису тамошних пингвинов. Поэтому Куарт невероятным усилием воли сдержался и не дал гневу затуманить себе голову. Теоретически Тот, Который Наверху, говорил, что мщение - его дело.

- Я предлагаю вам заключить договор, - настаивал тем временем Бонафе. - Мы обмениваемся парой-тройкой фактов, я оставляю вас в покое, и мы расстаемся друзьями. Можете поверить мне. Если я журналист, это еще не значит, что у меня нет своего морального кодекса. - Он театральным жестом прижал руку к сердцу; маленькие глазки цинично поблескивали из-под набрякших век. - В конце концов, моя религия - это Истина.

- Истина, - повторил Куарт.

- Вот именно.

- И какую же истину вы собираетесь поведать мне об отце Ферро?

Бонафе снова изобразил на лице свою подобострастно-заговорщическую улыбку,

- Ну, в общем... - Он замялся, рассматривая свои отполированные до блеска ногти. - У него были кое-какие проблемы.

- У всех бывают проблемы.

Бонафе развязно прищелкнул языком.

- Но не такие. - Он понизил голос, чтобы не слышал портье. - По-видимому, служа в своем прежнем приходе, он здорово нуждался в деньгах. Так что он там продал кое-что: ценную икону, пару картин... Одним словом, не устерег надлежащим образом виноградника Господня. - Он рассмеялся собственной шутке. - Или сам выпил вино.

Куарт и бровью не повел. Его давно уже научили усваивать информацию и лишь потом анализировать ее. Но, как бы то ни было, его самолюбие было задето. Если то, что болтает эта скотина, правда, то он был обязан знать эту правду; но ему никто не сказал.

- А какое это имеет отношение к церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной? Бонафе поджал губы размышляя.

- В принципе - никакого. Но согласитесь, что это пахнет хорошеньким скандалом. - Его отвратительная улыбка стала еще шире. - Журналистика - такое дело, падре: немножко того, немножко сего... Достаточно хотя бы крупицы правды - и получается материал, который так и просится на обложку. Пусть потом приходится печатать опровержения, дополнительную информацию, зато глядишь - а пару сотен тысяч экземпляров разобрали за неделю, как горячие пирожки.

Куарт презрительно смотрел на него.

- Пару минут назад вы сказали, что ваша религия - это Истина. С большой буквы.

- Я так сказал?.. - Всего презрения Куарта не хватило, чтобы согнать с лица журналиста эту улыбку, непробиваемую, как броня. - Ну, наверняка я ничего не говорил о большой букве, падре.

- Убирайтесь.

Наконец-то Бонафе перестал улыбаться. Он отступил на шаг, подозрительно глядя на острый конец ключа, зажатый в левой руке его собеседника. Куарт вынул из кармана и правую руку с распухшими костяшками пальцев, покрытыми коркой запекшейся крови, и глаза журналиста беспокойно заметались от одной руки священника к другой.

- Убирайтесь отсюда, или я велю вышвырнуть вас. Я даже могу забыть о своем сане и сделать это сам. - Он шагнул к Бонафе; тот отступил еще на два шага. - Пинками.

Журналист слабо запротестовал, не отрывая испуганных глаз от правой руки Куарта:

- Вы не посмеете...

Но он не закончил. В Евангелии описывались подобные прецеденты: изгнание менял из храма и так далее. На эту тему даже имелся весьма выразительный барельеф всего в нескольких метрах отсюда, на дверях мечети, между Святым Петром и Святым Павлом, который, кстати, держал в руке меч. Так что здоровая рука Куарта проволокла журналиста два или три метра, как безвольно болтающуюся тряпичную куклу. Ошеломленный портье, разом проснувшись, наблюдал эту сцену широко открытыми глазами. Растерявшийся, ошалевший от неожиданности Бонафе пытался оправить на себе одежду, когда последний толчок вышвырнул его через открытые двери прямиком на улицу. Его борсетка свалилась с руки и упала на пол. Куарт подобрал ее и, размахнувшись, швырнул к ногам Бонафе.

- Я не желаю вас больше видеть, - сказал он. - Никогда.

В свете уличного фонаря журналист все еще пытался придать себе достойный вид. Руки у него дрожали, волосы растрепались, лицо было бледно от унижения и ярости.

- Мы с вами еще встретимся, - наконец выговорил он трясущимися губами, и голос у него сорвался на почти женский всхлип. - Сукин сын.

Куарту уже приходилось слышать эти слова по отношению к себе, так что он только пожал плечами. После чего повернулся спиной к Бонафе, как бы давая понять, что это дело его больше не касается, и через вестибюль направился к лифту. Портье, все еще не пришедший в себя от изумления, безмолвно взирал на него из-за стойки, с повисшей в воздухе рукой, протянутой к телефону (минуту назад он собрался было вызвать полицию, но его одолели сомнения). Не видел бы собственными глазами - ни за что не поверил бы, говорил его взгляд, в котором читались любопытство и уважение. Ничего себе поп.


***


Сбитые костяшки пальцев правой руки Куарта распухли и болели, но все суставы работали. Так что, вслух проклиная собственную, глупость, он снял пиджак и, держа руку над раковиной в ванной, промыл раны "Мультидермолом", а потом положил на нее носовой платок, в который увязал весь лед, какой нашел в мини-баре своего номера, и долго стоял так у окна, глядя на площадь Вирхен-де-лос-Рейес и на освещенную прожекторами громаду собора за Архиепископским дворцом. Из головы у него не выходил Онорато Бонафе.

Когда лед окончательно растаял, рука уже выглядела гораздо лучше и не так болела. Тогда Куарт, прежде чем повесить свой пиджак в шкаф, вынул из карманов то, что там находилось, и разложил все на комоде: бумажник, авторучку, визитные карточки, бумажные носовые платки, несколько монет. Открытка капитана Ксалока лежала пожелтевшей фотографией кверху: церковь, продавец воды со своим осликом, наполовину расплывшийся, как призрак, в окружавшем снимок белесом ореоле, И внезапно на него нахлынули образ, голос, аромат Макарены Брунер. Словно рухнула некая плотина, державшая все это взаперти. Церковь, его миссия в Севилье, Онорато Бонафе вдруг растаяли, как силуэт продавца воды, и осталась только она: ее полуулыбка там, на молу у Гвадалквивира, медовые переливы в темных глазах, ее теплый запах, нежная кожа бедра, на котором табачница Кармен, подняв и заткнув за пояс подол юбки, скатывала влажные листья табака... Жаркий вечер, смуглый силуэт обнаженной Макарены на белых простынях, горизонтальные полосы солнечного света, пробивающиеся сквозь щели жалюзи, мельчайшие капельки пота у корней черных волос, на темном лобке, на ресницах.

Жара, несмотря на поздний час, не спадала. Был почти час ночи, когда Куарт открыл кран душа и стал медленно раздеваться. Делая это, он глянул в зеркало шкафа и увидел в нем незнакомца. Высокого человека с угрюмым взглядом, который снял с себя ботинки, носки и рубашку, а потом, оставшись в одних брюках, расстегнул ремень и молнию. Брюки соскользнули на пол. За ними последовали белые хлопчатобумажные трусы, обнажая член, возбужденный воспоминанием о Макарене. Секунду-другую Куарт разглядывал незнакомца, внимательно смотревшего на него из Зазеркалья. Высокий, с плоским животом, узкими бедрами, хорошо развитыми мышцами груди и рельефно выступающими мускулами плеч и рук. Он был несомненно привлекателен, этот мужчина, молчаливый, как солдат без возраста и времени, лишенный своей кольчуги и своего оружия. И он спросил себя, на кой черт ему эта привлекательность.

Шум воды и ощущение собственного тела навеяли на него воспоминание о другой женщине. Это произошло в Сараеве, в августе 1992 года, во время короткой, но опасной поездки в боснийскую столицу, которую Куарту пришлось совершить, чтобы договориться о вывозе Монсеньора Франьо Павелича, хорватского архиепископа, весьма уважаемого Папой Войтылой; его жизнь подвергалась опасности как со стороны боснийских мусульман, так и со стороны сербов. Тогда понадобились сто тысяч немецких марок, которые Куарт доставил на вертолете ООН - в чемоданчике, прикованном наручниками к его запястью, под охраной французских "голубых беретов", - чтобы и те, и другие согласились на эвакуацию прелата в Загреб и не подстрелили его где-нибудь на улице, как было сделано с его викарием, Монсеньором Есичем, погибшим от снайперской пули. Тогда в Сараеве было страшно: бомбы, взрывающиеся в очередях за водой и хлебом, ежедневно по двадцать-тридцать убитых, сотни раненых, лежавших уже чуть ли не друг на друге, без света, без медикаментов, в коридорах косовского госпиталя; на кладбищах места больше не было, и людей хоронили на стадионах. Ясмина не была проституткой. Некоторые девушки, чтобы выжить, предлагали себя в качестве переводчиц журналистам и дипломатам, жившим в отеле "Холидэй Инн", и зачастую оказывали им не только словесные услуги. Цена Ясмины была столь же относительна, сколь и все в этом городе: банка консервов, пачка сигарет. Она подошла к Куарту, привлеченная его одеянием священнослужителя, и поведала историю, весьма банальную для осажденного города: отец-инвалид, табак давно кончился, война, голод. Куарт обещал ей раздобыть сигарет и кое-что из еды, и она вернулась ночью, одетая во все черное, чтобы не заметили снайперы. За горсть марок Куарт достал для нее полпачки "Мальборо" и пакет солдатских пайков. В ту ночь в гостинице дали горячую воду, и она попросила разрешения принять душ - в первый раз за целый месяц. Она разделась при свете свечи и вошла под струи воды, а он смотрел на нее как зачарованный, прижавшись спиной к косяку двери. У нее были белокурые волосы, светлая кожа, большие крепкие груди. Стоя под душем, под струящейся по ее телу водой, она оглянулась на Куарта с благодарной, приглашающей улыбкой. Но он не сдвинулся с места - только улыбнулся в ответ. На этот раз дело было не в правилах. Просто есть вещи, которые нельзя делать за полпачки сигарет и порцию еды. Потом, когда она вытерлась и оделась, они спустились в бар отеля и при свете другой свечи выпили полбутылки коньяка под вой сербских бомб, падавших снаружи. А потом, прижав к груди свои полпачки сигарет и пакет с едой, Ясмина быстро поцеловала священника в губы и убежала, скользя, как тень, среди теней.

Тени и женские лица. Холодная вода, хлещущая по лицу и по плечам, привела Куарта в норму. Чтобы вода не попадала на раненую руку, он оперся ею о кафельные плитки стены и постоял так, чувствуя, как вся кожа покрывается мурашками. Потом выключил душ; вода стекала с его тела, оставляя на плитках пола мокрый след. Куарт слегка вытерся махровым полотенцем и бросился на постель, лицом вверх. Женские лица и тени. На простыне под ним очертился влажный отпечаток его тела. Он положил раненую руку на низ живота и ощутил, как его, плоть твердеет от мыслей и воспоминаний. Мысленным взором он различал вдали силуэт человека, бредущего в сумерках по холодной, голой пустыне. Одинокого храмовника под небом без Бога. Он закрыл глаза и попытался молиться, бросая вызов пустоте, кроющейся в каждом слове. Он ощущал бесконечное одиночество. Спокойную, безнадежную печаль.


X. In ictu Oculi


Смотрите на дом сей.

Дух Святой воздвиг его.

Чудесные преграды охраняют его.

Книга мертвых


Было позднее утро, когда Куарт вошел в церковь Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, успев уже посетить Архиепископский дворец и встретиться со старшим следователем Навахо. Церковь была безлюдна; единственным признаком жизни была лампадка, теплившаяся перед алтарем. Сев на одну из скамей, Куарт долго смотрел на леса, покрывавшие все стены, на почерневший потолок, на позолоченные барельефы алтарных украшений. Вышедший из ризницы Оскар Лобато, казалось, нисколько не удивился, обнаружив его в храме. Он просто подошел и остановился перед Куартом, вопросительно глядя на него. На викарии была серая рубашка священнослужителя, джинсы и кроссовки, а сам он выглядел постаревшим со дня их последней встречи. Его светлые волосы были растрепаны, глаза за стеклами очков запали, как от переутомления, кожа лоснилась. Должно быть, в последнее время ему приходилось мало спать.

- "Вечерня" снова пошел в атаку, - сказал Куарт молодому священнику и показал копию послания, полученного по факсу из Рима, куда оно прибыло около часа ночи: в то самое время, когда Куарт общался с Онорато Бонафе в вестибюле отеля "Донья Мария". Но агент ИВД не стал посвящать отца Оскара в эти подробности; не сказал он также, что, как и в предыдущем случае, команде отца Арреги удалось заманить хакера в параллельный архив, где он и оставил очередное послание, полагая, что оставляет его в личном компьютере Его Святейшества. Отец Гарофи сумел отследить его сигнал, который вывел иезуитов на телефонную линию универмага "Корте Инглес", расположенного в самом центре Севильи, но тут пират сделал хитроумную электронную петлю и скрылся.


Храм Божий есть поле Божие и созидание Божие.

Если кто разорит храм Божий, того покарает Бог.

Ибо храм Божий свят.


- Первое послание к Коринфянам, - сказал отец Оскар, возвращая бумагу Куарту.

- Вам известно что-нибудь об этом?

Викарий с подавленным видом посмотрел на него, собрался было что-то сказать, но только отрицательно покачал головой и уселся рядом с Куартом.

- Вы по-прежнему стреляете наугад, - произнес он наконец. Помолчал и, скривив уголок рта, добавил:

- А говорили, что вы хороший.

Куарт спрятал листок в карман.

- Когда вы уезжаете?

- Завтра вечером.

- По-моему, место, куда вас назначили, паршивое.

- Даже хуже. - Отец Оскар грустно усмехнулся. - Там дожди бывают только раз в году, и то всего на сутки-двое. Все равно что меня сослали бы в пустыню Гоби.

Он искоса взглянул на собеседника, как бы говоря: думаю, без вас тут не обошлось. Куарт поднял руку с раскрытой ладонью.

- Я не имею к этому никакого отношения, - мягко сказал он.

- Я знаю. - Оскар Лобато пригладил рукой волосы и некоторое время молчал, глядя на огонек лампады. - Это лично Монсеньор Акилино Корво сводит со мной счеты. Он считает, что я предал его. - Зло хохотнув, он повернулся к Куарту. - Знаете, я ведь пользовался доверием, мне светила карьера. Потому он и приставил меня к дону Приамо. А я взял же и перешел на сторону противника.

- Государственная измена, - подсказал Куарт.

- Вот-вот. Некоторых вещей церковная иерархия не прощает никогда.

Куарт кивнул. Что-что, а уж это он мог подтвердить со всей ответственностью.

- Почему вы так поступили?.. Ведь вам лучше, чем кому бы то ни было, было известно, что эта битва закончится поражением.

Викарий некоторое время рассматривал носки своих кроссовок.

- Думаю, я уже ответил на этот вопрос - во время нашей последней беседы. - Очки у него постоянно съезжали на кончик носа, и это придавало ему особенно безобидный и беззащитный вид. - Рано или поздно дону Приамо придется покинуть приход, и наступит время менял... Церковь будет разорена, и станут бросать жребий на одеждах его. - Он снова усмехнулся с непонятным выражением, глядя прямо перед собой. - Но для меня не является аксиомой, что битва закончится поражением. - Он глубоко вздохнул - совсем тихонько, спрашивая себя, стоит ли говорить с Куартом обо всем этом. Потом поднял глаза на алтарь, потом выше, на свод, и остался сидеть так, неподвижно. Он казался смертельно уставшим. - Всего лишь пару месяцев назад я был блестящим молодым священником, - заговорил он наконец через некоторое время. - Достаточно было держаться поближе к архиепископу и не давать воли языку... Но здесь я нашел свое достоинство - как человек и как священнослужитель. - Он обошел взглядом стены, покрытые лесами, как будто там крылись причины, заставляющие его произносить эти слова. - Парадоксально, правда?.. Я имею в виду - парадоксально, что меня научил этому старый приходский священник из Арагона, весьма малопривлекательный как своей внешностью, так и своими манерами, упрямый как мул, цепляющийся за латынь и занимающийся астрономией. - Он откинулся на спинку скамьи, скрестил руки на груди и снова повернулся лицом к Куарту. - Чего только на свете не бывает... Раньше я счел бы мое нынешнее назначение трагедией. Сегодня я смотрю на него другими глазами. Бог везде, в любом уголке, ибо он всегда с нами. И Иисус Христос голодал сорок дней, находясь в пустыне. Монсеньор Корво не в курсе, но я именно теперь начал по-настоящему чувствовать, что я священник, что у меня есть ради чего бороться и не сгибаться. Эта ссылка только придает мне сил и готовности продолжать бой. - Он опять усмехнулся - грустно, безнадежно. - Они только укрепили мою веру.

- Это вы - "Вечерня"?

Отец Оскар снял очки и стал протирать их рубашкой. Его близорукие глаза устало взглянули на Куарта.

- Вам только это важно, верно?.. Вам нет никакого дела до церкви, до отца Ферро, до меня. - Он презрительно поцокал языком. - У вас есть задание, и вы его выполняете. - Он продолжал медленно протирать стекла, а мысли его, судя по всему, витали где-то далеко. - Кто такой "Вечерня", - так же медленно заговорил он спустя пару минут, - это, в общем-то, не важно. Это предупреждение. Обращение к тому благородному, что еще осталось в нашем с вами деле... -

Он надел очки. - Напоминание о том, что еще существует честность и порядочность. Куарт неприязненно усмехнулся:

- Сколько вам лет? Двадцать шесть?.. Ну, с возрастом у вас это пройдет.

Губы отца Оскара презрительно изогнулись.

- Этому цинизму вас научили в Риме или вы с ним родились? - Он покачал головой. - Не будьте глупцом. Отец Ферро - честный человек.

Куарт едва сдержал саркастический смешок. Всего час назад он был в Архиепископском дворце, в архиве, где хранилось полное личное дело дона Приамо Ферро. Дело, наиболее выдающиеся подробности которого, одну за другой, ему подтвердил лично Монсеньор Корво в краткой беседе, проходившей в Галерее прелатов, под портретами Их Преосвященств Гаспара Борхи (1645) и Агустина Спинолы (1640). Десять лет назад отцу Ферро пришлось держать ответ перед церковными властями Уэскской епархии за никем не дозволенную продажу церковного имущества. Уже ближе к концу его службы в приходе Сильяс де Ансо, в Пиренеях, из его церкви пропали картина, написанная на доске, и распятие. Последнее не имело особой ценности, но доски, датировавшейся первой четвертью XV века и приписываемой кисти Маэстро из Ретаскона, хватился сам местный епископ. Приход был бедный, глухой, да к тому же подобные инциденты происходили часто в те времена, когда приходские священники могли практически неограниченно распоряжаться вверенным им церковным имуществом. Так что отец Ферро отделался довольно легко - всего только порицанием со стороны начальства.

Эта информация полностью совпадала с полученной от Онорато Бонафе, и интуиция подсказывала Куарту, что архиепископ Корво, прежде весьма мало склонный к откровенности, совсем не против того, чтобы этот темный момент из прошлого отца Ферро стал достоянием общественности. Куарт даже подумал: интересно, а не носит ли достоверный источник, которым пользуется Бонафе, епископского перстня и сутаны, с пурпурной каймой? Однако, как бы то ни было, история, происшедшая в приходе Сильяс де Ансо, имела место, в чем Куарт вполне и окончательно убедился после того, как старший следователь Навахо пообщался по телефону со своим мадридским коллегой, главным инспектором Фейхоо, начальником группы по расследованию преступлений, связанных с предметами искусства. Картина религиозного содержания, кисти Маэстро из Ретаскона, полностью идентичная той, что пропала в приходе Сильяс де Ансо, была путем законно оформленной сделки приобретена мадридским филиалом фирмы "Клэймор", а впоследствии продана с аукциона за весьма высокую цену. Подпись директора мадридского филиала, известного коммерсанта Франсиско Монтегрифо, удостоверяла выплату определенной суммы священнику дону Приамо Ферро Ордасу, Суммы, в общем-то, смехотворной - в шесть раз меньше по сравнению с той, что была выручена за картину на аукционе. Но уж это, как подчеркнул Монтегрифо в разговоре с главным инспектором Фейхоо, а главный инспектор Фейхоо - в телефонном разговоре со старшим следователем Навахо, вопрос спроса и предложения.

- Что касается честности отца Ферро, - произнес Куарт, - вы ведь не располагаете доказательствами того, что он был честным всегда.

Оскар Лобато жестко глянул на него.

- Не знаю, на что вы намекаете, но мне плевать. Я знаю этого человека, и я уважаю его. Так что ищите своего Иуду в другом месте.

- Это ваше последнее слово?.. Может быть, у нас еще есть время.

Он не сказал, для чего. Во взгляде Оскара Лобато читались любопытство и враждебность.

- Есть время? Это пахнет предложением простить грехи. Вы будете добры ко мне, если я стану сотрудничать?.. - Он помотал головой, как будто не веря происходящему, и встал. - Это забавно. Дон Приамо сказал вчера, после разговора, который, по-видимому, состоялся у вас в доме герцогини, что, возможно, вы начинаете кое-что понимать. Однако не имеет значения, понимаете вы или нет. Единственное, что вас интересует, - это расправиться с автором посланий, ведь так?.. Для вас и ваших шефов плоха не сама проблема, а то, что кто-то осмеливается говорить о ней вслух. Все сводится к голове, которую можно и нужно отрубить. - Он снова покачал головой и, напоследок обдав Куарта еще одним презрительным взглядом, направился к ризнице. Но вдруг остановился на полпути. - Может быть, в конце концов, "Вечерня" ошибается, - сказал он громко, полуобернувшись к Куарту, и его голос эхом отдался от свода. - Может быть, даже Его Святейшество не стоит его посланий.