Geum.ru

Книга первая (продолжение)

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   27   28   29   30   31   32   33   34   35
* * *

С того времени, как народ порабощен, он так внезапно и полностью забывает свою свободу, что его уже трудно разбудить для обратного отвоевания ее. Он служит уже с охотой и готовностью, как если бы потерял не свободу, а выиграл рабство. Правда, вначале люди раболепствуют по принуждению и будучи побеждены силой. Но следующие поколения, приходящие им на смену, никогда не видевшие свободы и не знающие, что это такое, служат уже без сожаления и добровольно. Люди, рожденные под игом и воспитанные в рабстве, принимают за естественное­ состояние то, в котором они родились. Они не заглядыва­ют вперед и не помышляют о том, чтобы добиваться иных прав или других благ, кроме тех, которые они нашли.

Не есть ли все это сказанное наша характеристика?

Эти строки я писал в далеком XVI веке в своем трактате «О рабстве», будучи советником бордосского парламента Этьеном Ла Боэси. Прошло почти четыре столетия, мир неузнаваемо изменился с тех пор, трансформировался. И все это совершил человек-раб, сам при этом почти не изменившийся? Вообще это загадка — созидание, творение совершенного мира несовершенным человеком.

— Привычка, которая имеет вообще над нами большую власть, пожалуй, ярче всего обнаруживает свою силу в том, что приучает нас служить и с легкостью необыкновенной проглатывать, не замечая горечи, яд нашего рабства,— говорил я, будучи Этьеном Ла Боэси.

Но разве изменились мои воззрения на самого себя теперь, когда я ношу другое имя?

Исчезла разобщенность городов и государств. Уже не дымят на древних площадях обугленные тела еретиков, сжираемых кровавым пламенем в процессе исполнения инквизиционных ритуалов. Дымят разве лишь костры из книг. И еще будут дымить. Творчество в эпоху четвертого средневековья (по моим подсчетам и прикидкам, подобный образ мышления и действования устанавливается в жизни человечества на Земле в четвертый раз) принимает порой катакомбный характер. Я пишу, скажем, эти строки в глубокой тайне. И часто в моем сознании возникает вопрос: как мне, художнику, творцу, мастеру, реализовать себя? С одной стороны, ты должен исполнить свое назначение на Земле, с другой, не попасть под каток репрессивной машины, сохранить возможность творчества. Возможность сидеть за письменным столом с пером в руке или с листом бумаги, заправленным под валик пишущей машинки.

Если ты истинный художник и служишь миру под знаменами Бога, но не Дьявола, это не так просто сделать. Ты — еретик; и должен знать: общество, каждодневно принимающее в себя яд рабства и раболепия, ведет за тобой беспощадную охоту. Четыре века назад тебя бы сожгли на костре при большом стечении ликующего народа. Но времена изменились, стали более «гуманными и демократическими», и появились иные способы расправы с феноменом еретичества, не менее действенные, чем прежде.

Да, разобщенность превратилась в общность. Роль древних пастырей, роль церкви, борющейся с еретичеством, взяли на себя партии и государственные институты, роль религиозных верований — утопии социально-экономические. Впрочем, религиозные войны древности, а значит, и религиозные мотивы уничтожения ближнего, тоже могут возродиться.

Политика зомбирования людей, ополовинивания их душ продолжается из века в век. Что такое — оболванить человека, превратить его в раба? Это значит — остричь его, снять с него все личное, индивидуальное, сделать из личности заготовку, ту безымянную безликую болванку, на которую можно напялить любой мундир, в пустоту которой можно вдохнуть, вложить, всунуть любую идею — от великой до ничтожной. Пропагандистский пресс на востоке и западе мира штампует безликие заготовки такого рода, зараженные вирусом однобокого фанатизма, десятками и сотнями тысяч. Даже миллионами и миллиардами.

И вот в этих условиях, погруженный в безликую толпу, словно в тьму, ты, художник, мастер, царь слова, должен спокойно и уверенно исполнять на Земле свое назначение. Ты — порученец Бога, его посланник, его вестник, его юродивый, которому единственному дано право, правда, ценой жизни говорить слово истины...

Огонь. И снова текст оборван. Что там было — за «словом истины»?..

* * *

В конце второго тысячелетия в жизни человечества проявился некий инстинкт, всецело направленный вовне. В нем, по Освальду Шпенглеру, живет старая фаустовская воля к власти, к бесконечному. Страшная воля к неограниченному мировому господству в военном, хозяйственном и интеллектуальном смысле. Эта воля нашла свое осуществление в фактах мировых войн, идее мировой революции, в решимости сплавить беспорядочную массу человечества в одно целое при посредстве фаустовской техники, изобретений, религиозных постулатов и социально-экономических догм.

Собственно, такие умонастроения периодически возникали в истории человечества и прежде. В периоды, когда реальность словно бы отступала, уходила на второй план, а человек вступал в контакт с чем-то ирреальным, неземным. Такое случалось уже в эпоху средневековья, а ранее — в доантичное время и, наконец, в самой глуби­не древности — на заре нижнего палеолита, когда человек впервые осознал себя человеком. Это — эпохи рождения в человеческом сознании Богов вообще и новых Богов, в частности. Время создания человеком принципиально новых научных, философских и религиозных парадигм.

Не исключено, что и четвертая попытка овладения бесконечным приведет нас, людей, к всевозможным ­религиозным проектам различной высоты и качества, а затем и к бурному авральному строительству новой Церкви.

Последние столетия показали: мы не хотим уже знать никаких границ и никаких ограничений. Мы засеяли планету городами определенного типа, подчинили всю жизнь определенным формам. Во что верят победители, в то должны верить все. Чего хотят они, должны хотеть все. И поскольку жизнь стала для людей внешней политической, социальной, хозяйственной и религиозной жизнью, то все должны либо приспособиться к определенному политическому, социальному, хозяйственному и религиозному идеалу, либо погибнуть.

Людской миллион в шеренгах. На парадных площадях, на молениях. Людской миллион, стандартизированный на заводах. Моторизованный людской миллион. Кристалл вместо клетки. Муравейник вместо братства. Вместо скачка сознания — механическое манипулирование им. Партийный дух, организация сомкнутых, хорошо дисциплинированных батальонов избирателей, политика приказов и беспрекословного повиновения.

Это сознание, становящееся все более ясным, организованным и жестким, Освальд Шпенглер назвал современным социализмом.

Характеристика довольно точная, но с наименованием, пожалуй, следует разобраться.

В роли практических носителей идеи мирового господства в ХХ столетии выступили отдельные нации, партии или движения. В 1917 году в России — сионо-большевизм, в 1933 году в Германии — нацизм. Что любопытно, в обоих случаях мы столкнулись с явлением камуфляжа: сионо-большевизм прятался за установками интернационального коммунизма, нацизм камуфлировал себя риторикой национал-социализма. И в еврейском, и в немецком вариантах в качестве прикрытия использовалась социалистическая идея, в то время дорогая массам.

Любопытно и то, что старая фаустовская воля к власти, к бесконечному реализовывала себя по-разному: в еврейском эксперименте через внутреннее овладение самым крупным в мире и ресурсно богатым государством, спровоцированную мировую войну, затем сменившуюся в России гражданской войной; в немецком опыте — через внешнее завоевание окружающих Германию стран и народов.

Примечательно то, что обе эти первые попытки реализации вовне инстинкта власти, на которые пошли два упомянутых народа, закончились крахом. В России к 1938 году национальными государственными силами влияние и мощь носителя идей сионо-большевизма — так называемой «ленинской гвардии» — были основательно подрублены, в 1945 году пришел последний час для носителей нацистских идей и в Германии. Что будет дальше? Неудачи в осуществлении первых попыток овладения миром не означают, что не могут быть предприняты и другие попытки. Инстинкт воли к власти (его вспышки особенно характерны для ирреалистических эпох, какой является наше время и каким было, например, средневековье; вспомним хотя бы крестовые походы) будет искать новые возможности для своего осуществления. Немцы после 1945 года пришли к покаянию, но это не значит, что новые поколения этого народа снова не вернутся к мечте о Великой Германии, способной покорить весь мир. Сионо-большевизм, напротив, вовсе не покаялся за то, что совершил с Россией, с русским народом и другими народами этой страны в 20-30-е годы. Похоже, эти силы временно ушли в подполье и готовятся к реваншу. Не исключено, что в будущем Россия снова может стать ареной борьбы. Во второй половине ХХ века появился и новый претендент на мировую корону — американский либеральный порядок. Тоталитарная сущность у сионо-большевизма и нацизма прикрывалась социалистической фразеологией и риторикой, здесь — сущность та же, но в качестве прикрытия используются либеральные ценности­ вроде прав человека и демократии. Вместо сионо-большевизма на политических подмостках мы увидим, скорее всего, сионо-либерализм. Вероятно появление на мировой сцене и других носителей инстинкта власти.

Тенденция к тоталитаризму, к крещению всего человечества в одной купели практически непреодолима. Это будущее, которое принесет надвигающееся третье тысячелетие, и, окунувшись в которое человечество, возможно, потеряет себя, исчезнув как набор биологических особей. В тумане завтрашнего бытия, возможно, проявится, выплывет новое имя. Спасение — в истинно коммунистических ценностях, в росте универсалистского сознания, в универсалистской философии и религии. Но если человек не родит Богочеловека, то закономерно возникнет его антипод — Античеловек.

Дико и противоестественно отпевать еще живого человека. Панихидная фантастика страшна — она черным копытом мнет и топчет душу. Однако нелепость сущего, когда ее познаешь, когда видишь ее с глазу на глаз, въявь, вполне реалистична. Абсурд столь же реален, как и порядок.­ Нечеловек, или Античеловек, объективно имеет такое же право на жизнь, как и Богочеловек. Вопрос в том, кто победит, какой образ жизни будет навязан человечеству?

Мы уже проходили сквозь круги тоталитаризма, но впереди еще один мощный виток. На предельной скорости случается всякое; сможет ли человек удержаться на крутом вираже, не выбросит ли его центробежная сила в сторону, прочь с дороги, как уже ненужный хлам, лишенный собственной самобытной воли?

По мнению Олдоса Хаксли, тоталитарный строй должен­ быть социально устойчив. Конечной целью, идеалом этого проекта будущего станет разрешение вечной проблемы счастья. Разрешение это, разумеется, будет примитивно, но из оборок примитива проглядывает гениальное решение — надо лишь заставить людей полюбить собственное рабство, надев на дух исканий смирительную рубашку и покончив с порочной склонностью к анализу и самоанализу.

Человечество сбивается в один комок, в один кулак. Средства разные — божественные и сатанинские. Вероятно, этот процесс развивается неспроста: объединенные усилия, возможно, будут нужны для эффективного участия в каких-то космических сюжетах, на сегодняшний день совершенно непредставимых и непредсказуемых.

Сионо-большевистская пятиконечная звезда и нацист­ская свастика — всего лишь символы возможного будуще­го и не более как пробы тотальных самоорганизаций мира. Природа любит испытывать на прочность все возможности. Правомерны и другие варианты. Не только сатанинские, но и божественные. И здесь не нужно отождествлять сионо-большевистский эксперимент, проведенный в России, и нацистский опыт организации жизни, испытанный в Германии, с коммунизмом. Коммунизм, или универсалистская действительность, еще абсолютно незнакомое явление в жизни человечества. Возможно, здесь скрывается единственный спасительный путь выхода из лаби­ринта. Путь этот ныне загрязнен, запачкан, замызган, чу­довищно дискредитирован. Но кем? И с какими целями?

Надо понять одно: Сатана усыпает свой путь розами, Богу остается одна грязь. Но праведники идут по грязи.

Однако понять эту истину человеку очень трудно. Поймет ли он ее? Дано ли ему понять?

* * *

Да, важно определить, развивается ли жизнь согласно чьему-то разуму или она внеразумна?

Мы часто чувствуем, что жизнь господствует над разумом.­ Мы намечаем какие-то планы, мы прогнозируем определенные результаты, а все совершается вкривь и вкось. Или вовсе наоборот. Почему это происходит? Мы обсчитываем не все слагаемые нашего опыта или наши разумные установки перекрывает какой-то другой разум, более сильный и мощный? Мы привыкли считать себя на Земле единственными носителями разума, мы не видим вокруг себя конкурентов, но, может быть, это не совсем верно? И из оптимистов мы превращаемся в скептиков. Не то, что должно наступить, а то, что наступило, занимает­ нас. Быть властителями фактов для нас часто важнее, чем пребывать рабами идеалов. Однако и в фактах, буквально­ лежащих на поверхности, мы подчас не можем разобраться.

Имеет ли жизнь цель? Согласно целевой установке определенного вида развивается человечество или понятие цели не применимо к его существованию?

Я, человек,— носитель сознания, орудие мировой воли. И вполне возможно, что понятие цели, пути, для которых я предназначен, находятся вне моего разума. Мне не дано их осознать. Быть может, глубокий порядок или, напротив, дикий беспорядок, в котором жизнь осуществляется, доступен только моему созерцанию, а затем, возможно, описанию. Но не разложению на доброе и злое, положительное и отрицательное, верное или неверное, полезное и желательное. Откуда мне знать, что будет полезно для моего развития, а что нет? Несчастье такое же неотъемлемое слагаемое человеческой жизни, как и счастье. Чувство любви столь же необходимо для питания души, как и чувство ненависти. Так что полезнее, что желательнее?

В бесцельности заключается величие драмы. Так чувствовал Гёте. Но величие драмы заключается и в обратном. В стремлении достичь цель. В желании наполнить эту жизнь, которая дарована мне, эту действительность вокруг меня, в которую я поставлен судьбой, возможно большим содержанием.

Каждый раз я — человек определенного столетия, нации, круга, психологического типа. Каждый раз сюжет моей жизни отличается некоторым своеобразием. Но каждый раз моя жизнь драматична.

* * *

На улице, всюду на фасадах зданий — огромные красные полотнища. Служба — и там те же лозунги. Дома —и здесь радио и телевидение обрушивает на тебя шквал той же пропагандистской дичи.

Ты берешь газеты, открываешь книги, убиваешь свое безделье в кинотеатрах, картинных галереях, но опять и опять в словах, в музыке, в цвете — надоевшая площадная риторика. Все — искусство, литература, философия, журналистика — отдано на откуп дешевой, наглой, назойливой пропаганде. И частного отдельного человека уже нет. Существует только некая функция, некая производная.

И вспоминаешь Горького, его наивную страшную фразу-рефрен из «Клима Самгина»:

— А был ли мальчик? Может, мальчика и не было?

Да, возможно, его и не было.

Жестоко из функции, из производной сотворить человека и пустить его в мир голым, почти нищим, не дав даже тряпья и куска хлеба с водой взамен иллюзорных галлюцинаций. Я жил и умирал всегда с верой во что-то внешнее, постороннее мне. Не исключено, что все это в один прекрасный момент развеется как дым. Смогу ли я ужиться с верой лишь в самого себя? Останусь ли в живых наедине с реальной истиной?

Человек здешний, восточный изнасилован пропа­гандой. Человек тамошний, западный изнасилован ­рыночной рекламой. И что лучше? Где человек свободнее?

Реклама чая или каких-нибудь таблеток от простуды, если ее назойливо и беспощадно повторять десятки тысяч раз, так же убийственна для сознания, как и свирепая пропаганда коммунизма.

О, эта гимнастика людских душ! Этот мощный ­тре­наж средствами массовых манипуляций! Мы — штиф­тики и винтики социальной машины, необходимость сущест­вования которых — только в функционировании. Та­кова, к сожалению, жизнь. Мы не «люди в себе». Цель нашего бытия заключена не в нас. Наша задача — правильное функционирование в соответствии с волей ве­­ка.

Иногда я устраиваю революции. Первые шаги ее на пути к свободе бывают, как правило, жестоки и величественны. Она сама — воплощение свободы, ее гениальное прозрение. Но проходит пять-десять лет, проходит полвека, и чистые, казалось бы, как свет, идеи плес­­­н­е­веют в узких мещанских формах, вырождаются и окончательно перерождаются, покрываясь грязной накипью лжи. Из соития их с жизнью не выходит ничего принципиально нового, кроме прежней действительности.

— А был ли мальчик-то, люди милые? Был ли он на самом деле? Или так, что-то в воздухе кружилось и мельтешило?

Да, был ли Христос? Может быть, Христа-то, то есть Божьего человека никогда и не было, а был лишь необыкновенный авантюрист Иисус? Может быть, не было и другого Спасителя, мощи которого уже почти полвека выставлены напоказ? На центральной площади страны, а он — всего лишь очередной профессиональный соблазнитель масонской выпечки? Сколько десятилетий будет продолжаться этот безумный фантасмагорический спектакль у полуистлевшего трупа? Неужели вечно?

Мы поклоняемся Божеству, которое не существует. Которое никогда не существовало! А истинного Божества, истинного Спасителя не видим.

Мой взгляд на некоторые события, явления, сюжеты, лица мировой истории порой так расходится с общепринятым, что меня самого охватывает оторопь. Но что делать? Здесь — моя драма, моя трагедия. Я не совместим с существующим строем жизни. А, может быть, был несовместим с ним и вчера, и позавчера — во всех своих прошлых явлениях.

Душа текущего времени, его суть — пруссачество китайского, американского или российского образца!

Молодость всегда прекрасна. Прекрасно, возможно, и юное, еще не сознающее своей сути пруссачество — восторги теоретических построений еще не изнасилованы хамством жизни, еще не залиты кровью практических дел и не лежит еще на плахе под топором жизни кудрявая голова вечно молодой надежды.

Все еще живо. И близость земного рая, и всеобщее благоденствие.

Так думал и я вначале. Но уже тысячи лет я думаю иначе. Возможно, я — старый старик?

­* * *

Между идеальным и реальным если и есть противоречие, то лишь условное. Реально то, что уже осуществилось, что уже есть. Идеально то, что может быть, должно быть или что осуществляется, наконец, сейчас. Поэтому и идеальное в своем высшем смысле вполне реально.

Реальному и естественному противоречит не истинный идеал, а утопия, впадать в которую так склонна человеческая фантазия, ищущая спасения от тягот жизни.

Вместо истинного Бога люди часто выдумывают себе на потребу Бога-утопию — нечто «иисусоподобное». В конце концов, их Бог — это тот же человек. Божество творится ими строго по образу и подобию человека. Столетия наслаивают на эту имитацию Бога определенные предания и интерпретации. Все это продолжается до какого-нибудь фундаментального, дискретного скачка, когда за ветхостью и явной чужеродностью старого Бога использовать уже будет нельзя, а на примете возникает другой —поновее.

Вот в лик этого нового Бога я всматриваюсь уже несколько лет.

Пришла пора для фундаментального, дискретного скачка?

* * *

История человеческого сообщества, его эволюция во времени.

Отдельными штрихами попытаюсь наметить судьбу, тот нечаянный путь, по которому вело и ведет нас Провидение и Случай.

Впрочем, случайного в истории мало. Перед этим идолом преклоняют колена лишь десятилетия или подчас столетия. Они еще могут трепетать от такого дуновения. Но жизнь человека, отлитая капля за каплей в тысячелетия времени, жизнь былая, настоящая и жизнь будущая предопределены железной поступью необходимости, не жестокой лишь к самой себе. Здесь в полузримой текучести времени — ее торжество, ее великий праздник, где человек лишь безвольная фишка, нечаянный свидетель.

Первобытный человек-зверь — рассеянное всюду ­человекосемя — бессознательное ощущение общности и возникновение клана, племени, союза, первого госу­дарства людей — монархические формы государства, более жесткие по стилю — республиканские, соборные, вечевые формы организации и управления жизнью —ночи и дни средневековья, лебединая песня абсолютизма — вырождение последнего, возврат к республиканским формам правления, напоминающим античный парламентаризм или былую соборность племени, постепенное стирание национальных и государственных границ — зарождение единого тоталитарного режима, распространяющегося под сенью единого Бога, постхристианской, постисламской, постиеговистской выделки, постепенно на всей Земле — ночи и дни новой теократии, напоминающей модифицированное средневековье, постепенное исчезновение человека как биологической особи и незаметное, естественное исчезновение всего «живого» с замещением последнего «искусственным», первая связь с мыслящими существами инопланетных и параллельных систем — возникновение союза, клана, конфедерации, первого межпланетного, галактического, договорного государства — уничтожение договорных форм правления межпланетной жизнью и возникновение единой галактической империи, рассеянные всюду во Вселенной семена галактических империй, постоянная эволюция и развитие мыслящих существ или мыслящей материи, орудий воли Бога, или Мирового сознания — вырождение галактических теократий, возврат к «республиканизму» — первые шаги нового единого тоталитарного режима в пределах Вселенной I порядка, в пределах Мегагалактики и т.д.— невообразимый, непредставимый бесконечный пульсирующий процесс во времени по завоеванию бесконечностей пространства и овладению всеми параллельными мирами...

Носителем воли Бога или, если применить другую терминологию, Мирового Сознания является все более усложняющаяся, все более утончающаяся «конструкция», постепенно как бы теряющая материальность, фантом мысли, уподобляющийся с течением времени самому духу Мирового сознания и принимающий его божественные черты, его нематериальный, не помещающийся в рамках человеческой фантазии облик.

Человек в этом плане — вероятно, орудие Мирового сознания, промышляющее строго на определенном этапе. Не более того.

Бог разлит в природе. Бог — душа внешнего мира. И суть философии истории — извлечение Его из природы, переход Его из ее внутреннего состояния во внешнее, наружное. Цель — тождество внутреннего и внешнего. Иными словами, суть философии истории — это история Бога.

И что такое искомая цель? Конец всего?

Очевидно, нет. Очевидно, это — только новое начало.

История человечества, как и история всего «живого во Вселенной»,— только незначительный фрагмент истории Бога.