Книга первая (продолжение)

Вид материала

Книга

Содержание Мы завершаем сегодня своими жизнями второе тысячелетие, и на пороге два-три божественных века нового варварства. Круги истории п Я исчезну? Или превращусь в Богочеловека? Каким буду я

Подобный материал:

• Руководство по древнемуискусству исцеления «софия», 3676.94kb.
• Книга первая «родовой покон», 2271.42kb.
• Б. А. Рыбаков язычестводрев h ейруси москва 1987 Книга, 14061.84kb.
• Руководство по древнему искусству исцеления «софия», 19006.95kb.
• Мурад Аджи, 3542.22kb.
• И в жизни. Это первая на русском языке книга, 6644.79kb.
• Книга Иисуса Навина (евр: "Иешуа"), продолжение Второзакония ("и бысть"), 124.9kb.
• Дайяна Стайн – Основы рейки полное руководство по древнему искусству исцеления оглавление, 3235.57kb.
• Книга первая. Реформация в германии 1517-1555 глава первая, 8991.95kb.
• * книга первая глава первая, 3492.97kb.

* * *

Бог — традиционное наименование чистого сознания — не что-то трансцедентное, отделившееся, обособленное от природы. Это не дух, витающий над ней. Это неотъемлемое свойство материи. Сознание разлито в природе. Природа пропитана, пронизана Богом, хотя присутствие его для обычного взгляда незаметно. Это то бессознательное, что есть в материи, в нас. Познавая себя, познавая бессознательное, мы познаем и Бога, ту сущность, что являем и мы, частицы Бога.

Бог существует в нас, в предметах, в явлениях, в процессах. Он и хаос, и порядок. И свет, и тьма. И мы соединяем свою свободу и несвободу в Боге.

* * *

Согласно концепции Упанишад, мир, вселенная представляет собой единое духовное целое, неделимое, не состоящее из частей, вечное и неизменное, не поддающееся определению. Это — беспредпосылочная сущность, имеющая объективно-субъективный характер. Как объективная космическая основа бытия она именуется Брахманом. В то же время, являясь субъектом познания, всеобщим перманентным Я, рассеянным в душах людей, называется Атманом.

У древних индусов, таким образом, Бог как объект —это Брахман. Как субъект познания — Атман. Брахман-Атман содержит в себе все деяния, все желания, все запахи, все вкусы, охватывает все сущее, и при том Он —«безгласный, безразличный, неизменный».

Изменению подвергается только порожденное, появляющееся внутри целого, существующее некоторое время, не выходя за его пределы, а затем как бы снова растворяющееся в нем. Мир вещей един с Брахманом и в то же время противоположен ему. Противоположность их относительна, единство абсолютно. Противоположность заключается в том, что Брахман бесконечен, природа конечна, Брахман вечен, природа преходяща, Брахман неизменен, неподвижен, природа изменчива, Брахман существует вне времени и пространства и не подчиняется действию необходимости, явления природы развиваются в пространстве и времени и строго детерминированы. Брахман считается высшей ценностью, или абсолютной реальностью, он заполняет собой все существующее. Природа относительно реальна, она есть майя, иллюзия, вследствие того что она не имеет самостоятельного, отдельного от Брахмана существования и в силу своей изменчивости не обладает вечностью.

Любопытно, первые после бесконечной по времени эпохи многобожия религиозные представления людей о едином Боге, в данном случае Брахмане-Атмане, пожалуй, наиболее близки седьмой концепции Бога. В этих представлениях нет ничего антропоморфного. Наверное, еще в зороастризме, зародившемся на земле как течение религиозной мысли чуть позднее, отсутствует эта особенность, но позже черты антропоморфности выявляются все резче и назойливей. Иегова злобен и мстителен, как человек. Аллах расточает свои угрозы почти в каждой суре Корана, он несдержан и тщеславен, как несдержанны и тщеславны бываем мы, люди. Бог-Сын у христиан вообще представляет собой уже человеческую ипостась. У буддистов роль Божества исполняет принц Сидхартха, наименованный Буддой. Похоже, религиозные представления в рамках единобожия совершают в истории некий кругооборот. Продолжительность цикла насчитывает почти три тысячи лет.

Все возможно и вероятно.

За тысячу лет до новой эры на Земле родились представления о Брахмане-Атмане. И почему бы в начале третьего тысячелетия новой эры не родиться представлениям о Боге-Дьяволе?

В Упанишадах говорится, что Брахман никак не может быть определен, он — «не это, не это, не это...». И также нельзя будет постичь как что-то конкретное или олицетворенное Бога-Дьявола, без знака и формы, но являющего собой неразделенность форм и не конкретизируемого никакими антропоморфными качествами.

Понятие Бога, воспроизводящее те или иные человеческие нравственные качества, наказывающего и награждающего поклоняющихся ему, будет сочтено примитивным.

А, может быть, не будет? Ведь массе людей нужно как раз именно примитивное! Нужен Некто, кто бы наказывал и награждал. Человек создает Бога по образу и подобию своему, он не потерпит Бога, отличного от него по своей внутренней природе. Что тогда делать тебе на Земле, пророк с улицы Гражданской?! Не преждевременно ли ты явился в этот мир?

* * *

По Тейяру де Шардену, начиная с расплывчатых ­контуров молодой Земли, мы беспрерывно прослежи­ваем последовательные стадии одного и того же вели­кого процесса. Под геохимическими, геотектоническими, геобиологическими пульсациями всегда можно узнать один и тот же глубинный процесс — тот, который, материализовавшись в первых клетках, продолжается в созидании нервных систем. Геогенез переходит в биогенез, который в конечном счете не что иное как психогенез. Последний привел нас к человеку. Теперь психогенез стушевывается, он сменяется и поглощается более высоким назначением — вначале зарождением, затем последующим развитием духа, ноогенезом.

Эволюция — это восхождение к сознанию. Так считает Тейяр. На мой же взгляд, эволюция есть прежде всего изменение, последовательное и закономерное, с каким угодно знаком движения. Как в сторону восхождения к большему сознанию и сознанию вообще, так и в сторону нисхождения. Мировые процессы не знают морали. Тенденции восхождения к сознанию где-то противостоит не менее мощная тенденция «рассознанивания» материи. Где-то Вселенная расширяется, а где-то она сжимается. Регресс, упадок, распад, разложение, хаос столь же необходимы мирозданию, как и прогресс, рост, воссоединение, порядок. Железный закон мировых пульсаций царит во Вселенной. И ему, вероятно, соответствует закон постоянства в универсуме количества сознания-материи. Бог-Дьявол также, очевидно, не есть некая постоянная величина. Это — свойство материи, возможно, постоянно находящееся в состоянии эволюции. Состояние Бога-Дьявола эволюционирует в состояние Дьявола-Бога, а сос­тояние Дьявола-Бога перетекает в состояние Бога-Дьявола.

В природе, по Тейяру, нет рубежа, отмечающего начало жизни. Минеральный мир и одушевленный мир —два антагонистических создания, если их рассматривать грубо, в их крайних формах, применяя обычный масштаб наших человеческих организмов. Но они предстают как единая, постепенно расплывающаяся масса, если применить масштаб микроскопического и еще ниже — бесконечного малого. Не стираются ли на этих глубинах все различия? На уровне одноклеточных существ нет более четкой грани между животными и растениями. И все более исчезает определенный барьер между «живой» протоплазмой и «мертвыми» белками на уровне очень крупных молекулярных соединений. Ниже определенного уровня глубины и размельчания самые привычные свойства наших тел (свет, цвет, теплота, непроницаемость, масса) теряют свой смысл. Фактически наш чувственный опыт конденсируется, плавая на поверх­ности че­го-то бесчисленного и неопределимого. Т.е. неопределим и неуловим субстрат осязаемого и чувствуемого — материя. А разве определимы, чувственно обнаруживаемы такие состояния мирового сознания, как Бог или Дьявол? Разве расщепляема в нашем собственном сознании граница между ними? Нам кажется, что мы взываем к Богу, а оказывается, обращаемся к Дьяволу! Нам представляется, что мы проклинаем Дьявола, а на самом деле в этот момент мы молимся Богу! Так где прогресс и где регресс, где эволюция и где ее контртенденция?

* * *

— Высшие формы духовного мира и низшие проявления материи суть лишь крайние звенья одной и той же цепи, звенья, соединенные всевозможными переходными формами.

Эта фраза не моя, а бергсоновская, но когда она лежит перед глазами, вырванная из контекста, освобожденная от среды, в которой существовала прежде, она становится моей, ибо несет в себе печать и моей мысли. И в этом отношении у Анри Бергсона можно найти немало прекрасного.

— Чем дальше развивается физика, тем больше она сводит на нет индивидуальность тел и даже частиц тел, на которые их когда-то разлагало научное воображение. Тела и частицы стремятся раствориться в мировом взаимодействии.

Последнее замечание очень важно: тела и частицы стремятся раствориться в мировом взаимодействии... Тела и частицы стремятся раствориться в мировом взаимодействии...

Здесь квинтэссенция той великой идеи, что в мире нет ничего, кроме движения. Что движение есть основа мироздания.

Физика учит нас тому, что все части Вселенной действуют друг на друга, что все — и какая-нибудь молекула воздуха, и малейшая частица солнца или планеты —подчиняется мировым законам: притяжению, отталкиванию со стороны всех остальных молекул, что, иначе говоря, каждая часть вселенной «чувствует». Воспринимает присутствие и влияние всего остального мира. Каждая монада, говорил Лейбниц, есть зеркало Вселенной...

Далее текст обрывается. Край бумаги, на которой он запечатлен, обожжен. Следы огня. Но, быть может, все уже сказано?

* * *

Джордано Бруно, 1584 год. Его очерк Вселенной:

— Да, вселенная едина, бесконечна, неподвижна. Едина, говорю я, абсолютная возможность, едина действительность, едина форма или душа, едина материя или тело, едина вещь, едино сущее, едино величайшее и наилучшее. Она, вселенная, никоим образом не может быть охвачена и поэтому неисчислима и беспредельна, а тем самым бесконечна и безгранична и, следовательно, неподвижна. Она не движется в пространстве, ибо ничего не имеет вне себя, куда бы могла переместиться, ввиду того, что она является всем. Она не рождается, ибо нет другого бытия, которого она могла бы желать и ожидать, так как она обладает всем бытием. Она не уничтожается, ибо нет другой вещи, в которую она могла бы превратиться, так как она является всякой вещью. Она не может уменьшиться или увеличиться, так как она бесконечна. Как ничего нельзя к ней прибавить, так ничего нельзя от нее отнять, потому что бесконечное не имеет частей, с чем либо соизмеримых. Она не изменяется в другое расположение, ибо не имеет ничего внешнего, от чего могла бы что-либо потерпеть и благодаря чему пришла бы в возбужденное состояние. Кроме того, так как она в своем бытии заключает все противоположности в единстве и согласии и не может иметь никакой склонности к другому и новому бытию или даже к какому-нибудь другому модусу бытия, она не может быть подвержена изменению в отношении какого-либо свойства и не может иметь ничего противоположного или отличного в качестве причины своего изменения, ибо в ней всякая вещь согласна. Она не материя, ибо не имеет фигуры и не может ее иметь, она бесконечна и беспредельна. Она не форма, ибо не формирует и не образует другого ввиду того, что она есть все, есть величайшее, есть единое, есть вселенная. Она неизмерима и не является мерою. Она не охватывает себя, ибо не больше себя, она не охватывает собою, ибо не меньше себя. Она не приравнивается, ибо не есть одно и другое, но одно и то же. Будучи одним и тем же, она не имеет бытия и еще бытия, и так как не имеет бытия и еще бытия, то не имеет части и еще части; и вследствие того, что не имеет части и еще части, она не сложна. Она является пределом; она в такой степени является формой, что не является формой; в такой степени материей, что не является материей, в такой степени — душою, что не является душою, ибо она есть все безразличие, и потому она едина, вселенная едина...

Этот монолог — монолог влюбленного, обращенный к единственной возлюбленной в мире — к Вселенной. Когда я читаю его, я не могу от него оторваться. Дело не в том, что я согласен или не согласен с отдельными его поло­жениями. Меня покоряет сила страсти. Я словно при­сутствую при акте единения философа с мировой душой.

Чего не хватает в сочинениях современных мыслителей, так это силы страсти и проникновения внутрь исследуемого предмета, которая проступает почти в каждом слове у древних.

— Но вы мне скажете: почему же вещи изменяются, почему частная материя устремляется к другим формам? Я отвечаю вам, что изменение ищет не другого бытия, но другого модуса бытия...

Его сожгли на костре в Риме в 1600 году. Но не смогли сжечь его идеи...

* * *

Янусовидная физиономия ситуаций просвечивает всюду,— как суть природы, как ее внутренняя душа. И тут уж вряд ли отделаешься скупостью однозначного ответа. Предъявленный билет будет недействительным. Живая реальность требует описания себя в аспектах, дополнительных друг к другу. Можно сказать, что реальность по натуре своей двуполое существо, а, может, даже и трехполое.

Отсюда понятно отвращение части ученых-естественников, вплотную прикасающихся к телу природы, к философии вообще. Отвращение иногда осознанное, чаще же бессознательное, стихийное. Им не нужна никакая философия. Она мешает им, стесняет и ограничивает их, выросших из детских понятий, но не доросших до истинной мудрости. В этом промежуточном положении они убеждаются порой в узости, в неприменимости каких-то общепринятых аксиоматических понятий. И это раздражение, эта брезгливость к философии определенного узкого сорта понятна. Собственно, это естественное отвращение людей дела, в общем-то тоже узких людей, которых пытаются связать (ради кого и ради чего?) какими-то схоластическими веревками, различными табу чисто материалистического или чисто идеалистического толка и, затыкая рот, не дают дышать. И такая опека, такая назойливая забота со стороны философии, конечно, раздражает и бесит естественников. Отсюда ненависть к философии любого рода и звания.

Вообще взаимной привязанности ни наука, ни философия друг к другу не питают. Спесивое высокомерие, которое в равной мере присуще и той, и другой, мешают найти общий язык.

Природа — существо многополое. Один и тот же процесс описывается хотя бы физиками то как поток частиц, то как волновое движение — в зависимости от способа наблюдения или, если сказать иначе, смотря от какой «печки» танцует исследователь. Но каков этот самый процесс в объективной реальности? Здесь — ситуация, когда одно и то же явление описывается с помощью двух взаимоисключающих и несовместимых картин. Налицо пренебрежение чисто логическими аристотелевского толка противоречиями. Для естествознания идея разностороннего, дополнительного описания реальности действительно новая, как это считал, например, Макс Борн. Но не для философии (взять, например, учение о диалектической логике, гегелевскую триаду). И, видимо, если бы физики хоть изредка заглядывали бы в историю философии (по собственной воле, а не для сдачи кандидатского экзамена), то в начале века открытие Планка и последующая за ним серия блистательных подкопов под здание классической физики не внесли бы в их среду ноты растерянности. Они шли к новым знаниям бессознательно, попирая свои предрассудки, и по пути, мимоходом, вырабатывая новые для себя философские подходы. Процесс усвоения новых истин был долгим и трудным. Боровский принцип дополнительности — высшее философское достижение ХХ столетия, по мнению, скажем, того же Макса Борна. Но этот пассаж невольно вызывает снисходительную улыбку. Такой формулировке недостает точности. Методология этого нового подхода к природе уже была разработана в метафизике прежде. Но дело в том, что никто из мыслителей при построении своих метафизических систем так и не воспользовался этим мощным методом. Оружие осталось в ножнах! И впервые вынула его оттуда на белый свет новейшая физика. И вынула потому, что попала в тупик, что была поставлена жестокой необходимостью перед выбором: или, подняв руки, пасть на колени и сдаться, или же идти дальше по дороге познания. Но для того, чтобы идти дальше, необходима была смелость и свобода ума.

И заслуга новейшей физики в том, что, находясь в джунглях и отыскивая свой путь посредством проб и ошибок, строя свою дорогу, как говорил Макс Борн, позади себя, она все же провела ее по линии, где уже была прежде намечена тропа метафизикой. Я имею в виду именно боровский принцип дополнительности как метод совмещения противоречивых понятий...

Дальше — снова обрыв. Снова огонь и вода.

Может быть, это тоже совмещение? Но совмещение логики и хаоса?

* * *

Борьба внутри самого себя.

Борьба скотского и божественного. То скот с лицом Бога. То Бог с лицом и повадками животного.

Днем — животное, тип практический, приспосабливающийся к окружающей обстановке, ряженный в шерсть морали и нравственности. Ночью — среди прозрачной синевы неба пики гор, покрытые вечным снегом.

И слова, выводимые на белых листах бумаги и дланью Бога, и лапой скота. Биография души, биография некоего «я», жившего, живущего постоянно жалкими пустяками временных интересов и временной жизни... Была ночь, светила полная луна, и я пошел в горы, к снегам. Я был мал, ничтожен, снега сверкали, и небо лило бес­конечный свет на землю. И я становился все больше и больше.

Под утро меня нашли полузамерзшим у высокой голой осины.

— Я был с Богом,— говорил я, указывая на себя.— И я был самим Богом. А теперь я животное.

* * *

Да, сначала еще не-люди; волосатые, с гривой, закрывавшей лицо, с острыми твердыми ногтями для защиты и нападения, мы еще не ходили, а скорее ползали и карабкались по кустарнику и колючкам, покрытые грязью, никогда не поднимая дикого мутного взгляда вверх к небу. Человек еще спал в звере, не имея ни Бога, ни закона. Каждое мое движение была лишь простая потребность существования.

Новая жизнь началась, когда мы впервые были поражены ударом грома. Вполне может иметь право на жизнь своеобразная космическая гипотеза, согласно которой образование атмосферы, а значит, и грозы, моложе человека. Страх, вызванный новой небесной стихией, создал первую веру, пробудил в звере человека.

Опасность исходила от неизвестного и недоступного неба. Я поднял глаза кверху и впервые стал размышлять — там, в небе, жило какое-то живое страшное и всесильное существо — Бог, Зевс. И Он гневался на нас.

Тогда-то и был создан мной миф о Прометее, прикованном к скале. Сердце его пожирал орел Зевса. Это значило: люди прикованы к месту ужасом. Гадания по вещей птице Бога охватили мою душу.

Зверь не различает дозволенного от постыдного. Зверь аморален. И никакая другая власть, кроме религии ужаса, не могла бы сломить своеволия силы. Мысль о гневе Бога внесла в нас зачаток понятия о добре и зле. Мы старались по внешним признакам предупредить гнев Бога, узнать его волю. Начались гадания, культ. Из знамений создался особый таинственный язык, мистическое искусство.

Мифология — бессознательная летопись первых шагов культуры. Во всякой черте сказаний о Богах — символ новой мысли, появление новой наклонности, перемены строя жизни. Чувственные образы — единственная форма, в которой я выражал первоначальный свой опыт, свои идеи. Что потом приняло форму отвлечений и рассуждений, тогда вылеплялось мной конкретно и резко.

В древности я называл этот век всеобщего обоготворения сил, дошедший до нынешних времен в моих поэмах, называемых гомеровыми, божественным. Этот век создал страшные кровавые культы. Иго патриархов, истолкователей воли Богов, было сурово и жестоко, но грубые натуры моих соплеменников только такими средствами можно было сдержать и дисциплинировать — беспощадный семейный деспотизм приготовлял нас к повиновению будущим гражданским законам.

Опасность подчинения пастве, стаду, людям, просящим защиты у священных очагов, заставляла нас, пастырей, объединяться. Так возникла первая община — государство, сосредоточенное в укрепленном городе.

Образ жизни в средневековье во многих своих чертах явился возрождением божественного века. Мы вернулись к началу круга. Опять поднялась к свету теократия, власть истолкователей воли Бога. Католические государи снова надели одежду пастырей, поместили крест на оружии, на своих коронах. Вернулись религиозные войны древности: когда подступали к вражескому городу, мы старались отнять у него мощи и перезвать на свою сторону святого, бывшего патроном города, так же, как прежде, в божественный век, старались открыть имя чужого Бога и перетянуть его к себе. Мы вернули божий суд, поединок Опять в ходу стали героические разбои; часовни, жилища священников служили убежищем, как в прежние времена алтари патриархов. Слабые отдавались под защиту и в рабское услужение сильным. Положение вассалов в феодальном строе напоминало зависимость клиентов от римских патрициев. Опять наступил немой век, победители и побежденные не понимали друг друга.

Человеческое общество совершило полный круг, и люди вступили на прежний путь.

Есть все основания полагать, что в ХХ веке мы вошли в полосу нового «средневековья». История развивается вперед и вверх и совершает колебания подобно маятнику. Моя история — это постоянная пульсация социальной материи. В XVI веке, когда одно время я носил имя Вико, я колебался. С одной стороны, размышлял я, людское сообщество подчинено тем же законам, что и личность: оно стареет и умирает. С другой, мне и тогда уже казалось, что Провидение ведет человечество по ступеням подъема и одновременно по кругу. Каждый новый срез круга выше прежнего. И теперь, когда я нахожусь в ХХ столетии, и выхожу в XXI век, внутри него в моем воображении рисуется образ универсальной республики, союза государств, в котором единым монархом будет Бог.

Мы завершаем сегодня своими жизнями второе тысячелетие, и на пороге два-три божественных века нового варварства. Круги истории подвигают меня к новому образу человека. С каждым кругооборотом в область истории вовлекаются все новые и новые народы, ютившиеся или пребывавшие ранее где-то в стороне от основного течения. География исторического действия с каждым витком расширяется. Сначала — Индия, земля древнего Китая. И весь мир — как еще не проснувшаяся жизнь. Потом мысль и ее внешние формы вспыхнули костром на Ближнем Востоке, затем — на всем континенте Западной и Восточной Европы с переходом в Евразию. В последние столетия на исторический, взрывной по характеру, путь развития вступили народы Северной и Южной Америки, медленно начала пробуждаться Африка. Единый теократический режим в пределах всей земли —вот ближайшая задача провидения. А дальше? Дальше —фантастическая, но, вероятно, вполне реальная мистерия. Для завоевания земли мыслью и делом Провидению нужен был человек, но дальше?.. Дальше для выполнения своих целей Природа, возможно, будет считать этот материал уже непригодным, и человек исчезнет. Исчезнет, изживя самого себя.

Я исчезну? Или превращусь в Богочеловека?

Каким буду я в своей последней ипостаси? И что будет представлять мысль на Земле за этим последним состоянием моего Я? Или я, человек, бесконечен?