Баклановым Льва Толстого с его Севастопольскими рассказ

Вид материала

Содержание

Об авторе
Из воспоминаний писателя
Тот день, когда окончилась война

Подобный материал:

МУ «Централизованная библиотечная система г. Кургана»

ЦГБ им. В. Маяковского

Информационно-библиографический отдел

Серия «Писатели-фронтовики»

Григорий Яковлевич Бакланов

(1923-2009)

Дайджест

Весь под ногами шар земной.

Живу. Дышу. Пою

Но в памяти всегда со мной

погибшие в бою.

Пусть всех имен не назову,

нет кровнее родни.

Не потому ли я живу,

что умерли они?

С. Щипачев «Павшим»

Курган, 2011

Об авторе

Григорий Яковлевич Бакланов, один из основоположников «лейтенантской прозы» - настоящей литературы о настоящей войне. В своей литературной судьбе и деятельности он продолжил ряд молодых офицеров, составивших в русской литературной традиции особую линию военной литературы – в том числе почитаемого Баклановым Льва Толстого (с его «Севастопольскими рассказами» - и тоже, как у Бакланова, артиллерийским опытом).

Жизнь Григория Бакланова складывалась непросто. Он был востребован именно тогда. Когда происходили исторические испытания, - война, оттепель, новая эпоха. Его гражданский темперамент ярко и смело проявлялся в самые решающие моменты – будь то памятное выступление на XIX партийной конференции или открытое письмо президенту Ельцину против штурмана Грозного и начала войны.

Три шанса дала ему судьба, и все три были реализованы в полную меру – гражданского и литературного таланта.

Из его поколения – родившихся в 1923 году – с войны вернулись только трое из ста. Пошел на войну Григорий Бакланов добровольцем, был ранен, контужен, дошел до Победы, награжден боевым орденом и медалями – за взятие Будапешта, за освобождение Вены. С войны не вернулись оба его брата, с войны не вернулись его боевые товарищи – «навеки- девятнадцатилетние», как он их назовет в своей будущей повести.

Настоящая фамилия Григория Бакланова – Фридман.

Из интервью писателя:

Известия: Почему себе такой псевдоним придумали?

Бакланов: Мне очень нравился «разгром» Фадеева. Там у Левинсона был адъютант, мальчишка Бакланов. Я его так любил – смешно! Левинсон был ранен в шею и поэтому поворачивался всем корпусом. А Бакланов этого не знал, но подражал ему в каждой мелочи и тоже поворачивался всем корпусом!

Григорий Бакланов родился 11 сентября 1923 года в Воронеже. Рано остался без родителей.

Из интервью писателя:

Известия: Как получилось, что вы с братом на разных фамилиях – Фридман и Зелкинд?

Бакланов: Мой брат Юра был старше меня на два года. Отец наш умер в 1933, а мама – в 35. И тогда Юру взяла к себе старшая мамина сестра – у нее были свои дети этого же возраста, а меня взяла младшая. Юра Зелкинд был студентом ИФЛИ, их погнали на рытье окопов, и – вот удача! – он вернулся в Воронеж. Вся спина был его изъедена вшам. Родители были врачи и имели возможность, как теперь говорят, «отмазать». Но он сказал: «Мама, мои товарищи идут на фронт!». И они не стадии его удерживать.

Из воспоминаний писателя:

«У меня было два друга – Алик, Александр Николаевич Небольсин, в дальнейшем я его встретил после войны, и Дима Мансуров. Мы с Димой, как объявили войну, сразу побежали в военкомат, но нас прогнали. В начале войны ходила масса слухов, часто неверных, странных, и один из них – в армию будут брать только тех, кто окончил школу. А я после девятого класса поступил в авиационный техникум, и уже окончил первый курс. Поэтому решил сдать выпускные экзамены экстерном. Помню, напротив ресторана «Бристоль» на скамейке у меня принимала экзамены Екатерина Николаевна Попова, а потом мне говорила: «Я понимаю, Дима Мансуров идет, с него толк будет, а ты что? Худой какой-то»

Дима потом стал танкистом и погиб, а мой путь на войну начался в декабре 1941 года на станции Верещагино Кировской области. Сюда отвели с фронта разбитый в боях и вышедший из окружения 387-й артиллерийский полк, и здесь набирали его новый состав и вооружение – пушки с завода в Мотовилихе. До сих пор поражаюсь, как меня пропустили в штаб полка, в гражданском пальто, сильно худого. Там был командир полка майор Миронов и приехавший из Москвы подполковник. Я просил, чтобы меня взяли в полк. И этот подполковник, в полушубке, сидевший ногу на ногу, сказал майору, не оборачиваясь в мою сторону: «На что он мне нужен?»! Мы тебе таких мужиков пришлем, которые еще паровозного крика не слыхали». Майор Миронов спросил, знаю ли я буссоль. Я не знал. «Устройство телефонного аппарата?» Я тоже не знал, и, понимая, что меня возьмут, дотронулся рукой до письменного стола, за которым он сидел, почему дотронулся, не знаю, и сказал: «Товарищ майор! У меня старший брат убит на фронте. Возьмите меня» И майор сказа подполковнику: «Человек – такой материал, из которого можно сделать что угодно, если он сам этого хочет». И я эти слова всю жизнь помню. Вроде ничего в них особенного, но они решили мою судьбу.

И вот в составе 387-го полка, красноармейцем, как тогда называли рядовых, я отбыл на Северо-Западный фронт, где находился до конца сорок второго года. Фронт этот был очень тяжелый. Мы там окружили 18-ю немецкую армию, но она в окружении чувствовала себя лучше, чем окружившие ее наша 34-я и еще две армии. Регулярно она пробивала себе проход у станции Рамушево, регулярно мы его закрывали, пытались эту армию уничтожить, но ничего нам не удавалось. Воевали мы плохо. Еще не умели воевать. Это был очень голодный фронт. Правда хлеб приходил всегда, выдавали по девятьсот грамм на человека. Зимой был хлеб замерзшим, и мы его отогревали у костра, если можно было зажечь костер, или в землянке у печки. И вот он отогрелся, ты снимаешь верхний мякиш, а внутри еще лед. Артиллерия была на тракторах и конная, и если убивало лошадь, это было большое дело, ее сразу разрубали и съедали.

В конце 42-го года, когда объявили набор в училища из фронтовых частей, майор Миронов, который обо мне помнил, направили меня во Второе Ленинградское артиллерийское училище, которое кончал сам. Тогда оно было эвакуировано в Белорецк, в Башкирию. Я прошел ускоренный курс, восемь месяцев, и по окончании попросился куда-то на южное направление. Просто потому, пережил голод и думал, что на юге должно быть сытнее. Попал на Третий Украинский фронт, где служил командиром взвода управления (это разведчики, связисты, телефонисты). Обычно мы находились на передовом наблюдательном пункте и корректировали огонь артиллерии. И в наступлении под Запорожьем меня тяжело ранило. Ну, в общем для пехотинца это нормально: один бой – и ты или в наркоземе, как тогда говорили, то есть убьют, или тебя ранят. И хотя я был не пехотинец, но мы наступали с пехотой… Отправили меня в тыловой госпиталь, где я пробыл шесть месяцев. Хотя признали меня ограниченно годным, вернулся на фронт и опять в свой полк, в свой взвод. Затем бои на Украине, бои в Венгрии в районе озера Балатон, тяжелейшие бои против 4-го немецкого танкового корпуса. Потом Австрия. И кончил наш полк войну на Дунае, в городе Санкт-Пёльтен. А оттуда после войны нас перекинули в Болгарию, и там мы уже не воевали, а просто стояли… - так о себе всегда говорят солдаты, и наверно, если бы смогли, сказали бы лошади, они тоже всегда стоят. Это были чудные дни, чудная страна и чудесный народ. Так закончилась моя война».

Вторая молодость Григория Бакланова – начало его литературной деятельности. Фронтовая память дала сильнейший импульс его творчеству. С самых первых произведений он не то чтобы вошел в какой-то литературный ряд, - сам обозначил новое направление: литературы о войне, пренебрежительно обозначенной официозом как «окопная». Его повести «Пядь земли», «Мертвые сраму не имут», роман «Июль 41 года» были направлены против лживой, псевдогероической словесности и стали подлинным читательским событием.

В 1951 году Бакланов окончил Литинститут (семинар К. Паустовского). Судя по его рассказам, «об институтских годах не сохранил светлых воспоминаний. Мы возвращались с фронта победителями, а дома, в своей стране, становились побежденными. Доносительство, карьеризм, предательство становились добродетелью времени, наверх всплывали подонки, хозяевам жизни становились те, кто в войну был дальше от фронта или, как тогда говорили, был нужен Родине в тылу».

К этому надо добавить: в Литинституте Бакланова хотели во второй раз исключить из партии. Первый раз его пытались исключить еще в 1945 году, когда он возвращался из Австрии в Россию. Артиллеристы тогда в эшелоне чуть перебрали. Это заметил командир полка, который поднял скандал на всю бригаду. А во второй раз Бакланова собрались выгонять из партии за оскорбление сокурсника Владимира Бушина, ставшего впоследствии известным критиком. (Позже, в январе 1991 года, писатель добровольно сдал партбилет)

В своих первых вещах Бакланов воспевал колхозную жизнь. Правда, потом он их стыдился. К примеру, раннюю свою «колхозную» повесть «В Снегиря» никогда не включал в собрание сочинений.

Обостренное чувство писательской и человеческой ответственности за «свое поколение», за память о нем питает творчество Григория Бакланова, являющее собой не просто еще один рассказ о войне, о том, что было когда-то в аду несмолкающего боя, но еще один нравственный урок войны, обжигающее дыхание которой испытал на себе сам писатель. Ему удалось переплавить в художественную форму виденные события в их драматической напряженности неотрывно от чувства воинского долга. Оно, это чувство, чувство готовности выполнить свой долг до конца – пусть и ценой собственной жизни, - свойственно многим героям Г. Бакланова, таким как лейтенанты: Мотовилов из «Пяди земли», Третьяков из повести «Навеки – девятнадцатилетние»; капитан Бельченко, его ординарец Ваня Горошко, старшина Пономарев, командир взвода управления Богачев, юный Назаров из повести «Южнее главного удара»; Васич и Ушаков «Мертвые сраму не имут»; командир корпуса генерал Щербатов в романе «Июль 41 года».

Постигая в предельных ситуациях войны смысл такого понятия – долг, герои Г. Бакланова осознают трудное право делать самое нужное дело на самом главном направлении жизни. Они, как скупо замечено в повести «Меньший среди братьев», «делали главное, что должен делать человек в такую пору, не уронили себя, и это осталось с ними».

Когда-нибудь, когда уже не будет тех, кто пережил войну и сказал о ней свое слово боли и гнева, другие люди, быть может, не менее талантливые, прочитав драгоценные свидетельства фронтовиков – письма, документы, воспоминания, прозу – захотят написать новые хорошие книги о поколении сороковых, которое думало не о собственном спасении, а о неприкосновенности свободы и независимости родного Отечества. В этих книгах, наверное, тоже будут безмерные человеческие страдания и великие подвиги людей, принесших свои молодые жизни на алтарь победы над фашизмом. Но это буду уже другие книги и другая война. Ибо, то, что сказали в своих произведениях о Великой Отечественной писатели фронтового поколения, принадлежит им одним. И никакая другая литература на сможет передать биение пульса, всю накаленную атмосферу боя, колоссальное человеческое напряжение, те прочные нравственные ориентиры, что обретались в бою и проверялись боем, так, как это передали писатели-фронтовики. Понятно, речь в данном случае идет не остепени таланта, а о полноте человеческой слитности со своим временем и судьбами тех, кто вершил этот бой. И здесь вряд ли возможна как-то художественная адекватность в будущем, и даже приближение к ней. Это навсегда останется неповторимым, глубоко личным, индивидуальным переживанием писателей, в судьбах героев которых отразилась судьба их собственного поколения.

Оглядываясь на то, как показали войну писатели-фронтовики, мы должны признать, что у писателей второй военной волны оказалось достаточно таланта и смелости изображения, чтобы произвести на свет немалое число героических образов и характеров, ставших неотъемлемой особенностью современной прозы о войне.

«В сущности, все, что я пишу и что надеюсь написать, - как-то сказал Бакланов, в числе других писателей-фронтовиков через годы вернувшийся на войну в своих произведениях, - это одна большая книга л моем поколении и о времени, в котором оно жило и боролось… Все мои книги посвящены моим однополчанам, посвященных всем, кто воевал, а главное, тем кто не пришел домой. У каждого из нас, кому повезло вернуться, в сердце, в памяти – навеки.

Тот день, когда окончилась война

И все стволы палили в чет салюта,

В тот час на торжестве была одна

Особая для наших душ минута.

Внушала нам стволов ревущих сталь,

Что нам уже не числиться в потерях,

И, кроясь дымкой, он уходит вдаль,

Заполненный товарищами берег…

Излюбленным жанром Г. Бакланова-повестователя, в активе которого два романа – «Июль 41 года» и «Друзья», все же остается повесть Именно повесть «Пядь земли», попавшая в свои время в руки А.Т. Твардовскому и напечатанная в «Новом мире», принесла настоящий успех тридцатишестилетнему автору, сделав его имя известным всесоюзному читателю. А в тридцать пятую годовщину Победы им были написаны «Навеки – девятнадцатилетние» - о тех, кто остался там, на великой войне, вечно молодыми. «…Об их короткой жизни, о их вере и святом подвиге, о сбывшемся, о том, что не сбылось. Но, - добавляет Г. Бакланов, - и о людях зрелого возраста, которые до войны многое видели и могли понимать».

Художественная наблюдательность, дар точного видения, подмеченный А.Т. Твардовским в авторе «Пяди земли», способность его выстроить напряженный сюжет, наделить каждого персонажа неповторимым характером, своим лицом, короче, той самой индивидуальностью, без которой никогда не было и не может быть настоящей литературы, - все это, соединенное с реальной вещностью войны, непосредственно относится и к другим произведениям Г. Бакланова, отличающимся психологическим драматизмом в раскрытии героических судеб сверстников его поколения.

«Я не думал тогда категориями поколений – минувшего, грядущего… - вспоминал много лет спустя Г. Бакланов о своем первом дне на фронте, когда «утром из окопа… увидел немецкий передний край» и «вдруг понял, туда глядя, что до сих пор шел дорогой», которую, как он говорит, «проложили для меня люди; это и была моя жизнь. И вот дорога кончилась. Дальше – снежное поле. Поле и немецкий передний край, перегородивший его». – Я просто увидел и понял, что отсюда дорогу вместе со всеми прокладывать мне. И для этого моя жизнь. Так с тех пор и осталось со мной это чувство…»

Возвращаясь вновь к глубоко личному признанию писателя, которое мне много раньше донес до нас его молодой герой, следует, очевидно, согласиться с тем, что в суровые дни военной страды Г. Бакланов в самом деле поколение с его высокой мерой требовательности и долга, чувством Родины, память минувшей войны, ее незаживающие раны стали в последующем для писателя надежными критериями в его нравственных оценках.

В своих повестях, художественно конкретизируя обстановку, подробности боя и человеческих действий, Г. Бакланов характеры людей не описывает, а выявляет в поступках, посредством внутренних размышлений и в диалогах.

Диалог у писателя краткий, динамичный, емкий, отличающийся сжатостью формы, четкостью слов и выражений, большим удельным весом глагола выявляет взаимоотношения между героями, характеры героев. Последние проявляют себя не в пространных рассуждениях, а в действиях.

В баклановской прозе – и здесь, прежде всего, следует назвать «Пядь земли», «Мертвые сраму не имут», «Навеки – девятнадцатилетние» - нет длиннот и излишеств. Нет неясностей и недоговоренностей. Автор избегает композиционной рыхлости и расплывчатости. Каждый эпизод отличается законченностью, строгим отбором деталей. При том таких, которые выявляют характер, внутреннее лицо человека или свойство изображаемого предмета. Писателю чужда риторика, вычурность, пишет он экономно, ясно и просто, мало упьотребляет метафор и сравнений, но там, Гед они есть, они отличаются яркостью и свежестью.

Трагически складываются судьбы многих героев Г. Бакланова. Смертью храбрых погибают командир взвода управления Богачев, юный Ваня Горошко, немцы расстреливают старшину Пономарева, слепой Ратнер (граната взорвалась у него в руках) падает, прошитый очередью из вражеского автомата («Южнее главного удара»). Проявив беспредельную отвагу в неравном бою с немецкими танками, погибают Ушаков и его батарейцы («Мертвые сраму не имут»). В финале повести «Пядь земли» осколок снаряда обрывает жизнь бесстрашного комбата Бабина, а еще раньше погибают заботливый Парцвания, «старик» Шумилин. Кровью пропитаны страницы романа «Июль 41 года». И уже на исходе войны, так и не увидев победу, погибает девятнадцатилетний лейтенант Третьяков («Навеки – девятнадцатилетние)…

Несмотря на кровь, смерть, войной искалеченные судьбы, герои Г. Бакланова, обостренно переживая происходящее, не чувствуют себя жертвами в борьбе, которую они ведут на пределе сил и возможностей. Они верят, что «как бы не сложилась, какой бы короткой и трудной», ни была их жизнь, «пройдут войны, отшумят сражения и люди еще позавидуют их судьбе».

Мотив веры – один из ведущих мотивов прозы Г. Бакланова. Сила писателя – в убеждении его героев, что борьба часто трагическая для отдельных лиц, в конечном счете приближает победу.

Сила его в реализме. Он обращается в своих произведениях к войне, давая ее в той неприкрашенной суровости, которая определяет власть человеческого долга. Чувство долга всякий раз напоминает о себе в любимых героях Г. Бакланова – сильно, бескомпромиссно, диктуя им четкую линию поведения в обстоятельствах боя.

Зная биографию Г. Бакланова, можно подумать, что писатель как будто бы пишет только о себе, не отступая от действительно им пережитого. А между тем эти переданные точно и подробно факты его собственной военной биографии, перенесенные на страницы литературных произведений, обретают особую нравственно-эстетическую значимость и становятся важнейшим компонентом художественного текста. Ведь в личном опыте, самой судьбе автора отразилась судьба целого поколения, его восемнадцати-девятнадцатилетних, испытавших тяжкий груз войны. В подкупающих своей правдивой и мужественной интонацией художественных свидетельствах пережитого, увиденного, услышанного писателем сконцентрирован не только личный, но общезначимый реальный и нравственный опыт, аккумулированы глубинные духовные токи времени войны, трудный смысл будущей победы. В глубоко личных рассказах Г. Бакланова о тех, кто встречался ему на дорогах войны и действовать сообразно реальным обстоятельствам, запечатлен духовный опыт поколения.

Разумеется, книги Григория Бакланова не только о судьбе и чести поколения, не только о войне и молодости. Разумеется, и о многом другом, потому что ничего и никого — ни человека, ни поколение не отделить от всей жизни, движущейся и меняющейся. И все-таки, прежде всего о судьбе и чести своего поколения, о жизни, выпавшей ему на долю...

Биографии многих писателей военного поколения можно пересказать так: воевали там-то и там-то, ранены, контужены, выжили, вернулись, по истечении необходимого времени написали первые книги. Никто из них еще, кажется, не признался, что воевал с мыслью: доживу до победы – стану писателем. Будущее прояснилось позднее; окопные и госпитальные мысли – все или не все, – теперь в романах и повестях, но подивимся, порадуемся, как жадно и полно впитывали, вбирали эти молодые души, эти светлые головы все, что было войной и одновременно их единственной, едва начавшейся и сейчас свершающейся жизнью...

Судьба писателя иногда кажется таинственной, исключительной; на самом деле она чаще всего открыта и обыкновенна. Вот в рассказах мелькнул Воронеж, город баклановского детства, школьной юности, еще все цело, все живы, и лучший друг Димка Мансуров не знает, что сгорит в танке; вот перед глазами опять и опять «мальчики с хорошими честными лицами», в новеньких ремнях и с курсантской выправкой, лейтенанты ускоренных училищных выпусков, – братья по судьбе и долгу; вот грохот пушек, рев тягачей, разгул смерти, оборванный провод, который нужно срастить, – Юго-Западный, 3-й Украинский, фронтовое незабываемое отечество; и наконец, послевоенная Москва, старый «дом-развалюха», временное пристанище, плачущая тетка Берта Григорьевна, дождавшаяся племянника, но не сына, – самое начало какой-то неведомой мирной жизни...

И еще то там, то здесь мысль о судьбе семьи, о старшем брате, погибшем у своего орудия осенью сорок первого, о двоюродном брате, павшем в сорок втором, обо всех родных и близких, о друзьях, не вернувшихся, но победивших, – неутолимая, не знающая завершения мысль… И вот уже сама эта неведомая жизнь, наброски не чего-нибудь – романа! – и Литературный институт, где учат, подумать только, на писателей, принявший и поддерживающий те наброски... И легкое студенческое братство взамен фронтового, и отчетливое сознание какой-то неловкости своего нового положения: «... ни из меня, ни из кого-либо моих однокашников, называвших себя прозаиками, драматургами, поэтами, конечно же, не может получиться писателей, потому что писатель – это совсем другое».

Писатели, предполагалось, из небожителей. Однако писатели из них получились. Не из всех. Очень разные. Но получились. Оказалось, это и была та жизнь, с которой начинается писатель. Жил вместе со всеми и воевал вместе со всеми. Никакого небожительства.

С пятьдесят седьмого, о чем бы ни писал Г. Бакланов, без войны, без памяти и мысли о ней не обходилось. С годами полнее осознавалось то, о чем писатель сказал в одном из интервью в дни 30-летия победы над фашистской Германией: «Ведь, в общем-то, в те годы решалась судьба не только России. Это был переломный момент в истории человечества, и сейчас, на отдалении, это особенно хорошо видно. Если бы мы тогда не победили, погибли бы еще десятки, может быть, сотни миллионов людей. Я был участником этого великого события и с этим сознанием и жизнь закончу».

В новых книгах Г. Бакланов мог рассказывать о мирных днях, о 60–70-х («Карпухин», «Друзья», «Меньший среди братьев»), но говорил он по-прежнему в основном о судьбе своего поколения, о его месте и значении в жизни. И потому шофер Карпухин, и сбитый им на дороге Мишаков, и народный заседатель, вступившийся за Карпухина, – бывшие фронтовики, и герои «Друзей» архитекторы Андрей Медведев, Виктор Анохин, художник Борис Маслов – тоже фронтовики, и «меньший среди братьев» историк Илья Константинович тоже прошел войну.

В 1979 году Г. Бакланов после почти пятнадцати лет «мирной» прозы опубликовал военную повесть «Навеки – девятнадцатилетние» – историю короткой жизни и быстрой смерти юного лейтенанта Володи Третьякова. Затем последовал цикл автобиографических рассказов в январской книжке журнала «Дружба народов» за 1982 год, всецело связанный с воспоминаниями о войне. Наверное, так и должно быть: возвращение памяти, воображения, мысли неизбежно, если не все отобрано у забвения, не все досказано, не все обдумано и понято.

Живые правы, как известно, уже потому, что живы; мертвые молчат. Про войну пишут и по этой причине: договаривают за тех, кто уже ничего не скажет, напоминают о том навсегда застывшем грозном взгляде или о взгляде другом, добром и чистом, полном несбывшейся молодой надежды. О взгляде еще одного мальчика с «хорошим честным лицом». Почему бы и нет? Почему не вспомнить все, что может пролить хоть какой-то свет, вернуть самоощущение поколения, его грезы и мысли о самом себе, о своем будущем?

Эпицентр баклановских повестей – это захватывающие ситуации боя или нескольких боев: артиллерийская батарея героически сражается на окраине венгерского городка и, выполняя приказ, прорывается к своим («Южнее главного удара»); наши обороняют плацдарм и отчаянно контратакуют («Пядь земли»); дивизион тяжелых гаубиц-пушек, выходя на боевые позиции, попадает под неожиданный танковый удар врага и гибнет («Мертвые сраму не имут»). В романе «Июль 41 года» корпус Щербатова успешно наступает, а затем, не по своей вине оказавшись в окружении, идет на прорыв. Вот и вся канва событий; люди вовлечены в них, иного выбора у них нет, ничто не оспаривается, и почти не возникает вопросов насчет оправданности и смысла того, что свершается. Отдан приказ, и люди действуют. Истинные, как бы внутренние баклановские сюжеты – это то, как люди действуют, как воюют и живут во власти войны, ее законов и превратностей. Внутри главного, соединяющего всех события происходят зависимые от него, но отдельные события многих человеческих жизней. Будь то истории старшины Пономарева или лейтенанта Богачева («Южнее главного удара»), комиссара Бровальского или начальника особого отдела Шалаева («Июль 41 года») — в них как бы свои сюжеты, свой завершенный смысл. Пожалуй, «сюжеты человека» всегда привлекали писателя больше «сюжетов событий» и обстоятельств. Он неизменно ясно и выразительно обозначал условия, в которых вынуждены действовать его герои, но главное-то было в них самих, главное заключалось в их голосах, живом дыхании, поступках и судьбе.

Самое приглядное на войне, по Г. Бакланову, это сам человек, не богатырь, но и не «тварь дрожащая». Оставив позади нормальное, домашнее и родное, герои писателя идут тяжким путем к победе, и всегда остается неизвестно, дойдут ли. Это люди «не лучшие и не худшие», как говорит кто-то из них, не желая ни возвышать себя и своих товарищей, ни умалять. Это трудящиеся люди войны, и что-то поистине братское соединяет и сближает их. Или это ощущение братства оттого, что они чувствуют и знают: их тяжелая ноша – на всех и никто не отведет из-под нее свое плечо.

С первой же военной повести Г. Бакланов избрал своим предметом безвестную войну – ту, что проходила южнее, западнее ли, но в стороне от главных ударов. Это просто война – без помет об особой важности и значительности происходящего. Она буднична, как становится будничным даже самое страшное и невероятное, стоит ему осуществиться и продолжиться.

Первая военная повесть Григория Бакланова «Южнее главного удара» как это часто бывает, прошла незамеченной. Это уже потом, задним числом ее перечтут и поймут. И увидят спохватившись, как много в ней моментов, раздражавших устоявшееся раз и навсегда представление том, как положено представлять советскому народу войну, в которой он сам участвовал

А раздражало тут все, начиная с посвящения погибшим на фронте братьям «некоренной» национальности. раздражал сюжет: как же так, 45 год, победоносное шествие по освобожденной Европе, а тут – окружение, отступление, бессмысленная гибель батареи и еще более бессмысленный приказ ее командиру возвращаться за пушками в поле, уже занятое немцам. Автор посягнул на святую схему военной истории – десять сталинских ударов и не одного боя сверх. Сейчас мало кто помнит, но до укрепления во власти Брежнева в нашей печати даже тема «Малой земли», трагическая история десанта Цезаря Куникова, была запрещена: операция не оправдала замыслов Генштаба. А тут – проигранный бой местного значения в победном году! И эта нарочито приземленная стилистика, взгляд автора, устремленный не на восторженную общую панораму героических побед и стратегической мудрости советских полководцев, а на котелок с пшеничной кашей в окопе.

Первую повесть начальство и любезная ему критика просто-напросто проворонили, а писатель тем временем написал новую повесть – «Пядь земли». В ней уже сказался обретенный литературный опыт: тщательно выстроенная, емкая композиция, язык освобожден от соблазнительных по молодости излишеств. И тут разразился скандал. Оказывается, советскому народу вовсе не надо знать, как он воевал. Как-то так у нас получалось, что пострадать за отечество – пожалуйста, дорога на фронт открыта. А вот рассказать правду о том, как страдалось, – это уж увольте! Это, видите ли, дегероизация. И термин «окопная правда» тут же обернули и против его автора, и против всей прозы этого направления.

Повествование в «Пяди земли» ведется от первого лица, соответственно сужается поле обзора, автор заведомо отказывает себе в возможности показать «бои местного значения» со стратегических генеральских высот, откуда солдаты видятся безликой массой, направляемой высокой логикой общей победы. Здесь, на крошечном плацдарме на правом берегу Днестра, в стороне от основных битв, где самый высокий чин – пехотный капитан Бабин, виден каждый солдат, они здесь но арифметическому счету. А раз так, то в первую очередь – это люди, живые люди, а вовсе не «боевые единицы».

Герой-повествователь лейтенант Мотовилов ломает все привычные схемы соцреалистического представления о советском офицере. Во-первых, его мучает совесть. За то, например, что сгоряча отправил на плацдарм, на гибель старого солдата Шумилина, даже не поинтересовавшись, отчего этот безропотный трудяга войны не рвется на самый передний край, чем он так взволнован. Ведь только в самый последний шумилинский час выяснится, что он, отец троих детей, получил известие о смерти жены. А к рядовому Генералову, поддавшемуся панике и застреленному своими, испытывает жалость и сострадание, понимая, что такая беда может случиться с самым отважным бойцом. И, в нарушение всех инструкций, напишет родным стандартную формулу «пал смертью храбрых». Своего непосредственного командира Яценко Мотовилов презирает за бездарность и трусость, умение отовсюду извлечь пользу для себя. В нашей армии как-то не положено лейтенанту быть умнее капитана, тут мы прямые наследники прусской армии Фридриха Великого. Наконец, ни в какие рамки не лезла сюжетная линия с юным лейтенантом Никольским, арестованным явно несправедливо в поисках виновного за те часы, когда мы чуть не потеряли плацдарма.

Главное же, что никак не устраивало партийную критику, то, что герой Бакланова – интеллигент. То есть человек, осознающий все, что с ним происходит, во всех своих рассуждениях о войне, о себе, о своих бойцах и тех, с кем довелось быть рядом, пытающийся дойти до сути. Интеллигенцию «рабоче-крестьянская» советская власть не любила, не доверяла ей, всегда ожидала сюрпризов даже от самых ручных (и дождалась – ни мало ни много от самого Фадеева, ушедшего из жизни, хлопнув дверью). И военную тему всячески оберегали от интеллигентов. Но войну-то от их участия не берегли. В московское, ленинградское ополчения шли целыми вузами – тут уж не до анкет, когда враг у стен столицы. И какая пуля ни дура, а не всех умников перебила. Кое-кто и остался и показал войну такой, какая она была на самом деле. Вчерашний старшеклассник лейтенант Мотовилов, воин по стечению исторических обстоятельств, становится профессионалом, то есть специалистом высокого класса, который не растрачивает мысль ни на заботы о погонных звездах и трофеях, ни, в доказательство лояльности, на лозунги и призывы, а целиком подчиняет ее своему делу. В силу своей добросовестности он обретает те черты «буржуазных специалистов», за которые их сначала расстреливали, а потом, спохватившись, рассаживали по шарагам. И людей он ценит по их отношению к делу, к своему профессиональному долгу.

Как правило, ранние произведения, распираемые скопившимися за молодую жизнь мыслями и потому уязвимые чаще всего в композиции, содержат зачатки тем и сюжетов, которые лягут в основу романов и повестей будущих, уже более совершенных и законченных, писанных рукой, в ремесле отвердевшей.

Сегодня и не объяснишь нормальному юноше, почему на долгие, мучительные для автора годы был запрещен роман Г. Бакланова «Июль 41 года». Во-первых, он скорее всего и слушать не станет! ему, видите ли, неинтересно. Но и выслушав, едва ли поймет. Про октябрятские «звездочки» и прием в пионеры он уже забыл, комсомол развалился еще до его вступления в тот возраст, когда надевались краснознаменные значки. К экзамену по философии он ищет не единственно верный труд «Материализм и эмпириокритицизм», а Бердяева и Сергия Булгакова, некогда возглавлявших черный список советской цензуры.

Он не поймет другого: его нынешнее равнодушие – следствие той лжи о войне, которая рассорила поколения, замкнула их в своих соках, как в банки с кетой, которая никогда не узнает, что творится в таких же банках с горбушей. И строгий запрет на баклановский роман – один из приемов глобальной государственной неправды.

Роман появился в 1964 году – последнем году оттепели. И критическая борьба вокруг него – ее последние отголоски с видимой победой официальной пропаганды и тайной, но неуклонной – литературы. Роман живого свидетеля ее страшных первых месяцев Г. Бакланова «Июль 41 года» никак в обновленную сталинскую схему не вписывался.

Взгляд автора оторвался от окопа. Война в романе дается на нескольких уровнях: армии, корпуса, полка, роты и взвода. Но с какого уровня ни гляди, в пух разлетаются официальные мифы о внезапности нападения вероломного врага, о том, что советское руководство всерьез готовилось к войне, а наша доблестная армия, отступая, наносила ощутимые удары по фашистам. Снизу армия действительно сражалась доблестно и самоотверженно, хотя и не всегда толково: нелепая гибель полка Матвеева тому печальное и типичное для лета 1941-го свидетельство. Но чем выше, панорамнее открывается поле битвы, тем яснее становится безотрадная неизбежность грядущих поражений. Верхушка армии парализована страхом и бюрократическим синдромом: «Не нужны праведники, нужны угодники». Репрессии 30-х годов полностью уничтожили лучших полководцев гражданской войны, ее бесстрашных и мыслящих героев, а те, что чудом, как командир корпуса Щербатов, уцелели, оказались в подчинении у бездарных чиновников в генеральских мундирах, глухих к разумным инициативам снизу и ищущих, как бы не промахнуться и угодить любой ценою: то есть полков, дивизий, корпусов, состоящих из тысяч живых людей, – умыслу вождя. Лапшиных это не спасет ни от ужасов отступления, ни от немилости Верховного Главнокомандующего, но тысячи жизней погублены, не воскресить лейтенанта Щербатова, Борьку Литвака, комиссара Бровальского, не вернуть из плена колонны красноармейцев, преданных бездарным и паническим руководством на гибель и пятидесятилетний вперед позор.

«Июль 41 года» весь состоит из мучительных вопросов. Многие ответы и пронзительные догадки из текста переходят в подтекст, чтобы всплыть годы спустя перед прояснившимся взором. Едва ли в 1964 году сам автор догадывался, что объяснения тому унизительному эпизоду накануне войны, который пережил комиссар Бровальский в ресторане, когда фашистские «гости столицы» походя, оскорбили его, он дождется от властей лишь целую четверть века спустя, когда, одолев мощное и оголтелое сопротивление агрессивного сталинско-брежневского большинства, комиссия A. H. Яковлева на съезде народных депутатов обнародует тайные протоколы договоров Молотова и Риббентропа.

Роман ругали недолго. Он вышел как бы в пустоту. Наступала пора, о которой еще Пушкин высказался: «Теперь не время помнить, / Советую порой и забывать». Вот и автору посоветовали. На долгие годы «Июль 41 года» был изъят из живого оборота – его не переиздавали и упоминать перестали. Нет, тему войны не запретили – наоборот, она оказалась предметом активнейших пропагандистских спекуляций, но тут встал вопрос трактовки. Новым властям понадобились многодневные, пышные телесериалы с массовками при участии целых армий, с мудрым вождем, который не меняет маршалов на лейтенантов и весь мир заставляет трепетать от своего имени. Какая «окопная правда»? Зачем?

Один из последних рассказов Григория Бакланова – «Вот и кончилась война» («Дружба народов», 1982, № 1). Там она и в самом деле только что закончилась, и люди в гимнастерках и шинелях кое-как обвыкаются в тихой мирной жизни, которая и без них, оказывается, как-то росла и наслаивалась, и теперь нужно отыскивать в ней «место по себе», а пока все вокруг какое-то временное, словно передышка, – сбросить бы усталость, оглядеться, перевести дух. Но для безрукого комбата жизнь предстает законченной навсегда, бесповоротно, и неизвестно, достанет ли в нем силы на что-либо лучшее и достойное.

«Я хотел помочь ему выпить, но он сам привычно зубами за край поднял стакан, вылил в себя водку, только кадык вздрагивал на вытянутом напрягшем горле. И поставил на место. Сидел, ждал. Один глаз его заслезился, другой, с рассеченным помигивающим веком и синими порошинами вокруг, глядел грозно. Как на часах при взрыве останавливается время, так в этом его глазу, в незрячем разлившемся зрачке осталось былое, грозное, и уж, видно, до конца дней».

В этом мертвом глазу – остановившееся грозное время войны. Г. Бакланов словно напомнил нам, что посреди самой живой из живых жизней присутствует, никогда не исчезал этот застывший взгляд, и кто-то из нас, может быть, вздрогнет, вспомнив, что он этот взгляд знает, встречал... Ничем мы не переменим его грозного выражения. Ни бодрее не сделаем, ни веселее. Он таков и таким останется навсегда. Зависит от обстоятельств, но можно себе представить, что именно такой взгляд становится временами насмешливым и беспощадным.

Больше полустолетия прошло, но война не выводится ни из крови, ни из нервной ткани: о чем бы ни писал фронтовик – опять она. Война для них не тема, а сама жизнь. В каждом убитом на фронте писатель способен увидеть себя. Именно в убитом на фронте: со смертью «при нотариусе и враче» воображение работает слабее. Она как бы не воспринимается всерьез. И повседневные мелкие заботы едва ли не отменяют страха перед ней.

Тема войны проходит как бы на втором плане последнего баклановского романа «И тогда приходят мародеры», события которого развиваются в наши дни. Речевая характеристика становится тестом на подлинность и в романе 1995 года «И тогда приходят мародеры». Эта вещь не только безукоризненна технически (кстати сказать, когда автора спросили о том, намеренно или нет роману свойственна «закольцованность, перекличка сюжетов, эпизодов», Бакланов ответил: «Я не думал об этом...»): она захватывает готовностью говорить о совсем недавнем времени – и, как всегда у Бакланова, одновременно не жалеть его и находить в нем героическое. Роман, в котором отец с сыном воюют плечо к плечу – совсем не так, как в «Июле 41 года», – и вместе в числе прочих отстаивают демократию возле Белого дома, должен был бы закончиться на мажорной ноте, но заканчивается в соответствии с заглавием. Поле боя всегда достается мародерам: в прозе Бакланова – от «Пяди земли» до целиком посвященного этой теме «Своего человека» – часто возникает образ не воевавших, но присваивающих себе славу и почести. Героя романа, который оказывается и героем в нелитературном смысле слова, на другой день после поражения ГКЧП убивает на улице непонятно кто, какие-то гопники, отребье, фашисты, мародеры, приходящие на поле боя вместе со своей речью. По-другому, но столь же жутка речь заместителя генпрокурора, который когда-то погубил Юрия – брата главного героя.

Вроде уже сложилась целостная картина творчества Г. Бакланова, можно счесть завершенным портрет писателя. Но вот выходит рассказ «Кондратий», и привычный, устоявшийся облик заметно усложняется. Рассказ редкостный по письму, здесь каждая фраза писалась, пробуясь на тонкий музыкальный слух.

В уме баклановской прозе не отказывали даже самые яростные недруги. Но тут не ум – тут какая-то особая мудрость и понимание. Хотя герой рассказа немногим старше автора, почти сверстник, совершенно исчезает мотив поколения: жизнь здесь ценна сама по себе. Она не баловала Конрада Конрадовича – Кондратия, да и старость выпада нелегкая: одинокая, в чужом углу и с дебилом-внуком на руках. И память рисует из прошлого картины отнюдь не счастливо-ностальгические. С детства – страх за собственного отца, несчастье родиться немцем, сыном репрессированного и страшный грех отказа от отца, от имени своего, от происхождения. Война догоняет не гордостью победителя и даже не скорбью о погибших, а стыдом. За того пленного немца, которого отдал на расправу отчаянному в горе сержанту. Вроде только взглядом тогда зацепил недоумение и обиду болгарского пастуха и тут же забыл, упоенный торжеством победителя, а в предсмертную бессонницу и это жжет. Стыдно перед женой-покойницей за то, что ей не простил плохо воспитанных сыновей, хотя эту-то вину родителям делить поровну... Да ведь не нами, но и про нас тоже сказано: «Без греха веку не изживешь, без стыда рожи не износишь». И над всеми мучениями Кондратия невесть откуда возникает мотив счастья и прощения. Высшая благодать – осознать свои грехи и еще при жизни успеть хотя бы их малую часть искупить.

Во всем, что он написал, – непреходящее ощущение предельной конкретности, исчерпывающей точности – завидное свойство подлинного реализма, непременное для всякой реалистической прозы, особенно прозы военной. У Бакланова детали, мелочи, предметы быта того времени представляют непреходящую ценность, но, может быть, наибольшей ценностью являются его персонажи. Он создал обширную галерею полнокровных в своей достоверности характеров фронтовиков Великой войны, в их психологической и социальной значимости. Создание таких образов, безусловно, стало возможным лишь при наличии недюжинного собственного опыта фронтовика, проведшего не один месяц с их прототипами.

Проза Григория Бакланова, нередко исполненная высокого драматизма, одновременно излучает неизъяснимый, тонкий лиризм; от многих ее страниц исходит приметное свечение добра и мудрости. В то же время, пожалуй, редко кто другой в русской литературе так нетерпим ко всякого рода неправде и пошлости, оставаясь в своих суждениях сдержанным и немногословным. Лучшие черты таланта Бакланова не тускнеют с годами, успешно противостоят разрушительному ходу времени. В его последнем романе, «И тогда приходят мародеры», как и в первых повестях, неувядаемая свежесть чувств, выходящее ныне из литературной моды сопереживание героям. Психологическая мотивированность характеров и поступков. Может, и не современно, зато обязывающе. В лучших реалистических традициях русской литературы, европейского гуманизма. В соответствии с основами христианской этики.

В разные годы по книгам Бакланова было поставлено десять фильмов. Так, режиссёры Андрей Смирнов и Борис Яшин экранизировали его роман «Пядь земли». Виктор Некрасов, когда посмотрел эту картину, написал писателю: «Дорогой Гриша! Вчера посмотрел «Пядь земли» и сразу же захотелось написать тебе, что это очень, очень славный фильм, многое во мне всколыхнувший. И ребята, и выцветшие гимнастёрки, и вся эта бессюжетность, недекларативность, правдивость – всё это очень хорошо. «Живые и мёртвые» я, например, проспал (правда, для этого были и другие основания кроме качества фильма), но второй раз не пошёл... Кстати, я в этих местах тоже воевал и тоже на пятачке - у Ташлыка, поэтому я должен быть особенно придирчив, а вот и не к чему придраться. Очень рад! А кто эти ребята-режиссёры? Мотовилов? Молодец! Пацан, а ведь здорово сделал лейтенанта тех лет... Даже (не дай бог!!!) немного взгрустнулось, что прошли те «пламенные» годы. Впрочем, просто моложе и веселее все мы тогда были». Письмо это датировано 4 января 1965 года.

Но сам Бакланов особенно ценил ленту «Был месяц май», которую по баклановскому рассказу «Почём фунт лиха» снял Марлен Хуциев.

Кроме кино, одно время занимался и театром. В глухую эпоху застоя он вместе с Юрием Любимовым написал для Театра на Таганке пьесу «Пристегните ремни», которой предшествовала поездка авторов на строительство КамАЗа. После поездки соавторы решили, «что если можем написать что-то, то не о самой стройке, а о нашей жизни, о нас самих, о прожитых годах, а часть сцен будет проходить на стройке».

Третьей молодостью Григория Бакланова стало новое время. Когда менялась страна, он возглавил, редакцию журнала «Знамя». Он стал выдающимся редактором, — хотя руководящего опыта у него не было, он никогда до того на службу не ходил (так он шутил сам). Прежде всего журнал обрел независимость от союзписательских структур – через три суда Бакланов провел его к освобождению.

С 1986 по 1993 год Бакланов возглавлял журнал «Знамя».

Земной путь художника не всегда совпадает с его творческим путем. Бывает, что творческий заканчивается много раньше земного. Причин тому много и одна из них – неспособность устоять перед соблазном жизни. Ведь жизнь – это действие, движение, творчество же – схимничество, недействие, и, как трудно человеку стоять, легче — идти так и писателю бывает трудно, порою невыносимо его затворничество в клетке созерцания. Не отдавая себе отчета в по следствиях, он ныряет в бурлящий поток жизни, и тот, давая ему удовлетворение от движения, «вознаграждает» творческим обескровливанием

Прожив жизнь, по сути, в «схимничестве», несколько лет назад, в конце 80-х Бакланов позволил «соблазнам» жизни увлечь себя в их потоке. Речь о принятии им на себя обязанностей главное редактора журнала «Знамя» службе – чиновничьем смысле слова, и службе – в том высоком смысле этого слова, в котором полагал свое главредакторство в «Новом мире» 60-х годов Твардовский. Журнал за несколько номеров изменился поразительно, кардинально. «Знамени» конца 80-х с Баклановым, главным редактором, отечественная литература обязана введением в широкий культурный обиход таких, для примера, так называемых антисоветских произведений, как «Собачье сердце» М. Булгакова или «Верный Руслан» Г. Владимова.

Вполне вероятно – и Бакланов, судя по различным отрывочным фразам в автобиографических «невыдуманных рассказах» последних лет, осознает это, – прельстившая его возможность реально участвовать в процессах социального и духовного преобразования общества отняла у него возможность написать еще одно, а может быть, и не одно крупное произведение. Творческий путь писателя, слава Богу, отнюдь не пресекся, но неизбежно стал другим: предпочтение малой форме, уклон в автобиографичность. Впрочем, как знать: а может быть, этот уклон произошел бы сам собой, естественным путем, даже в ситуации схимничества? И тогда бы творческая картина жизни была бы точно такою, какой мы видим ее сейчас, но не было бы преображенного «Знамени» — явления культурной жизни России периода перестройки, явления, которое с несомненностью войдет отдельной строкой в историю российской культуры?

Бакланов не был очарован новым временем. В нем он видел зерно одичания. То, что он застал, – чеченские кампании и деградацию армии, терроризм, политическую стагнацию и неизбывность цинизма и вранья, общественную апатию (это после перестроечного всплеска) и нарастание угрозы неофашизма – подтверждает его опасения. Они распространялись и на искусство, и здесь все не так однозначно. В 1990-е Бакланов написал статью «Подтанцовка», где выступил против литературы вседозволенности, произведений, утверждающих несоответствие текста жизни, конструирующих пространство, заполненное словами, за которые автор не несет морального ответа. Литература, не сопряженная с нравственностью, тем более – опровергающая ее, для него не существовала, и он полагал, что ее создателям нечего предъявить. Для Бакланова свобода была не обязательной «вседозволенностью», возможность которой среди прочего выигравшие войну подарили потомкам, а жизнью, в которой человек может поступать сообразно своей, а не навязанной – властью или модой – этике. «Литературы вне нравственности быть не может», – писал он Льву Аннинскому. В этой позиции видится не консерватизм писателя старшего поколения, не готового принять новую литературу, а идеализм молодого человека, не понимающего, как можно отступить от своего нравственного канона – пусть это отступление, как сценарий, было в его книгах проговорено, сыграно и осуждено. Категоричность его суждений была вызвана не непониманием самих идей, лежащих в основе литературной теории постмодерна, но тем, что его писательская система ценностей эти идеи отторгала.

Произведения Григории Бакланова в фонде ЦГБ им. Маяковского

Был месяц май : киносценарии / Г. Бакланов.- М: Искусство, 1990. – 186 с.
Военные повести / Г. Бакланов. – М.: Современник, 1985. – 582 с.
Вот и кончилась война : повести и рассказы / Г. Бакланов. – М.: Современник, 1987. – 315 с.
День нынешний и день минувший : рассказы / Г. Бакланов. – М.: Московский рабочий, 1977. – 320 с.
Друзья : роман / Г. Бакланов. – М. : Сов писатель, 1977. – 271 с.
Июль 41 года ; Навеки - девятнадцатилетние / Г. Бакланов ; [вступ. ст. Л. Лазарева]. - М. : Художественная литература, 1988. – 349 с.
Карпухин: повести, роман / Г. Бакланов. – М. : Сов. Россия, 1989. – 415 с.
Меньший среди братьев : повесть и рассказы / Г. Бакланов. – М.: Сов. писатель
Навеки - девятнадцатилетние : повести / Григорий Бакланов. – Курган : Зауралье, 1995. – 572 с.
Повести и рассказы / Г. Бакланов. М.: Московский рабочий, 1987. – 399 с.
Пядь земли 6 роман, повести, рассказы. – М.: Сов. Писатель, 1989. – 767 с.

Произведения Григория Бакланова в литературно-художественных журналах

В месте светлом, в месте злачном, в месте покойном : рассказ / Г. Бакланов // Знамя. – 1995. - № 10.
Вещие сны : рассказы / Г. Бакланов // Юность. – 1984. - № 12.
Вот и кончилась война : рассказы / Г. Бакланов // Дружба народов. – 1982. - № 1.
Входите узкими вратами : невыдуманные рассказы / Г. Бакланов // Знамя. – 1992. - № 9; 1993. - № 3.
Давайте поудим рыбу когда-нибудь : рассказ /Г. Бакланов // Школьный психолог. – 2000. - № 40.
В ожидании милостей : рассказы / Г. Бакланов // Юность. – 1991. -№ 7.
Друзья / Г. Бакланов // Новый мир. – 1975. - № 2, 3.
И иногда приходя мародеры : роман / Г. Бакланов // Знамя. – 1995. - № 5.
Как сон минувший : рассказ / Г. Бакланов // Огонек. – 1995. - № 13.
Кондратий : рассказ / Г. Бакланов // Знамя. – 1996. - № 5.
Костенька и Коленька : рассказ / Г. Бакланов // Дружба народов. – 1983. -№ 6.
Меньший среди братьев : повесть / Г. Бакланов // Дружба народов. – 1981. - № 6.
Мой генерал : повесть / Г. Бакланов // Знамя. – 1999. - № 9.
Невыдуманные рассказы / Г. Бакланов // Октябрь. – 1991. - № 11.
Нездешний : рассказ / Г. Бакланов // Знамя. – 2001. - № 1.
Непорочное зачатие : рассказ / Г. Бакланов // Знамя. – 1993. - № 10.
Свет вечерний : рассказ / Г. Бакланов // Новый мир. – 1985. - № 12.
Свой человек : повесть / Г. Бакланов // Знамя. – 1990. - № 11.

Литература о Григории Бакланове

Медведев, Ф. Сцена прозрения / Ф. Медведев. – М. , 1990. – С. 36-44.
Шагалов, А. Силой долга и совести / А. Шагалов – М. , 1988. – С. 21-50.
Трава после нас: сб. – М, 1988. – С. 30-39.
Бакланова, Эльга. Мой муж Григорий Бакланов / Э. Бакланова // Знамя. – 2011. -№ 1. – С. 164-174.
Оборин, Лев. О Григории Бакланове / Л. Оборин // Знамя. – 2010. - № 5. – С. 192-199.
Бакланов, Григорий. Все книги о войне уже написаны / Г. Бакланов // Известия. – 2009. - 28 дек. _ С. 7.
Григорий Бакланов: о войне, литературе // Литература. – 2009. - № 8. – С. 7.
Огрызко, В. Окопная правда Григория Бакланова / В, Огрызко // Литературная Россия. – 2005. -№ 50/51._С. 10.
Бакланов, Григорий. Жизнь мне подарили дважды / Г. Бакланов // Труд. – 2005. – 25 марта. – С. 6.
Владыкина, Т. Нельзя стыдится Победы / Т. Владыкина // Российская газета. – 2005. – 14 янв. – С. 7.
Турков, а. Не покидая передовой / А. .Турков // Знамя. – 2003. - № 9. –С. 3.
Бакланов, Григорий. Это долгая память / Г. Бакланов // Дружба народов. – 1999. - № 2. – С. 153-157.
Холмогоров, И. Воины и мародеры / И. Холмогров // Вопросы литературы. – 1997. - № ½. – С. 3-25.
Быков, В. О правде войны и правде мира / В. Быков // Дружба народов. – 1996. - № 11. –С. 177-178.
Бакланов, Григорий. И тогда приходят мародеры / Г. Бакланов // Литературная газета. – 1995. - № 17. – С. 3.
Заметин, К. Не дай бог людей проверять войной / К. Заметин // Обозреватель. – 1995. -№ 4. –С. 3-11.
Курчаткин, А. Чтение по автопортрету / А. Курчаткин // Октябрь. – 1993. - № 11. – С. 188-192.
Щеглова, Е. По истине и совести / Е. Щеглова // Нева. – 1993. - № 9. – С. 276-280.
Бакланов , Григорий. Отцовские сапоги / Г. Бакланов // Литературная Газета. – 1993. - № 37. – С. 3.
Бакланов, Григорий. Но «Дама с собачкой» мне дороже / Г. Бакланов // Литературная газета. – 1992. - № 48. –С. 3.
Дедков, И. О судьбе и чести поколений / И. Дедков // новый мир. – 1983. - № 5. _ С. 218-230.

Рецензии на произведения

Входите узкими вратами

Минаев, Г. Остановись мгновение / Г. Минаев // Кн. Обозрение. – 1997. - № 1. – С. 12.

Навеки девятнадцатилетние

Курбатов, В. На расстоянии истории / В. Курбатов // Новый мир. – 1980. - № 1. –С. 264.

Нездешний

Мызникова, С.И. Война мне всю душу изъела / С.И. Мызникова // Литература в школе. – 2009. -№ 4. –С. 25-29.

Свой человек

Соколов, В. Суслики / В. Соколов // Октябрь. – 1991. - № 4. –С. 201.

Составитель: гл. библиограф Пахорукова В.А.

Верстка: Четвернина Т.Ю.

Blog

Баклановым Льва Толстого с его Севастопольскими рассказ

Содержание