А. В. Резник
| Вид материала | Документы |
- Нта "Щита и меча" отвечает Народный артист России председатель Общественного совета, 1840.28kb.
- Протокол, 36.64kb.
- Протокол, 60.33kb.
- 2011. Т. 13. Вып. 4 (67-68). 380, 130.44kb.
- Госдума РФ мониторинг сми 17 октября 2007, 1872.85kb.
- Xi международная научно-практическая конференция «кулагинские чтения», 518.25kb.
- Итоги регионального этапа всероссийской олимпиады Учитель, 83.45kb.
- Тэк сегодня среда, 4 февраля 2009 г. Содержание, 1796.33kb.
- Тэк сегодня четверг, 5 февраля 2009 г. Содержание, 1657.63kb.
- ссылка скрыта, 414.22kb.
А.В. Резник
«1968 год в истории»
Лозунги и граффити 1968 года
Революция невероятна, потому что она настоящая.
Скука — это контрреволюция!
Мы не хотим жить в мире, где за уверенность в том, что не помрёшь с голоду, платят риском помереть со скуки/
Мы не будем ничего требовать и просить: мы возьмём и захватим.
Беги, товарищ, за тобой старый мир!
Будьте реалистами — требуйте невозможного! (Че Гевара)
Запрещено запрещать!
Один уик-энд без революции гораздо более кровав, чем месяц перманентной революции.
Поэзия на улицах!
Вставай, проклятьем заклеймлённый университет!
Я тебя люблю! О, скажи мне это с булыжником в руке!
Под булыжниками — пляж
Баррикада перекрывает улицу, но открывает вид
Воображение берет власть
Красные девушки — всегда самые красивые
Священное — вот враг
Нет революционной мысли — есть революционные действия
Больше потребляя, меньше живешь
Долой сталинистскую тухлятину!
Долой общество потребления!
Долой социалистический реализм!
Да здравствует сюрреализм!
Искусство мертво, не питайтесь его трупом
Будем жестоки
Никогда не работайте
Я принимаю мои желания за реальность, потому что я живу в реальности моих желаний
Начальник нуждается в тебе, ты не нуждаешься в начальнике
Кто говорит о любви, разрушает любовь
Революция происходит сначала в людях, а уже потом в действительности
Поэзия — на улицах
Немного уступить — значит полностью капитулировать
Быть свободным в 1968-м — значит участвовать
Выборы — на хрен
Из статьи «In memoriam anno 1968» Александра Тарасова[1]
22 марта в Нантере студенты захватили здание административного корпуса, требуя освобождения 6 своих товарищей, членов Национального комитета в защиту Вьетнама, которые, протестуя против Вьетнамской войны, напали 20 марта на парижское представительство «Америкэн Экспресс» и были за это арестованы. Студенты сформировали неоанархистское «Движение 22 марта», лидером его стал учившийся во Франции немецкий студент еврейского происхождения Даниель Кон-Бендит, «Красный Дани», ставший позже символом майских событий. «Движение 22 марта» ориентировалось на идеи Ситуационистского Интернационала и его вождя Ги Дебора, автора хрестоматийной сегодня книги «Общество спектакля». Ситуационисты считали, что Запад уже достиг товарного изобилия, достаточного для коммунизма, – и пора устраивать революцию «сейчас и здесь», в первую очередь – революцию повседневной жизни: отказываться от работы, от подчинения государству, от уплаты налогов, от выполнения требований законов и общественной морали. Все должны заняться свободным творчеством – тогда произойдет революция и наступит «царство свободы», учили ситуационисты.
«Движение 22 марта» быстро радикализовало обстановку в Нантере. Власти решили выявить «зачинщиков» и наводнили Нантер полицейскими агентами. Студенты сфотографировали шпиков и устроили специальную выставку фотографий. Полиция попыталась закрыть выставку, но студенты выбили полицейских из университетских помещений. 30 апреля 8 лидеров студентов были обвинены в связи с этим инцидентом в «подстрекательстве к насилию». 2 мая администрация объявила о прекращении занятий «на неопределенное время».
Так начинался знаменитый «Красный Май». 3 мая студенты Сорбонны провели демонстрацию в поддержку своих нантерских товарищей. Демонстрацию организовало «Движение университетских действий» (МАЮ) – группа, возникшая 29 марта после захвата студентами одного из залов в самой Сорбонне и проведения в нем митинга с участием членов «Движения 22 марта», а также представителей бунтующих студентов из Италии, ФРГ, Бельгии, Западного Берлина и Испании. МАЮ сыграла позже важнейшую роль в «Красном Мае», создав «параллельные курсы», на которых в пику официальным профессорам с их официальной «наукой» читали курсы лекций приглашенные студентами выдающиеся специалисты из неуниверситетской (и даже неакадемической) среды, а иногда – и сами студенты, хорошо знавшие предмет (многие из этих студентов вскоре прославились как философы, социологи и т.п.). Лидерами МАЮ были Марк Кравец и Жан-Луи Пенину – и Марк Кравец стал вскоре одним из вождей «Красного Мая».
Ректор Сорбонны объявил об отмене занятий и вызвал полицию. КРС атаковали совершенно не ожидавших этого студентов, применив дубинки и гранаты со слезоточивым газом. Демонстрантов не разгоняли, а загоняли в угол, зверски избивали и затаскивали в «упаковки». Отступать было некуда, и студенты взялись за булыжники. Это были первые открытые столкновения студентов с КРС. Бои распространились практически на весь Латинский квартал. Силы были примерно равны: 2 тысячи полицейских и 2 тысячи студентов. Не победил никто. Столкновения утихли с наступлением темноты. Несколько сот человек было ранено, 596 – задержано.
4 мая Сорбонна – впервые со времен фашистской оккупации – была закрыта. 4-го и 5-го 13 студентов были осуждены парижским судом. В ответ студенты создали «комитет защиты против репрессий». Младшие преподаватели, многие из которых сочувствовали студентам, призвали ко всеобщей забастовке в университетах. В Латинском квартале проходили небольшие стихийные демонстрации, разгонявшиеся полицией. «Движение университетских действий» (МАЮ) призвало студентов создавать «комитеты действия» – низовые (на уровне групп и курсов) структуры самоуправления и сопротивления. Национальный союз студентов Франции (ЮНЕФ) призвал студентов и лицеистов всей страны к бессрочной забастовке.
6 мая 20 тысяч человек вышли на демонстрацию протеста, требуя освобождения осужденных, открытия университета, отставки министра образования и ректора Сорбонны, прекращения полицейского насилия. Студенты беспрепятственно прошли по Парижу, население встречало их аплодисментами. В голове колонны несли плакат «Мы – маленькая кучка экстремистов» (именно так власти накануне назвали участников студенческих волнений). Когда колонна вернулась в Латинский квартал, ее внезапно атаковало 6 тысяч полицейских из КРС. В рядах демонстрантов были не только студенты, но и преподаватели, лицеисты, школьники. На полицейское насилие они ответили насилием. Первая баррикада возникла на площади Сен-Жермен-де-Пре. Студенты расковыряли мостовую, сняли ограду с соседней церкви. Скоро весь Левый берег Сены превратился в арену ожесточенных столкновений. Со всего Парижа на подмогу студентам подходила молодежь, и к ночи число уличных бойцов достигло 30 тысяч. Лишь к 2 часам ночи КРС рассеяли студентов. 600 человек (с обеих сторон) было ранено, 421 – арестован.
7 мая бастовали уже все высшие учебные заведения и большинство лицеев Парижа. Демонстрации, митинги и забастовки солидарности перекинулись в Бордо, Руан, Тулузу, Страсбург, Гренобль и Дижон. В Париже на демонстрацию вышли 50 тысяч студентов, требовавших освобождения своих товарищей, вывода полиции с территории Сорбонны и демократизации высшей школы. В ответ власти объявили об отчислении из Сорбонны всех участников беспорядков. Поздно вечером у Латинского квартала студенческую колонну вновь атаковали силы КРС.
Вечер 7-го был началом перелома в общественном мнении. Студентов поддержали почти все профсоюзы преподавателей (только нантерская секция Автономного профсоюза преподавательского персонала филологических факультетов безоговорочно одобрила тактику репрессий), профсоюзы учителей и научных работников и даже глубоко буржуазная Французская лига прав человека. Профсоюз работников телевидения выступил с заявлением протеста в связи с полным отсутствием объективности при освещении студенческих волнений в СМИ.
8-го числа президент де Голль заявил: «Я не уступлю насилию», а в ответ группа известнейших французских журналистов создала «Комитет против репрессий». Крупнейшие представители французской интеллигенции – Жан-Поль Сартр, Симона де Бовуар, Натали Саррот, Франсуаза Саган, Андре Горц, Франсуа Мориак и другие – выступили в поддержку студентов. Французы – лауреаты Нобелевской премии выступили с аналогичным заявлением. Студентов поддержали крупнейшие профцентры Франции, а затем и партии коммунистов, социалистов и левых радикалов.
10 мая 20-тысячная демонстрация студентов, пытавшаяся пройти на Правый берег Сены к зданиям Управления телевидения и Министерства юстиции, была остановлена на мостах КРС. Демонстранты повернули назад, но на бульваре Сен-Мишель они вновь столкнулись с КРС. Так началась «ночь баррикад». Бульвар Сен-Мишель (а он не маленький!) полностью лишился брусчатки (после Мая власти залили Бульмиш асфальтом – от греха). Студенты соорудили 60 баррикад, и некоторые из них достигали 2 метров в высоту. До 6 часов утра студентам, окруженным в Латинском квартале, удавалось сопротивляться полиции. Итог: 367 человек ранено (в том числе 32 тяжело), 460 арестовано, пострадало 188 машин.
11 числа оппозиционные партии потребовали срочного созыва Национального Собрания, а испуганный премьер Жорж Помпиду выступил по ТВ и радио и пообещал, что Сорбонна откроется 13 мая, локаут будет отменен, а дела осужденных студентов – пересмотрены. Но было уже поздно: разгон полицией «маленькой кучки экстремистов» превратился в общенациональный политический кризис.
13 мая Франция была парализована всеобщей 24-часовой забастовкой, в которой участвовало практически все трудоспособное население – 10 миллионов человек. В Париже прошла грандиозная 800-тысячная демонстрация, в первом ряду которой шли руководитель Всеобщей конфедерация труда (ВКТ) коммунист Жорж Сеги и яростный обличитель коммунистов анархист Кон-Бендит. Сразу после демонстрации студенты захватили Сорбонну. Они создали «Генеральные ассамблеи» – дискуссионные клубы, законодательные и исполнительные органы одновременно. Генеральная ассамблея Сорбонны объявила «Парижский университет автономным народным университетом, постоянно и круглосуточно открытым для всех трудящихся». Одновременно студенты захватили Страсбургский университет. В крупных провинциальных городах прошли многотысячные демонстрации солидарности (например, в Лионе – 60-тысячная, в Марселе – 50-тысячная).
14 мая рабочие компании «Сюд-Авиасьон» в Нанте захватили – по примеру студентов – предприятие. С этого момента захваты предприятий рабочими стали распространяться по Франции как эпидемия. Там, где предприятия не захватывались, рабочие «просто» объявляли забастовку.
15-го студенты захватили театр «Одеон» и превратили его в открытый дискуссионный клуб. 16-го числа студенты навели некоторый порядок в Сорбонне, которую за два дня анархисты превратили в грандиозный свинарник. Сорбонной стал управлять оккупационный комитет из 15 человек. Впрочем, по требованию анархистов, боровшихся с «угрозой бюрократического перерождения», состав комитета каждый день полностью обновлялся, и потому комитет почти ничего всерьез сделать не успевал.
Вся Сорбонна, весь «Одеон» и половина Латинского квартала оказались заклеены плакатами, листовками и расписаны лозунгами самого фантастического содержания. Иностранные журналисты, раскрыв рты, табунами ходили и записывали лозунги «Красного Мая»:
Тем временем студенты захватывали один университет за другим. Число захваченных рабочими крупных предприятий достигло к 17 мая полусотни. Забастовали телеграф, телефон, почта, общественный транспорт. «Франция остановилась».
18 мая, прервав свой визит в Румынию, в страну вернулся де Голль. 20 мая число бастующих достигло 10 миллионов, на заводах возникли «комитеты самоуправления» и «комитеты действия», не контролируемые официальными профсоюзами, в провинции начала складываться совершенно феерическая система распределения товаров и продуктов рабочими комитетами – нуждающимся, бесплатно. 21–22 мая в Национальном Собрании обсуждался вопрос о недоверии правительству. Для вотума недоверия не хватило 1 голоса!
22-го власти решают выслать из Франции Кон-Бендита. В ответ студенты устраивают с 23 на 24 мая в Латинском квартале «ночь гнева» (или «ночь мятежа» – «nuit d’émeute» можно перевести и так), повторив баррикадные бои. Запылала Парижская биржа. 24-го де Голль выступает с обещанием провести референдум об участии рабочих в управлении предприятиями (позже он от этого обещания откажется).
25-го в Министерстве социальных дел на рю Гренель начались трехсторонние переговоры между правительством, профсоюзами и Национальным советом французских предпринимателей. Выработанные там «Гренельские соглашения» предусматривали существенное увеличение зарплаты. Однако ВКТ была не удовлетворена уступками правительства и предпринимателей и призвала к продолжению забастовки. Социалисты во главе с Франсуа Миттераном и леваки восприняли «Гренельские соглашения» как «удар в спину революции». На стадионе Шарлети они собирают грандиозный митинг, где осуждают ФКП, профсоюзы и де Голля и требуют создания Временного правительства.
29 числа, в день чрезвычайного заседания кабинета министров, стало известно, что бесследно исчез президент де Голль. Страна в шоке. Лидеры «Красного Мая» призывают к захвату власти, поскольку она «явно лежит на улице». 30-го де Голль появляется и выступает с крайне жесткой речью, сообщив одновременно о роспуске Национального Собрания и о проведении досрочных парламентских выборов. Позже стало известно, что де Голль тайно летал в Баден-Баден, где располагался штаб французского военного контингента в ФРГ, и вел переговоры с военными. Затем он провел такие же переговоры в Страсбурге. Правда, что сказали де Голлю генералы – до сих пор никто не знает.
В тот же день воспрявшие духом голлисты проводят 500-тысячную демонстрацию на Елисейских полях. Испуганные буржуа скандируют «Верните наши заводы!» и «Де Голль, ты не один!». Это – начало конца «Красного Мая». Многие предприятия еще будут бастовать недели две. В начале июня профсоюзы проведут новые переговоры и добьются новых экономических уступок, после чего волна забастовок спадет. Предприятия, захваченные рабочими, начнут «очищаться» силами КРС – как, например, заводы «Рено».
Студенты пытались наладить с оккупированными предприятиями связь и взаимодействие. Забастовщики и студенты дали правительству арьергардный бой во Флине, где располагались цеха «Рено». Рабочие «Рено-Флин» отказались признать «Гренельские соглашения». Правительство окружило Флин тысячами жандармов. Позже это было названо «Флинским противостоянием». 17-летний лицеист-маоист Жиль Тотэн, связной между студентами и оккупировавшими Флин рабочими, спасаясь от преследовавших его жандармов, утонул в Сене. Рабочие Флина поклялись над его могилой отомстить жандармам. Озлобленные смертью товарища, студенты под пение «Интернационала» вновь соорудили в Париже баррикады и несколько часов сражались с КРС. Был полностью разгромлен комиссариат полиции на рю Перрон.
12 июня власть перешла в наступление. Были запрещены основные левацкие группировки, Кон-Бендит был выслан в ФРГ. 14 июня полиция очистила «Одеон» от студентов, 16-го – захватила Сорбонну. 17 июня возобновили работу конвейеры «Рено».
23 и 30 июня прошли (в два тура) парламентские выборы. Испуганный призраком революции, «средний класс» дружно проголосовал за де Голля.
Итак, «Майская революция» потерпела поражение. Почему же она стала символом, легендой?
В первую очередь, потому, что в мае 1968 года «внезапно», из мелкого инцидента в Нантере, причем не во время экономического кризиса, а наоборот – во время экономического процветания, впервые в европейской истории стремительно развился общенациональный кризис, вылившийся в революционную ситуацию. Это заставило многих понять, что изменилась сама социальная структура западного общества.
Во-вторых, потому, что «Красный Май» изменил моральный и интеллектуальный климат в Европе – и в первую очередь, во Франции. Вплоть до наступления эпохи неолиберализма и «новой консервативной волны» начала 80-х быть правым, любить капитализм считалось неприличным. Первая половина 70-х, осененная отсветом «Красного Мая», оказалась лебединой песней западноевропейской интеллектуальной и культурной элиты. Все сколько-то стоящее в этой области, как грустно признают сегодня на Западе, было создано до 1975–1977 годов. Все, что позже, – либо деградация, либо перепевы...
Чего же добились студенты? Во-первых, демократизации высшей и средней школы. Во-вторых, разрешения политической деятельности на территории университетов и студенческих городков. В-третьих, повышения социального статуса студента. В-четвертых, принятия «Закона об ориентации», который координировал действия высшей школы с непосредственными запросами экономики – и таким образом снижал риск безработицы для выпускников. В-пятых, ликвидации (пусть временно) психологической пропасти между студентами и рабочим классом. В-шестых, подрыва имиджа «сильного человека» де Голля. В апреле 1969-го де Голль внезапно уйдет в отставку, построенный им «режим личной власти» прекратит существование.
Что стало с бунтарями Мая позже? Спустя 25 лет этим вопросом задались авторы телефильма «Поколение». Оказалось, те, кто был активен в мае 68-го, остались активными и позже. Они ярко проявили себя в литературе, искусстве, науке, политике, журналистике, бизнесе. Во Франции «милитант Мая» (активист майских событий) – как знак качества: работодатели охотно таких берут – значит, человек активный, не боящийся принимать самостоятельных решений. Если «милитант» посидел в тюрьме – еще лучше: значит, не трус и не боится брать ответственность на себя. Незаменим как менеджер. Примеры бывают удивительные. Студент-бунтарь Эммануэль Дешелетт по кличке «Длинный», которому приписывают авторство модного у «зеленых» лозунга «Думай глобально – действуй локально!», стал крупнейшим предпринимателем, владельцем нескольких заводов. А вот те из молодых, кто вел себя в мае 1968-го тише воды, так никем и не стали.
[1] ссылка скрыта (вернуться)
Из беседы с Раймоном Ароном (1980)[2]
…Что происходило в мае 1968 года? Была неделя студенческих. Затем — две недели забастовок, которые постепенно распространились почти на всю Францию, парализовав экономическую жизнь страны. Была неделя политического кризиса, когда почти считалось, что режим может рухнуть под ударами Кон-Бендита. В тот день, в последнюю неделю мая, я был голлистом.
<…>
Я считал совершенно недостойным допускать, чтобы банды сорванцов свергли правительство, уничтожили режим и политическую систему Франции.
<…>
Я ничего не боялся. Просто считал, что эти студенты уничтожают старый университет, не создавая нового. Вместе с тем они пытались внести беспорядок во французскую экономику, которая все же была восстановлена за период жизни одного поколения. В событиях, происходивших в мае 1968 года, возрождались, скажем, воспоминания о революционных днях XIX столетия. И на этот раз было такое ощущение, что французы неспособны прово-
310
дить реформы, но способны время от времени совершать революции.
До событий, имевших место в мае 1968 года, Помпиду говорил: «Я больше всего горжусь тем, что сделал для университета». Действительно, он способствовал увеличению количества студентов и преподавателей в большей мере, чем какой-либо другой премьер-министр. Но это не была реформа. Он просто добавил к старым кадрам огромное количество студентов и преподавателей.
Во всем мире также происходил бунт части молодежи против сложившегося общества, — бунт, который приобрел форму студенческой революции. Поскольку во Франции имеется лишь один тип университета, а не несколько, один и тот же тип университета для всей Франции, то вместо того, чтобы иметь, как в США последовательно происходящие бунты в различных университетах, почти одновременно, сразу произошел бунт во всех университетах.
А потом появилось более загадочное явление, то есть всеобщие забастовки.
<…>
На меня произвело впечатление, может быть чрезмерное, расшатывание основ государства. Несколько обескураживала мысль, что государство, которое до того выступало в сносной, респектабельной форме, теперь, возможно, рушится под столь слабыми ударами. Франция была настолько централизованной и при голлистском режиме все настолько было сконцентрировано в личности генерала де Голля, что если по случайным причинам власть генерала пошатнулась бы, то это было бы равносильно тому, что все ставится под вопрос. Было смешно, что студенческие
беспорядки в первую неделю обсуждались де Голлем на заседании совета министров.
<…>
В конце событий, за день до выступления по радио генерала де Голля, у меня был продолжительный разговор с Кожевом, который длился три четверти часа. Когда во Франции происходили волнения, Кожев всегда звонил мне. Однажды он мне сказал: «Это не революция; это не может быть революцией. Никого не убивают. Для того чтобы была революция, должны убивать людей. Здесь же студенты участвуют в уличных демонстрациях. Они называют полицейских эсэсовцами, но эти эсэсовцы никого не убивают — это несерьезно. Это не революция».
<…>
Действительно, в 1968 году были вызваны к жизни некоторые нетерпимые явления, которые требовалось изменить. Но я не убежден, что активным элементом забастовочных движений были сторонники межпрофессиональной минимальной гарантированной заработной платы. Согласно тому что удалось изучить, согласно тому что известно, первые «дикие забастовки» были развязаны маоистами и гошистами. И именно «дикие забастовки» не были объявлены профсоюзами. Тогда отмечалось, что миллионы рабочих были готовы участвовать в забастовке, в то время как сама коммунистическая партия не знала об этом. Что же можно еще сказать, кроме того, что мы плохо знали настроения французских масс в 1968 году и что я не в большей мере, нежели иные, предвидел это событие?!
<…>
Не забастовки вызвали восторг молодых буржуа. И культ мая 1968 года не является рабочим культом, это культ интеллектуалов, которые в этой связи обнаружили, что рост экономики не решает всех проблем, что условия жизни в индустриальном обществе часто суровые, что одержимость темпами роста — это, по существу, ошибка. Все это элементы идеологии, свойственной интеллигенции, и едва ли это имеет что-либо общее с забастовками рабочих.
<…>
Вернемся к студенческому кризису, поскольку вы того хотите. Я отнюдь не заявляю, что не вижу его причин. Они весьма заметны. Было чрезмерно увеличено число студентов, как я уже говорил, без выделения необходимых средств для нормального функционирования университетов. А кроме того, многие из этих студентов были не уверены в своем завтрашнем дне.
Но помимо всего прочего, речь идет о явлении, которое было настолько всеобщим, что мы вынуждены задать вопрос: почему в столь различных странах почти одновременно произошли студенческие революции?
Второе явление — восемь-девять миллионов забастовщиков. Но это уже особенность Франции, и, повторяю, этому трудно дать удовлетворительное объяснение.
Проходили забастовки, они проходят повсюду, и во Франции их не больше, чем в других странах. Но французы умудряются превращать всеобщие забастовки почти в революцию. Почему? И на этот раз у меня нет категорического ответа. Но кто знает, почему в мае 1968 года, когда ни один из профсоюзов не предвидел этого, возникло одно из наиболее необычных в истории Франции социальных движений.
[2] Арон Р. Пристрастный зритель / Пер. с франц. под ред. Б.М. Скуратова. — М.: Праксис, 2006
Интервью Кон-Бендита журналу NewTimes 28.04.2008[3]
И все же с 1968 года произошла ли эволюция в ваших взглядах?
Конечно, взгляды изменились — мы сейчас живем в совершенно другое время с другими проблемами, запросами, и взгляды необходимы иные. Если в 1968-м мы боролись за элементарные свободы и права, то сейчас уже говорим об экологических проблемах, проблемах транспорта или уровне качества жизни. Но даже эти совершенно новые идеи в любом случае берут свое начало в 60-х.
В вашей книге «Забудьте 1968-й» вы словно критикуете участников знаменитых майских событий за то, что они только отвечали насилием на насилие и недооценивали значение демократических процедур. Означает ли это, что избранный в 1968-м метод уличных протестных выступлений был неверен?
Нет, конечно, избранный метод был верен, ведь это точно такая же нормальная и предусмотренная законом демократическая процедура, как и все остальные. Проблема заключалась в том, что в 1968 году мы совершенно недооценивали парламентскую процедуру как метод политической борьбы. К примеру, для изменения любого закона необходимо как минимум твое присутствие в парламенте или любом другом демократическом институте, обладающем правом законодательной инициативы. В 1968-м мы совершенно по-другому себе это представляли. Тогда нам, молодым, казалось, что улицы всегда будет достаточно.
Мог ли Май 1968-го не состояться вообще? Насколько он был необходим?
Я не могу ответить на этот вопрос, потому что Май 1968-го все же случился. Совершенно точно можно сказать, что возникшее тогда общественное движение со всеми его идеями и взглядами было ответом на объективные чаяния и запросы того времени.
Что бы вы назвали в качестве основных последствий Мая 1968 года, которые ощутимы сейчас, спустя 40 лет?
Главное последствие — это абсолютно другое общество и совершенно другой мир, в котором мы теперь живем. Это общество, в котором существует четкое понимание того, что такое личная свобода и что такое коллективная ответственность. Именно благодаря Маю 1968-го мы сегодня живем в более свободном обществе.
[3] ссылка скрыта
Из интервью Андре Глюксмана «Новым известиям» (15.05.2008)[4]
– Ваше движение было левым, но не коммунистическим?
– Мы отказались от революции в духе Ленина или Робеспьера, революции этатистской, террористической, якобинской, при которой рубят головы. Хотя, правда, начинали с марксизма. Но быстро поняли, что это было заблуждением. Потом подобное явление мы увидели в Восточной Европе: «бархатные» и другие «цветные» революции – антикоммунистические, антиноменклатурные.
– Парижский май 68-го принято называть «студенческой революцией»...
– И сейчас многие продолжают разделять и противопоставлять «мелкую студенческую смуту в Латинском квартале» и «великую забастовку рабочих». Она была самой большой в истории Франции и в Европе ХХ века. 12 миллионов прекратили работу. Началось как раз с восстания студентов, затем забастовали предприятия. Я сам много раз ходил к воротам «Рено» в Булонь-Биянкуре. Студенты, которых официальная коммунистическая ВКТ (Всеобщая конфедерация профсоюзов) старалась не пускать на заводы, подняли рабочих на забастовку, потому что были независимы от ФКП, от ее профсоюзов, ясно называли себя антикоммунистами. Рабочие не пойдут бастовать из-за покроя штанов, рок-музыки и права ходить в общежитие к девушкам. Они знали, что коммунистическая ВКТ и сама ФКП не хотели организовать движение, а вопросы к обществу назрели. Поэтому рабочие пошли за студентами. Мы были самостоятельны, нами не манипулировала никакая партия, которая, в свою очередь, прислушивалась бы к политбюро в Москве.
– На недавних выборах вы поддержали кандидата от правых Николя Саркози, а не социалистку Сеголен Руаяль, чем вызвали гнев левого фланга. Но Саркози в своей предвыборной речи в Берси яростно набросился на «красный май» 68-го, усмотрев в нем «подрыв устоев» и причины нынешних проблем Франции.
– Я сидел на том митинге в Берси, но не знал, что Саркози заговорит про 68-й. Я поддержал его, потому что он поставил лучший диагноз сегодняшней Франции. И очень удивился произнесенной им речи, с которой, конечно, не согласен. По-моему, это был тактический прием, чтобы расколоть левый лагерь. Ведь нет ничего общего в оценке 68-го, например, троцкистом, который думает, что это было генеральной репетицией большой революции, и центристом из соцпартии, увидевшим во всем случившемся всего лишь шалость детей-переростков. Что касается нынешних проблем, то они уходят корнями во времена до 68-го. Я думаю, что Саркози не согласен с самим собой, потому что он сам продукт майских событий сорокалетней давности. Не будь того перелома, Франция никогда бы не выбрала президентом человека разведенного, женившегося на разведенной и опять разведенного... Прежние французы просто не могли проголосовать за кандидата со свежими иностранными корнями: дедушка – еврей из Салоник, отец – венгр. Невообразимая религиозно-этническая смесь. К тому же он стал первым президентом, который взял в правительство выходцев из неправительственных организаций, назначил шестидесятника Бернара Кушнера министром иностранных дел
[4] ссылка скрыта
Из статьи Тарика Али «Куда делся весь гнев?!» ( Guardian, апрель 2008)[5]
События того года уникальны прежде всего своим всемирным размахом. Шторм пронесся по миру в 68-м. Он начался во Вьетнаме, прошелся по Азии, пересек море и горы, дошел до Европы и пошел дальше. Жесточайшую войну, развязанную США против бедной страны в Юго-Восточной Азии, каждый вечер показывали по ТВ. Зрелище падающих бомб, горящих деревень, сельской местности, выжженной напалмом и «Агентом Оранж», вызвало волну глобальных бунтов невиданного прежде масштаба.
<…>
Единственная искра воспламенила весь мир. В марте 1968 студенты Нантьерского университета во Франции вышли на улицы - так родилось «Движение 22 марта». Два Даниэля (Кон-Бендит и Бенсаид, учившиеся тогда в Нантьере, оба до сих пор в политике – один в зеленой, другой в левой) бросили вызов французскому льву Шарлю де Голлю, надменному монарху-президенту Пятой республики, которого юные максималисты позже обзовут chie-en-lit – «дерьмо в постели» - события во Франции чуть было не стоили ему трона. Студенты потребовали реформы университетов и взяли курс на революцию.
<…>
Революции не случилось, но Францию трясло очень сильно. Де Голль, не лишенный чувства истории, ждал переворота: в начале июня он улетел с военной базы в Баден-Баден, где стояли французские войска, чтобы выяснить, поддержат ли они его, если Париж окажется в руках восставших. Те согласились, но потребовали реабилитации ультраправых генералов, которых де Голль уволил, потому что они были против ухода из Алжира. Сделка состоялась. При этом де Голль поставил на место министра внутренних дел, который предложил арестовать Сартра: «Мы не можем арестовать Вольтера» - отрезал он.
<…>
В каком-то смысле 60-е были реакцией на 50-е и на напряжение холодной войны. В США маккартистская охота на ведьм вызвала опустошение в 50-е, теперь же писатели, занесенные в черные списки, могли работать снова; в России освободились сотни политзаключенных, были закрыты лагеря, а Хрущёв разоблачил сталинские преступления. Восточная Европа трепетала от волнения и надежд на скорые реформы. Надежды оказались тщетными.
<…>
«Май 1968-го превратил нас всех в интеллектуальных и моральных релятивистов", - заявил Саркози. «Наследники мая 68-го были убеждены, что больше нет разницы между добром и злом, правдой и ложью, красотой и уродством. Наследство мая 1968 - цинизм в обществе и в политике».
Самые алчные и неприглядные устремления бизнеса он также объявил наследием 68-го. Атака Мая 68-го на этические стандарты, оказывается, помогла «ослабить моральность капитализма, открыла дорогу бессовестному капитализму золотых парашютов для гнусных боссов». Иными словами, поколение 60-х ответственно за "Энрон", Конрада Блэка, кризис ипотеки subprime, Northern Rock, коррумпированных политиков, дерегуляцию, диктатуру свободного рынка, культуру, задушенную бесстыдным оппортунизмом.
Были ли мечты и надежды 1968 праздными фантазиями? Или жестокая история абортировала то новое, что должно было родиться? Революционеры – утопические анархисты, фиделисты, разношерстные троцкисты, разномастные маоисты – хотели всего леса. Либералы и социал-демократы были сосредоточены на отдельных деревьях. Лес, предостерегали они нас, это беспорядок, он слишком велик и непознаваем, а дерево это кусок древесины, который можно охарактеризовать, исправить, сделать из него стул или стол. Теперь у нас нет и дерева.
«Вы как рыба, которая видит только крючок, но не видит леску», - смеялись мы в ответ. Ведь мы верили – и верим до сих пор – что мера человека – это не его благосостояние, а его способность изменять жизнь других – бедных и лишенных привилегий; что экономику необходимо реорганизовать в интересах большинства, а не мелкой кучки, и что социализм без демократии недееспособен. Кроме того, мы верили в свободу слова.
Многое из этого сегодня воспринимается как утопия, поэтому некоторые товарищи, которых 1968 год не сумел радикализировать надолго, живут в согласии с современностью и, будто члены древних сект, легко переходившие от ритуального буйства к воздержанию, считают теперь любую форму социализма змием, искушавшим Еву в раю.
Крах «коммунизма» в 1989 создал основу для нового общественного договора, Вашингтонского консенсуса, в результате которого дерегуляция и вторжение частного капитала в прежде неприкасаемые общественные владения стали нормой повсюду, сделав ненужной традиционную социал-демократию и угрожая демократическому процессу как таковому.
Некоторые из тех, кто мечтал когда-то о лучшем будущем, просто сдались. Другие исповедуют горькую максиму – не переучишься, не заработаешь. Французская интеллигенция, благодаря которой Париж со времён Просвещения был политической мастерской мира, сегодня отступает по всем фронтам. Ренегаты занимают посты в каждом европейском правительстве, защищая эксплуатацию, войны, государственный террор и неоколониальные захваты; другие, вышедшие на пенсию из академии, заполняют реакционным мусором блогосферу с тем же упоением, с которым когда-то смаковали расколы среди крайне левых. В этом тоже нет ничего нового. Достаточно вспомнить упрек Шелли Вордсворту, который, с восторгом приняв французскую революцию, затем впал в пасторальный консерватизм:
В почетной бедности всегда стремился
К Свободе, к Правде твой звенящий стих...
Таков ты был, теперь ты изменился, -
О, как мне жаль, что ты забыл о них
[5]ссылка скрыта
Из интервью с Даниэлем Бенсаидом (1998 г.)[6]
– Какова подоплека событий мая 1968 года? Студенты ответили на наступление на их права, а что двигало рабочим классом?
Значительная часть участников дискуссий и авторов новых трактовок событий, происшедших во Франции, особенно из числа тех, кто порвал с революционной политикой, стремятся сделать акцент на культурных, идеологических аспектах 1968 года. Но что придало событиям 1968 г. реальный вес, по крайней мере во Франции, так это сочетание студенческого выступления — которое произошло также в таких странах, как Япония и Соединенные Штаты Америки — со всеобщей забастовкой. Сегодняшние интерпретаторы тех событий зачастую забывают, что мы имели дело с реальной всеобщей забастовкой, в которой приняло участие от восьми до десяти миллионов рабочих и которая продолжалась три недели.
Что это означало? Возможно, мы стремились переоценить политическое содержание забастовки. Она сделала возможным развитие политического кризиса. В ходе забастовки были выдвинуты некоторые демократические требования, направленные против жестко архаичного, сильно централизованного государства французского президента де Голля, а также ряд экономических требований, нацеленных на повышение жизненных стандартов. Но, даже породив мощную волну движения протеста, крупную всеобщую забастовку уровень политизации оставался невысоким.
В реформистских партиях не наблюдалось серьезного кризиса. Несмотря на враждебное отношение к уличным выступлениям протеста, Коммунистическая партия добилась хороших результатов на выборах 1969 г. и была способна направить в определенное русло большую часть радикального протеста. Серьезного кризиса не наблюдалось и в профсоюзах. Напротив, они быстро росли, особенно на мелких и средних предприятиях. В рабочем движении не происходило крупных расколов, подобно тем, свидетелями которых мы были в послевоенные 1945-1947 годы. Очень ограниченный слой молодежи и рабочих откололся от основных течений, создав пространство для продвинутых новых левых. Это важно, поскольку оно все еще существует, но это был очень небольшой раскол.
Возможности для действия изменились, но не изменились взаимоотношения сил. Это имело отношение к границам и движущим силам самой всеобщей забастовки. Самоорганизация участников забастовки находилась на гораздо более низком уровне, чем, к примеру, в Италии. Были случаи занятия предприятий, но было создано очень мало выборных стачечных комитетов или проведено массовых митингов. В ходе забастовки руководители профсоюзов сохранили свой контроль над ней.
<…>
Очевидно, многое изменилось, и никто не знает точно, что тогда было возможным. Но 1968 г. изменил ситуацию во Франции и для всей Европы начала 70-х годов. Я не говорю, что тогда могла произойти революция, но потенциал движения, несмотря на его недостатки, был значительно большим, чем было реально достигнуто.
<…>
Сегодня во Франции наблюдается тенденция к преувеличению степени радикализации и политизации молодежного и студенческого движения до 1968 года. Реальный рост радикальных настроений произошел только в 1968 г. и позднее. До этого студенты-коммунисты были предвестником (milieu) наступления радикализации и никогда в своей численности не достигали 5 тыс. членов. Кроме того, до 1968 г. не происходило столь массовых демонстраций. Радикализация началась с нас, бомбящих Ханой в 1966—1967 гг., но народная поддержка была не столь велика.
<…>
Более взвешенный взгляд на события 1968 г. заключается не в утверждении, что это была революционная стачка, хотя иногда мы настаиваем на этом, чтобы подчеркнуть ее политические возможности. Более трезвая оценка показывает, что сознание рабочего класса было сформировано годами процветания и развития, обществом «всеобщего благосостояния», демократическими правами.
События 1968 г. не были революционным кризисом, подобно кризису 20-х или 30-х годов XX века: это действительно так, и иногда в пылу полемики с Компартией мы слишком настаиваем на революционном характере ситуации. Возможно, в нашей полемике с ламбертистами мы были более объективными, хотя вначале мы не знали, как объяснить и выразить наши ощущения того, что ситуация была не революционной, а предреволюционной. Да, было мощное движение рабочего класса, которое потрясло буржуазию, но не было никакого «субъективного фактора», никакого революционного руководства, которое прочно уходило бы корнями в рабочий класс.
[6]ссылка скрыта