Возвращение в эмиграцию роман Книга первая

Вид материала

Содержание

Тетя Вера.– Конец театра на улице де Тревиз
Нонна Аркадьевна

Подобный материал:

1 ... 5 6 7 8 9 10 11 12 ... 33

12

Тетя Вера.– Конец театра на улице де Тревиз

В 1930 году в Париж приехала тетя Вера. Она оказалась очень похожей на маму, только худенькая и ниже ростом, с коротко остриженными темными волосами.

Вера широко ходила по комнате, при разговоре рубила ладонью воздух. Раз сказанное было для нее как отрезанное.

За годы разлуки родственные связи с тетей Верой нарушились. Милой семейной обстановки по бабушкиным мечтаниям не получилось, хоть и собирались мы по праздникам в большой теткиной квартире. Но мы все были свои, а тетя Вера с мужем приходили как бы в гости.

Тетя Вера увлекалась верчением столов и прочей мистикой. Для начала она потащила нас всех на встречу со знаменитым буддийским проповедником Кришнамурти.

Кришнамурти был хорошенький, молоденький, тоненький, проповедовал на чистейшем английском языке без переводчика. Половина слушателей ровным счетом ничего не поняла. Тетя Вера была немного сконфужена.

Меня она оттолкнула от себя сразу. Как это вдруг я играю в мамином театре под фамилией Вороновских!

– У нее нос не дорос – становиться в ряд с профессиональными артистами! – сердилась тетя Вера. – Получается, будто бы я и она, и... – тут она делала паузу, – и ты, Надя, – одно и то же. Ан, нет. Пусть сперва поучится с наше.

Обидно было до слез. В тот момент я репетировала Гогу в «Человеке с портфелем», и все были мною довольны.

Играть в мамином театре тетя Вера не стала. Мужу позволила режиссировать. Павлов был сильным режиссером, это все понимали. Но он пришел в театр без должной деликатности, и это задело Громова. Громовы разобиделись и ушли.

Тетя Вера приходила на репетиции. Артисты перед нею тушевались, робели. На меня она действовала и вовсе как удав на кролика. Как увижу, что она усаживается, как направит она на меня внимательный взгляд – все! Заикаюсь, гасну, пропускаю реплики. Удивляло меня, право, мамино смирение перед нею. Тетя Вера часто ее поправляла. Замечания тетя Вера делала тихо, будто по секрету, показывала что-то проходами, жестами, а мама внимательно следила и повторяла в точности.

Раз я пожаловалась Дружинину, мол, мешает мне тетя Вера.

– Э-э, – закачал головою Дружинин, – ты на Веру Дмитриевну ворчать, дружочек мой, не моги.

– Это еще почему?

– Она – мастер! – он поднял палец. – Она в «Трех сестрах» у Станиславского с самим Качаловым, брат, играла.

– Ну и что? – упрямо вздергивала я голову.

– Как ну и что? Да ты знаешь ли, кто такой Качалов? Мы все здесь, все-все – прах под ногами его ботинок. Вот кто такой Качалов.

– Унижаетесь? – прищурилась я.

– Не унижаемся, Натуся, дружок, а почитаем. И ты иди, иди, сейчас твоя реплика.

Я вышла на площадку прямехонько под град тети Вериных замечаний.

Если бы она прожила с нами дольше, я, может быть, и привыкла бы к ней и привязалась, как к тете Ляле. Но она взбудоражила наш театр, а сама уехала с мужем в Америку, искать счастья в Голливуде.

А вот с ее Алексеем Владимировичем Павловым работалось легко. Он по пьесе играл моего отца. У нас была сцена – я сижу на стуле, он подходит, обхватывает мою голову, говорит монолог. На премьере в этом месте поднимаю глаза и вижу лицо его, залитое слезами, хотя голос, перемалывающий эти слезы, не срывается, не дрожит, держится на последней грани отчаяния. У меня от этих слез перехватило дыхание, все исчезло, не стало ни зала, ни публики. Только мы во всем мире, страдающие отец и сын. И ответные мои слезы.

После спектакля, когда я спустилась на землю, тетя Вера глянула мельком, скрыла что-то в глазах, буркнула:

– Неплохо.

И все. Зато наши чуть не задушили меня в объятиях. Я переходила от одного к другому, как пчела, собирая поздравления, пока не добралась до мамы. Усталая и обессиленная, уткнулась в ее плечо. Потом обернулась и встретила взгляд тети Веры. Она насмешливо вскинула бровь.

С Америкой номер у них не прошел. Они вернулись через год, закрутились и совершенно пропали для нас на парижских киностудиях. Много позже, посмотрев тетю Веру в отснятых с нею фильмах, я была покорена мастерством и выучкой этой вечно работавшей над собой артистки. Я поняла, что в детстве была непроходимой дурочкой, и зря не прислушивалась к ее советам. Меня оттолкнула внешняя суровость, главное же пронеслось мимо.

Я видела тетю Веру в нескольких фильмах и могу сказать, положа руку на сердце, чтобы закончить этот вечный спор между двумя сестрами. Да, она была профессиональней мамы. И ей, как и многим артистам старой школы, мешал излишний пафос. Но этот недостаток с лихвой покрывали выучка и отточенное, филигранное мастерство. Если сравнить их, можно сказать так: тетя Вера была артистом тончайшей техники, мама – артистом чувства.

Трудно судить, но, по-моему, они принадлежали к разным школам. Какая из них лучше, для них обеих уже не имеет никакого значения.

Французские фильмы с тетей Верой никогда не считались выдающимися. Роли ее были незначительны, иной раз маленькие эпизоды. Играла она пожилых, старше, чем сама была в жизни, мамаш. Но она запоминалась. Не только нам. Мы-то ради нее на эти фильмы и ходили. Но посторонние люди, никогда не знавшие тети Веры, спрашивали у мамы:

– Эта Вороновская в «Жанно» не родня ли вам, Надежда Дмитриевна?

И мама с удовольствием отвечала:

– Родная сестра.

Тетя Вера осталась артисткой одного фильма, снятого в России. В Париже показывали этот фильм. Французская критика признала его шедевром мирового кино. Но фильм Пудовкина “Мать” не облегчил жизни нашей тете Вере. За границей ей повезло больше, чем маме, но и это были крохи с чужого стола.

Весной тридцать пятого года тетя Вера попала в больницу. Ей сделали несложную операцию, никакими последствиями это не грозило. Мы с мамой ходили ее навещать. Тетя Вера была весела, все страхи остались позади, операция прошла успешно. Незаметно было, чтобы она за эти годы состарилась, да ей и стукнуло всего сорок пять. Как все в нашей семье, она не собиралась седеть, была в полном расцвете сил. Она несколько смягчилась с возрастом, подобрела. В тот день они с мамой ударились в воспоминания, рассказывали, перебивая друг друга, смешные истории из театральной жизни. В окно палаты заглядывало вечернее солнце, в веере рассыпанных сквозь оконный переплет лучей танцевали пылинки. Я ловила каждое слово.

Потом тетя Вера устала, мы заторопились уходить. Она взяла маму за руку и настойчиво удержала.

– Надя, скажи честно, ты не держишь на меня зла?

– Вера, господь с тобою, за что?

– Да ведь выжила я тебя тогда из Москвы...

– Вера, Вера, какое это теперь имеет значение! – мама нагнулась и поцеловала ее.

– Вот и славно, – откинулась та на подушках и поморщилась от неосторожного движения. – Ступайте с Богом. Спасибо, что навестили.

Мы вышли на улицу, я спросила у мамы:

– Расскажи ты мне, наконец, как это она тебя выжила?

– Ну, как. Злилась, упрекала: «Ты ломаешь мне карьеру, перебегаешь дорогу». Мы с ней схожи, фамилия одна – нас часто путали. Она сыграет, а поздравляют меня. Вот я и ушла, чтобы не доводить до раскола. У меня потом в Ярославле прекрасные два сезона были.

– Мама, а ведь я ее не люблю.

– Веру? Ну и глупо. Вера – прекрасный человек, прекрасный. Да, она сурова, прямолинейна. Ее, чтобы полюбить, понимать надо.

Но было уже поздно. На следующий день у тети Веры поднялась температура, открылось заражение крови. Через три дня она неожиданно для всех умерла.

Русскую артистку Веру Вороновскую похоронили на французском кладбище в предместье Бианкур.

Через несколько месяцев в Париже стали показывать последний фильм с тетей Верой. Бабушка вдруг решила идти смотреть. Как мы ее отговаривали! Бабушка ничего не хотела слышать, и мы с тетей Лялей повели ее на этот фильм.

В зале бабушка, как обещала, не плакала, только прижимала к губам платок. Сеанс закончился, мы подождали, пока разойдется публика, бабушка тяжело поднялась, сказала мне одной:

– Не приведи тебе Бог, Наташа, хоронить собственных детей.

И до самого дома не проронила больше ни слова.

С рассказом о тете Вере я забежала вперед, чтобы больше не тревожить ее скорбную тень. А тогда, перед отъездом в Америку, она напророчила маме распад театра. И как в воду глядела. Напряжение двух с половиной лет начинало сказываться. Артисты выбивались из сил, все бедствовали. Да и сколько можно было на скудные заработки одного таксиста содержать не приносящее прибыли предприятие! Было продано мамино кольцо с бирюзой, заложил в ломбарде кольцо Борис Карабанов, Читорина и Дружинин продали какие-то ценные вещи.

– Продержаться бы, – обводила алчным взором нашу комнату мама, – еще пару месяцев продержаться бы, а там, глядишь, и пойдет.

Но когда ее взгляд упал на дедушкину шкатулку, тетя Ляля заявила, что она с мамой знаться навсегда перестанет, если та шкатулку продаст. Шкатулка была массивная, чистого серебра, а вместо украшений на ней были выгравированы автографы дедушкиных однополчан.

Весной тридцатого года мы сменили подряд три отеля. В первом и днем и ночью было темно. Единственное окно выходило в колодец между домами. В другом, не менее унылом, оказалось засилье тараканов и клопов. Клопы, ладно, к парижским клопам мы привыкли, но тараканы... Я никогда столько не видела. Чуть только в первый вечер мы улеглись спать, как со всех сторон послышалось шуршание, потрескивание под обоями. Саша зажег свет – все свободное пространство на полу зашевелилось, вспучилось. Застигнутые врасплох мерзкие насекомые бросились врассыпную, забились в щелях. С тех пор мы всегда спали при свете, пока тараканы не выжили нас, не заставили спасаться бегством в другом отеле.

Здесь были свои «прелести». Потрясающий аромат из раковины. Воняло, как на помойке. Чего только мама не делала с этой благоухающей водопроводной системой! Мыла, скоблила раковину, лила в трубу кислоту, жавель – тщетно. Пришла тетя Ляля и взяла маму и Сашу в оборот.

– До каких пор будет продолжаться это истязание! Живете друг у друга на голове! Наташа, между прочим, уже большая девочка. Хоть угол отдельный ей нужен? А вы сами? Это что, достойное нормального человека жилье? Да от одной этой вони...

Словом, устроила хорошую головомойку. Саша слушал, понурившись, мама смотрела на сестру потерянно, вертела в пальцах какую-то тесемочку.

– Я не принимаю ваших жертв! – бушевала тетка.

– Ляля, опомнись, что ты говоришь! – протянула мама руки, пытаясь остановить ее, бегающую по комнате и тычущую пальцем то в раковину, то на выбитые кирпичики пола, то на следы пребывания клопов на обоях.

– Нет, это ты опомнись! Любому нормальному человеку видно – театр не может существовать в таком виде. Вам – нет, вам не видно.

На следующий день Саша стал искать квартиру. Нашел в Бианкуре приличный отель с пышным названием «Гортензия». Сняли две смежные комнаты с газовой плитой в нише. Одно смущало Сашу – окна обеих комнат выходили на кладбище. Мама посмотрела и сказала:

– Ну, и что такого особенного, собственно говоря? Тихое мирное кладбище. И мертвые живым не мешают.

Поселившись в отеле, она каждое утро, открывая окно, говорила:

– Здравствуйте, покойнички.

Отель «Гортензия» обескровил Сашин бюджет. Впервые за два года арендная плата за зрительный зал не была внесена вовремя. Мама получила предупреждение. Театральный сезон умирал, едва начавшись. Успели сыграть два спектакля, отпечатать афишки на «Зойкину квартиру» и прогорели окончательно.

Артисты прощались и уходили в слезах. Карабанов бродил среди разгромленных декораций, твердил:

– Неужели все? Неужели конец?

Мы встретились с ним спустя много лет, на каком-то благотворительном концерте. Он постарел, куда девалась его величественная осанка. Как он мне обрадовался! Мы расцеловались по театральному обычаю. Он сразу спросил:

– А как же мама, Наташенька? Мы тут копошимся, хотим парочку спектаклей в пользу сирот... Нам так ее не хватает.

Я сказала, что мама в сороковом году умерла. Он низко наклонил голову, зажмурился. Потом не выдержал, заплакал. Я увела его на балкон.

– Боже мой, – не стыдясь, вытирал он слезы, – а я ничего не знал. Какой это был прекрасный человек, Надежда Дмитриевна, царствие ей небесное. Кристальный человек, честнейший. А какая артистка! Теперь и нет таких. Ах, Надежда Дмитриевна, Надежда Дмитриевна...

О себе говорил скупо. Работает по-прежнему гримером на киностудии, неплохо зарабатывает, все хорошо.

Ах, Борис Николаевич, Борис Николаевич, какой артист был...

Да только ошиблись мы с ним в одном оба. Не в сороковом году мама умерла, не в сороковом. Тогда, в тридцатом, когда ходила среди раскрытых сундуков с костюмами. Перебирала, перетряхивала, для чего-то записывала никому не нужное тряпье по номерам, суетилась. Вот тогда умирала ее душа.

Дважды в тридцать первом году маму приглашали на роли в театр Рощиной-Инсаровой. Потом и он прогорел. Еще раньше перестали существовать театры Эспе и Кировой. У мамы остался кружок на Монпарнасе, где мы как раз ставили «Снегурочку». Мы выросли, поумнели, прошли мамину выучку. Мы играли «Снегурочку» шесть раз и имели полный успех. Костюмы были богатые, декорации тоже, собранные со всех умерших спектаклей «Театра драмы и комедии» на улице де Тревиз. Снегурочку играла я.

О возвращении на завод или на мыльную фабрику не могло быть и речи. Саша купил хорошую зингеровскую машинку, и мама стала брать работу на дом из мастерской.

Были такие небольшие мастерские, где шили несложные вещи по частям. Ночные рубашки, а то и просто наволочки. Девочка на побегушках, по-французски арпетка, разносила надомницам отдельные детали. Скажем, только спинки рубашек. Но много спинок. Раз – пристрочил кокетку – следующая.

В назначенный день арпетка забирала готовые изделия, взамен оставляла следующий задел.

Арпетка приходила по вторникам. К ее приходу мама затевала пироги, заваривала особый сорт чая. Да и я ждала арпетку с нетерпеньем, уж такая она была, не простая, особенная. Звали ее Фатя. Уж год, как моя подружка вынуждена была бросить школу и идти работать. Отец совсем расхворался, мать одна не тянула.

Фатя приходила, приносила тючок раскроенных наволочек или рубашек, мы любовно усаживали ее за стол. Она рассказывала нам свои новости, мы – свои. Горела, сверкала глазами, а мы с мамой, глядя на нее, отдыхали от навалившейся за неделю тоски.

– Что я вам расскажу – умрете! Я влюбилась! Влюбилась и скоро выйду замуж.

Мама придвигала тарелку с пирогом, дразнила:

– Навэрно, кавказский чэловек?

– Да что вы, нет! – Фатя обжигалась чаем и махала рукой перед открытым ртом. – Наоборот. Француз.

– Француз? – таращились мы на нее. – Да кто же тебе, Фатя, позволит выйти за француза?

– А, – беспечно погружала она белые зубки в мягкую сдобу, – как-нибудь позволят.

– А у него есть родители? – допытывалась мама.

– Мать. А больше никого. Она меня любит.

Мама-француженка обожала Фатю, и не видела лучшей жены для сына. Отец невесты сказал: «Умру – выходи хоть за папуаса. Пока жив – не будет этого». Бедная Фатя и верный ее жених ждали своего часа пять лет. И все эти годы Фатима говорила: «Да что же он такое придумал, папа! Что мне теперь, смерти ему желать, что ли?»

Фатя убегала, в наших комнатах становилось сиротливо, словно солнышко за тучку зашло. Я усаживалась за книги, мама, убрав со стола, раскладывала куски материи и тоже садилась. Строчить.

13

Нонна Аркадьевна

В начале лета я закончила второй класс и стала готовиться к лагерю. А чтобы не быть никому в обузу, деньги решила заработать сама. Работу нашла Фатя. Прибежала, зашептала таинственно:

– Хочешь подзаработать?

У меня екнуло сердце. Я уже целую неделю прикидывала, где можно найти работу на один месяц.

– Слушай внимательно. Вот адрес. Хозяйка поручила мне найти русскую девушку для одной своей знакомой. Этой знакомой нужна компаньонка.

Я засомневалась. Повертела бумажку с адресом. Записан был один из самых роскошных отелей Парижа.

– Фатя, это что же, в прислуги?

– Говорят тебе русским языком – компаньонка! Сходи, узнай. Не понравится – развернешься и уйдешь. А получится – подмолотишь деньжат и поедешь в лагерь.

Я поблагодарила Фатюю, и отправилась искать счастья. Без памяти, сгорая от непонятного стыда, шла по коврам вслед за подтянутой горничной. Она привела в такие хоромы, – в кино не увидишь. Красное дерево, покойный сумрак, тяжелые занавеси с буфами на окнах. Тишина. Прожди я еще пять минут, умерла бы со страху. Но ждать не пришлось. Из смежной комнаты выплыла дородная дама. Да нет, не дама, – дебелая русская баба, разряженная в шелка.

– Здравствуйте, моя дорогая, – шла она ко мне с протянутой наманикюренной рукой, – вас прислала М***? Я рада, что прислали именно вас! У вас такое вдохновенное лицо!.. Ах, у вас чудесное русское имя Наташа! В этой чертовой Бразилии совершенно нет русского духу!.. Пепе!!!

Так я познакомилась с Нонной Аркадьевной. Когда-то в молодости она была кафе-шантанной певичкой, судя по фотографиям, стройной и хорошенькой. Пела пташка без забот, и вдруг в нее без памяти влюбился черный жук – крохотного роста миллионер из Бразилии. Пепе Фейхо. Он живо обкрутил певунью и увез в Южную Америку.

На бразильских миллионеровых харчах Нонна Аркадьевна раздобрела, образовав с миниатюрным Пепе довольно забавную пару. Он мог свободно пройти у нее под мышкой.

На зов супруги он вбежал, как на пожар, галантно раскланялся, отпустил мне пару комплиментов на чистейшем французском языке, и вопрос был решен.

Обязанности мои были необременительны. Я должна была являться в отель и присутствовать при завтраке Нонны Аркадьевны, подаваемом в кровать. Завтрак состоял из двух булочек с маслом, чашки кофе, лимона и кувшинчика молока.

Лимоном она натирала руки, над специальной миской умывалась молоком, кофе выпивала и съедала одну булочку. Вторую откладывала в картонку из-под шляпы, для чего просила горничную снять ее со шкафа. После завтрака начинался обряд одевания. Я должна была помочь ей затянуть корсет. В продолжение этих процедур Нонна Аркадьевна болтала, не закрывая рта, выкладывала все подробности своей бурной артистической жизни. Узнав, что моя мама артистка, она всякий раз добавляла:

– Наташа, Наташа, да что же я вам все объясняю, как ребенку. Вы ведь тоже причастны к нашему искусству, вы меня с полуслова поймете.

Однажды я заглянула в картонку из-под шляп и обнаружила там штук десять булочек, черствых, как камень.

– Нонна Аркадьевна, зачем вы их собираете?

– А это моим бедненьким. Хорошо – вы напомнили. Как раз сегодня мы поедем и отдадим эти булочки бедненьким.

Я сказала первое, что пришло в голову:

– Нонна Аркадьевна, эти булочки... они же черствые.

– Пустяки, они прекрасно размочат их чаем.

Мы поехали на одно из многочисленных предприятий Пепе. Там Нонна Аркадьевна вызвала управляющего и торжественно вручила ему коробку с булочками. Управляющий кланялся.

– Да, мадам, непременно, мадам. Я все сделаю, как вы хотите, мадам.

– И постарайтесь никого не обидеть! – величественно произнесла Нонна Аркадьевна и направилась к выходу.

К счастью, она не заметила выразительного взгляда управляющего, направленного ей в спину.

Ясно было, что никаких булочек он никому раздавать не станет, а попросту выбросит все вместе с коробкой.

Я должна была сопровождать Нонну Аркадьевну к портнихам, к дантисту, в магазины. Чаще всего к полудню, угостив в очередной раз рассказом о бегстве из Одессы (причем, все это звучало в устах Нонны Аркадьевны так, словно сам барон Врангель на ручках перенес ее на борт корабля), меня милостиво отпускали. Лишь однажды, предупредив заранее, задержали до позднего вечера. В тот день у них намечался какой-то гранд-прием.

– Вы понимаете, моя дорогая, я должна быть во всем своем блеске, поэтому Пепе возьмет из банка мои бриллианты. После банкета мы поедем в гости, но идти в гости в бриллиантах – неприлично. На вас, Наташа, возлагается ответственная миссия. Вы останетесь сторожить бриллианты.

– От кого сторожить?

– От грабителей, разумеется.

Молнией пронеслось: идут грабители в черных масках, набрасываются, душат, бьют вороненым наганом по голове, стрельба-пальба и крики погони. Раскинувшись, лежу на этом ослепительно белом в голубых розах ковре, алая кровь струится из глубоких ран. Я отогнала видение и вкрадчиво спросила:

– А нельзя ли эти бриллианты сдать обратно в банк?

– Но, моя дорогая, вы ничего не поняли. В этом вся соль. Когда мы вернемся после банкета, банк будет закрыт.

Ни до, ни после этого мне не доводилось видеть такого количества бриллиантов. Вернувшись с банкета, Нонна Аркадьевна принялась снимать кольца, браслеты, колье, серьги, диадему. Все сыпалось сверкающим водопадом на шелковое покрывало кровати. Искры плясали, крутились, гасли и снова зажигались.

Явился Пепе, сложил драгоценности в коробку и забегал по номеру, гадая, куда бы ее спрятать. Примерился к ящику в столе – не подходит. Грабители сразу догадаются и найдут. В шкаф под белье? Но грабители, как известно, первым делом перетряхивают белье. Так он носился с коробкой в руках, пока Нонна Аркадьевна не указала перстом на кресло со снимающимся сиденьем:

– Сюда!

– А? – остановился Пепе.

– А сверху мы посадим Наташу.

Пепе просиял, сунул мне коробку, крохотными ручками снял сиденье. Внутри оказалось небольшое углубление. Поставили коробку, снова закрыли сиденьем и посадили меня, как куклу. Нонна Аркадьевна наклонилась и собственноручно расправила складки моего платья.

– Моя дорогая, – торжественно повела речь хозяйка сверкающих яичек, – помните, вы не должны сходить с этого места до нашего возвращения. Чтобы вам не было скучно, вы можете почитать. В десять вам принесут ужин.

Я запротестовала и стала отказываться от ужина, но меня с важностью перебили:

– Что вы! Как можно! Ведь на вас возложена такая ответственность!

Они ушли. Я уткнулась в детектив, оставленный Нонной Аркадьевной. Ровно в десять часов постучали. Официант вкатил в номер столик с едой, пожелал приятного аппетита и удалился. Я обратила взоры на столик, изрядно проголодавшись к тому времени. Чего там только не было! Устрицы, спаржа, кусочки омара, паштет, клубника со взбитыми сливками, кофе, пирожное... Меня аж досада взяла. Денег, затраченных на все эти деликатесы, хватило бы на месяц жизни в лагере. Ужин я съела.

Хозяева вернулись поздно. Разморенная вкусной едой, я чуть не уснула в кресле, а грабители, к моему великому разочарованию, так и не пришли. Пепе рассыпался в благодарностях, проводил до такси, заплатил за проезд и, строго наказав шоферу, чтобы мадмуазель в целости и сохранности была доставлена по указанному адресу, отправил меня домой.

Пару раз я носила в чистку дюжину перчаток. Иногда ходила в книжный пассаж, покупать для Нонны Аркадьевны книги по ее списку.

А еще в мои обязанности входило следить за горничными во время уборки номера. Нонна Аркадьевна вечно тряслась, как бы ее не обворовали. И совершенно напрасно. Французы вообще народ не вороватый, прислуга в отеле была проверенная, к тому же обладала чувством собственного достоинства.

Однажды Нонна Аркадьевна решила подарить мне туфли. Пару раз одетые, конечно, как все три или четыре дюжины ее туфель. Достала чемодан, стала отбирать то одни, то другие, но, так и не выбрав, задвинула чемодан на место.

– Нет, эти вам не подходят, я вам другие в следующий раз подарю.

Туфли мне были бы весьма кстати, но почему-то не хотелось принимать от нее такой подарок. К счастью, к вопросу о туфлях Нонна Аркадьевна больше не возвращалась.

Через месяц, щедро заплатив за мои услуги, она уехала в Бразилию, а я – в лагерь к любимому Средиземному морю.

Blog

Возвращение в эмиграцию роман Книга первая

Содержание