Пушкинская модель журналистики: структура, культурологическая стратегия и практика просвещенных реформ печати
| Вид материала | Автореферат диссертации |
- А. М. Горького факультет журналистики Кафедра периодической печати утверждаю: Проректор, 197.33kb.
- 53. Реформа печати и цензуры в контексте реформ 1860-х годов, 2393.76kb.
- Публицистическая сатира в таджикской периодической печати (Проблемы истории, теории, 794.81kb.
- Программа третьего украино-российского симпозиума «теория и практика налоговых реформ», 278.52kb.
- С. А. Периодическая печать Норвегии: Лаборатория оперативной печати ф-та журналистики, 883.75kb.
- Программа курса «история отечественной журналистики», 217.09kb.
- В. М. Амиров, кандидат филологических наук, доцент кафедры периодической печати факультета, 537.13kb.
- Сущность образования, факторы отбора содержания образования. Культурологическая концепция, 130.2kb.
- Программа курса Махачкала ипц дгу 2002 Печатается по решению редакционно-издательского, 411.91kb.
- 1. Общая характеристика правления Александра II. Влияние Великих реформ на развитие, 28.18kb.
С прекращением заседаний «Арзамаса» реализация идеи была отложено на неопределенное время, но наиболее близкие Пушкину участники общества обдумывали шаги (одно издание или систему периодических изданий), способные ввести журнальный процесс в русло, оптимальное для развития национального языка и культуры. В задачи «истинного романтизма они ставили уберечь литературу от «впадения в ничтожество»; представители дидактического декабристского направления предлагали формулировку: «избежать безнародности». В обоих случаях имелся в виду путь, на котором страницы журналов не будут служить пропаганде частных субъективных мнений, борьбе авторских самолюбий, меркантильным расчетам.
Понимая, что на периодических изданиях лежит ответственность за «очищение языка», старшие соратники Пушкина рассчитывали оптимизировать баланс письменных / устных начал языкового опыта в силу определенного типа речевой традиции. Отграничение условий, при которых такой баланс сохраняется, от условий, ухудшающих культурно-языковую ситуацию, проведено в разделе 1.2 «“Русский журнал” и русский язык».
Как известно, споры о правах на гражданство в «république des lettres» (республике письмен) не привели европейских журналистов к тому реалистическому итогу, которого достигли на почве русской культуры Пушкин и его соратники по «аристократическому направлению». Называя журналистику рассадником людей государственных, поэт полагался на могучий рост здоровых всходов культурного самосознания при органическом развитии языка, полноценном воспроизведении его генотипической основы. Романтики пушкинского круга именовали причастность генотипу народностью; современные философы формулируют как «тождество предметов и их окрестностей» (А. И. Уемов)8. Все это касается устойчивой трансляции мифа метонимической природы.
Говоря, что в христианском тысячелетии судьба русского языка сложилась счастливее, чем судьбы романо-германских языков, Пушкин считал трансформации языка и исторического предания неразрывными: «Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою <> история ее требует другой мысли, другой формулы», – отреагировал он на «Историю русского народа» Н. А. Полевого, пытавшегося подражать Б.-Г. Нибуру (VI, 284). Не исключено, что под «формулой» подразумевалось взаимовлияние письменных (П) / устных (У) начал культурно-языкового процесса. В языках европейских народов Нового времени возобладала «формула» П>У; в православной книжности сохранилась более древняя «формула» У>П, поскольку органичный тип развития стихийно избавлял культурно-языковую традицию от эклектики. Сохранить тип органического развития и при активном функционировании периодической печати считали необходимым «очистители языка» (по воспоминаниям В. К. Кюхельбекера, Пушкин с гордостью причислял себя к этой школе). Л. Я. Гинзбург применила к ней название «школа гармонической точности» (взяв выражение Пушкина из отзыва на поэму Ф. Н. Глинки «Карелия», опубликованного в «Литературной газете»). Когда гармония истинно христианского жизненного выбора пронизывает семейственный и гражданский дух поколений, преемственные волны упрочивают гибкий баланс устной / письменной речи (возможность «писать, как говорят, и говорить, как пишут»).
Свое культурно-философское объяснение этого баланса давали авторы, печатавшиеся на страницах журнала «Московский вестник» и близких к нему альманахов. Программе реформ журналистики, выношенной участниками «Общества любомудрия», посвящен раздел 1.3 «Идеи и опыт “Московского вестника”». Незадолго до трагедии 1825 г. обсуждение идей «высокого романтизма» в отечественной печати вполне подготовило переход к реалистическому моделированию книжных / некнижных составляющих культурно-жизненного достояния. О том свидетельствовал возросший качественный уровень журналов и альманахов: «Сын отечества», «Мнемозина», «Полярная звезда», «Русская старина», «Северные цветы», «Урания» и др. Мог ли этап, подтвердивший высоту гражданского чувства, цельность и самобытность духовных ориентиров, не сказаться на судьбах журналистики? – Духовно здоровые начала не угасают, не дематериализуются, а питают энергию последующих волн здорового культурного развития. Алгоритмический рисунок ментальных десятилетий русской просвещенности начала XIX в. имел не только два этапа, разделенные между собою Отечественной войной (1801–1812, 1816–1825), но и третий (1825–1836), проверивший истинность христианского и гражданственного чувства людей, воспитанных на идеалах восемьсот двенадцатого года. Три поколения достойно выдержали проверку событиями героическими и трагическими.
На 1825–1829 гг. пришлось время выверки программ реформирования журналистики, имевшихся у просвещенного дворянства. Взаимопониманию в конструктивном диалоге помогали статьи А. С. Пушкина, П. А. Вяземского (от имени «старшей» ветви), Д. В. Веневитинова, И. В. Киреевского (от имени «младшей»). «Вхождение поэзии в действительность» упрочивалось внутренним сродством журнальной стратегии аристократического направления с «гармоническими затеями» наподобие романа «Евгений Онегин», выходившего в свет «тетрадями» (по аналогии с периодическими изданиями).
В разделе 1.4 «Становление реформаторской позиции Пушкина» детализированы шаги, формировавшие модель журнала, эпически обобщающего ход текущих полемик. Отмечено, что пушкинский взгляд на роль «журнальных критик» в 1818–1836 гг. эволюционировал, не отменяя сложившееся на ранней стадии творческого пути понимание «приличий» публичного обсуждения вопросов жизни в литературе.
Стадии, на которой юный поэт брал первые уроки литературного и жизненного воспитания, посвящен параграф 1.4.1 «Этап первый: арзамасские бойцы». В соответствии с правилом «Полезнее быть критикуемым, чем самому критиковать», Пушкин до 1824 г. уклонялся от участия в печатной полемике о чужих и собственных произведениях. Но в эпиграммах и письмах к друзьям высказывал ироничные – насмешливо-критические и серьезные – суждения о состоянии тогдашних журналов, альманахов. Карамзинизм при этом служил главным ориентиром: поначалу из-за стремления равноправно войти в «Арзамасское братство», а затем потому, что вплоть до царского вердикта вернуть Пушкина из Михайловского в Москву переписка с арзамасцами была для ссыльного поэта зеркалом столичной литературной жизни.
По эпистолярию и дневникам Пушкина и членов «Арзамаса» диссертант доказывает, что они хотели поставить заслон безнаказанному шарлатанству и обману публики, наполнить журнальные собеседования живой мыслью, душевностью чувств, избавить «арену журналистики» от кулачных и палочных боев. Договоренность Пушкина и Вяземского об этом окончательно сложилась в 1821 г. После скандала, вызванного эпиграммой «Послание к М. Т. Каченовскому», Пушкин напомнил другу об арзамасском решении (1818) не продолжать полемику с ложным классицизмом, потребовал блюсти границу, за которую просвещенному человеку переходить не должно.
Пушкин до последних дней жизни сознавал себя участником начинаний, к которым его приобщил «Арзамас». Но к проверке возможностей журнала, издаваемого одаренными и честными литераторами, он перешел благодаря открытию «Московского вестника». Почему участники этого журнала признавали поэта своим учителем и наставником, изложено в параграфе 1.4.2 «Этап второй: взаимодействие с молодыми московскими романтиками». Любомудры считали периодику постоянно действующим звеном работы по пропаганде и развитию теории романтизма. Пушкин же старался строить диалог с любомудрами так, чтобы «поэтам в стихах» помогали «поэты в прозе» (публицисты, литературные критики). Это предрешило дальнейшую постановку вопроса о модели «журнала русского». С 1825 г. Пушкин показал себя полемистом, обобщающим суть споров о романтизме более емко, чем другие. Он не боялся шумного разноголосья; активно присоединялся ко всему, что плодотворно для текущего обмена мнений; дистанцировался от того, что нарушает «журнальные приличия» (иногда прямо разъяснял причины своего несогласия, иногда создавал ироническую подсветку журнальных промахов и скандальных ситуаций). Одобряя «дельную» и «не сухую» критику, Пушкин, с одной стороны, уговаривал любомудров разъяснять свои идеи не в статьях, а в повестях. С другой стороны, заботился о том, чтобы публику чаще знакомили с мнением талантливых литераторов о важных, заметных явлениях книжно-журнального мира: «Если бы все писатели, заслуживающие уважение и доверенность публики, взяли на себя управлять общим мнением…» (VI, 328). Немаловажно то, что на данном этапе становления реформаторской позиции Пушкина проект просвещенного периодического издания существовал уже не только в мечтах. Шагами к его осуществлению были альманахи Дельвига, попытки влиять через П. А. Вяземского на позицию «Московского телеграфа», найти общий язык с редактором «Московского вестника». Такое расширение журнального плацдарма позволяло координировать детали замысла (встреча фантазии с реальностью вносит коррективы в абстрактные наметки и планы).
Представители «аристократического направления» немало сделали как организаторы просвещенной периодики. В 1825–1836 гг. у Пушкина с Дельвигом был круг изданий, полностью охватывавший возможности печати своего времени: погодно выходили «Северные цветы», к которым присоединился «Подснежник», альманахи дополнял сначала самый оперативный печатный орган («Литературная газета»), потом орган основательной, вдумчивой оценки текущих литературно-общественных явлений (поквартальное издание «Современник»). В орбиту реформаторских замыслов были включены публикации Пушкина и Вяземского в «Московском телеграфе», немалая часть пути «Московского вестника», «Телескопа», а также целиком – история «Европейца». По количеству изданного (тем более – по качеству) это составило отнюдь не малое приношение на полку любителей родного слова, неравнодушных к судьбам Отечества. Процесс преемственных просвещенных преобразований книжности, начатый Н. М. Карамзиным, шел вширь.
Насколько жизнеспособно придуманное, становится ясно по тому, слаживается ли ритм работы элементов координируемых, но не целиком зависящих от авторов проекта. Если модель гармонична, у реформы будет третий этап – не похожий на первые: положительные изменения пойдут сами собой, без надзора и нажима. Преображение диссонанса в гармонию – веха, от которой мы отсчитываем «Этап третий, собственно пушкинский» (параграф 1.4.3). Такой вехой стал творческий эксперимент осени 1830 г.: Пушкин философско-умозрительным путем проверил совместимость подходов к просвещенной реформе печати, предложенных его старшими и младшими единомышленниками. Младшие (любомудры) полагали, что насущные культурные задачи должен разъяснять ученый журнал, публикующий ученые труды в духе романтической натурфилософии и шеллингианской теории Откровения. Старшие (арзамасцы), отринув отвлеченные теории, желали сделать арену журналистики прямым подобием древнегреческого театра. Пушкина не остановил тот факт, что по внешним признакам предложенные любомудрами и арзамасцами программы схожи друг с другом не были; поэт улавливал универсальное сходство по внутренней форме гармоничных решений.
Простота гениального синтеза ошеломила журнальных «учителей публики». Обобщая выдвинутые Н. А. Полевым, Ф. В. Булгариным, В. М. Строевым, Н. И Надеждиным, М. П. Погодиным и другими претензии к «Повестям Белкина», диссертант приходит к следующему заключению. Нельзя утверждать, что новаторство Пушкина рецензенты начала 1830-х гг. абсолютно не поняли. Они, скорее, испытывали сомнения, неуверенность в своих трактовках пути, избранного поэтом. Полевой: «Кажется, Сочинителю хотелось испытать: можно ли увлечь внимание читателя рассказами, в которых не было бы никаких фигурных украшений ни в подробностях рассказа, ни в слоге» («Московский телеграф», 1831, № 22). Строев: «Ни в одной из Повестей Белкина – нет идеи» («Северная пчела», 1834, 27 авг.). Надеждин или (по атрибуции С.М. Осовцова) Погодин: «Г. Белкин как будто не принимал ни малейшего участия в своих героях <…> Но, подметив многое в сердце человеческом, он умеет при случае взволновать читателей, возбуждать и щекотать любопытство, не прибегая ни к каким вычурам. Читая его повести, иногда задумаешься, иногда рассмеешься, и сии движения бывают тем приятнее, что причины их всегда неожиданны, хотя и естественны; вот в чем заключается талант автора» («Телескоп», 1831, № 21). Последнее заключение вполне удовлетворительно характеризует гармонический аккорд смыслов, обобщаемых не в сфере выражения, а в сфере понимания.
Могли ли поколебать сердцевину молчаливого созерцания истины уловки, которые применяло «торговое направление» против «аристократии пишущих талантов»? Вспомним, как нападавшие на «великосветские» литературные привилегии объявили князя Вяземского виноватым в том, что именно он развязал полемику о «литературных приличиях». Для завсегдатаев столичной литературной жизни не представляло сложности отделить фальшь от истины, однако подобные манипуляции преграждали путь к возмужанию «нашего младенствующего читателя»9.
В разделе I.5 «Арена журналистики как театр и амфитеатр» показано развитие «арзамасской» концепции просвещенных преобразований в деятельности Пушкина-журналиста. Материал раздела поделен на части, соответствующие двум сторонам единой задачи, открывшимся поэту не одновременно Параграф 1.5.1 носит название «Стадия “журнальной арены”»; параграф 1.5.2 – «Стадия “амфитеатра”».
Обобщая ход журнальных полемик о романтизме, Пушкин до некоторого момента считал главным достичь взаимопонимания между людьми пишущими. Будучи в ссылке, он живо интересовался ходом столичных альманашно-журнальных дел, проницательно откликался на наиболее серьезные статьи (переписка и черновые наброски по поводу обзоров в «Полярной звезде», реплики на публицистику в «Мнемозине» и др.). Увидев, что «Бестужева статья об нашей братьи ужасно молода», Пушкин поделился с Вяземским соображениями о том, что «должно печатать благонамеренные замечания на всякую статью – политическую, литературную – где только есть немного смысла» (X, 108).
Не юношеский пыл, а богатырская энергия зрелого мужества дышала в строках Кюхельбекера, который отвергал эпигонский классицизм, но не перечеркивал тем веру в мощь героического. Прочтя статью «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» (1824), Пушкин стал вчерне набрасывать историю русской литературы прошедшего столетия. В частности, записал, что Екатерина II послушно училась у выдающихся французских мыслителей, при Александре I «обмелевшая французская словесность» заполонила все. Эти замечания остались вне публикации: Пушкину хотелось найти не менее сильный и полный достоинства, чем у Кюхельбекера, способ выражения мыслей. В частных письмах организаторам журнального дела (см. сентябрьское 1932 г. письмо Погодину) поэт мог высказываться раздраженно, желчно; но в предназначенные к напечатанию статьи включал лишь гармонично уравновешенные суждения.
В первый год издания «Литературной газеты», чтобы преодолеть упорную осаду со стороны противников, смести нагромождения фальши и предубеждений, Пушкин написал «Сказку о попе и работнике…» и хоровод повестей-притч, на самом деле, напоминающий древнегреческую хорею, возглавляемую прохором. Художественные произведения привлекаются диссертантом наряду с критикой и публицистикой для того, чтобы выявить общее для всех творческих замыслов Пушкина-реалиста единство хода мысли и показать слаженное «хороводное» движение, в котором всему явленному на сцене журналистики живо откликается амфитеатр.
II глава «Моделирование просвещенных реформ журналистики в персональном мифе А. С. Пушкина» углубляет представление о типе мифотворчества, которому отдал предпочтение поэт при создании «журнала русского». Персональный миф Пушкина-журналиста метонимичен; он, как и миф архаический, транслирует структурную подоснову (матрицу) органично развитого языкового и жизненного мира.
Раздел 2.1 «Роль автобиографии и родословной в формировании образа журналиста» устанавливает различие между метонимическим и метафорическим типами мифотворчества. Проведено сравнение двух вариантов подачи образа литератор-журналист: смиренно-личностного (пушкинские черновые наброски истории собственного рода и включенная в I том «Современника» маленькая трагедия «Скупой рыцарь») и индивидуалистического (публицистика, автобиографическая беллетристика Полевого). На этой основе выявлено, что Пушкин и Полевой не считают журналистику областью точного документирования: им важно подчинить изложение фактов определенной интерпретации событий жизни. Слово призвано не слепо фиксировать их, а прояснять выделенную автором сторону явлений. Это и есть мифотворчество, причем мифотворчество разного типа. Каждый из этих двух «автобиографов» использует свидетельства из жизни предков и современников для утверждения определенной модели исторического процесса.
Пушкинское драматическое сочинение «Скупой рыцарь» ставит вопрос о достойном и недостойном распоряжении наследством. Поэт вводит в сюжет несколько линий преемственности (родство, связь поколений, созидание), восходящих к семантике слова «век», выявляя не индивидуально-биографическое, а матричное начало двух линий смысла: 1) сень наследственной истории рода, 2) разрыв преемственности между Средневековьем и Новым временем по причине индивидуализма скупцов и пустых растратчиков. Разбирая произведение, которое Пушкин около пяти лет не давал в печать (возможно, специально приберегал для собственного журнала), соискатель доказывает, что матрица и алгоритм органично развитого информационного процесса аккумулируют результаты слаженного взаимодействия поколенческих волн протяженностью в 10 (ментальное десятилетие), 30 (трижды десять – витальное тридцатилетие), 90 (трижды тридцать – век) лет. Трансляция этого алгоритма невозможна вне семейной традиции и полноценного этнического самосознания. Как центр равновесия прошлой / будущей самоидентификации народа «журнал русский» (идеальная модель просвещенности) на уровне личностном поддерживает «самостоянье человека», на уровне родовом – сходство поколений. «Семейным сходством будь же горд; Во всем будь пращуру подобен» – девиз не только царей, но и всех граждан, достойно участвующих в судьбах Отечества.
В разделе 2.1 «Смена журнальных мод» обращено внимание на то, что Пушкин советовал печатать в «Московском вестнике» побольше повестей: «Они должны быть непременно существенной частью в журналах, как моды у “Телеграфа”. У нас не то, что в Европе, – повести в диковинку. Они составили первоначальную славу Карамзина; у нас про них еще толкуют» (IХ, 250). В том же письме поэт предлагает дать подготовленную для альманаха «Урания» повесть Погодина именно в «Московский вестник» (сам он в последующем отдаст в IV том «Современника» лучшее детище своих раздумий о судьбах соотечественников – «Капитанскую дочку»). Подобные решения знаменуют стратегию, способную сделать журнал эпицентром и проводником смиренно-личностного сознания.
Пушкин, Жуковский, Даль называли сказками прозаические и стихотворные повести, в которых письменная речь следует законам устной трансляции культурного предания. «Домик в Коломне», «Повести Белкина» – сказки-притчи, апофатически выраженное, «скрытое» морализирование («Сказка ложь, да в ней намек – / Добрым молодцам урок»).
В параграфе 2.2.1 «Притчи о сапожниках и гробовщиках» интерпретирован пласт пушкинских иносказательных повествований о борьбе «журнальных партий» 1830-х гг.
Притчи ценны тем, что не подливают масла в огонь, смягчают взаимную нетерпимость противников и резкость суждений, подсвечивают жизненные ситуации остроумием, мудрым и радужным юмором. Диссертант полемизирует с постмодернистскими трактовками иносказательного смысла ряда пушкинских произведений: «Повести Белкина» и «Маленькие трагедии» не тайнопись, предназначенная узкому кругу посвященных (мнение А. Глассэ). Это реплика на пасквили, сочиненные очернителями «Литературной газеты». На ламентации Н. Полевого о «жребии журналов» Пушкин ответил: жребий переменит только «смена мод». Мрачные скептические предсказания поэт уравновесил отсылкой к светлой по мысли, дельной и искренней статье о литературных новинках 1829 г. (обзор И. Киреевского в альманахе «Денница»). Замысел «смены мод» в русской периодике 1830-х гг. позволил отринуть нападки нечистых на руку конкурентов. Пушкин творчески воссоединил три грани перемен: очищение языка, прояснение собственного жизненного мира писателя, освоение эпического типа собеседований с другом-читателем. Это дало стратегию решения культурных проблем общегосударственного, общенационального масштаба: все пришло в движение и получило новый смысл, когда поэт убедился, что в печати начало расти пространство взаимопонимания между художниками, публикой и зрелой литературной критикой.
Параграф 2.2.2 «Иерархия оценочно-смысловых доминант» содержит анализ архетипических мотивов `черное`, `желтое`, `белое` в пушкинских раздумьях о цельном и раздвоенном читательском сознании. Выделены глубоко личные (желание, чтобы истинный расклад обстоятельств был понят его невестой Н. Н. Гончаровой) и общечеловечески значимые моменты. Образно-философские доминанты «предбелкинского» этапа акцентируют остроту кризиса и необходимость выхода из него. «Белкинский» этап устраняет («растворяет») преграду, которая многим казалась непреодолимой. Иерархически выверенная система координат персонального мифа Пушкина-журналиста высвечивает важнейший смысловой узел – антитезу раздвоенное / цельное человеческое сознание. Мерой сопричастности всему, что человек впитывает из окружающей жизни, становится объем и настрой душевного внимания, не уходящий в прошлое, а ровно светящий всю жизнь.
Зрелое воплощение пушкинской модели «журнала русского» – издание пушкинского «Современника» – освещено в разделе 2.3 «Ансамбль издания как коллективное мифотворчество». Пространство понимания в журнале должно совпадать с хором голосов, которые звучат сию минуту, но удерживать симметрию между былым и будущим. Этого и добивался Пушкин при переработке смысла журнальных собеседований. Универсальность (неизменные законы гармонии) выступала как тактика; стратегией была забота о том, чтобы все обновляемое временем росло и воспитывалось на здоровых корнях, достающихся каждому носителю языка вместе с родным миром.
Из писем Пушкина к Вяземскому видно, что Пушкин охладел к «Литературной газете», когда во главе ее стал Сомов, а не Дельвиг. С конца 1831 г. поэта не оставляла мысль, «чем ее заменить». Из нескольких имевшихся проектов был приведен в исполнение один – подобие «английских трехмесячных Reviews». О нем в письме Бенкендорфу (31 декабря 1835 г.) говорилось: журнальное предприятие «доставит мне вновь независимость, а вместе с тем и способ продолжать труды мною начатые» (X, 187). Независимость от вмешательства посторонних позволяла издателю «Современника» координировать проективный ход журнальных / жизненных дел аналогично тому, как он координировал «вхождение поэзии в действительность» при написании романа «Евгений Онегин».
Диссертант анализирует ансамбль материалов, опубликованных в четырех томах «Современника» за 1836 г., выявляя переклички между составляющими каждого тома в отдельности и всех томов вместе. Выявлено, как такой ансамбль издания «аккумулировал» устойчивый итог – эпическое восприятие жизни. Итог не мог восприниматься как персональный, поскольку не вытекал из чьей-то отдельно взятой точки зрения. Коллективное мифотворчество по мере накопления эпических перекличек преобразовывалось из метафорического в метонимическое. Это подтверждается содержанием статей, стихотворных и прозаических текстов, написанных разными авторами. Привлечены к разбору статья П. А. Плетнева «Императрица Мария»; критико-публицистические статьи Н. В. Гоголя и П. А. Вяземского, теоретические работы Э. Ф. Розена; «Разбор Парижского математического ежегодника» и эссе «О надежде», принадлежащие перу П. Б. Козловского; очерк «Долина Аджитугай» Султана Казы-Гирея; мемуарные публикации Н. А. Дуровой и Д. В. Давыдова; «Париж. Хроники Русского» А. И. Тургенева и другие материалы.
Пушкин-издатель лишь более целенаправленно, чем другие участники журнала, помогал процессу кристаллизоваться. В частности, создавал для этого новые фигуры журнальной хореи, формировал грани равновесного охвата жизненных явлений. Дюлис, «дуэлянт», вызвававший к барьеру оскорбителя памяти Жанны д’Арк, – развитие приема, породившего отважного фельетониста Феофилакта Косичкина. Читатель А.Б. из Твери – провинциал, от имени которого издатель «Современника» получал очень дельные наказы. Все это не марионетки и не «журнальные маски». Они так же самобытны и самостоятельны в суждениях, как воплощения пушкинских «романических затей» – Евгений Онегин и Петруша Гринев, Татьяна Ларина и Маша Миронова. Используя публикации 1836 г., массив цензурных купюр и редакционный портфель заготовок на будущие тома, соискатель выявляет, как рос и подвижно развивался синхронно действующий поток речи / жизни – ансамбль эпического журнального мифотворчества в «Современнике».
Глава III «Пушкинская модель “журнала русского” и тактико-стратегические задачи просвещенных реформ», имеющая три самостоятельных раздела, отстаивает теоретическое положение о том, что пушкинскую модель просвещенных преобразований можно объять целиком, а не частично и приблизительно. Результаты гармонии едины и пути сближения с нею неизменны. В таком единстве остро нуждается культурное сообщество, оснащенное инженерными приспособлениями для глобальной переработки информационных ресурсов, но не создавшее систему безопасных информационных технологий.