Две жизни
| Вид материала | Документы |
- Конспект урока литературы Тема: «Две судьбы, две жизни», 256.63kb.
- Лекция Возникновение и развитие жизни на Земле Теории возникновения жизни на Земле, 165.42kb.
- Две жизни Александра Сергеевича Пушкина, 359.97kb.
- М. А. Фельдман, д и. н., проф. Урал акад гос, 185.55kb.
- Столица: Рабат Население, 159.88kb.
- Две жизни, 6718.96kb.
- План мероприятий учреждений культуры области, посвящённых Дню семьи, любви и верности, 851.95kb.
- Принципы обучения, 592.11kb.
- Фрагменты из дидак тического спектакля ”Две музы А. П. Бородина”, 33.55kb.
- Иосифа Флавия «О древности еврейского народа», 1360.8kb.
Мы подходили к большой беседке из частой-частой проволоки, защищавшей от ночных бабочек, летевших со всех сторон на яркие лампы, которыми она была освещена. Когда мы подошли к самой беседке, тот человек, что замыкал наш караван, вышел из неё нам навстречу. Теперь я мог его узнать только по длинной седой бороде и тёмному, точно из камня высеченному лицу. Я имел возможность, пока И. представлял нас, рассмотреть лицо хозяина оазиса. Оно поразило меня тем, что на нём не было ни одной морщины, кожа была совершенно гладкая, молодая, но в самом лице молодости не было. Какая-то вековая мудрость лежала на нём, точно он жил сотни лет на земле.
Но у меня не было времени размышлять о Рассуле Дартане. Он подвёл меня к двум женщинам, молодым и очень мило одетым в своеобразные длинные, узкие платья, с распущенными волосами, множеством красивых браслетов на обнажённых руках и ожерельями на шеях, представляя меня им как своим правнучкам. Только я подумал, на каком же языке я буду с ними говорить, как одна из них, младшая, сказала мне, хорошо произнося по-французски:
— Мы привыкли называть дедушкой нашего дорогого владыку. Но на самом деле он не только не дедушка нам, но прапрапрадед.
— Вот редкостное счастье иметь живым прапрапрадеда, — ответил я. — Я впервые видел бы и прадеда, не только прапрапрадеда живым, — говорил я, усаживаясь на указанное мне место за столом между двумя женщинами.
Обе мои соседки очень заинтересовались судьбой Эты и спрашивали, почему я везу его по пустыне. Обе предлагали свои услуги поухаживать за моим птенцом, пока я не вернусь обратно, уверяя, что я могу совершенно спокойно доверить им уход за Этой, пока не возвращусь.
— Ведь ни один караван не проходит через пустыню, не заехав отдыхать к нам в оазис. Часто у нас живут подолгу люди, отправившиеся в путешествие через пустыню, здоровье которых не позволило им ехать дальше, — сказала старшая. — В частности, француз, обучивший нас своему языку, должен был прожить у нас более двух лет, пока дедушка помог ему восстановить своё здоровье, чтобы вернуться на родину. У нас живут люди почти всех национальностей, всех профессий. Наши бани, прачечные, ванны выстроены по плану лучшего инженера Америки, который прожил у нас более трёх лет и ни за что не хотел уезжать. Он очень полюбил мою дочь и умолил дедушку разрешить ему на ней жениться и отпустить её с ним на его родину. Как я ни протестовала, дедушка убедил меня отпустить старшую дочь. Мне остались ещё четыре в утешение.
Старшая дама была так моложава на вид, что я с удивлением спросил:
— Во сколько же лет у вас выходят замуж? Я представляю себе с трудом, что у вас может быть пятеро детей. Но если даже и можно это себе вообразить, то всё же старшей из них не может быть больше восьми-девяти лет.
— Это климат нашего оазиса и свойства нашей воды таковы, что мы живём долго и долго сохраняем моложавость. Моей девочке было семнадцать лет, когда она вышла замуж. Дедушка не позволяет жениться раньше двадцати одного года и выходить замуж раньше семнадцати.
Разговор наш шёл о быте и жизни оазиса и не мешал мне слушать о новой, неизвестной мне форме существования целого культурного племени, с одной стороны, и бдительно присматриваться ко всему совершавшемуся вокруг меня — с другой.
Я не видел за столом никого из нашего каравана, кроме И. и Бронского. Последний сидел также между двумя молодыми женщинами, разговор их шёл по-английски о театре, насколько я мог уловить из долетавших до меня отдельных слов.
— Разве у вас есть театр? — спросил я своих собеседниц.
— Театра в истинном смысле слова, у нас, конечно, нет. Но дедушка увлёк детей, помог им самим написать пьесу, был их первым режиссёром долгое время. Теперь дети повыросли, развились, и некоторые из них стали заправскими актёрами, писателями и режиссёрами. Они мечтают хоть раз увидеть игру настоящего артиста. Дедушка им это обещал. Не знаю уж, откуда он возьмёт здесь артиста, да ещё настоящего. Разве когда-нибудь заблудится в пустыне караван с артистом и забредёт в наш оазис.
— Уж раз дедушка обещал — значит, будет, — вмешалась в разговор младшая. — Вы можете верить или не верить мне, но дедушка знает всё. Знает, когда будет набег зверей, и как от них защититься, и когда надо выезжать в пустыню на помощь заблудившимся, и когда будет недород, и когда близко пройдёт чума, — всё, решительно всё знает дедушка. Он точно в земле и в небе видит, не то что всего человека насквозь видит. Если он что-нибудь сказал, можете быть уверены, что именно так оно и будет. Ни разу не случалось, чтобы душа нашей жизни, душа нашей радости — дедушка — сказал нам неправду.
Ужин кончился, хозяин встал, омыл руки и рот в струе лившейся воды над большой раковиной в конце беседки. Все последовали его примеру, взяв со стола большие бокалы, назначение которых только теперь мне стало ясно. Вся группа сидевших за столом людей, человек около двадцати, большая часть которых группировалась вокруг И. и хозяина в продолжение ужина, двинулась по тёмной аллее.
После светлой беседки аллея показалась мне ещё темней. В конце её, довольно далеко, горел огонь большого костра. Я понял, что к этому-то костру мы и идём. Вскоре глаза мои привыкли к темноте, звёзды сияли ярко, и на лету я поймал взгляд И., как бы говоривший мне: “Помни”.
Бронский взял меня под руку, точно желая защититься от своих словоохотливых собеседниц. Мне и самому хотелось сейчас помолчать, хотя жизнь оазиса очень меня интересовала. Довольно долго мы шли по аллее, дошли до перекрёстка и увидели ряд домиков.
— Вот здесь живём мы, — сказала моя старшая собеседница. — Сейчас всем нам необходимо быть дома. Если завтра ваш караван двинется в путь не так рано и у вас будет время, я и вся моя семья будем рады увидеть вас у себя, — любезно прибавила она, протягивая мне и Бронскому руку на прощание. Не только дамы, но и все шедшие впереди мужчины простились с нами и разошлись по своим домам. С нами остался один Дартан, и из темноты вынырнул Ясса, которому мы очень обрадовались. Настроение всех оставшихся сразу изменилось. Я почувствовал какое-то облегчение и понял, что волна эманаций И., которые всегда и всем помогали жить энергично в его присутствии, шире и глубже охватила меня.
Костёр, и издали казавшийся немаленьким, вблизи оказался огромным и высоченным. Он был сложен на высоком постаменте из чёрного камня и освещал широкий круг пространства, как большущий факел. Горели в костре огромные куски дерева, почти не давая дыма. Когда мы подошли к самому костру, хозяин низко поклонился И. и сказал:
— Будь благословен, Учитель, за всё то, что ты уже для нас сделал и делаешь. Будь дважды благословен за то, что ты заехал к нам сегодня в этот великий для меня день. С тех пор как много лет назад Али прислал тебя в этот день ко мне с драгоценным для меня письмом, ты ни разу не забыл тем или иным путём дать мне знать, что помнишь и приветствуешь меня. Особенно сегодня я ценю твой приезд, так как чувствую усталость от трудов и необходимость увидеть тебя, труженика Вечности, не знающего ни усталости, ни тоски. Садись, Учитель, разреши представить тебе двоих моих внуков, возвратившихся на днях домой. По твоему приказанию я отправил их в университеты. Один из них учился в Гейдельберге, другой в Оксфорде.
Он усадил И. в плетёное кресло, указал нам с Бронским места за креслом И., где стояло нечто вроде плетёного диванчика, и подвёл к нему двух красивых, молодых, рослых мужчин, одетых в белые длинные платья из полотна, как носили жители оазиса, но с коротко остриженными волосами и с гладко выбритыми лицами.
И. ласково поздоровался с каждым из молодых людей, несколько дольше задержав руку каждого из них в своей, чем это делал обычно, здороваясь с людьми. Новых знакомых, очевидно, стесняло присутствие стольких незнакомых им людей. Я понял, что они, как, бывало, и я в первое время знакомства с И., почувствовали себя вдруг прочтёнными в своём духовном мире, точно стояли обнажёнными, со всеми своими духовными сокровищами в руках.
И. сказал им несколько приветливых и ласковых слов, после которых они стали увереннее и спокойнее, посадил их на наш с Бронским диван и просил Рассула занять место рядом с ним. Несколько колеблясь и застенчиво улыбаясь, великан не решился протестовать и сел рядом с И., фигура его возвышалась как монумент над всеми нами. Я подумал, что он ещё огромнее Али и Флорентийца. Если тех я видел гарцующими на конях, то уж Рассул был невозможен ни на чём, кроме верблюда или разве кентавра.
Только мелькнула в моей голове картина: Рассул на кентавре, как он обернулся в мою сторону и послал мне такой лукаво-поддразнивающий взгляд, которого на его каменно-мудром лице я не мог себе и представить. Я вспомнил слова моей собеседницы за ужином о “дедушке” и решил быть осторожнее в вольном полёте своих картинных мыслей, и как раз сделал это вовремя.
— Ясса, приведи спутников наших двух отрядов и Кастанду, — сказал И., не поворачивая головы и рассматривая толпу людей перед собой, которая была довольно многочисленна.
Пока Ясса отправился исполнять его приказание, И. употребил своё время на разговор с некоторыми пожилыми и молодыми людьми, мужчинами и женщинами, подходившими к нему из темноты за советами, и всех их И. оставил в свете костра. Послышались шаги многих пар ног, и первое, что я увидел... был сияющий Франциск, рядом с ним шёл профессор. Оба были свежи, юны, сильны, точно и не ехали по пустыне.
Я и прильнувший ко мне Бронский были до того поражены, что превратились в соляные столбы. Никого и ничего больше я уже не видел, кроме этой пары. Сверх обычной одежды на плечах Франциска был накинут алый плащ, казавшийся огненным. Свет игравшего костра, падая на это единственное алое пятно среди моря белых фигур, делала его живым, движущимся. Мне положительно казалось, что я вижу какие-то струйки, бегающие по блестящей и лёгкой материи плаща. Голова его не была ничем покрыта, тогда как на голове учёного был тюрбан, менявший его до неузнаваемости. Рассул встал навстречу Франциску, уступая ему своё место подле И., но тот ответил:
— Сиди, сиди, родной, подле твоего заботливого Учителя. Я сяду здесь, буду всем виден, и сам буду видеть всех, а также усажу своих новых питомцев подле себя.
Он сел на довольно высокий и широкий каменный диван, на котором были положены подушки и циновки, усадил подле себя профессора, по другую сторону — Андрееву, дальше Лалию, Терезиту, Нину и Никито, а у ног его сел милый Ольденкотт, не спускавший с него глаз. Взглянув в лицо англичанина, когда он на момент перевёл свой взгляд на И. и Рассула, я был поражён сходством выражения его глаз с глазами Франциска. Из глаз Ольденкотта лилась такая доброта, такой мир и счастье, что я сразу понял, какой высоты должен быть дух человека, чтобы его лицо могло отразить хотя бы на миг божественную доброту.
Боже мой, я понял ещё раз, как мало я вдумывался и вглядывался во встречи. Человек, служивший чем-то вроде вечного уборщика у Андреевой в его внешней жизни, кем же был на самом деле этот человек, если лицо его по своей доброте могло быть сравнимо с Франциском?
Не успел я прийти в себя от изумления, как почувствовал лёгкий толчок и сообразил, что Ясса берёт из моих рук Эту, которого я, по своей рассеянности, далеко не элегантно держал.
— Дайте мне птицу, Лёвушка. Это далеко не по-джентльменски так обращаться с Этой, — шепнул он мне, беря от меня павлина.
Слова Яссы напомнили мне приказ И. Я постарался снова влезть в самого себя и держать себя в крепкой дисциплине. Только тогда я увидел леди Бердран и Игоро, севших недалеко от И. Господи, сколько времени я не видел Игоро, даже забыл, что ведь он тоже жил в Общине! Сколькими качествами мне ещё надо обладать и учиться! Я, имевший такое ограниченное количество друзей и знакомств, забыл об Игоро. И И., имевший тысячи людей в своей памяти, не забыл ни разу одного какого-то дня в жизни заброшенного в пустыне хозяина оазиса!..
— Мои дорогие друзья, — раздался голос Франциска, — как я рад, что в эту чудесную ночь, ночь такую значительную для многих из присутствующих здесь, я могу напомнить вам, что нет ни рангов, ни чинов, ни условных путей для каждого из тех, кто ищет мира и счастья. Кто может достичь их в своей земной жизни? Тот, кто выполняет слова Евангелия? Тот, кто служит ежедневно по нескольку церковных служб? Кто совершает путешествия по святым местам? Нет, только тот, кто в своём сером дне пронесёт доброту своим встречным. Доброту в условиях и пониманиях его современности, а не по кодексу условных правил, которые определяют, что такое доброта, придерживаясь всех своих предрассудков. На самом деле, можно ли дать наставление каждому отдельному человеку, как ему действовать среди людей, если основное его качество, которым он понимает и воспринимает дух своих встречных, есть доброта? Такая доброта, которая идёт не от ума человека, то есть когда человек не успевает спросить свой ум: как мне поступить, а мгновенно, любовно обнимает всего встретившегося человека, со всеми его пороками, скорбями, слезами, упрямством и муками, составляет не личное, человеческое качество, но является действием аспекта его Единого, оживотворённым и движущимся в путь его единения с людьми. Тут не форма управляет действиями человека. Тут непосредственно Единый согревает форму человека своей Любовью так, что она становится мягкой, как воск, и отогревает слои условных корок на встречном. Они размякают от такой встречи с добрым, поры их расширяются и дают возможность собственной доброте просочиться в верхние слои формы и соприкоснуться с Добротой-Любовью доброго. Но случаи путешествия по земле этой категории людей добрых редки. Чаще люди, проходящие свой путь земли добротою, несут её в себе закутанною во многие покрывала разума, скептицизма и даже некоторого рода отрицания. Таким людям приходится постоянно выбиваться из компромиссов, и если они достигают творческого результата в своём единении со встречными, то только в тех случаях, когда через все перипетии сознательных рассуждений попадают в бессознательное творчество, то есть в полную гармонию своего собственного организма. Что такое гармония человека? Можно ли достичь её знаниями, добываемыми извне? Может ли привести человека к гармонии культура и все дары цивилизации? К большому огорчению множества людей, гоняющихся за знаниями, — употребляю сейчас это слово в самом широком смысле и значении, как силу даже космического значения, — нет такого знания, которое могло бы привести к гармонии. Иная сила, иная культура приводит человека к гармонии: культура сердца. Почему в большей части человечества все несчастья идут от разлада ума и сердца? Чем особенным обладает культура сердца по сравнению с культурой ума? Чего не может приобрести сердце, что так легко вбирает в себя ум? Ум, как всеядное животное, подбирает весь опыт чужих достижений. И чем меньше творчества в собственном уме человека, тем он более блещет эрудицией чужих достижений, тем ярче он выделяется среди своей среды и носит название “умный”. Редкие умы-творцы почти всегда малозаметны в толпе, и суд над ними, признание их величиной того или иного порядка, происходит по их делам и произведениям, а не по талантливости их умения жить с людьми. Умы-творцы всегда достигают гармонии, потому что всё великое, что сотворили люди, может быть сотворено только в гармонии. Культура сердца — путь индивидуальной неповторимости человека. Никакой чужой опыт помочь в достижении этой культуры не может. Чтобы завоевать ничтожное звено в своей культуре сердца, надо сбросить огромную цепь предрассудков и суеверий. Чтобы выбросить в мир одну истину Любви, надо отдать несколько воплощений завоеванию культуры сердца. Как проходят первый этап пути к культуре сердца? Для всех людей земли, без всяких исключений, он заключается в одном: “Люби ближнего, как самого себя”. Казалось бы, эта истина не мешает уму действовать и достигать своей культуры, не лишает его сил для самых высоких напряжений. Но на деле в жизни обычного, простого дня мы видим обратное. Культура сердца с её словами Любви, как надоедливая муха, мешает учёному в его делах и встречах. Первое, от чего желает отделаться умный, первое, что он желает забыть и вне чего хочет себя поставить, есть проблема любви к человеку. Ни как таковую, ни доброжелательство к другому, ни сострадание и заботу о ближнем он не принимает в свой серый день как творчество радости. У него делается сплин от людей, занятых проблемами сердца, если он лично в них не заинтересован. Культура сердца, начиная с доброжелательства, переходя в сострадание, становится молитвой, когда каждое действие сердца есть привет ума и сердца, поклон всего целого в человеке огню его встречного. Дорога — от начальной до высшей ступени в пути культуры сердца, — это ряд раскрепощений человека, где с него спадают целые серии обветшалых пониманий и понятий. В каждой ступени характер встреч человека бывает разный. Но причина этого разнообразия всегда одна: он сам. Дойти до полного понимания, что все обстоятельства жизни и все встречи — только твоё собственное творчество, не менее трудно, чем перестать осуждать человека. Заметить действие закона причин и следствий в своей собственной жизни так же трудно, как сбросить со своего организма всю нечистоту, прилипшую к нему за века жизней. Когда человек сходит на землю, он точно знает, какое новое качество он должен приобрести и какие старые силы страстей он должен перековать в силу радости, то есть в ту энергию, единственную, которая вводит человека в творчество, в гармонию. Те люди, что начинают свой новый урок воплощения от культуры сердца, вводят в действие своё гармоничное Начало, достигают тех или иных ступеней откровения. Иногда, будучи даже неграмотными, они имеют такую высокую силу верности Любви, что их духовное видение переносит их далеко за границы обычных пониманий их среды. Начинающему жизненный путь с культуры сердца не приходится становиться в постоянной нерешительности перед каждым вопросом, останавливаться перед каждым встречающимся в дне повышением или понижением почвы, с трудом решая, как обойти или перепрыгнуть препятствие. Что такое препятствие? Только неготовность самого человека к тому действию, которое он взял на себя сам, сходя на землю. Представим себе, что перед двумя людьми — ума и сердца — встаёт одна и та же задача. Скажем, к умному, который ищет жить в служении ближним, и к доброму, который ничего не ищет, но живёт в доброте, держа в полной верности руку своего Учителя, пришёл друг и просит крова и отдыха. Оба — и умный, и добрый, стеснены в обстоятельствах. Кров их уже заполнен другими, больными, требующими постоянного ухода и забот, — сил физических у обоих мало. Добрый, держа руку Учителя своего, верный ему до конца, просто подумает: у меня нет места, дом не мой, а Учителя моего. Если возьму ещё ношу, не снесу ни одной. Знаю, что этот несчастный найдёт себе кров, а те, кого опекаю сейчас, нигде его не найдут и без меня погибнут. Пусть рука Учителя моего поможет мне пронести сейчас Его ношу, как сумею лучше. И он скажет просящему без всякого разъедающего сердце компромисса: “Сейчас не могу принять тебя, друг, даже помня хорошо твоё гостеприимство”. Умный же, раньше чем отказать, измучится сам и долго будет чувствовать рану в сердце, потому что отказал, поступил эгоистично, неблагородно и т.д., вместо того чтобы подумать об одном: есть мера вещам. И какою бы мерою я ни мерил, сила, во мне живущая, переносится и мною, и моим встречным в ту меру, какую каждый из нас отмерил в себе Вечному. Нет моего личного отношения к другу, в котором тоже не вижу личного. Есть только те обстоятельства, в которых каждый из нас ищет нести Единого и служить Ему. Сохраню полное спокойствие и буду нести смиренно Света и служения столько, сколько моя мера вещей позволяет. Признаков культуры сердца, по которым можно было бы делить людей, не существует. Нельзя сказать, что такое или иное действие принадлежит только тем, кто идёт путём доброты. Каждый должен понимать, что важно не то, оценён ли поступок так или иначе, а важно, чтобы поступок был действием сердца человека. Что побудило, как воспринято окружающими это действие сердца, значения никакого не имеет. Всё это относится только к временным формам. Весь смысл каждого действия только в том, сколько отразилось в нём Беспредельного, что человек очистил и пролил в путь своих встречных. Едкий яд условностей, овладевающий людьми, не является привилегией больших городов, как шелуха именно тех толп народа и его суеты, среди которых живёт человек, ищущий раскрепощения. Не надо путаться в понятиях. Не то важно, что вы ищете, но важно, чего вы ищете и как вы ищете. Если ищете, ясно понимая своё место во вселенной, ищете ступать весело и просто по ступеням вселенной, ваше искание идёт от Вечного в вас, и для вас не существует хаоса страстей. Ваша мысль не застревает в кипящей массе условностей, в которых живёт окружающая вас толпа, — вы вращаетесь среди тех вибраций, где творит мысль, не спускающаяся к суёте и тлению временного. Вокруг вас носятся толпы молящихся, вечно молящих о помощи. И вы видите ежедневно, как все эти мольбы, возносимые куда-то, в какие-то вне человека существующие небеса, остаются всегда без ответа. Почему? Только потому, что нет инертной энергии — Бога, сидящего в мёртвых небесах, а есть творящая, вечно движущаяся Энергия, живущая во всём, как и в каждом человеке. Чтобы пришёл ответ мольбе человека — если уж можно говорить о мольбе, называя этим словом личную просьбу, — надо, чтобы весь человек был одним чистым славословием Жизни. Но когда он достигает того мира в сердце, который делает его звучащим славословием Жизни, он не возносит личных молитв, так как он сам перестал быть личным. Он ясно знает, по действию духа в себе, Безличное, что живёт в его форме. Временная форма даёт