Другом две значительные личности Вольтер и Екатерина Великая

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 6 7 8 9 10 11 12 13 ... 28

Глава шестая

глубоко задевшая нежные души двойняшек-курфюрстиночек, изгнавшая бесов из

камина, а также заставившая задуматься об андрогинных свойствах младших чинов

императорской гвардии в обществе старческого красавца Вольтера

В ту ночь в замке "Дочки-Матери" долго не могли уснуть. Сначала пришлось

поведать высокочтимому Вольтеру и блистательному Фон-Фигину, что произошло во

внешней бухте, пока они под защитой пушек линейного корабля размышляли над

"Наказом" Северной Минервы. Засим приступили к юным героям и потребовали от них

рассказа о погоне за неким чудовищем под именем то ли Казак Эмиль, то ли Барба

Росса, то ли еще как пострашнее. Ну и наконец по предложению Вольтера решили

отметить сию блистательную викторию. Никто, кроме подпоручика Земскова, да,

может быть, если судить по некоторой мимолетной мимике, самого Вольтера, не

предполагал, что на близком континенте уже разворачивается то, что по прошествии

двух с половиной веков, или в этом роде, в беллетристике будет названо

"вольтеровскими войнами". Впрочем, и названные лица пока что сего феномена не

постигали: Миша относил его за счет своей неспокойной головы, филозоф грешил на

переизбыток йодических атомов.

Подняли слуг, открыли ледники, потащили оттуда наверх бутылки пузырящегося

рейнского вина. Принялись будить всех, кто успел уже стушеваться с незадавшегося

"Ужина искусств", и в результате образовалось общество, которое автор,

укоренившийся в своих приемах, не может назвать никак иначе, как "Парадом

персонажей". Итак, извольте оживить в своей памяти всех, кто был хоть однажды

назван на сих страницах, а также в оную память вставить и тех, кто промелькнет

здесь впервые.

Сразу после "Оды Пчеле" вокруг огромного круглого стола, что, разумеется, слыл

едной из трех уцелевших копий стола короля Артура, воссело собрание. Сидел с

острым лицом, с обширным мосластым задом философ Вольтер, который до возврата

юнцов собрался было поумирать, то есть сесть на клизму, но вот, забыв про благое

дело, помолодел и возгорелся интересом к вину и к воспоминаниям о днях младых.

Одесную имелся Федор Августович Фон-Фигин, наш жантийом без даже малой укоризны,

едва ль не глянцевитый, личный и интимнейший представитель не только Ея

Величества, но и ея Мадамства, как величал ее все тот же Вольтер, алкавший также

звать ее не Екатериною, а скорее Юноной, Минервой, Венерой или Церерой, понеже

родилась она не для месяцеслова, а для поэзии всех народов "в лучшем складе".

Барон поначалу был весьма хмур, поелику важное действо прошло без его участия,

однако потом повеселел, особливо при взглядах на уцелевших в баталии кавалеров.

Ошую наблюдался граф Рязанский, генерал-аншеф Афсиомский Ксенопонт

Петропавлович, слуга музы Клио, сиречь Истории, кто, быв посажен в сию

максимально благоприятную позицью, моментман запамятовал славолюбские

ограниченные вкусы и теперь полыхал искренней страстью к европейскому

просвещению и либеральной терпимости.

Напрямик через стол от тройки расположилась великолепная четверка юности:

виновники виктории и победного пира Мишель и Николя в чистых батистовых рубахах,

а с ними обе тождественные прелести, все в цветах и кружевах, Клаудия и Фиокла

(переставляйте, как хотите). Оные четыре лика будто были писаны лучшим

италийским маслом, то есть лишены морщин и бородавок, а значит, доведены до

совершенства; о кровоподтеках же и ссадинах здесь умалчивается.

По касательной от сей золотой четверки, то есть с отменнейшим углом обозрения,

восседали в полной торжественности фижм две фрейлины-шаперонши при дворе Его

Самоотверженности Магнуса Пятого, Эвдокия Казимировна Брамсценберегер-Попово,

баронесса Готторн, и Марилора Евграфовна графиня Эссенмусс-Горковато. Ну а между

ними поместился - угадайте кто? - правильно, скромный труженик и воитель моря

коммодор (без пяти минут адмирал) Фома Андреевич (без четверти граф) Вертиго.

Длинными своими руками он безоговорочно проник под фижмы и взял каждую даму за

колено, чем поверг оных (и колена, и дам) в еле скрываемый трепет, а также в

явную утрату хваленой наблюдательности.

Далее по нисходящему старшинству. Корабельный священник отец Евстафий,

умудрившийся за время стоянки переступить линию раздела религий и соблазнить

православием местного патера Блюмендааля с дюжиной его прихожан; ключница замка

фрау Завески, коя со всеми своими обильными кладовыми и богатством форм тоже

переступила линию исторического раздела и соблазнила Евстафия; три старших

офицера с "Не тронь меня!", фон Бокк, фон Кокк и Никита Дондоньев с их

начищенными до ослепительности медными пуговицами и заколками; личные секретари

Вольтера Лоншан и Ваньер, не расстающиеся с чернильницами и пучком перьев для

записи изречений своего мэтра; два вельми вроде бы рассеянных, а на деле не

лишенных востроглазия чиновника при генерале, премьер-майор Дрожжинин и

партикулярный Зодиаков; засим еще одна пара, коя в отличие от предыдущей

призвана была сыграть немалую ролю в дальнейшем повествовании, то есть

гвардейские унтеры Марфушин и Упрямцев с их молодецкими блондинистыми усами, а

также унтеров оных земляки и друзья с корабля, первый помощник третьего боцмана

Стоеросов и младшой квартирмейстер Чудоюдов, кои были приглашены прежде всего

для того, чтобы показать, что здесь, вдали от родных брегов, не толь

субординация и сословная принадлежность играют ролю, коль островитянская дружба.

Сначала долго поднимали тосты за Николя и Мишеля и за всех тех, кто помог

отразить супостатов. Вольтер, поблескивая тут лорнетом, то есть представляя

бомонд, предположил, что за кулисами нападения стояла Оттоманская Порта. Могут,

конечно, думать, что не мусульмане тут безобразили, а мой старый друг и ученик

по части словесности король Фридрих, но я все-таки при всем критицизме эдакой

подлости от Фрица не жду, а во-вторых, если все ж это был и он, вернее, не столь

он, сколь его министр тайных операций фон Курасс, то все равно за фон Курассом

маячат визири Стамбула, потому что именно они ненавидят меня даже пуще, чем Папу

Римского, а я, месье и медам, полностью отвечаю им взаимностью.

"Ах, наш Вольтер! - воскликнули тут, как всегда в унисон, обе курфюрстиночки. -

Давайте хотя бы в эту волшебную ночь оставим политику и изберем другой предмет

главной темой нашего стола!"

"Какую же тему предлагаете вы, наши милейшие принцессы?" - вопросил Вольтер и

улыбнулся с некоторой игривостью, то ли уже предвкушая эту тему, то ли другой

темы от девушек и не ожидая.

"Мы предлагаем тему человеческой любви, - ответствовали Клаудия и Фиокла. - Что

она являет собою - животное или небесное?"

"Ах, какая чудесная тема! - воскликнул посланник Фон-Фигин. Тут он окинул

взглядом весь стол, отчего один из гостей зарделся, как ярчайшая морковь.

Посланник продолжал: - Монархиня наша была бы щастлива оказаться щас в центре

дискуссий! Давайте начнем с тебя, Вольтер: ведь о тебе ходят легенды и как о

любовнике, и как о поэте любви. Вообще расскажи о себе: ведь мы не все о тебе

знаем в силу стылости нашего климата".

Вольтер с благосклонностью принял приглашение - каждый не прочь повествовать о

себе, увы, не каждый может рассчитывать на внимание; он мог. Он встал и, чуть

покачиваясь на тоненьких каблуках - тревожила подагра подиатрических суставов, -

направился к камину. Все двинулись за ним, и так, определив "тему стола", оный

стол и покинули, чтобы расположиться вблизи камина, толь огромного, что сгодился

бы и для отливки корабельных якорей. Дабы избежать преувеличений, добавим: но не

пушек, милостивые государи, нет, не пушек.

Камин возгорелся мигом стараниями дворцовой челяди, составленной из лучших

лютеран острова, и в пламени его тут же уселся лицом к обществу магистр

Сорокапуст. Далеко не каждый мог его там узреть, а те, кто мог, давно уже

известны почтеннейшей публике. Вдобавок к этому странному, но не лишенному

художественности зрелищу рассказчик Вольтер мог также видеть пляшущих в пламени

Энфузьё, Флефьё, Встрка, Чва-Но, Гуталэна и других дьяволков фернейского сонма.

Словом, было уютно. Он начал:

"Друзья мои, я был воспитан иезуитами в колледже Луи Великого на левом берегу

Сены. Как это ни покажется странным, именно отцы иезуиты с их рвением к обучению

юношества привили мне любовь к литературе, особенно к драме. После окончания

колледжа в годы довольно бессмысленного изучения законов Феодосиуса и Юстиниана

я нашел близких мне людей в кругу скептиков-эпикурейцев, возникшем в угасающем

монастыре Рыцарей Тамплиеров. Один из них, достопочтенный де Шальё, объявил вино

и женщин самыми великолепными дарами, которыми наградила человека мудрая и

благодетельная Природа.

Девятнадцати лет от роду я влюбился, как бешеный, в Олимпию Дунуа, преследовал

ее со своей поэзией и обещал вечное обожание. "Никогда никакая любовь не

сравнится с моей, - писал я ей, - потому что никогда в мире не будет особы более

достойной любви, чем вы!"

Я служил тогда пажом у французского посла в Гааге. Посол написал моему отцу, что

дипломат из меня не получится. Отец призвал меня домой в Париж, лишил наследства

и угрожал отправить в Вест-Индию. В отчаянии я умолял Пимпетт, так я звал свою

любимую, приехать ко мне и угрожал самоубийством, если она этого не сделает. Она

была мудрее меня на два года и на свой пол. В ответ она посоветовала мне

помириться с отцом и изучать право. Отец сказал, что он простит меня, если я

стану адвокатом. Я согласился. Пимпетт вышла замуж за графа.

Это был мой последний пылкий, всепоглощающий роман. Я был страстным поэтом,

юнцом с натянутыми нервами и повышенной чувствительностью, однако, должен

признаться, друзья, я не был слишком эротичен; увы, это так. Впрочем, так ли уж

"увы"? У меня были весьма шумные в обществе связи, однако вызваны они были не

столь притяжением тел, сколь близостью духовной и умственной. Энергия моя

хлестала через мое перо, а не через органы тела. Я вижу, вы шокированы, Николя,

но вот Мишель, быть может, меня понимает. А ты что скажешь, мой Фодор?

Предпочитаешь промолчать, поблескивая своими удивительными глазами?

Мне было двадцать пять, когда я написал маркизе де Мимёр: "Дружба в тысячу раз

более драгоценна, чем любовь. Мне кажется, что я ни на толику не создан для

страсти. Любовь кажется мне чем-то неловким и вздорным. Я решил отречься от нее

навсегда".

"О Боже! - вскричали тут курфюрстиночки. - Что вы имели в виду, наш мэтр?

Анатомию любви или жар души?"

"Что это значит?! - вскричала тут баронесса Эвдокия. - Любовь и анатомия? Ведь

это же сущий парадоксимус!" Ей вторила графиня Марилора: "Откуда вы познали сии

двусмысленности, ваши высочества? Уж не из сочинений ли некоторых авторов?"

Тот, в кого метил этот намек, даже и не заметил шаперонского протеста. "И то, и

другое, ваши сиятельства, - ответствовал филозоф девочкам, и кисть его руки

прошла большой тенью по потолку зала. - Истинная любовь неотделима от

эротического блаженства, а значит, и безрассудства. Быть может, именно это мне и

кажется столь ридикюльным. Отчасти даже постыдным. Мы столь несовершенны в своем

устройстве. Клянемся самым поэтическим языком, а сами тянемся к дамам в

подполье, путаемся в их юбках, в собственных гульфиках, извлекаем свои фаллусы,

внедряемся в их вульвы, сотворяем сие не без остервенения... И все это происходит

по соседству с анусами, если оные и сами не вовлечены в сей маразм плоти,

именуемый высокой любовию. Надеюсь, собравшиеся тут на острове возле огня

достаточно эмансипе, чтобы не обидеться на старого филозофа".

Многие у камина были явственно обескуражены откровениями старика. Обе статс-дамы

производили жесты, как бы говорящие: "Ну чего вы еще хотели? Чего можно ждать от

этого несносного Вольтера?" Одна из них, а именно Марилора, дерзновенно

обратилась к классику; слегка уже запекшийся ея подбородочек дрожал:

"Послушайте, Ваше Превосходство, нельзя ли не вдаваться в сии подробности при

детях?"

"Здесь дети?" - воскликнули курфюрстиночки и в ужасе оглянулись в пустоту

большой залы. Детей там не было.

"Это про нас с Мишкой", - пояснил им Николя, и многие при сей реплике

расхохотались. Вольнодумство изрядно уже утвердилось в цивилизованных странах

благодаря амстердамским публикациям. Гран-Пер Афсиомский мягко поаплодировал

новому уношеству.

"Продолжайте, Вольтер", - еще мягче предложил посланник Фон-Фигин. Филозоф не

заставил себя упрашивать.

"Так я думал в те дни, когда был худым, длинным унцом, почти лишенным ягодиц.

Самые узкие штаны висели на мне мешком. Быть может, именно нехватка плоти

настраивала меня презирать ее соблазны, не впадая, впрочем, в крайности, должен

признаться, нет-нет, не впадая в крайности! - Он помахал длинными ладонями, а

потом сложил их, словно на покаянии. - Маркиза де Мимёр тому свидетельница; не

впадая в крайности.

Меня принимали в великосветских кругах, там называли мои стихи "искрометными" и

восхищались моим еретическим остроумием. Во дворце Сё у герцогини дю Мэн

особенно высоко ценили мои нападки на регента. Помнится, когда Филипп сократил

наполовину количество лошадей в королевских конюшнях, я пустил шутку, что было

бы лучше урезать наполовину число ослов при дворе Его Высочества. Увы, не только

придворные ослы были мишенями моих сатир, но также и дамы из окружения регента,

а тот, как известно, был горазд по этой части. Вообще, друзья мои, я удержу

тогда не знал в своих стишках, и они повсюду циркулировали, забавляя посетителей

кафе и светских салонов. Иной раз мне приписывали и не мои сочинения, в

частности, так случилось с одной политической инвективой ле Бруна. Вскоре после

этого и моя собственная инвектива против некоего "отравителя и кровосмесителя"

пошла гулять по Парижу, и я был отправлен в Бастилию вместе со своей

библиотекой, мебелью, бельем, духами и ночным колпаком. Одного этого достаточно,

чтобы обрисовать климат регентства. Филипп Орлеанский был вольтерьянцем до

Вольтера, а его дворцовые дебоши стали частью этикета.

И все-таки это была тюрьма, и вот тогда произошла в моей жизни еще одна любовная

драма. Я был влюблен в Сюзанну де Ливри. В нее же был влюблен мой ближайший друг

Лефевр де Женонвиль. Наша удивительная "любовь втроем" в связи с моим

прискорбным отсутствием превратилась в заурядный амурчик этих двух моих друзей.

Я страдал в чертовой Бастилии, но не терзался, потому что видел уже постыдную

сторону любви. Через несколько лет Лефевр умер. Я написал тогда стихи в память о

нас, троих.

Воспеть твою красу, Сюзан,

Поет гобой.

Любой кюре, забыв свой сан,

Помчится за тобой.

О тот блажной любовный сон!

Мы в нем сошли с ума!

Царица сна, весна Сюзан,

Лефевр и Франсуа!

Мы позабыли вздор забот,

Подсчеты в кошельках.

Весь мир наживы был забыт,

И лишь один мы знали быт,

Втроем в твоих шелках".

О Боже, вздохнули тут все присутствующие девы, кто про себя, а кто - вот именно:

принцессы - вслух.

* * *

Вольтер несколько минут молчал. Слеза катилась по его щеке, спотыкаясь в

напудренных морщинах. Потом продолжил:

"Сюзанна вышла замуж за богатого маркиза де Гуверне и отказалась принять меня,

когда я посетил ее дом. Я утешал себя стихами:

"Тот изумруд, что так вам люб,

И яхонты, мадам,

Не стоят шевеленья губ,

Что вы дарили нам!"

Сейчас ей семьдесят один год. Я больше никогда ее не видел, но все-таки еще

надеюсь на встречу".

* * *

"Byyx!" - вскричали тут все черти и испарились через трубу. Камин потух.

Пришлось всем присутствующим вздувать его заново: кто бросил спичку, кто горящую

трубку, кто вылил в прорву ром, а остальные просто дули на тлеющие угольки.

Камин вновь загудел, теперь уже чистым огнем вольтеровской молодости.

Этот Вольтер, думал посланник Фон-Фигин. Черт в нем вечно сидит рядом с

нежнейшим сердцем этого века!

"А что же было дальше с этой вашей странницей, достопочтенный мэтр?" - спросил

Михаил.

"Какой еще странницей? - удивился Гран-Пер и погрозил мальчику пальцем. - Ты,

видно, все проспал, Михаил!"

Вольтер в который уже раз взял голову шевалье за ухо, чуть оттянул ее в сторону

и заглянул глубоко ему в глаза: "Ты, очевидно, имеешь в виду мою любовь,

дружище?" Тот, освободив свое ухо, молча кивнул.

"Однажды она приблизилась ко мне. Мне даже показалось, что мы больше не

расстанемся. Мне было тогда двадцать восемь лет, а ей тридцать восемь. Звали ее

тогда графиней Мари де Рупельмонд. Она была столь же красива, сколь умна, и так

же, как и я, испытывала сомнения в религии. Именно ей я посвятил тогда "Эпитр к

Урании". Вот то, что я вспомню сейчас из этого важнейшего для меня стиха:

Прекрасная Урания, ты жаждешь

Будить во мне Лукреция, чтоб я

Согражданам моим подъял бы вежды,

Громил бы лживость, страстию объят.

Меня ты ободряешь, ангел милый,

По-философски встретить мрака рать,

С усмешкой к краю подойти могилы

И ужас новой жизни презирать.

Мы проводили ночи не столько за поцелуями, сколько за опровержениями

христианских святош. Мы любили Господа, искали в нем увидеть своего отца, однако

какого отца нам предлагала христианская теология? Тирана, коего нам следовало

ненавидеть. Он дал нам грешные сердца, чтобы иметь право нас наказывать. Он

послал к нам своего Сына, чтобы искупить наши грехи, Христос умер, а нам все еще

говорят, что мы запятнаны преступлением Адама и Евы и что нас следует ввергнуть

в ад.

Наступал, однако, момент, когда мы с графиней впадали в сущий религиозный

экстаз. Слава Христу, могучему и славному, восклицали мы, затоптавшему смерть

своими ногами триумфатора, с победой прошедшему чрез врата ада! Он утешает тайно

сердца освещенные, даже в великом горе он дает им поддержку. Даже если его

учение стоит на иллюзии, все ж это благодать - быть обманутым вместе с ним.

Мне казалось, что я нашел свой идеал любви, я был счастлив, когда вдруг все

внезапно развалилось: я заболел оспой. Я был уверен, что мне конец, и иногда в

том ужасном полубреду меня посещала последняя ересь: вот тебе расплата за

вольнодумство. Вы знаете, что оспа до сих пор не лечится; она пожирает тысячу за

тысячей людей без всякого уважения к сословным привилегиям. И все-таки меня спас

врач. По просьбе маркиза де Мэзона меня осмотрел доктор Жервэ. Вместо обычных

сердечных средств, тех, что дают при этой болезни, он заставил меня выпить

двести пинт лимонада. Странно, не правда ли? Однако именно это спасло мне жизнь.

Я уринировал, господа, прошу прощенья за еще одну натуралистическую подробность,

в общем, я мочился, ну-ну, словом, пи-пи, или, как это по-русски, сы-сы, как

целый эскадрон кавалеристов вместе с лошадьми..."

Все вокруг камина полегли тут от хохота, а флотский батюшка Евстафий просто

бухал, словно главный калибр "Не тронь меня!".

"И оспа стала отступать! - возгласил Вольтер торжественно. - Конечно, прошло еще

много месяцев, прежде чем я восстановил свое здоровье, если я вообще когда-

нибудь полностью его восстановил. Так или иначе с тех пор, если я чувствую

приближение кризиса, я прекращаю есть и прибегаю к лимонаду..."

"Как это было в Мекленбурге, мой мэтр, не правда ли? - деловито вопросил

подпоручик Земсков. - Я заглядывал тогда в вашу мочу, мой мэтр..."

Blog

Другом две значительные личности Вольтер и Екатерина Великая