Первая любовь (сборник рассказов)

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4

«Happy birthday, блин, to you!»

Володя проснулся с ощущением чего-то очень хорошего, яркого и светлого. И не мог со сна вспомнить, что же – чему он рад… Да, ведь завтра его день рожденья!

Но радость была сегодняшняя. Этот предпраздничный день грел душу больше завтрашнего: что там еще будет, неизвестно, - кто придет, кто нет, и как там все получится – а сегодня предстоял хороший день. Предвкушать удовольствие иногда приятнее, чем испытывать его. И даже хочется: пусть растянется ожидание, наполненное давно обдуманными делами и мечтами.

Умывшись, Володя раскрыл старую спортивную сумку, достал со дна, из-под вещей, драный черный кожаный бумажник. Это и было первое приятное дело. В бумажнике копились деньги на день рожденья.

Володя вырос без отца, с матерью и младшей сестричкой, в маленьком городке. И так уж повелось, что по-настоящему, с гостями, праздновались только сестренкины именины; его всегда поздравляла одна мама. А он и родился-то 26 июня: день совсем неподходящий для такого дела – занятия в школе кончились, кто на даче, кто уехал далеко – некого пригласить.

Теперь он учился в Москве, в университете: шла сессия, знакомых было много. Очень хотелось первый раз в жизни отметить этот день по-настоящему.

Володя выпотрошил пухлый растерзанный бумажник, вывалил деньги на стол. Стол был маленький, кухонный, с розовым пластиковым верхом. Еще в комнатке был стул, старая пружинная кровать, над столом полочка. Одежда – в стенном шкафу.

Комнатешка - 7,5 квадратных метра. Володя – плечистый парень под 190 см. ростом – выглядел в ней странно: «как улитка в своем домике» - так Настя говорила. Стоило это жилье 3 тыс. рублей в месяц.

Володя содержал себя сам. Работал вышибалой в ночном заведении, но приходилось не спать и обязанности неприятные – к тому же он не угодил хозяину: того томила мечта об охраннике с внешностью гориллы и волчьим нравом – Володя же внешне годился, но был деликатен, мягковат.

Потом он освоил клавиатуру с латинским шрифтом и стал подрабатывать в бюро технического перевода.

Капиталов набралось достаточно, почти 4 тысячи. Он задумался, что купит, кого пригласит. Хотелось – немногих, самых-самых – отборных!

Втайне он мечтал об этом дне с детства. Никогда никто ему ничего не дарил: мать покупала только нужные вещи. Никогда никто не приходил – именно к нему. Он был «филей» - филином: любил лес, рыбалку, одиночество, книги. Но хотелось еще и другого: чтобы вокруг были красивые веселые умные лица, девушки, - почувствовать себя равным среди них, надышаться радостью, смелостью, взять у них уверенности, силы.

Пожалуй, это было с детства его самое сильное желание. Потому что уверенности-то, жизнерадостности ему как раз не хватало.

Его девушка, Настя, как-то сказала:

Видишь, есть такие люди: они плывут по жизни так легко, широкими взмахами и ничего не боятся – а ты… чуть что – буль-буль – и ушел на дно, сидишь там с раками – потом соберешься с духом, выскочишь – ух, как страшно! – и опять на глубину!

Володя тогда очень обиделся на эти слова, но знал: что правда – то правда. И ему очень хотелось в себе это сломать, стать другим.

Он пошел к хозяйке, звонить. Поздоровался, похвастался:

Тетя Рая, а у меня завтра день рожденья. Можно гостей пригласить?

Хозяйка только что встала, была непричесанная, в мятом халатике. Маленькая, Володе по пояс, полная, с хитреньким лицом. Она работала в университете гардеробщицей и уборщицей, получала хорошую пенсию и еще комнату сдавала – двум студенткам, но Володя один вызвался платить столько же. Была жадновата, но к жильцу относилась хорошо, ценила его: тихий, все больше дома сидит, не пьет, не курит, девушек не водит, безотказен, все умеет, шкафы двигает, как перышки, и собаку заводить не надо – с таким никто не залезет, не ограбит.

Поэтому она улыбнулась умильно, поздравила:

Ну, с рожденьицем… Так чего: хочешь в моей комнате сделать?
В общем-то, да… у меня тесновато…
Ну, давай, давай: я к подруге пойду, попроведаю… Сколько ж тебе стукнуло?
Двадцать лет, тетя Рая.
О-о, прям-таки юбилей! Может, адрес поднесут? – она была насмешница.
Боюсь, что нет… Я позвоню от вас?
Звони, звони, я на кухню…

Володя присел на корточки у высокого трюмо, где среди сломанных фенов, пустых флаконов, грязных щеток, драных косметичек и прочего добра стоял старый белый телефонный аппарат. Хозяйкина комната была странная: с роскошным ковром, хрусталем, дорогущим телевизором, но без единого стула. Она все жаловалась: сесть негде – но стульев не покупала.

Володя набрал телефон Лены Горюхиной – девушки с неподходящей фамилией: более бойкой, жизнерадостной девчонки и представить себе нельзя. Высокая, красивая, соблазнительная, умненькая и то, что называется – без комплексов. Ее особый дар – влиять на людей, если ей это почему-либо выгодно. Володя любил ездить с ней в троллейбусе: платить не надо. Подойдет контролер – она бросит, не глядя: «У нас проездные!» – и такой у нее вид и так она это умела сказать, что осечки не случилось ни разу – контролер безропотно проходил мимо.

Володя услышал в трубке знакомый кокетливый заспанный голосок и улыбнулся – на часах-то уже десять с лишним:

Ленка, привет. Спишь?
Ой, Гномик, это ты (Гномик – Володино прозвище: он самый высокий студент на курсе)? Я тебя в понедельник поцелую – в щечку: за то, что разбудил. Спасибо тебе, любчик! А то я проснуться никак не могу, дрыхну до часу – представляешь?
А почему только в понедельник?
Как? Ты не дождешься? Ах ты, мой хороший!
Ленка, ты не помнишь ничего?
А что я должна помнить, солнышко?
У меня день рожденья завтра. Я тебя приглашал.
О-о, извини… Володик, а ты не обидишься, если я не приду?
Да нет, не обижусь… А что?
Понимаешь, Костя купил билеты на мюзикл – называется «Жар тела по-американски». Представляешь? Говорят, там такие красивые танцовщики… Я ужасно легкомысленная, да?
Да.
Ну, не сердись на меня, мой маленький… Я тебя поцелую десять раз – в понедельник. Ладно?
Иди к черту.

Володя положил трубку. Он не очень огорчился и совсем не обиделся: на нее вообще невозможно было сердиться – все равно, о чем с ней ни говори, ощущение такое, будто нарзанную ванну принял – что-то такое легкое, бодрое, свежее.

Он полистал записную книжку, нашел телефон Наташи Ульяновой – старушки: ей 28 лет, замужем, есть ребенок – для сокурсников она вроде мамки.

Наташа, привет, это Володя. Ну что, придешь завтра?
Володя, мне ужасно стыдно, но у меня проблемы: даже не хочется тебе говорить. Муж запил. Он только что пришел, оставить его одного завтра – значит сильно рисковать: найдешь его потом где-нибудь в вытрезвителе…Понимаешь,

мне перед тобой страшно неудобно…

Да ну, что ты… А где работает твой муж?
Смешно сказать… В милиции! Потому и пьет.
Как так?
Да так. Он у меня добрый. А там приходится людям руки заламывать и тому подобное – он выдержать не может: заливает водкой. Ну ладно, это наши проблемы. Хорошего тебе праздника! Извини еще раз…

Володя звонил долго: хозяйка несколько раз заходила, смотрела на него, снова выходила.

Напоследок он позвонил Гоше, самому веселому парню на курсе, хулигану, ернику, невероятно обаятельному и одному из способнейших студентов курса:

Гошка, ты? Придешь завтра – с какой-нибудь девчонкой?
Слушай, я бы умер – но пришел. Да понимаешь, какая история… Был вчера в библиотеке! Взял книжку – «Сопротивление материалов». Слушай – какая потрясающая вещь! Иду, читаю, блин, на ходу – ни хера не вижу, на девок натыкаюсь… Увлекательно, блин!

И представь, упал с лестницы, разбил ногу – ходить не могу… Ешкин поц!

Не пойму, ты на сто процентов врешь – или только на девяносто девять…
Да ну, ты че!.. На двести двадцать процентов!.. В общем, я, конечно, свинья – но завтра придти не могу. Прости! Так что – хэппи бездэй, блин, ту ю – и всего тебе хорошего!

Володя вернулся к себе, сел за стол. За окном – оно было большое, во всю стену, как витрина – плыли высокие пышные кучерявые, как белые овцы, облака; светило солнце. И погода, как назло, прекрасная.

Володя сидел долго. Ему было очень грустно, как-то пусто стало на сердце. Ведь столько мечтал об этом дне.

Правда, есть еще Настя. Но ей не хотелось и звонить – вдруг она тоже…

Его потянуло на улицу, чтобы вокруг были живые лица, голоса – одному стало невмоготу. Можно бы пойти купить что-нибудь: вдруг Настя все-таки придет. Он взял бумажник, ключи и вышел.

Повернув со двора за угол, Володя очутился на страшенной московской улице – широкой-широкой и совершенно прямой, как плац-парад. По сторонам стояли чудовищные домины, в каждом помещалось население володиного родного городка. В каждом доме внизу – магазины, и на углу, рядами, комки – киоски: здесь можно было купить что угодно, от шаурмы до спутниковой антенны.

Людей в этот час было немного. Поддувал ласковый ветерок, было пока еще нежарко. Володя остановился в раздумье.

У одного из киосков, в самой середине ряда, он заметил старую женщину, стоявшую с протянутой рукой. Володя часто встречал таких старух и обычно проходил мимо, стараясь на них не глядеть: не было денег. Но сейчас хотелось как-то отвлечься от своего – и он стал наблюдать за нищенкой.

Она стояла неподвижно, с тупо-покорным видом, опустив глаза. На голове у нее – совсем не по сезону – ручной вязки серый деревенский платок, одежда тоже какая-то негородская, темная, на ногах – зеленые резиновые сапоги. Рука бурая, как земля, жилистая. Роста маленького. Лицо старое, худое.

Бывают разные нищие – это Володя заметил давно. Одни просят жалостливо, слезливо, назойливо. Другие агрессивно.

Был случай – у этих же комков – к Володе подошел дядя, выше него ростом, косая сажень в плечах, краснорожий, и говорит:

Земляк, да дай же десять рублей!

С упреком так сказал: мол, как тебе не стыдно – видишь, человек страждет, и не просто человек – твой земляк! – а тебе жалко каких-то там десяти рублей! Ах, как некрасиво!

Эта старушка была другая: она стояла молча, не приговаривала: «Спаси, Христос, подайте…» - и прочее, ни на кого даже не смотрела. Она, видимо, не очень и надеялась, что ей кто-то подаст – но стояла: может, выхода другого не было?

А на московскую не похожа она: в Москве нищие – и те не такие. Приехала откуда-нибудь? Может, денег на поезд не хватает?

И Володе очень захотелось помочь этой старушке – не для нее, для себя: чтобы отвлечься от своего, забыть.

Людей у того комка, где она стояла, было больше всего: там торговали чем-то съестным. Толклись сытые налитые жиром бабы в ярких летних костюмах, хорошо одетые кавказцы в брюках-гармошках, с раскрытыми бумажниками в руках – на нищенку никто не обращал никакого внимания.

Володя подошел, вроде тоже что-то купить. Достал бумажку и, будто мимо проходя, сунул в руку старушке. Она поклонилась, что-то пробормотала, - Володя, смутившись, поспешно отошел. Он всегда стеснялся нищих, ему отчего-то было перед ними стыдно, неудобно.

Отошел, стал опять в стороне. Ничего не изменилось. Старуха все так же стояла, лицо у нее было по-прежнему тупо-покорное, безнадежно-усталое. Володе хотелось не того. И он – теперь уже прямо, открыто – подошел к бабке, дал ей сотню, остановился против нее, глядя ей в лицо.

И произошло чудо: лицо старухи, казавшееся таким неподвижным, деревянным, вдруг будто осветилось внутренним светом – она подняла на него глаза, они были выцветшие, почти белые – и застенчиво, как ребенок, улыбнулась. Поняла ли она что-то, заметила ли, что этот парень подает ей уже второй раз?

И Володя почувствовал, как тепло стало на сердце, и обрадовался. Он ничего не сказал старой женщине, только улыбнулся в ответ и отошел – но на душе было хорошо.

Он шел мимо бесконечных магазинов, солнце начинало пригревать. Хотелось как-то закрепить это светлое душевное состояние, усилить его, окончательно прогнать дурные мысли.

Дойдя до конца улицы, он свернул в тенистый переулочек. Это тоже был чисто московский уголок: рядом уж такой модерн, а тут – старые липы, двух и трехэтажные домики, в конце улицы – оградка и за ней церковь, тоже старая, но с наново вызолоченными куполами.

Вдоль ограды из витого чугуна, на каменной приступочке, сидели пять или шесть нищенок, старых женщин. Володя остановился, вроде ожидая кого-то, и стал исподтишка их рассматривать.

Одна старуха была уродливо толстая, с веселым лицом, вся замотанная в какое-то невероятно грязное тряпье. Другая с лицом мрачным, угрюмым, в теплом шерстяном платке. Вообще все нищие были одеты, будто зимой: на одной даже оказалось коричневое осеннее пальто, почти все были в платках.

Володе понравилась та бабка, что была в пальто; платок у нее тоже был, но не теплый, из простого холста, серенький, и на шее под пальто тоже платок. Лицо доброе, печальное и жалкое, какое-то детское. Руки, как у той старухи, темно-коричневые, с трещинами: она их сложила на коленях.

Володя набрался духу, подошел, дал ей сотню, потом еще одну.

Старуха подняла на него глаза, они у нее были странные, полубезумные, и смотрела она пристально, будто что-то искала в его лице:

Спасибо тебе, сынок. Сколько ж тебе лет?
Двадцать, бабушка.
Двадцать! Молодой совсем…

И вдруг она разговорилась: наверное, ей приходилось часами сидеть здесь молча, а тут ее прорвало:

А мне-то семьдесят два уже… Ты мне во внуки годишься… Я ведь не отсюда, из Луцка, есть такой город…

Володе неудобно было отойти и неловко такому дылде слушать стоя: он взял и сел рядом с ней. Она не удивилась, будто и не заметила.

Это в Белоруси такой город, кажется?
Так, так – там, оттуда я… А муж мой, он здешний, из русских. Так вот мы и жили здесь. И квартира была у нас, тут вот рядом…
Вы и сейчас тут живете?
Нет у меня теперь дома, - сказала она мрачно.
А как же?
Так, муж-то помер… уж два года как… Раненый он был, с войны такой вернулся. И деток не было у нас из-за этого… А что же, мне его бросить, бедного: Бог не позволял… А как он умер, честно тебе скажу, согрешила: вижу, осталась одна на свете, и жить мне не захотелось…

Она стерла дрожащей рукой слезу с темной щеки.

Вышла я на дорогу и под машину… Да Бог не привел – жива осталась. В больнице голову зашили мне, вот смотри-ка…

Она подняла платок и показала на почти безволосой голове огромный страшный шрам.

А врач говорит мне, он добрый такой: жива ты, Оля, вот и живи, значит, Бог твой еще не хочет тебя забрать, не готова ты. Вот я больше и не сделала того, хоть хотелось мне… Ты уж прости меня, сынок, что такое тебе, старая, рассказываю…
А вы работали?
Да конечно, как же: на картонной фабрике двадцать пять лет отработала…
А пенсию получаете?
Книжку-то я потеряла сынок: голова у меня дурная стала. Ходила на почту и потеряла…
А с квартирой как же?
Сосед в ней живет, прописался как-то он там…
В вашей квартире?
Что ж, умеют люди…

Она замолчала, со страхом глядя вперед по переулку. Оттуда быстро подходила маленькая, сутулая, на редкость уродливая женщина, с кривыми ногами и лошадиным лицом. Она подошла совсем близко и вдруг начала кричать, плеваться и ругаться:

Ты б… Ты что тут рассе-еласи! Ты, говно! Ты что позорисся, ты что позорисся?!

Была ли она пьяная или сумасшедшая, этого Володя не разобрал. Баба Оля смотрела на нее с ужасом, вся сжавшись. А та, продолжая кричать, вдруг размахнулась и ударила ее по лицу. Старуха беспомощно закрылась руками.

Володя вскочил, схватил бесноватую за руку и оттащил в сторону. От нее сильно несло водкой и табаком, она продолжала плеваться и кричать:

Говно! Убить вас! Гадят зде-есь!

Володя отвел ее за угол, вернулся, сел, спросил бабу Олю:

Она что, ненормальная?
Да что ты, сынок! Здоровая она. Но знает, сука, что может издеваться, вот и издевается. У нас какая защита?.. И каждый день так, каждый день…

И она заплакала, горько, как ребенок.

Володя сидел молча: он не знал, что делать. О себе и своих проблемах он давно забыл.

Она что же, нищая?
Здесь она, при церкви, убирает, сторожит, пьяница проклятая… И сама же просит с нами… Мы ей – вроде канкуренты…

Володя просидел у церкви долго. Говорил еще с бабой Олей, и с другими.

К нищенкам подходили, подавали милостыню. Некоторые совали не деньги, а хлеб, бублики, даже яйца вареные. Они брали, крестились.

Володя дал бабе Оле еще тысячу, она не хотела брать: он ее насилу уломал.

Она спросила:

Ты что ж, сынок, в Бога веришь?
Верю.
Вот умница, хороший ты мой… Надо, надо верить… Ну, спасибо тебе, что поговорили: так-то легче на душе, как поговоришь с человеком…

Володя попрощался, отошел.

По дороге подумал: «А ведь интересно! Я ей тысячу дал, она и брать не хотела – а за разговор благодарит. Может, им вообще-то вовсе и не деньги нужны?»

. . .

Володя прослонялся по городу весь день. Купил, правда, фруктов, тортик маленький, бутылку молдавского шампанского.

В Москве оказалось удивительно много нищих и вообще несчастных людей.

Возвращаясь назад, он долго стоял в подземном переходе: только потому, что ему понравилась девочка, игравшая там на скрипке. Девочка была тоненькая, лет тринадцати, рыжая, очень серьезная, наверное, из музыкальной школы. Одета бедновато. Рядом, на полу, как и положено, лежал открытый футляр – и в нем денежная мелочь и несколько бумажек.

Володя долго стоял, слушал музыку – играла она хорошо – и пытался себе представить, кто эта девочка, как она живет, есть ли у нее родители, почему она решила вот так зарабатывать – от нужды ли, а, может, она тоже за квартиру платит? На вид будто ребенок, но кто ее знает, сколько ей лет.

Когда девушка уже устала играть и стала собираться, наклонилась к своему футляру, Володя подошел и положил в него пятисотенную бумажку. Он постарался быстрей прошмыгнуть мимо, но девочка успела сказать – с большим достоинством:

Спасибо!

Володя ответил:

Пожалуйста!

И пошел.

Был уже вечер, день кончался жаркий, но дышалось хорошо. И на душе было хорошо, спокойно, светло.

Он улыбался, вспоминая, как хорошо – с каким достоинством, без всякой униженности – сказала эта девочка: «Спасибо!» Хотя, казалось бы, какое ему дело: он ее никогда, наверное, больше не увидит; кто она – неизвестно, даже имени ее он не знает.

А вот ведь – приятно, что она такая хорошая!

А на другом конце того же подземного перехода стояли старушки, торговали какими-то немудрящими цветочками, синенькими, вроде крупных колокольчиков. И Володя заметил то, чего никогда не увидел бы прежде, когда – как всякий нормальный московский житель – пробегал мимо, не глядя на людей: одна старушка была явно очень усталая, унылая, такая вся серая – видно, ей не повезло, она долго стояла, а никто ничего не купил.

И Володя решил: куплю Насте цветы. Ну и что, что день рожденья у меня, а не у нее: могу я сделать человеку приятное в собственный день рожденья? Он подошел, купил букетик за тридцатку. Старушка ему очень понравилась: когда он спросил цену, она сказала как-то так смущенно, будто извиняясь, что так дорого:

Тридцать рублей.

И пожелала ему счастья, поблагодарила за покупку – искренне, не заученное сказала, и так хорошо ему улыбнулась.

Володя устал, что с ним редко бывало. Поехал домой на троллейбусе: он был почти пустой. Напротив сидела девушка, очень грустная, даже, кажется, заплаканная. В джинсиках, в белой маечке, светленькая такая.

И Володя не удержался: выходя, положил ей на колени цветы – быстро выскочил, оглянулся и увидел через стекло глаза девушки, большие, изумленные. И расхохотался на всю улицу.

. . .

Володя тихо открыл дверь своим ключом, поставил пакеты в коридоре. В его комнате горел свет.

Он открыл дверь. На единственном стуле, у окна, сидела Настя. Она не встала, ничего не сказала, только повернула к нему голову, вглядываясь внимательно. У него от волнения сжало спазмой горло, как часто бывало, когда он смотрел на нее.

Она медленно встала, положила ему руки на плечи, заглянула в глаза, потянулась и поцеловала в губы. Потом прижалась головой к его груди, спросила тихо:

- Что с тобой?

Он сказал ей в волосы – они были мягкие, пшеничные:

Знаешь, у меня сегодня, кажется, был самый счастливый день в жизни.
Да?
Да… Как говорит Гошка, «хэппи бездэй, блин, ту ю»!

. . .

Гори и не сгорай…

Кире Т.

- Виктория! – сказала она, полуобернувшись, откинув назад длинные волосы.

Сказала гордо, даже чуть надменно, будто ее имя было титулом, вроде «княжны» или «графини».

Он пробормотал свое имя:

- Сергей!

Получилось глупо и смешно, как в детском саду: будто он маленький мальчик, который стесняется девочек. От этого он смутился еще больше, даже разозлился – и на себя, и на нее. Он давно уже не стесняется девушек, ему ведь скоро восемнадцать. А этой девушке, ему сказали, только пятнадцать с половиной. Она еще маленькая. Чего же смущаться?

- Ну вы, блин, здороваетесь! – громко сказала Марина. – Еще бы по имени-отчеству представились… Серюнчик, как твое отчество?.. Вичка, а твое?

Вокруг засмеялись. Ему показалось, что и у нее, у Вики, глаза улыбаются, хотя она не смеялась, осталась серьезной. Он почувствовал неясную признательность: он был благодарен ей за то, что она не засмеялась.

Чувствуя себя каким-то деревянным, вроде манекена в магазине, он повернулся и отошел в другой конец комнаты. Это, наверное, выглядело ужасно невежливо: отойти от девушки, с которой тебя только что познакомили, не сказав ей ни слова. Но ему обязательно нужно было поскорее уйти. Чтобы спастись! Потому что он не понимал, что с ним происходит. Подальше от нее. Когда она рядом, он словно веревками связан.

Он сел на диван напротив окна. Здесь было совсем темно. Как хорошо, что танцуют всегда в темноте.

Марина, хозяйка квартиры, возилась в углу с музыкальным центром. Всем было весело. Одна девушка, сидя у парня на коленях, увлеченно целовалась с ним. На них никто не обращал внимания.

Он не мог бы сказать, понравилась ему Вика или нет. Обычная девушка. Тоненькая, гибкая. С длинными пшеничными волосами. В общем, девушка как девушка. Ему даже хотелось бы, чтобы она ушла: тогда бы он вздохнул свободно. Но она не уходила.

Потом все танцевали. И он все время, танцуя с другими, чувствовал ее присутствие. От нее исходил как будто свет. Он и согревал, и пугал. Пугал потому, наверное, что этот свет мог высветить что-то в нем самом. А вдруг он окажется каким-то не таким, каким должен быть?

Но почему мнение девушки, с которой его только что познакомили, для него так важно?

Одна из его партнерш, видимо, пьяная, повисла на нем, как куль. Ему всегда такие не нравились, но эта вызвала просто отвращение. Потому что он подумал: вдруг Вика заметит, как эта девка на нем повисла? Она же может подумать, что ему это приятно.

Хотя какое ему дело? Странно, странно, что же с ним происходит?

Она тоже танцевала с другими, и он невольно следил за ней: не слишком ли близко она прижимается к партнерам во время медленного танца. И о чем они говорят? Он старался прислушаться и иногда улавливал обрывки фраз.

Потом Вика с каким-то парнем, с которым только что танцевала, зашла в другую комнату. Уже поставили следующую песню, но они не выходили. Он пришел в ужас. А вдруг они там целуются?! И не мог удержаться: с бешено колотящимся сердцем и совершенно дебильным, якобы индифферентным лицом прошел, будто бы гуляя, перед дверью той комнаты. Оказывается, очень трудно смотреть вбок, не поворачивая головы. Но он все-таки увидел, смутно, как в тумане, что Вика сидела на столе и смеялась, а тот парень - на стуле, на почтительном расстоянии от нее, не меньше двух метров, и что-то, видимо, забавное рассказывал. Она, конечно, заметила, как он продефилировал перед дверью, и, наверное, разглядела его дебильное лицо. А, может, даже догадалась, зачем он тут бродит.

Он выругал себя последними словами. Надо было потерпеть, пока они выйдут. Но как было вытерпеть?

И в то же время он был ей страшно благодарен за то, что она не целовалась с тем парнем. С души у него словно камень свалился: камень, весом примерно в мегатонну. Несколько минут он чувствовал себя на седьмом небе от счастья – как будто она его поцеловала.

А потом они вышли в общую комнату, и тот парень отошел от нее. И даже, кажется, совсем ушел. Ему стало совсем хорошо.

Но тут она пригласила его. На белый танец. Звучало классическое, без чего не обходится ни одна вечеринка: «Дым сигарет с ментолом…» Он старался не смотреть на нее. Не чувствовал своих ног: видимо, они отнялись. Очень боялся наступить ей на ногу.

В комнате - обычной маленькой комнате городской квартиры - было тесно: одна пара, двигаясь мимо них, задела Вику, и она невольно прижалась к нему грудью и всем телом. Только на долю секунды. Но ему показалось, что его всего охватило огнем.

Она поспешно отстранилась, и, кажется, тоже немного смутилась. Он был благодарен ей за то, что она прижалась к нему, как будто она это сделала специально. Ему хотелось, чтобы это повторилось: как можно скорее, прямо сейчас. Он даже попытался так сманеврировать, чтобы их опять кто-нибудь толкнул, и ей снова пришлось бы чуть-чуть обнять его. Но танец кончился. А он так ничего ей и не сказал. У него был какой-то спазм в горле, и он боялся заговорить, и поэтому молчал, как тюлень. Даже не спросил, где она живет, какой у нее телефон.

А потом она ушла. Ему ужасно хотелось выйти в прихожую, попрощаться с ней, попросить номер ее телефона. Но там была Марина и еще куча народу. И он не решился. И она так и ушла, и он тоже удрал через десять минут после нее, ни с кем не попрощавшись.

Он медленно шел по мокрой от дождя пустой улице, в тумане, в сумерках, под редкими фонарями. Свет их отражался в лужах и казался расплывчатым, жидким и влажным.

Он дышал полной грудью и чувствовал себя совсем пьяным от непонятного ему самому никогда еще не испытанного счастья.

Вике не хотелось идти на эту вечеринку. Но Марина была ее подругой. Вернее, не то чтобы подругой: просто хорошей знакомой. Марина симпатичная. Намного старше нее. Такое приглашение следовало ценить.

Сначала ей не очень понравилось. Тесно. Почти все незнакомые. «Уйду через час», - решила она.

Потом Марина и ее парень, Ярослав, стали знакомить ее с гостями. И последним подошел тот странный мальчик, Сергей.

Такой застенчивый! Ей даже стало весело от того, что он такой застенчивый.

- Маринка, а что это за мальчик? Вон тот? Он такой смешной! – спросила она веселым голосом.

- Очень хороший человек! – сказала Марина непривычно серьезно. – Правда-правда, очень клевый… Кстати, ты ему понравилась.

- Да-а?.. А сколько ему?

- Семнадцать или восемнадцать…

- Я думала, четырнадцать…

Марина улыбнулась.

- Потанцуй с ним: ему будет приятно…

- Пусть сам побеспокоится…

Она танцевала, что-то говорила, смеялась, и все время, сама того не зная, чувствовала на себе его взгляд. Ей было от этого смешно – и почему-то очень весело. Будто этот взгляд ее согревал и ласкал.

Она почувствовала себя так свободно, уверенно и легко, как никогда в жизни. Она вообще-то была застенчива, хоть и умела прятать свою застенчивость под показной надменностью. И этот худенький мальчик, Сережа, как-то сумел освободить, раскрепостить ее. Она чувствовала, что сейчас могла бы что угодно сделать и что угодно сказать. Она словно бы летела над землей, легкая и воздушная, невесомая.

Сама о том не подозревая, она казалась прелестной, обворожительной. Она не понимала, что с ней происходит, но это было безопасно и необыкновенно приятно, как в счастливом и радостном сне.

Ей не приходило в голову, что виной всему этот смешной мальчишка, этот увалень, этот бука, который слова вымолвить не может. Она шутила и смеялась над ним вместе с Мариной. Но ей было очень хорошо.

Потом Марина все-таки подбила ее пригласить его на медленный танец. Сначала она танцевала и улыбалась: ему явно хочется сквозь землю провалиться от смущения. Его смущение наполняло ее уверенностью. Правда же, какой он смешной!

А потом какой-то парень толкнул ее, и она нечаянно прижалась к нему. И ей это очень понравилось, но именно поэтому она смутилась. Застенчивость, которую прогнали, вернулась. Она не могла понять, почему вдруг смутилась: ведь это вышло случайно. Что же тут такого?

Как жаль, ведь было так хорошо!

Она шла домой и совсем не думала о нем. Но в душе осталось ощущение искрящейся теплоты и радости. Как маленькое солнце внутри. Откуда оно, она сама не понимала.

- Было очень весело! – сказала она маме, зайдя в квартиру.

Потом села дочитывать параграф из учебника истории, заданный на следующий день. И обо всем забыла.

Прошло почти четыре месяца.

Учебный год давно кончился. Вика успела поработать распространителем рекламных объявлений пивоваренной компании «Балтика» (хотя терпеть не могла пива и даже запаха его не переносила), а теперь собиралась уезжать на юг. В ее маленькой комнатке, у двери, стояла туго набитая сумка с вещами. На столе лежали красивые, с серебряным и золотым тиснением, железнодорожные билеты.

Вечером она сидела за своим столом у окна и читала. Было тепло и тихо. За окном безмятежно купалась в последних солнечных лучах тонкая березка: чуть пошевеливала листиками, словно разнеженно и томно шептала: «Ах! Какая прекрасная погода! Как мне хорошо!»

Вдруг на столе зазвонил – вернее, заиграл первыми аккордами «Токатты ре-минор» Баха – мобильный телефон. Вика вздрогнула, поднесла телефон к уху.

- Да, это я… Кто это?.. Сергей?..

На секунду она растерялась: какой Сергей? Ах, да: ну, конечно.

- Здравствуй… Конечно, помню… Почему ты так долго не звонил? Разве я не дала телефон?.. Ну, хорошо… Тогда ты не виноват.. У кого же ты узнал? У Марины? Понятно!

«Мог бы давно догадаться!» - подумала она.

- Люблю ли я купаться?.. Обожаю! С утра до вечера, как рыба, сижу в воде… На озеро? Прямо сейчас?.. А кто еще пойдет?.. Только мы вдвоем…

Вика высунула язык, благо, что никто ее не видел. Какой все же странный мальчишка! Предложение довольно неприличное. Уже поздно, на озере они будут только на закате. Там, наверное, в это время ни одной живой души. А ведь они почти незнакомы. Пригласил бы для начала в кино или в театр. К тому же придется раздеваться: не в джинсах же в воду лезть! Ну ладно, рискнем.

- Хорошо, спасибо, я приду… Нет, не надо, ты только скажи, где ты будешь… Да, хорошо…

Немного растерянная, она раскрыла дорожную сумку, вытащила оттуда новый купальник. Посмотрела на часы: они показывали 21-15. «Вот дура! Зачем согласилась?!» Но нечего делать: надо идти, раз обещала.

Когда она вошла в кленовую аллею, ведущую к пляжу, закат уже догорал. В конце аллеи, в широком просвете, видно было пламенеющее у горизонта, как открытая кровавая рана, небо. Выше словно огромная птица раскинула два могучих темных крыла. Солнца уже не было: от него остался последний золотой лучик, и пока Вика дошла до конца аллеи, он погас.

Сережа стоял на берегу. Он был в красивой синей рубашке, в отглаженных голубых джинсах. Не очень похоже, что человек пришел на пляж. Медленно подходя, она успела его хорошо рассмотреть. Очень простое лицо. Причесывался явно старательно. Интересно, это ради меня? Или он вообще такой аккуратист?

Пожалуй, единственное, что не совсем обычно в его внешности – это взгляд. Очень пристальный, острый, внимательный, и в то же время какой-то мечтательно-отстраненный, как будто он смотрит куда-то далеко-далеко и видит то, чего никто не замечает.

«А он очень интересный!» - подумала Вика.

Он, не отрываясь, смотрел на нее. Это ее смущало, но, как и всегда, от смущения вид у нее был гордый и неприступный, как у юной принцессы.

Они поздоровались. Его голос звучал немного хрипло. Вика почувствовала себя свободнее.

- Поплывем до острова, да?

Посреди довольно большого, с километр в диаметре, озера был заросший соснами каменистый остров. Вернее, два острова, разделенные узкой протокой.

Они медленно доплыли почти до самого острова. Вика держалась впереди. Здесь вода была почти черная от водорослей. Что это за водоросли, Вика не знала: они темно-зеленые, длинные и скользкие, извивающиеся в воде, как змеи. Поднимаются до самой поверхности. Плавать в этом месте опасно: стебли могут обвить руки и ноги, и их никак не порвешь – они крепкие. И затянут на дно. Говорят, здесь каждый год кто-нибудь гибнет.

А больше всего водорослей в протоке. Поэтому проплыть по ней считалось почти невозможным. И вылезти на берег нельзя: он и с той, и с другой стороны топкий – настоящая трясина. Не в воде утонешь, так в тине.

Вика никогда даже не пробовала плыть по протоке. Она хотела уже повернуть назад, как вдруг он сказал:

- Хочешь, я наберу тебе купавок?

Купальницы – «купавки» - росли на той стороне острова: они там роскошные, большие, как желтые розы. Но доставали их только с лодок: иначе не обогнуть остров – он слишком велик.

- Ты что, вокруг поплывешь?!

- Нет…

- А как?

Он ничего не ответил и быстро, кролем, поплыл вперед. Он быстро плыл, будто решил поставить рекорд. Под ним уже была черная, с водорослями, вода.

Вика вдруг испугалась: куда это он? Он что, решил попасть на ту сторону через протоку?! Сумасшедший!

Она хотела его окликнуть, запретить ему так глупо рисковать, но почему-то не смогла. Слова замерли у нее в горле: она не сумела ничего из себя выдавить. Еле двигаясь в воде, она смотрела, как он плыл. Он был уже в горле протоки.

Он плыл, казалось, так же энергично, резко взмахивая руками, но двигаться стал, как ей показалось, значительно медленнее. Она подняла голову повыше, присмотрелась. Казалось, пловец перемещался в кастрюле с густым супом: медленная, тяжелая, вязкая масса колыхалась вокруг – она была похожа не на воду, а на жидкий черный мед. Это было очень страшно. Но он двигался, плыл. И никакого волнения, торопливости в нем не было заметно.

Через пять минут она потеряла его из виду. Стало уже почти совсем темно, и она не заметила, свернул ли он к острову или… Вика вдруг почувствовала, что ей холодно. А раньше она никогда не мерзла в воде.

«А если он утонул? – подумала она. – Что тогда будет со мной?»

Потом она снова увидела его. Он плыл к ней, очень-очень медленно, по «супу» из водорослей. Когда, приблизившись, он поднял голову, ей показалось, что он улыбается. В правой руке он держал целую охапку купальниц, огромных, ярко-золотых, и греб одной левой рукой.

Вика смотрела, завороженная. Он действительно улыбался! Потом протянул ей цветы.

- Ты мне их прямо здесь хочешь дать?

- Нет… извини…

- Поплыли скорей: ты, наверное, совсем замерз…

- Нет…

Еще через несколько минут они вышли на берег. Он отдал ей букет. Она взяла, погрузила лицо в цветы. Он восхищенно смотрел на нее, а она – с не меньшим восхищением – на него.

- Сережа, ты сумасшедший!..

- Ну, почему?

- Если бы ты утонул, я бы умерла… Там же нельзя плавать…

Не отвечая, он отошел к своей сумке, пошарил там, протянул ей большое махровое полотенце.

- Спасибо… Правда, какой ты смелый! Я бы ни за что не поплыла через протоку…

- Нет, я на самом деле не такой уж смелый… Просто надо знать…

- Что знать?

- Когда человек там плывет, он пугается, потому что водоросли хватают за руки и за ноги…

- Ужас какой!

- И тогда от страха начинают плыть медленно… Ну, и водоросли обвиваются вокруг рук и ног, и можно действительно утонуть… А когда плывешь быстро, как можно быстрее, то ничего – они сразу соскальзывают… Только в первый раз очень страшно, а потом привыкаешь – и ничего… Главное – не бояться, вот и все…

- Так ты и раньше там плавал?

- Да, много раз.

Она о чем-то задумалась, потом спросила с ужасом:

- И когда ты в первый раз там проплыл, ты был совсем один?!

- Да, - ответил он как будто смущенно.

- Тебя даже никто не мог бы спасти?!

- Мне просто хотелось попробовать, вот и все. Было интересно, смогу или нет…

Вика отдала ему полотенце. Он смотрел на нее странными, какими-то изумленными глазами. Она вдруг вспомнила, что еще не оделась.

- Пожалуйста, отвернись: я хочу одеться.

Медленно одеваясь, она смотрела на него и на лежавший на камне букет чудесных золотых цветов. Какие красивые цветы! И как трудно было их нарвать!

Он уже не казался ей ни простым, ни забавным.

Потом они долго гуляли вокруг озера. Была уже глубокая ночь. Даже троллейбусов не слышно. Вика позвонила домой и сказала, что придет поздно, что с ней все в порядке: пусть ложатся спать, ее не ждут.

Они рассказывали друг другу о своем детстве, о любимых фильмах и книгах, о своих друзьях, о всех местах, где они побывали. Казалось, им хочется за одну ночь рассказать друг другу все-все-все, что они знали, помнили, видели.

Они ничего не замечали вокруг, не помнили, как и где шли.

Когда они подошли к ее дому: обычной серой панельной пятиэтажке – на горизонте уже еле заметно зарозовел рассвет.

Они стояли у подъезда. Вика ждала, когда он попрощается. Он почему-то молчал, отводя глаза.

Потом спросил хрипло, как несколько часов назад, когда здоровался с ней на берегу озера:

- Вика, можно я тебя о чем-то спрошу?

На сей раз ей не показалось это смешным.

- Да, Сережа, можно.

- Что бы ты сделала, если бы я тебя поцеловал? – спросил он отчаянным голосом.

Наверно, он ждал, что она ответит: «Я тебя убью!» После чего действительно его убьет. Или – что еще хуже! – гордо отвернется и уйдет. Навсегда!

Действительно, у Вики – о чем она сама не подозревала – был в этот момент такой гордый, даже заносчивый вид, что ничего другого нельзя было и предположить.

Но она как будто на секунду задумалась, потом улыбнулась и просто, тихо и смущенно сказала:

- Я очень хочу, чтобы ты меня поцеловал… Я тогда тоже тебя поцелую…

Он очень-очень медленно обнял ее за плечи; очень медленно, осторожно, будто боясь ей чем-нибудь повредить, прикоснулся губами к ее губам. И ее, и его губы дрожали. Она закрыла глаза, и ей показалось, что она медленно кружится, ее уносит, уносит – куда-то далеко, высоко над землей – и ей хочется лететь так всегда, никогда не опускаться вниз.

Когда они оба задохнулись, он, все еще держа ее за плечи, еще более хрипло сказал:

- До свиданья, Вика…

- До свиданья, Сережа… Ты еще заходи ко мне, ладно?

Он молча кивнул.

Какие у нее бездонные глаза! В них можно совсем утонуть. И как хочется утонуть в них – и никогда уже не выплыть.

Она глубоко вздохнула, как после долгого подъема в гору. Потом сказала:

- До свиданья, милый!

И убежала в подъезд.

Все лето и половина осени прошли в ослеплении. Они встречались каждый день, гуляли допоздна и никак не могли надышаться друг другом.

Вика не поехала в Севастополь. Она сдала красивые билеты с золотым и серебряным тиснением. Полученные за них деньги они проели на мороженом. Они ходили на все спектакли во все театры, были на всевозможных выставках и концертах – но потом ничего не помнили, потому что смотрели, главным образом, друг на друга.

Она казалась ему не только самой красивой, загадочной, но и самой умной, тонкой, талантливой, яркой девушкой, какую только можно себе представить. Каждый раз, ожидая ее на улице, волнуясь, он сомневался, что она придет. И когда она все-таки появлялась и, здороваясь, целовала его в щеку, он терял дар речи, будто случилось какое-то чудо. Ведь он ее совершенно недостоин! Она такая замечательная, а он самый обыкновенный.

И ей он казался страшно умным, смелым, сильным, красивым и даже мудрым. Его суждения ее поражали. Правда, иногда она забывала их спустя десять минут после того, как услышала. Но сама этого не замечала.

С двух лет Вика болела астмой. Иногда у нее случались приступы странной слабости, причину которых никто не мог объяснить. В такие дни она не могла ничего делать.

С тех пор, как ее полюбил Сережа, все прошло. В начале учебного года она обследовалась, и врачи были потрясены: она стала здоровым человеком. Участковая, грубая квадратная баба с толстыми губами, накрашенными так ярко, что ими можно было пугать волков на облаве, громко изумлялась и все хотела допытаться у нее, какие «оздоровительные процедуры» она делала, какие принимала «лекарственные препараты». Она только улыбалась.

Ей теперь все удавалось. Когда она что-нибудь готовила, тарелки, ложки, кастрюли будто сами прыгали ей в руки. Учителя, не выносившие ее раньше, полюбили ее. Она нравилась одноклассникам и просто знакомым, прежде ее не замечавшим. На нее оглядывались на улице и в троллейбусе. Она теперь словно вся светилась внутренним светом. Она излучала электризующую уверенность, счастье и радость. Как будто ее подключили к солнечной батарее.

«Как повзрослела Вика!» - говорили все ее знакомые. А о нем: «Как он возмужал!»

Несколько раз она пыталась заманить его в гости, но он все отнекивался. Наконец, дал себя уломать. Они поужинали все вместе. Мама Вики была очень приветлива с гостем. А вот отец, уже немолодой седоватый солидный человек, остался холоден. Когда Сергей ушел, он сухо сказал: «Самый заурядный мальчик. Шестой нумер калош. Не знаю, что ты в нем нашла?»

Вика покраснела, вскочила, набросилась на отца со страстью и, как потом рассказывала ее мама, «чуть не разорвала его в клочки». Она произнесла целую речь, как Цицерон в Сенате и не менее красноречивую, из которой неопровержимо следовало, что «ты ничего не понимаешь» и «я вообще больше не хочу с тобой разговаривать».

Отец был поражен, замахал на нее руками, как на муху, и ретировался в другую комнату. Мама хохотала.

Вика яростно сказала отцу в спину: «И никакой он не мальчик!»

После этого Викин папа целый месяц за глаза называл дочь «наша мегерушка». Но она об этом так и не узнала, потому что отец боялся ее гнева и запретил себя выдавать.

Однажды они заблудились ночью в лесу. Это было в конце октября, далеко от города: они приехали туда на автобусе.

Через обложенное низкими плотными тучами небо не пробивалось ни крупинки света. Лес, старый, сырой, сумрачный, дремучий, как в сказке про Бабу Ягу: с огромными поваленными деревьями, глубокими бочажками с неподвижной черной водой и плавающими листочками. Даже днем тут царила мрачная тишина: иногда только робко пискнет птичка и сразу замолчит, будто испугавшись.

Вика была уверена, что в этом лесу водятся медведи. Целая стая. Ночью они выходят на охоту. Сергей соглашался:

- Да, ты права. У них длинные-длинные зубы, как кухонные ножи, и они вылезают из пасти во все стороны. И на лапах длинные-длинные когти, как…

- Как спицы…

- Нет, как шпаги… Больше всего они любят девушек, потому что у них мясо нежнее… А меня они не тронут: я худой, и у меня мясо жесткое…

- Да, тебе хорошо…

Возможно, будь он один, он бы так не бравировал. Но рядом была она, и ему поневоле приходилось шутить и смеяться над ее страхами. В конце концов, она успокоилась, заразившись его уверенностью, но очень устала. У них не было фонарика, приходилось светить мобильными телефонами. Тропинку они давно потеряли.

Он хотел нести ее на руках, но Вика сказала, что немного отдохнет и пойдет сама. Они сели на мшистый камень, прижавшись друг другу. Она положила голову ему на плечо и молчала. Даже, кажется, задремала.

Плечо у него затекло, ступни болели. Своей курткой он укутал ей ноги, и его знобило от холода.

Ему было хорошо, просто чудесно. Он с удовольствием дал бы изрезать себя на куски ради нее. Он боялся пошевелиться, он готов был умереть – только бы не потревожить ее сон.

Потом они пошли дальше, неизвестно куда. В его мобильнике кончился заряд.

Перелезая через очередной поваленный ствол, он поскользнулся и упал, сильно ударившись обо что-то коленом. Она заставила его поднять штанину, промыла ранку дождевой водой, потом поцеловала прямо в ранку.

- Вика, ну что ты?!

- Молчи. Это я тебя лечу.

Она ухитрилась найти лист подорожника, приложила к ране.

- Где ты его взяла?

- Это подорожник. Он останавливает кровь. Ты разве не знал?

- Я не о том. Подорожник ведь вдоль дорог растет: где ты его сорвала?

Оказывается, они действительно сидели в двух шагах от тропинки, той самой, которую давно потеряли.

Через полчаса они вышли на шоссе. И сразу увидели вдали два огонька. Ни на что не надеясь, он поднял руку. Машина – облезлый «Москвич», называемый в народе «копейка» - остановилась.

- Чего, заплутали? – спросил водитель, маленький старичок, похожий на лешего.

- Спасибо вам большое! - сказала Вика.

Всю дорогу они, улыбаясь и держась за руки, переглядывались.

Он, как всегда, проводил ее до подъезда. Прощаясь, Вика сказала:

- Ты спас меня от смерти, мой родной… Ведь ты мой родной, правда?.. Ты Настоящий Мужчина!

Потом нежно поцеловала его в нос, в глаза и в обе щеки и добавила:

- А медведи-то остались без ужина! Тебе их не жалко?..

Как-то Вика зашла на почту: папа попросил отправить срочное заказное письмо. В пыльном неуютном помещении гудела и жужжала, как потревоженный осиный рой, длинная злая очередь. Видимо, кто-то только что пытался пролезть вперед. Вика догадалась, что это была очень гордая, солидная, хорошо одетая дама с лаковой сумочкой. Она стояла сбоку, очевидно, надеясь, что ее все же обслужат.

Большая рыхлая старушка с улыбчивым, добрым лицом громко говорила:

- А вот подвесить ее за ноги, и пущай повисит – чего она тогда запоет?

- Я сейчас милицию вызову! – вскрикнула, как выстрелила, та самая дама, подозреваемая в нарушении общественного порядка.

- Милицею? Тебя туда надо засадить. На двадцить лет…

- Она еще и милицию хочет вызывать, хрюшка на колесиках, е-ка-ла-мэ-нэ… Ваще оборзели! – тихо удивлялась девушка в брючках с такой низкой талией, что сзади чуть-чуть видна была ее попка.

Вика стояла как раз за этой справедливой, но слегка обнаженной девушкой.

- Нее, храждане! – не соглашался небритый старичок со скошенным набок длинным носом и круглыми, без бровей, маленькими глазенками. – Не помогёт! Ей надоть штаны спустить и всыпать ума в задние ворота… И помогёт… Мой батька завсегда так делал. И я вырос, как огурчик: задница вся содранная, но уперёд не лезу. Ни в жисть… И ету так же нужно…

Обмен мнениями продолжался еще долго. Вика улыбалась. Она чувствовала себя теперь всегда спокойной и уверенной, будто несла внутри себя что-то прекрасное и хрупкое – и это было важнее всего. То, что было в ней, поднимало ее недосягаемо высоко над этими людьми. Они были ей интересны, она наблюдала, запоминала. Но она совсем не зависела от них, и даже им сочувствовала.

А раньше ее всегда раздражали большие очереди.

Через полчаса она оказалась у окошечка. Кассир, худая, изможденная, как с креста снятая, женщина непределенного возраста быстрыми, нервными движениями ставила штампы, клеила марки.

- Давайте я сама наклею, - предложила Вика. Ей стало жалко эту, явно замученную работой, женщину. – Вы, наверное, очень устали?..

Она сказала это ласково и сердечно, совсем как взрослая. Женщина подняла на нее изумленные глаза. Лицо ее было словно покрыто слоем пыли – совсем серое. Вдруг она широко улыбнулась.

- Да ну, чего там… Работа у нас такая… Спасибо вам, милая девушка.

Она шла домой по мокрым темным улицам с редкими фонарями.

Подморозило, в воздухе порхали редкие снежинки. Улицы казались необычно широкими и пустыми.

Она шла, смотрела на этот робкий снег, на мокрые мостовые, хмурых озабоченных спешащих прохожих. Все вокруг выглядело таким унылым и бесприютным.

Она чувствовала, что страшно счастлива, что любит эти дома, этот холодный и влажный воздух, этот медленный снег. Этот город, этих людей, эту землю.

«Если я так счастлива, то, может, это не напрасно?» - подумала она.

Она не думала о нем, он просто был в ней, внутри нее.

Сейчас, когда она так любила, открытая всему миру, она словно обнимала весь мир, ставший ей родным. Ей было все интересно: люди, деревья, облака в небе.

Каждая минута приобрела смысл. Каждое, самое простое, дело стало значительным. Она шла по улице – и это было прекрасно.

И так будет всегда. Она была уверена в этом.

В конце января он в первый раз за все это время не пришел на свидание.

Обычно он всегда приходил первый и ждал ее. Она иногда опаздывала, но ни разу не услышала от него ни слова упрека.

А тут он не пришел. Совсем. Был ясный морозный день, самый холодный день той зимы. Выходя из дому, Вика посмотрела на термометр за окном: он весь обледенел – значит, не меньше – 20. Задувал порывами резкий норд.

Они договорились встретиться у кафе, где летом часто ели мороженое в вазочках. Кафе называлось «Каравелла». Там стояли модели судов, и окна были круглые, в виде иллюминаторов. Ей это очень нравилось.

Она то заходила в кафе, то выходила. Его мобильный был отключен. Почти полчаса она простояла у входа в большой гастроном, тут же, рядом. Потом все-таки ушла.

Дома она ждала его звонка. На душе было нехорошо, муторно. Что с ним такое? Почему он даже не позвонил? Дома его тоже не было: никто не брал трубку.

Он позвонил поздно вечером. Взволнованным голосом извинился за то, что не смог придти.

- Ты мог бы все-таки мне позвонить…

- У меня не было денег… Совсем не было… И на телефоне кончились деньги…

- Где же ты был?

- Понимаешь, приехала моя двоюродная сестра… Нет, троюродная… Или четвероюродная… А, может быть, она моя тетя… Я должен был ее встретить, потом отвезти к родственникам… Все деньги ушли на такси…

- Тетя? Ты ничего о ней не говорил… Где она живет?

- В Петербурге…

- Сколько же лет твоей тете?

- Двадцать… Или двадцать один… Ее зовут Настя…

- Тетя Настя? И ей двадцать или двадцать один? А тебе восемнадцать?

- Ты что, мне не веришь?!

Почему он говорит с ней таким тоном? Он же сам во всем виноват: она его ждала, а он не пришел!

- Конечно, верю… Все тети старше своих племянников года на два-три. Ничего удивительного…

- Вика!

- Ну, расскажи еще что-нибудь про свою тетю. Она красивая?

- Вика!!!

- Спасибо, я еще не забыла, как меня зовут… По-моему, это очень некрасиво с твоей стороны!

- Я перед тобой извинился!..

- Ну, пусть… Хорошо… Большой привет от меня твоей очаровательной тете. Насте…

И положила трубку.

На следующий день она ждала его звонка. Он не позвонил. Не позвонил и через день, и через два, и через три дня.

Вика не выходила из дому: она заболела. Наверное, простудилась в тот вечер, когда ждала его: то на морозном ветру, то в теплом кафе. Конечно, тогда она и заболела. А он даже не звонит! Даже не спросит, как она себя чувствует!

Временами температура у нее подскакивала до 38 с половиной. Она сидела на постели, завернувшись в ватное одеяло, похожая на огромный кулек, из которой торчала ее голова. Мрачная, угрюмая. Под глазами – темные тени. Когда мама просила ее принять лекарство, она раздражалась, один раз даже закричала на нее.

- Да что с тобой такое?

- А ты не знаешь?! Я больна…

- Телом или душой?.. Бедная ты моя деточка… А что же твой верный паж не звонит?

- Какой еще паж?

- Будто ты не понимаешь? Сережа…

- Я не знаю… Спроси у него сама, почему он не звонит…

И вдруг она бурно и отчаянно разрыдалась, так что мама в испуге прижала к себе ее горячую голову, долго гладила и шептала смешные ласковые слова: «ласточка моя, донюшка моя» - как будто дочь была крошечной малышкой. Но Вика все равно плакала долго-долго, совсем обессилела от слез и потом, еще всхлипывая, легла, отвернувшись к стене, и заснула.

«Слава Богу, уснула», - подумала мама, пошла на кухню, потом вышла в коридор, сняла телефонную трубку, подержала ее в воздухе, снова положила на рычаг. Зашла в комнату дочери. Вика спала. Она лежала почти в позе новорожденного, подогнув колени к подбородку, и казалось очень маленькой и очень несчастной.

«Что же делать? Что мне с ней делать?» Но она все-таки не стала пока никуда звонить.

Сергей все эти дни был очень занят. Он тщательно придумывал себе занятия, так, чтобы не было продыху. Институт. Насте надо было показать город. Она ему не понравилась: какая-то пустая, как пять копеек, хоть и довольно красивая. Но она родственница: это его долг.

Недавно он увлекся фотографией, купил цифровой фотоаппарат. Он много снимал, обрабатывал снимки в «Фотошопе» и выставлял их на разных сайтах. Снимки получались мрачные: глухие, щербатые стены домов; нависшее над землей небо.

Писал курсовую, засиживаясь по ночам.

Ему было мучительно тяжело, но не приходило в голову просто снять трубку и ей позвонить. Она его оскорбила, заподозрила во лжи… А он никогда ее не обманывал. И что это за глупая ревность? Добро бы еще он ее ревновал, но чтобы девушка сама первая ревновала… Это просто глупо! Она сама должна понять…

В сущности, все это время он ждал. Просто ждал. Ее звонка.

Она не звонила.

Как мучительно волочились эти дни. Как давно тянется безвременье. Он стал замкнутым, резким; в лице появилось что-то новое, жесткое, холодное. Но сам он этого не замечал.

С ним перестали разговаривать сокурсники: он был этому только рад. Впрочем, он и этого не замечал. Он ждал. Просто ждал.

Сколько же еще ждать? Когда прекратится эта пытка?

Ему казалось, что жизнь его уже кончилась, и все это происходит с ним уже после смерти. Он в могиле, и опускается глубже и глубже. Все толще слой земли, который давит его.

Она могла бы его спасти. Всего одним словом. Но она не звонит. Не звонит.

И ему захотелось разрубить все одним ударом: снять трубку, сказать ей все, что он о ней думает – и пусть все кончится. Навсегда! Только бы прекратилась эта боль.

Но он все-таки ждал. Он еще верил, что, может быть, она позвонит.

Через десять дней Вика выздоровела. Она была еще очень слаба, но стала вставать, даже выходила во двор, глотнуть воздуху.

Она очень осунулась и вовсе не была теперь хорошенькой. Глаза стали большими и тусклыми от слез: она все время плакала по ночам. Ей было стыдно самой себя: да что я плачу из-за него! – но сдержаться она не могла. Она стала сутулиться. Несчастная, одинокая, затравленная девочка.

И все-таки ей не приходило в голову – просто снять трубку и позвонить ему. Что она ему скажет? После того, как он так ее обидел! Есть у нее гордость, в конце концов! Девушка она или нет? Нужно ему – пусть сам и звонит. А не нужно – ну и пропади ты пропадом.

У Викиной мамы сердце кровью обливалось, глядя на нее. Она уже не могла этого выдержать. И когда Вика в очередной раз вышла к подъезду подышать свежим воздухом, она все-таки сняла с рычага трубку.

Она говорила с его мамой минут пять. Положила трубку. Вздохнула.

Открылась входная дверь. Вика, как тень, появилась на пороге.

- Ну что ты торчишь у подъезда? Погода какая замечательная?! Доча!

- Куда же мне идти?

- Сходи на озеро, погуляй по-человечески. Ты уж давно здорова…

- Нет, не хочу…

- Сходи-сходи, нечего киснуть. Хочешь, я пойду с тобой?

- Нет, мама, не надо… Хорошо, я пойду сама…

Погода была действительно чудесная. Тихо падал крупный-крупный мягкий снег, чистый, как в первый день Творенья. Было совсем тихо в городе: снег заглушал все звуки. Ветви деревьев, провода, облепленные снегом, сверкали и переливались, как слюда.

Как красиво было кругом! Но она ничего не замечала. Погруженная в свою боль, она сейчас была закрыта, отгорожена от мира глухой стеной.

Сама того не сознавая, она действительно шла к озеру. Вот и аллея – «их аллея». Здесь он ждал ее тогда, летом, когда пригласил ее в первый раз купаться.

Она вошла в аллею. Она медленно брела, опустив голову. И вдруг ее слово электрическим током ударило.

В конце аллеи стоял он. Как тогда. Тогда он ждал ее. И теперь, теперь он тоже ждет ее?

Сначала ей захотелось убежать. Она даже на секунду остановилась. Но потом собралась с силами и снова пошла вперед. Очень медленно она приближалась к нему.

У него был странный вид: гордый, какой-то петушиный, и в то же время такой, будто он ждал удара. Но в глазах светилась надежда.

Она подошла вплотную, и, глядя в сторону, сказала очень тихо, но все же, как всегда, с достоинством:

- Сережа, извини меня, пожалуйста… Я была неправа…

Посмотрела на него и добавила совсем тихо:

- Я тебя очень люблю…

Они шли вдвоем, взявшись за руки. Вокруг было какое-то кладбище: мраморные могильные плиты, кресты, ограды, деревья. Как они сюда забрели, они не помнили. Не знали, где это и как отсюда попасть домой, как называется это место.

Они громко говорили, перебивая друг друга, хохотали, гонялись друг за другом. Вика кидала в него снежками и один раз попала в ухо. Он был без шапки. Она прыгала и била в ладоши, страшно довольная таким метким броском.

Потом они вдруг замолчали и шли уже молча. Потом, как по команде, остановились, он обнял ее и стал медленно, долго целовать ее глаза, виски, щеки, поцеловал в губы. Они стояли, обнявшись, смотрели друг на друга и не могли насмотреться.

Ее глаза были такие же, как тогда, когда он поцеловал ее в первый раз: огромные, бездонные.

Они молчали, но их глаза говорили:
«Что это было с нами, любимый?»

«Что это было с нами, любимая?»

«На свете нет ничего прекрасней нашей любви. Что будет с нами, если мы ее потеряем?»

«Я не верю, что это возможно».

«Твоя любовь – как океан, как белая птица в небе, как солнечный луч на заре, как гранитная скала среди волн…»

«Твоя любовь – как солнце в зените, как нежный шепот листьев, как песня малиновки, как ласковые руки прибоя…»

«Что это было с нами, любимый?»

«Я не знаю».

«Что это было с нами, любимая?»

«Я не знаю».

«Этого не будет больше никогда. Ведь правда?».

«Конечно, этого не будет больше никогда».

- Знаешь, все это время я чувствовал себя, как в могиле.

- Я тоже.

- Ты так переживала из-за этого? Ты плохо выглядишь…

- Спасибо, приятно слышать.

- Извини. Это называется «еврейский комплимент».

- Разве ты еврей?

- Нет, у меня друг еврей. Его зовут Ефим Коган.

- Кто он такой?

- Писатель.

- Писатель?!

- Да. Правда, правда. Когда-нибудь он, может быть, напишет про нас с тобой…

- Откуда он узнает про нас? Ты ему не говори…

- Может быть, узнает… Так вот, «еврейский комплимент» - это когда с заботливым видом говорят гадости. Например: «Ах, на вас прямо лица нет!» Или: «Что с вами, вы так плохо выглядите?!»

- Правда? Очень мило!.. Надо будет научиться…

- Я тебя научу… Но ты не ответила на мой вопрос…

- Какой вопрос?

- Почему ты так плохо выглядишь?

- Я болела. Почти все это время…

Он замолчал. Опустил голову.

Ему было мучительно стыдно. Он думал о том, что все эти дни должен был ухаживать за ней, приходить к ней. Она болела! Ей было плохо. А он даже не знал об этом!

И из-за чего все произошло? Он даже уже не помнит. Она что-то сказала ему по телефону.

Может ли человек хоть чуть-чуть полагаться на себя самого, если с ним происходит такое?

- Вика, прости меня!

- Ничего, я на тебя не сержусь… И, наверно, никогда уже не смогу рассердиться по-настоящему…

- Почему никогда?

- Потому что от этого хуже всего мне самой.

Оказывается, это было «Армянское кладбище». Они обнаружили это, когда уходили.

Теперь они заходили туда каждый день. Сторож, крошечный глухонемой дед Ашотик, уже знал их в лицо. Они говорили: «Наша аллея». «Наше кладбище».

Вика хохотала:

- Наверно, нас здесь похоронят!

- Нет, ведь мы не армяне.

- Правда. Как обидно!.. Ну почему нам не дано быть армянами?!

Иногда они дурачились, прыгали через могилы. А иногда на них находил философский стих, и они рассуждали о смысле жизни, о смерти и бессмертии.

Вика говорила:

- Я простая девушка. Хорошо… Но я ничего не понимаю! Ни-че-го-шеньки!.. Посмотри, что происходит в нашей стране. Как мы будем жить? Как будут жить наши дети?

- Так было всегда…

- Да?

- Конечно. Всегда людям кажется, что тяжелее всего именно им… А когда было хорошо?

- Наверно, ты прав… Как это грустно!

- Но человек не может жить только этим… Если бы люди жили только своими проблемами, они бы давно вымерли. Они бы перегрызли друг другу горло…

- Все время перегрызают…

- Да. Но все же человек может жить и здесь, на Земле, и там… Одновременно. Понимаешь?

- Не очень.

- Ну вот, например, мы с тобой. Мы ведь тоже живем в этой стране, в это время… Но ведь нам хорошо?

- Когда ты рядом, я чувствую себя сравнительно неплохо… Я знаю, что ты всегда защитишь меня от медведей… Здесь есть медведи?

- Если только это медведи-армяне. Причем, покойные…

- Ну, они-то нам не страшны… Значит, мы живем не только на Земле?

- Да, мы – мы с тобой – не только на Земле. А многих других, я думаю, стоит просто пожалеть…

- Сережка, какой ты умный! – сказала она с совершенно искренним восхищением.

Потянулась и торжественно поцеловала его в ухо.

В другой раз она сказала:

- Знаешь, я чувствую, что стала какой-то другой… Раньше я была сама по себе, все остальные люди – сами по себе… А теперь есть мы с тобой – и все остальные… Мы с тобой – как будто одно целое. Ты понимаешь?

- Да. И у меня тоже так…

- И у тебя так? Вот видишь!.. Но знаешь, что самое странное?

- Самое странное?

- Да. Самое странное, что я стала больше самой собой, чем была. Так я чувствую.

- И я тоже.

- Это благодаря тебе!

- Нет, это благодаря тебе.

- Нет, тебе…

- Нет, тебе!

- Будь вежливым мальчиком, не спорь со своей девушкой.

- Хорошо, я не спорю.

- Что я хотела сказать? Вот видишь, ты меня сбил… Да! И если нас разлучить, мы оба – ну просто истечем кровью, как разрезанные пополам…

- Один раз так уже было.

- Да. И в последний раз… Знаешь, что я решила?

- Что? – спросил он немного испуганно.

- Будет лето, и мы с тобой поженимся.

- Тебе же еще нет семнадцати.

- Нет, ты не понял… Я хочу быть твоей… Когда станет тепло. Понимаешь?

- Почему, когда станет тепло?

- Потому что я хочу, чтобы это было на острове. На «нашем острове».

Он долго молчал. Потом сказал:

- Наш остров, наша аллея…

- Наше кладбище!

- Наш город…

- Наша страна…

- Наша Земля…

- Наша Вселенная!.. Нет, ведь мы с тобой – маленькие-маленькие частички во Вселенной…

- Но ты очень красивая, самая-самая красивая частичка.

- Я самая красивая? Прекрасная пылинка?!. Как это приятно!

- Нет, ты не пылинка. Ты – звездочка.

- Звездочка?! Ура!!.. Сережа? А у тебя до меня была девушка? По-настоящему, ты понимаешь?

- Нет, никогда… Я даже целовался только один раз. И то мне не понравилось…

- Смешно: я тоже до тебя целовалась один раз – с мальчишкой, на катке…

- И тебе понравилось?

- Я даже не помню… Правда, не помню… Мне кажется, я родилась, когда ты полюбил меня. А до этого это была вообще не совсем я!..

Ему часто стал сниться один и тот же сон.

Они с Викой поднимаются на большой зеленый холм. Они идут рядом, взявшись за руки, но в то же время он видит все это со стороны и как будто сверху.

На вершине холма толпятся какие-то люди. Почему-то он точно знает, хотя и не пытается их сосчитать, что их двенадцать, ровно двенадцать. Их лица и фигуры расплывчаты, он плохо их различает.

Ясно виден только один человек. Он высокого роста, загорелый, худой, даже изможденный. У него властное, спокойное лицо, и все его слушаются. На голове у этого человека странный венок, сплетенный из колючих ветвей. Одет он в длинный плащ, на ногах у него – сандалии. В руке – посох.

Человек этот говорит:

- Вот они идут. Пропустите их вперед!

- Но мы простые люди, - возражает Вика. – Мы можем подождать…

- Нет, вы пойдете впереди нас… Пропустите эту девушку.

Вика смотрит на него и пожимает плечами. Их пропускают, и они идут дальше, туда, где огромным косматым оранжевым шаром встает за горами солнце. Они идут прямо туда, к солнцу, а все эти люди следуют за ними на почтительном расстоянии.

Звучит прекрасная музыка. Наверное, это Бах.

Они идут впереди: простая девушка с пшеничными волосами, в джинсах и кроссовках, и обыкновенный парень, с темными волосами и тоже в джинсах. Они идут, идут, постепенно поднимаясь вверх, и исчезают в солнечном свете.

В этом месте он всегда просыпался.

На день рожденья она подарила ему открытку.

Обыкновенная открытка – с Ангелом. И на обороте написано:

«Гори – и не сгорай. Твоя Вика».

Blog

Первая любовь (сборник рассказов)