Geum.ru

Тень: Давно не слышала я тебя, и потому, если хочешь, поговори со мною

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   12

достигает этого с помощью страха и надежды, которые тем суровее,

могущественнее и грубее, чем сильнее в нем стремление к прежнему обособлению

личности.

Здесь допускаются самые ужасные угрожающие средства, пока не действуют

более мягкие и кроткие, и оба вышеупомянутые способа вполне достигают своей

цели. Следующей ступенью нравственности и, следовательно, средством к

достижению известной цели служат повеления божества; еще высшей ступенью -

повеления абсолютного чувства обязанности, формулируемого словами: "ты

должен". Это все еще обтесанные, но широкие ступени нравственной лестницы,

потому что люди еще не умеют ступать по более тонким и узким ступеням. Затем

следует нравственность расположения, вкуса и, наконец, нравственность

рассудка, которая чужда всем перечисленным способам устрашающей морали, но

которая ясно выказала свои преимущества, когда человечество в продолжение

многих лет не имело никакой другой нравственности.

45

Нравственность сострадания в устах фанатиков. - Все, кто не умеет

достаточно сдерживать себя и не знает нравственности как постоянного

проявления и в большом, и в малом самоукрощения и господства над своими

желаниями, все они невольно делаются приверженцами добрых, сострадательных,

благотворительных побуждений, т. е. той инстинктивной нравственности, у

которой нет головы, но которая вся кажется состоящей из сердца и щедрых на

помощь рук. Да, это вполне в их интересе заподозревать нравственность

рассудка и признавать действительной только ту, другую нравственность.

46

Клоаки души. - Душа также должна иметь определенные клоаки, куда она

могла бы сливать все свои нечистоты: для этой цели одним служат отдельные

личности, обстоятельства, сословия, другим - отечество, третьим - весь мир

и, наконец, для наиболее тщеславных (я подразумеваю наших милых современных

"пессимистов") - сам Юпитер.

47

Один из родов покоя и созерцательности. - Смотри, чтобы твой покой и

твоя созерцательность не были похожи на созерцательность собаки, стоящей

перед мясной лавкой; страх не пускает ее идти вперед, а жадность мешает

вернуться назад, и она пожирает мясо глазами, как бы ртом.

48

Запрещение без объяснения причин. - Запрещение, оснований которого мы

не понимаем или не признаем, есть почти слепое приказание не только для

тупоголовых, но и для способных к познаванию; в этом случае приходится

самому нарушить запрещение, чтобы таким образом узнать, для чего оно

наложено. Нравственные запрещения пригодны лишь в век подчиненности

рассудка; теперь все эти запрещения, предписанные без всяких объяснений,

оказали бы скорее вредное, чем полезное действие.

49

Характерная черта. - Какой человек может сказать о себе: я часто

презираю, но никогда не ненавижу? В каждом человеке я нахожу что-либо

достойное уважения, за что я его и уважаю, а так называемые приятные

качества людей мало прельщают меня.

50

Сострадание и презрение. - Открытое сострадание воспринимается как

признак презрения, потому что человек, которому оказывается сострадание,

перестает через это быть предметом страха для лица, выразившего ему

сострадание. Если кто-нибудь перестает делать приятное для тщеславия другого

человека, то этим нарушается точка равновесия их взаимных отношений; самое

приятное из всех человеческих чувств - это возможность вселять страх в душу

другого человека. Поэтому возникает вопрос, вследствие каких причин стали

так ценить сострадание? Точно так же является загадкой, почему хвалят

бескорыстных людей: в первобытные времена их бы презирали или боялись, как

замышляющих нечто недоброе.

51

Возможность для человека умаляться. - Нужно стать так же близко к

цветам, травам и бабочкам, как ребенок, который немногим выше их. Мы,

взрослые, слишком переросли их и должны поэтому опускаться до них. Мне

кажется, что цветы ненавидят нас, когда мы высказываем им свою любовь. Кто

хочет быть участником всего хорошего, должен уметь подчас становиться

маленьким.

52

Из чего состоит совесть. - Содержание нашей совести составляет все, что

во времена нашего детства постоянно, без всякого объяснения причин,

требовали от нас люди, внушавшие нам страх или уважение. Совестью

пробуждается в нас то чувство долга (это можно делать, а того нельзя),

которое не спрашивает: почему я должен это делать. Во всех случаях, когда,

совершая что-нибудь, задаются вопросы: "почему" и "для чего", человек

поступает без участия совести; хотя это не значит, что он действует вопреки

ей. Вера в авторитеты есть источник совести; следовательно, она является не

голосом высшей справедливости в душе человека, а отголоском мнений одних

людей в другом человеке.

53

Победа над страстями. - Человек, одержавший победу над своими

страстями, вступает в обладание плодоноснейшей почвой, подобно колонисту,

сделавшемуся властелином над лесами и болотами. Следующей необходимой

задачей для него является посев семян добрых духовных дел на покоренной

почве страстей. Сама победа над страстями служит только средством, а не

целью; если же она рассматривается иначе, то вскоре на расчищенной, жирной

почве всходят сорная трава и всякая чертовщина, разрастающиеся еще гуще и

сильнее, чем прежде.

54

Судьба - как цель служения. - Все так называемые практические люди

несут свое служение по приказанию судьбы; только она делает их практичными,

все равно, служат ли они себе или другим. У Робинзона был слуга получше

Пятницы: таким слугою был он сам.

55

Опасность слова для духовной свободы. - Каждое произнесенное слово

влияет на свободное мнение другого.

56

Дух и скука. - Изречение: "Мадьяр слишком ленив, чтобы скучать",

заставляет призадуматься. Только наиболее развитые и деятельные животные

способны скучать.

57

В обращении с животными. - Происхождение нравственности можно

проследить и в нашем обращении с животными. Везде, где польза или вред не

принимаются нами во внимание, мы не испытываем ни малейшего чувства

ответственности; например, мы убиваем и калечим насекомых или оставляем им

жизнь, большею частью ничего об этом не думая. Мы так грубы, что даже наша

заботливость о цветах и маленьких животных часто бывает для них смертельна:

мы же, имея в виду наше удовольствие, и не думаем считаться с этим. Сегодня,

например, самый жаркий день в году, великий праздник для маленьких

насекомых; они жужжат и копошатся вокруг нас, а мы без всякого намерения,

просто не обращая на них никакого внимания, давим здесь червяка, а там

крылатого жучка. Если же звери приносят нам вред, то мы всевозможными

способами стремимся истребить их, и средства для этого часто бывают даже

слишком жестоки, хотя мы этого собственно не желаем: это - жестокость

бессознательная. А если они приносят нам пользу, мы делаем их своей добычей,

пока более дальновидная предусмотрительность не научит нас, что животные

щедро вознаграждают за лучшее обхождение с ними, а именно за уход и

разведение. Тогда только появляется ответственность. Жестокое обращение с

домашними животными воспрещается; человек возмущается, видя, как мучат

корову, и это соответственно той примитивной общественной нравственности,

которая видит опасность для общей пользы в отступлении от общего правила.

Как каждый член общества при виде чьего-нибудь проступка боится косвенного

вреда и для самого себя, так и здесь, мы боимся за доброкачественность мяса,

за успехи земледелия, за средства передвижения, когда видим дурное обращение

с домашними животными. Кроме того, человек жестоко обращающийся с животными,

возбуждает подозрение, что он в состоянии так же жестоко относиться к людям

слабым, неравным по положению или неспособным к мести. Такой человек

считается неблагородным, лишенным утонченной гордости. Из всего этого

возникает целый цикл нравственных суждений и восприятий, больше всего

порождаемых суеверием. Некоторые звери своими взглядами, звуками, осанкой

заставили человека обращать на себя особое внимание, и многие религии,

смотря по обстоятельствам, учат, что в животных вселяются души людей и

божеств; поэтому последователи этих религий при обращении вообще со всеми

животными проявляют более благородную предусмотрительность, а иногда даже и

почтительный страх. Даже по исчезновении этого суеверия пробужденные им

чувства продолжают действовать, зреть и приносить плоды.

58

Новые актеры. - Самая обычная вещь среди людей - это смерть; второй

является рождение, потому что из умирающих не все родится; затем следует

брак. Но эти три маленькие трагикомедии при каждом из своих бесчисленных

представлений всегда исполняются новыми актерами и поэтому не перестают

иметь внимательных зрителей, тогда как можно было бы ожидать, что вся

публика земного театра давно уже с тоски перевешается на деревьях. Но тут

все дело в новых актерах, а не в самой пьесе.

59

Что такое "obstinat"? - Кратчайший путь - не самый прямой, а тот, при

котором попутные ветры вздувают паруса, говорит наука мореплавания. Не

следовать этому правилу - значит быть "obstinat", и к твердости характера

тут примешивается глупость.

60

Слово "тщеславие". - Досадно, что некоторые слова, смысл которых мы,

моралисты, к сожалению, не можем еще уяснить, носят на себе печать как бы

некоторого рода нравственной цензуры еще с тех времен, когда ближайшие и

естественнейшие побуждения человека считались еретическими. Так, например,

основное убеждение, что на волнах общественного моря мы или терпим крушение

или же пользуемся благоприятным фарватером больше от того, чем мы кажемся, а

не каковы мы в действительности, - это убеждение, которое должно было

служить кормилом всех поступков по отношению к обществу, клеймится самым

простым словом "тщеславие", "vanitas"; и таким образом одному из самых

важных и содержательных понятий придается название, характеризующее его как

пустое и ничтожное; великое обозначается определением, уменьшающим его

значение и даже доводящим его до карикатуры. Делать нечего, и нам приходится

употреблять эти слова, но при этом затыкать уши от нашептывании старых

привычек.

61

Фатализм турок. - Фатализм турок имеет ту коренную ошибку, что он

противопоставляет человека фатуму, как две совершенно различные вещи;

человек, говорят они, может противиться фатуму, может пытаться изменить его,

хотя в конце концов рок всегда одерживает победу; поэтому разумнее всего

отдаться на волю Провидения, т. е. жить как хочется. На самом же деле каждый

человек представляет собою частицу судьбы; когда он, как выше сказано,

думает противиться фатуму, то в этом сказывается нечто роковое; борьба эта

только воображаемая, в действительности же это не более как безропотное

подчинение року, так как сама борьба уже заранее определена им. Страх,

внушаемый многим учением о несвободе воли, есть страх перед фатализмом

турок; они думают, что человек безропотно склонит голову перед неизбежностью

судьбы и со сложенными руками будет взирать на будущее, не считая возможным

ничего в нем изменить, или же сбросить удила, сдерживающие его страсти, так

как в заранее предопределенном он ничего не может ухудшить. Глупости людей

точно так же составляют частицы фатума, как и все умное в них; и самый страх

перед верою в рок есть сам по себе роковой. Ты сам, несчастный трус,

представляешь собою воплощение той непобедимой Мойры, которая царила даже

над богами: все, что бы ни случилось, проклятия или благословения, будут во

всяком случае для тебя оковами, которых не избежит и самый сильный; в тебе

предречена вся будущность человечества, и тебе не поможет твой ужас перед

самим собою.

62

Защитники дьявола. - "Только собственные несчастья делают людей

благоразумными и только чужие делают их добрыми", так гласит та странная

философия, которая всю нравственность выводит из сострадания, а разум из

обособления человека; этим она, сама того не подозревая, сделалась

защитницей всего существующего зла, потому что для сострадания нужно

страдание других, а для обособленности - презрение к людям.

63

Нравственные маски характеров. - В те времена, когда характерные

особенности сословий считались непоколебимо твердыми, подобно самим

сословиям, моралисты впали в заблуждение, считая их нравственную маскировку

характера за непреложную и изображая их таковыми. Так, Мольер понятен как

современник общества Людовика XIV; в наше же переходное время, полное

неопределенности, он казался бы гениальным педантом.

64

Самая доблестная добродетель. - В первую эпоху высшего развития

человечества самой доблестной добродетелью считалась храбрость, во вторую -

справедливость, в третью - умеренность, в четвертую - мудрость. Какова же та

эпоха, в которой живем мы? В какой живет каждый из нас?

65

Что необходимо прежде всего. - Человек, который из-за своего

порывистого гнева, желчности и мстительного характера не хочет стать

властелином своих желаний, а пытается властвовать над чем-нибудь другим, так

же глуп, как земледелец, разбивший свои поля у бурного потока и не

помышляющий защищаться от него.

66

Что такое истина? - Шварцерт (Меланхтон). Люди часто проповедуют свою

веру, когда уже лишились и ищут ее на всех перекрестках, и притом

проповедуют совсем неплохо. Лютер. Твоими устами сегодня глаголют сами

ангелы, брат. Шварцерт. Но ведь это мысль твоих врагов о тебе. Лютер. В

таком случае это ложь, и притом дьявольская.

67

Привычка к контрастам. - Обыкновенное неточное наблюдение видит везде в

природе контрасты (как, напр., тепла и холода), тогда как никаких контрастов

нет, а существует только различие степеней. Эта дурная привычка заставила

нас по таким же контрастам распределить и внутреннюю сторону природы,

духовно-нравственный мир. Страшно много скорби, жестокости, отчуждения,

холодности проникло в сферу человеческих чувств в силу того, что люди видели

контрасты там, где существуют только постепенные переходы.

68

Можно ли прощать? - Как можно вообще прощать, когда люди не ведают, что

творят! Тут нечего прощать. Но разве человек знает когда-нибудь вполне ясно,

что он делает? И если это по меньшей мере остается вопросом, то очевидно,

что людям нечего прощать вообще, и оказывать милость есть вещь невозможная

для разумного человека. Наконец, если бы злодеи и в самом деле знали, что

они делают, то мы тогда только имели бы право прощать им, если бы нам была

дана власть обвинять и судить. А такой власти мы не имеем.

69

Стыд, вошедший в привычку. - Почему мы испытываем стыд, когда нам

делают что-нибудь хорошее, чего мы, как говорят, "не заслужили"? Нам кажется

при этом, будто мы ворвались в такую область, куда нам не следовало

проникать и откуда нас нужно вывести, что мы проникли в святилище или даже в

святая святых, переступать порог чего наша нога не имеет права. Но по ошибке

других мы все-таки попали туда, и вот нас охватывает то страх, то

почтительное уважение, то смущение, и мы не знаем, бежать ли нам или

наслаждаться блаженными минутами и их благодатными дарами. Во всяком стыд

чувствуется, что оскверняется или может оскверниться что-то таинственное;

стыд же вызывается всяким благодеянием. Принимая таким образом во внимание,

что мы, собственно говоря, никогда ничего "не заслуживаем", можно с точки

зрения мистического взгляда на вещи сказать, что стыд является обычным

чувством, так как высшее существо никогда не перестает оказывать людям своей

милости и благоволения. Но, оставив в стороне это мистическое толкование,

обычное чувство стыда все-таки возможно даже для людей, совершенно не

признающих Бога, твердо убежденных в безответственности всех поступков и

незаслуженности различных благ. Если к ним относиться, как будто бы они

заслуживают то или другое, то им покажется, что они попали в мир каких-то

высших существ, которые вообще что-то заслуживают, которые свободны и могут

нести ответственность за свои желания и поступки. Если кто-нибудь говорит

им: "вы это заслужили", то им слышится в этом обращении: "ты не человек, а

высшее существо".

70

Самый неопытный воспитатель. - У одного человека все его добродетели

возросли на почве его духа противоречия, у другого - на его неспособности

говорить "нет", т. е. на особенности его духа со всем соглашаться; третий

возрастил свою нравственность на почве одинокой гордости, четвертый - на

своем стремлении к общительности. Представим себе теперь, что случайные

обстоятельства и неопытные воспитатели были причиною того, что у всех этих

четырех людей семена добродетели были посеяны не на природной их почве,

способной дать самую богатую и обильную жатву: в таком случае нравственность

не привилась к ним, и они сделались слабыми, безрадостными людьми. Кто же

оказался бы в таком случае самым неопытным воспитателем и самым злым роком

этих четырех людей? Нравственный фанатик, думающий, что добро может

проистекать только из добра и возрастает лишь на почве добродетели.

71

Предусмотрительный способ выражения. - А. Если бы все это знали, то

большинству это было бы вредно. Ты сам называешь эти мысли опасными для

злонамеренных людей и все-таки решаешься открыто высказывать их? В. Я пишу

так, что ни чернь, ни populi, ни люди всевозможных партий не могут читать

меня. Следовательно, эти мысли никогда не будут открытыми для всех. А. Как

же ты пишешь тогда? В. Так, что в словах моих нет ни пользы, ни приятности -

для людей всех этих трех разрядов.

72

Посланники богов. - Сократ также считал себя посланником богов; но я не

знаю, какой поток аттической иронии и остроумия нужен был ему для того,

чтобы смягчить этот роковой и дерзкий взгляд. Он проповедует без всякой

мысли об этом посланничестве; его картины, его образы, напр., об оводе и

лошади, слишком реалистичны и не согласуются с притязанием на эту миссию;

его задача, как он представлял ее себе, заключалась в том, чтобы

всевозможными способами испытывать, насколько его верховное божество вещает

истину, а это бесспорно указывает на смелое и свободное отношение Сократа к

его богам. Такое испытание богов представляет один из тончайших, когда-либо

придуманных компромиссов между мистикой и свободомыслием. Теперь мы более не

нуждаемся в таком компромиссе.

73

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . .

74

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . .

75

Святая ложь. - Ложь, с которою на устах умер Арий (Paete, non dolet),

затемняет все правды, когда-либо произнесенные умирающими. Это единственная

святая ложь, ставшая знаменитой.

76

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . .

77

Что более преходящее, дух или тело? - В правовых, нравственных и

религиозных вопросах все наиболее внешнее, поверхностное, напр., обычаи,

обряды, церемонии являются наиболее долговечными: это - Тело, в которое

влагается вечно новая Душа. Культ, как определенный текст, постоянно заново

объясняется; понятия и восприятия - это переливающаяся жидкость, обычай же -

твердая основа.

78

Вера в болезнь есть болезнь. - Вера в мистические спасительные средства

от известных недугов мало-помалу потрясена до самого основания; но все еще

сильна в нас вера в те недуги, от которых придуманы были эти средства.

79

Слова и писания мистиков. - Если в стиле и в духе выражения мистика уже

не виден религиозный человек, то не нужно относиться серьезно к его мнениям

о религии. Если она даже в нем бессильна, если ему, как показывает его

стиль, не чужда ирония, надменность, злоба, ненависть, так же как самому

нерелигиозному человеку, то - тем более бессильна она внушить веру

слушателям и читателям! Словом, такая мистика послужит только к тому, чтобы

сделать и слушателей и читателей еще менее религиозными.

80

Опасность олицетворения. - Люди более склонны держаться за свои

мысленные представления, чем даже за наиболее дорогие существа; поэтому они

охотнее жертвуют собою государству и идеалу - насколько он остается

продуктом их собственной мысли и не представляет слишком реального образа.

81

Светское правосудие. - Светское правосудие возможно было бы освободить

от цепей учением о полной неответственности и невинности каждого человека:

такая попытка была уже сделана - как раз на основании противоположного

учения о полной ответственности и греховности каждого. Все люди не без вины;

нет невиновных. Но виновные не могут быть судьями себе подобных: так решает

справедливость. Все судьи мира, следовательно, так же виновны, как и

осужденные ими, и маска их невинности кажется лицемерной и фарисейской.

82

Рисовка при удалении. - Желающий отречься от партии или от религии

считает необходимым начать их оспаривать. Но это с его стороны -

высокомерие. Нужно лишь, чтобы он ясно видел, что связывало его до сих пор с

этой партией или религией и что теперь уже не существует, какие намерения

влекли его туда и какие теперь влекут к чему-нибудь другому. Мы не

присоединяемся к партии или религии на основании строгих выводов их

познания: поэтому мы не должны рисоваться этим и при нашем удалении.

83

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . .

84

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . .

85

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . .

86

Сократ. - Если прогресс пойдет должным путем, то настанет время, когда

люди, для своего нравственного и умственного развития, станут все охотнее

прибегать к меморабилиям Сократа, и тогда Монтень и Гораций будут служить

руководителями для познания вечного и наипростейшего мудреца, Сократа. К

нему ведут все пути самых разнообразных философских систем с их различными

взглядами на жизнь, которые, в сущности, происходят от различия

темпераментов, хотя устанавливаются разумом и привычкой и имеют все одну

цель: радость бытия и наслаждение своим я; из этого, казалось бы, можно было

заключить, что самое оригинальное в Сократе - это его причастность всем

темпераментам. К тому же Сократ имел то преимущество, что обладал юмором

серьезного человека и той плутовитой мудростью, которая является источником

лучшего душевного состояния человека. В довершение всего он обладал большим

умом.

87

О необходимости хорошо писать. - Время ораторства миновало, потому что

прошло время городской культуры. Крайняя граница, допускаемая Аристотелем

для города - чтобы герольд мог быть услышан всей городской общиной - эта

граница так же мало интересует нас, как и сама городская община, так как мы

желаем быть поняты и услышаны не только всем народом, но и всеми народами.

Поэтому каждый образованный европеец должен уметь все лучше и лучше писать:

это необходимо даже для немцев, которые считают искусство скверно писать

своей национальной привилегией. Но лучше писать - значит и лучше думать,

всегда отыскивая нечто достойное передачи и действительно умея передавать

так, чтобы можно было переводить на языки соседей; быть доступным пониманию

тех иностранцев, которые изучают наш язык; содействовать тому, чтобы все

хорошее стало общим благом, и людям свободным все было открыто; наконец,

подготовлять тот отдаленный порядок вещей, когда добрым европейцам дастся в

руки их великая задача: руководство и наблюдение за культурой всего земного

шара. Кто проповедует противоположное, т. е. что не следует заботиться об

умении хорошо писать и читать (оба дара и развиваются и хиреют

одновременно), тот указывает народам путь ко все большему и большему

национализму, усиливает болезнь нашего века и является врагом добрых

европейцев, врагом свободных мыслителей.

88

Учение о лучшем слоге. - Учение о слоге может когда-нибудь стать

учением о том, как найти выражение, посредством которого всякое настроение

передавалось бы читателю и слушателю; затем - учением о том, как найти

выражение для самого желательного настроения человека, передать которое

также всего желательнее; настроение человека, растроганного до глубины души,

духовно-радостного, светлого и искреннего, победившего страсти. Это будет

учением о лучшем слоге, соответствующим хорошему человеку.

89

О внимании к расположению фраз. - Построение фразы указывает на то,

устал ли автор; отдельное выражение может еще быть сильно и удачно, потому

что оно было найдено раньше, когда мысль впервые блеснула у автора. Это

неоднократно встречается у Гете, который часто диктовал, когда чувствовал

усталость.

90

Уже и еще. - А: Немецкая проза еще очень молода: Гете считает Виланда

ее отцом. В: Так молода и уже так безобразна! С: Но - насколько мне известно

- епископ Ульфиль уже писал немецкой прозой; следовательно, она существует

около полутора тысячи лет. В: Так стара и все еще так безобразна!

91

Самобытно-немецкое. - Немецкая проза, которая ценится как самобытный

продукт немецкого вкуса и которая в самом деле составилась не по одному

образцу, могла бы горячему защитнику будущей самобытной немецкой культуры

дать указание на то, какой вид будет иметь настоящая немецкая одежда,

немецкая общительность, немецкое убранство комнат. Один немец, долго

думавший над этим, в ужасе воскликнул: "Но, Боже мой, мы, может быть, уже

имеем эту самобытную культуру - только никто об этом не говорит охотно!"

92

Запрещенные книги. - Никогда не нужно читать, что пишут заносчивые

всезнайки и бестолковые люди, обладающие отвратительнейшей из всех привычек

- привычкой к логическим парадоксам: они применяют логические формы именно

там, где все, в сущности, грубая импровизация, построенная на воздухе.

("Итак" значит у них: "глупый читатель, не для тебя существует это "итак" -

а для меня"; на это следует ответ: "писатель-осел, зачем же ты пишешь?").

93

Выказывать ум. - Каждый человек, желающий выказать свой ум, дает тем

самым понять, что он в избытке одарен противоположным качеством. Дурная

привычка остроумных французов придавать своим лучшим выдумкам оттенок

неряшества происходит от их желания казаться богаче, чем они в

действительности; они, как бы утомленные тем, что постоянно награждают из

переполненных сокровищниц, дарят неохотно.

94

Немецкая и французская литература. - Несчастье немецкой и французской

литературы, за последние сто лет, кроется в том, что немцы слишком рано

покинули школы французов, а французы, впоследствии, слишком рано стали

посещать школы немцев.

95

Наша проза. - Ни один из современных культурных народов не имеет такой

плохой прозы, как немцы; и когда умные, избалованные французы говорят: нет

"немецкой прозы", то нам не следует сердиться, так как это, в сущности,

гораздо любезнее того, что мы заслуживаем. Если вдумываться в причины этого

явления, то придешь к удивительному заключению, что немец знает только

импровизационную прозу, о другой же не имеет никакого понятия. Ему

совершенно непонятно, когда итальянец говорит, что проза настолько же

труднее поэзии, насколько для скульптора изображение нагой красоты труднее

красоты одетой. Над стихами, образами, рифмой и размером нужно много

работать - это понимает и немец и потому не придает особенной цены

экспромптам в стихах. Но трудиться над страницей прозы, как над статуей, -

кажется ему невероятным.

96

Высокий стиль. - Высокий стиль возникает, когда прекрасное одерживает

победу над необычайным.

97

Уклонение. - Нельзя понять, в чем заключается у выдающихся умов

утонченность их выражений и оборотов речи, пока не скажешь себе, какими

словами посредственный писатель неизбежно выразил бы ту же вещь. Все великие

артисты, при управлении своей колесницей, склонны уклоняться, ускользать -

но не опрокидываться.

98

Нечто в роде хлеба. - Хлеб нейтрализует вкус других блюд, сглаживает

его; поэтому он необходим при каждой более продолжительной еде. Во всех

художественных произведениях должно быть нечто вроде хлеба, чтобы давать им

возможность производить различные впечатления; иначе, если они будут

следовать одно за другим без перерыва, без отдыха, то вызовут быстрое

утомление и даже отвращение: тогда продолжительное насыщение искусством

станет невозможным.

99

Жан Поль. - Жан Поль знал очень много, но не был ученым; он усвоил себе

различные приемы искусства, но не был художником; почти все находил

удобоваримым, но не находил ни в чем вкуса; свои чувства и свою серьезность

он выражал под противным слезливым соусом; он был даже остроумен - но, к

сожалению, гораздо меньше, чем желал этого, и поэтому приводит читателя в

отчаяние именно своим неостроумием. Вообще, Жан Поль был пестрой, пахучей

сорной травой, выросшей за ночь на нежной плодоносной ниве Шиллера и Гете:

это был спокойный, хороший человек, но все же являлся роковым стеснением в

халате.

100

Уметь оценивать и противоположное. - Чтобы насладиться произведением

прошлого времени, как им наслаждались современники, нужно обладать

господствовавшим тогда вкусом, с которым это произведение и боролось.

101

Писатель, напоминающий спирт. - Некоторые писатели представляют не дух

и не вино, а спирт: они могут воспламениться и тогда греют.

102

Чувство, как посредник. - Чувство вкуса, как истинное посредствующее

чувство, часто склоняет другие чувства к своим взглядам на вещи и внушает им

свои законы и привычки. За столом можно получать материал для объяснения

самых сокровенных тайн искусства: стоит только наблюдать, что по вкусу,

когда по вкусу, чем и как долго по вкусу.

103

Лессинг. - Лессинг имеет одно чисто французское качество, и к тому же

он как писатель усерднее всех посещал школу французов: он умеет хорошо

расставить и расположить свои вещи в витрине. Без этого настоящего искусства

его отдельные мысли, как и их объекты, остались бы темны, хотя в общем

потеря от этого была бы невелика. Его искусству многие учились (в том числе

последние поколения немецких ученых), но еще большее количество людей

наслаждались им. Правда, последователи его не должны были бы, как это часто

случалось, заимствовать его неприятную манеру писать: смесь сварливости и

прямодушия. В своих мнениях о Лессииге как о "лирике" теперь все согласны; а

как о "драматурге" - придут со временем к соглашению.

104

Нежелательные читатели. - Как мучат автора те храбрые читатели с

тучной, неповоротливой душой, которые, наталкиваясь на что-нибудь, всегда

опрокидываются и каждый раз при этом ушибаются.

105

Мысли поэта. - Настоящие мысли истинных поэтов являются всегда как

египтянки под покрывалом, из-под которого виднеются только глубокие очи

мысли. Мысли поэта вообще не так ценны, как их считают: в оценку их входит

плата за покрывало и за собственное любопытство.

106

Решать просто и с пользой. - Переходы, исполнение, пеструю игру

аффектов - все это мы дарим автору, потому что все это несем с собой и

предоставляем в пользу его книги, если он сам для нас чем-нибудь полезен.

107

Виланд. - Виланд писал по-немецки лучше, чем кто-либо, и при этом

испытывал истинное наслаждение и неудовлетворенность мастера (его переводы

писем Цицерона и Лукиана - лучшие немецкие переводы); но его мысли не

оставляют нам пищи для размышления. Мы с трудом переносим его веселые

нравоучения, как и его веселые безнравственные выходки: и те и другие стоят

друг друга. Люди, наслаждавшиеся ими, были, может быть, лучше нас, - но им

нужен был такой писатель, потому что им недоставало нашей живости. Гете не

был необходим немцам, и потому они не умеют им пользоваться. Доказательством

тому могут служить наши выдающиеся государственные люди и художники: ни для

кого из них Гете не был и не мог быть наставником.

108

Редкие праздники. - Выразительная сжатость, спокойствие и зрелость -

найдя эти качества у автора, остановись и празднуй долгий праздник среди

пустыни: не скоро выпадет тебе такой счастливый случай.

109

Сокровища немецкой прозы. - Если исключить произведения Гете и в

особенности его "Беседы с Экерманом" - самую лучшую из всех немецких книг, -

то что же, собственно говоря, останется нам еще из немецкой прозы такого,

что можно было бы перечитывать не раз? Афоризмы Лихтенберга, первый том

жизнеописания Юнга-Стилинга, "После лета" Адальберта Штифтера и "Люди

Сельдвилы" Готфрида Келлера - вот пока и все книги, достойные внимания.

110

Литературный и разговорный слог. - Искусство писать прежде всего

требует суррогата для тех способов выражения, которые находятся в

распоряжении говорящего, т. е. мимики, ударения, тона, взглядов. Поэтому

литературный язык сильно отличается от разговорного и представляет больше

трудностей, так как не уступает ему в выразительности, при гораздо меньших

средствах к ее достижению. Демосфен произносил свои речи не в том виде, как

мы их читаем, - он переработал их для чтения. Речи Цицерона должны быть

"демосфенизированы" для этой цели, а то от них отдает римским форумом

больше, чем читатель в состоянии это вынести.

111

Осторожность при цитировании. - Юные авторы не знают, что любое удачное

выражение, любая удачная мысль - хороши только в совокупности с другими,

подобными им, выражениями и мыслями, что превосходная цитата может обратить

в ничто целые страницы, даже целую книгу. Она как бы предостерегает

читателя, говорит ему: "Будь внимателен: я - драгоценность, а все остальное

рядом со мной - олово, простое, жалкое олово". Всякое слово, всякая мысль

должны находиться, так сказать, в подходящем для них обществе. Это - первое

правило изящного слога.

112

Как можно высказывать ошибочные суждения? - Можно спорить относительно

того, в каком случае заблуждения приносят более вреда, - в том ли, когда они

высказываются в неудачной форме, или в том, когда выдаются за непреложные

истины. Разумеется, что в первом случае они вдвое вреднее, и их труднее

выбить из головы, но, с другой стороны, действие их не так верно, как во

втором случае: они менее заразительны.

113

Ограничение и увеличение. - Гомер ограничивал, уменьшал количество

материала, но зато давал широкое развитие отдельным сценам. Так же точно

постоянно поступают позднейшие трагики: каждый из них, сравнительно со своим

предшественником, берет все меньшее и меньшее количество материала, но

каждый в своем ограниченном, огороженном садике добивается наиболее

роскошной полноты цветов.

114

Литература и мораль поясняют одна другую. - На греческой литературе

можно проследить, какая сила способствовала развитию греческого духа, какими

путями оно шло и в чем была его слабость. Ход умственного развития дает нам

представление и о развитии греческой морали, как и вообще всякой морали. Мы

видим, что мораль вначале была принудительной, суровой, затем постепенно

смягчалась, и люди стали находить удовольствие при совершении известных

поступков, при наличности известных форм и условий жизни; и в них явилось

стремление сохранять их. Затем жизнь постепенно становится ареной для

соревнования, наступает пресыщение, являются новые поводы для борьбы и для

честолюбия, воскресают старые идеалы. Жизненная драма повторяется на глазах

зрителей; они чувствуют себя утомленными ее зрелищем, и им кажется, что

жизненный путь весь пройден... Тогда наступает остановка, передышка;

источники живой воды теряются в песках. Это конец или по крайней мере - одно

из окончаний.

115

Какие местности нравятся дольше всего. - Эта местность отличается

многими чертами, достойными картины, но я не могу ясно формулировать

производимого ею впечатления, так как в целом она остается для меня

непонятной. Я замечаю, что все ландшафты, долго мне нравящиеся, при всем их

разнообразии представляют из себя схему простых геометрических линий. Ни

одна местность не может произвести художественного впечатления, если в ней

отсутствует подобного рода математический субстрат. Правило это, может быть,

применимо и к людям.

116

Чтение вслух. - При уменьи читать вслух предполагается и уменье

излагать прочитанное, причем приходится употреблять и более бледные краски,

которые, однако, необходимо уметь распределять в строгом соотношении к той

главной, ярко рисующейся картине, которая проносится перед нашим умственным

взором; и в этом искусстве надо быть очень сильным.

117

Драматическое чувство. - Кто не обладает четырьмя наиболее утонченными

чувствами в искусстве, тот старается все уяснить себе посредством грубого

пятого чувства, которое и есть драматическое чувство.

118

Гердер. - Гердер совсем не то, чем он представлялся (и чем он сам

воображал себя): он совсем не великий мыслитель и изобретатель и не

представляет из себя плодородной девственной почвы с богатым запасом

непочатых сил. Но чутье его в высшей степени замечательно: он находит первые

плоды каждого времени года и начинает срывать их раньше, чем другие, которые

вследствие этого воображают, что он и вырастил их. Ум его всегда витал между

светом и мраком, между старым и новым; он всегда, как подкрадывающийся к

дичи охотник, первый оказывался там, где появлялись признаки переходного

состояния, колебания, потрясений, где начиналась внутренняя работа жизни.

Ему сообщалось свойственное весне оживление, но сам он не был весной!..

Порою, он, этот честолюбивый пастор, который так охотно сделался бы духовным

папой своего времени, сознавал это, хотя и не хотел верить своему

сознанию!.. Причина его страдания лежала в том, что он долгое время считал

себя претендентом на венец в различных областях духа; он стремился даже к

всемирному владычеству и имел приверженцев, веривших в него, к числу которых

принадлежал и молодой Гете. При раздаче царственных венцов на его долю не

досталось ни одного. Кант, Гете, затем первые настоящие немецкие историки и

филологи отняли у него то, что он желал бы удержать, как принадлежащее ему,

но что в тайной глубине своей души даже и не считал своим. И именно в те

моменты, когда им овладевало сомнение в себе, он набрасывал на себя мантию

величия и вдохновения: она слишком часто служила ему лишь покровом,

помогавшим ему скрывать многое, утешавшее его и поддерживавшее в нем

самообольщение. Он действительно обладал известной долей огня и вдохновения,

но честолюбие его не довольствовалось этим. Оно побуждало его нетерпеливо

раздувать пламя, которое только вспыхивало легким огоньком, трещало и дымило

- слог его едва вспыхивает, но трещит и дымит, - тогда как ему хотелось

раздуть его в яркое пламя, которое, однако, не разгоралось! Для него не было

места за трапезой настоящих творцов, а его честолюбие мешало ему

довольствоваться скромным положением в ряду наслаждающихся. Он был

беспокойным гостем, который только прикасался к духовным трапезам, собранным

немцами со всех концов света. Гердер никогда не знал настоящего насыщения и

настоящей радости; в довершение всего он слишком часто бывал болен. Тогда к

одру его нередко присаживалась нужда, и лицемерие навещало его. В нем было

что-то болезненное, несвободное, и ему более, чем кому-либо из так

называемых наших классиков, чужда простая, честная мужественность.

119

Запах слов. - Всякое слово имеет свой запах; существует гармония и

дисгармония запахов, как и слов.

120

Изысканный слог. - Искусственный слог есть оскорбление для любителя

изысканного слога.

121

Клятва. - Я не стану больше читать автора, если замечу, что он

преднамеренно хотел написать книгу; я буду читать только тех авторов, идеи

которых невольно составили книгу.

122

Художественная условность. - Гомер на три четверти состоит из

условностей; то же самое можно сказать и об остальных греческих художниках,

которые не отличались современной страстью к оригинальности. Условное

нисколько не устрашало их, - наоборот, служило связью между ними и

слушателями. Условные положения были средством сделать художественное

произведение понятным для слушателей; это был с трудом заученный язык,

которым художник выражал свои мысли. В особенности, если он, как греческий

поэт и музыкант, желает одерживать победы каждым своим произведением - так

как он привык к публичному состязанию с одним или двумя противниками - то

непременным условием победы должно быть понимание со стороны аудитории, а

это возможно лишь при соблюдении условных правил. Если художник изобретает

на свой риск и страх нечто помимо общепризнанных условностей, то он в лучшем

случае, когда изобретение его имеет успех, создает только новую условность.

Можно считать обычным явлением, что все оригинальное возбуждает изумление,

даже преклонение, но редко бывает понято. Упорно избегать условных правил -

значит не желать быть понятым. На что же в таком случае указывает нам

современная страсть к оригинальности.

123

Аффектация учености у художников. - Шиллер, подобно другим немецким

писателям, думал, что если человек обладает умом, то это дает ему право

писать импровизации на всевозможные трудные предметы. Его прозаические

сочинения служат во всех отношениях образцом того, как именно не следует

трактовать научные вопросы эстетики и морали; притом, сочинения эти

представляют опасность для юных читателей, так как последние, изумляясь

Шиллеру, как поэту, не отваживаются низко судить о нем, как о мыслителе и

прозаике. Искушение, которому так легко поддается художник и которое

заставляет его вступать в запретную область, чтобы оставить и свой след в

науке - причем самый способный наименее всего удовлетворяется своим ремеслом

и своей мастерской - это искушение увлекает художника так далеко, что весь

мир узнает что, чего ему не следовало знать, а именно, что мыслительная

область писателя-художника очень тесна и что в ней нет никакого порядка. Да

почему бы ей не быть такой? Ведь он не живет в ней!.. Если склады его знаний