Склонив голову на сторону, та посмотрела на него изумрудными глазами, а потом вдруг зашипела – не на него, а на что то на обочине дороги, на что то, чего ему не было видно. – Все хорошо, – попытался успокоить ее Тень, но кошка решительно пересекла шоссе и скрылась в поле прошлогодней несжатой кукурузы.
За следующим поворотом Тень вышел к крохотному кладбищу. Надгробные памятники выветрились, хотя к нескольким были прислонены венки и букеты живых цветов. Вокруг кладбища не было ни стены, только высаженные по краю низкие шелковицы клонились под грузом снега и льда. Обойдя обледенелые наносы и ледяную кашу, Тень подошел к двум каменным столбам у входа на кладбище, впрочем, ворот между ними не было. Бродя по кладбищу, он рассматривал надгробия. Надписей с датами после 1969 года тут не было. Стряхнув снег с устойчивого на вид гранитного ангела, он прислонился к нему и, достав из кармана бумажный пакет, вынул из него завертыш. Отломил верхушку: в нос ему ударил слабый аромат начинки, оттененный морозным воздухом. Пахло восхитительно. Он откусил кусок. За спиной у него хрустнула ветка. На мгновение он решил, что это, наверное, вернулась кошка, но потом уловил аромат духов, а под ним – запах чего то гнилого. – Пожалуйста, не смотри на меня, – попросила она. – Здравствуй, Лора, – сказал Тень. – Здравствуй, Щенок, – ответила она после заминки, и Тени показалось, что голос у нее немного испуганный. Он отломил кусок завертыша. – Хочешь? Теперь она стояла прямо за ним. – Нет. Лучше сам съешь. Я пищу больше не ем. Он откусил еще. Вкусно. – Я хочу на тебя посмотреть. – Тебе это не понравится. – Пожалуйста. Она вышла из за каменного ангела. Тень поглядел на нее в дневном свете. Кое что изменилось, а кое что осталось прежним. Глаза у нее не изменились, и надежда в кривоватой улыбке тоже. Она была совершенно и очевидно мертва. Доев пирог, Тень ссыпал крошки в бумажный пакет, который, свернув, убрал в карман. После дней, проведенных в каирской похоронной конторе, ему почему то было легче находиться с ней рядом. Он не знал, что ей сказать. Ее холодная рука нашла его, и он нежно сжал ее пальцы. Ему было страшно, и этот страх родился из самой нормальности происходящего. Ему было так хорошо и спокойно с ней, что он готов был стоять так вечно. – Я по тебе скучаю, – признался он. – Я здесь. – Вот когда я больше всего по тебе скучаю. Когда ты здесь. Когда тебя нет, когда ты просто призрак из прошлого или сон об иной жизни, все как то проще. Она сжала его пальцы. – Как смерть? – Трудно, – ответила она. – Все тянется и тянется. Она склонила голову ему на плечо, и он едва не расплакался. – Хочешь пройтись? – предложил он. – Конечно, – улыбнулась она. Нервная кривая улыбка на мертвом лице. Они вышли с крохотного кладбища и, вернувшись на шоссе, рука об руку пошли назад к городу. – Где ты был? – спросила Лора. – Здесь. По большей части. – С Рождества я тебя как бы потеряла. Иногда несколько часов, несколько дней я знала, где ты. Ты был повсюду. А потом снова тускнел, терялся. – Я был здесь. В Приозерье. Это приятный городок. – А а а. Одета она была уже не в тот синий костюм, в котором ее похоронили. Теперь на ней были несколько свитеров, длинная темная юбка и высокие бордовые сапоги. Тень их похвалил. Лора склонила голову, явно пряча улыбку. – Чудные, правда? Я нашла их в отличном обувном в Чикаго. – И почему ты решила приехать сюда из Чикаго? – Так я уже давно из Чикаго уехала, Щенок. Я направлялась на юг. От холода мне не по себе. Можно было бы подумать, что мне надо холоду радоваться. Но, наверное, это как то связано с тем, что я мертва. Тогда не воспринимаешь это как холод. Ты ощущаешь его как ничто, а когда ты мертв, холод – это, наверное, единственное, чего боишься. Я собиралась поехать в Техас. Планировала провести зиму в Галвестоне. Думаю, я ребенком проводила зиму в Галвестоне. – Едва ли, – отозвался Тень. – Мне ты об этом никогда не рассказывала. – Правда? Тогда, наверное, это был кто то другой. Не знаю. Я помню чаек: как бросали хлеб для чаек, их было сотни, и все небо становилось от них белым, и они били крыльями и хватали куски из воздуха. – Она помедлила. – Если я этого не видела, думаю, кто то другой видел. Из за угла выехала машина. Водитель приветственно им помахал. Тень помахал в ответ. Восхитительно нормально было гулять со своей женой. – Здесь приятно, – сказала Лора, словно читая его мысли. – Да, – согласился Тень. – Когда послышался зов, мне пришлось поспешить назад. Я едва добралась до границы Техаса. – Зов? Она подняла глаза. На шее у нее блеснула золотая монета. – Я почувствовала это как зов и начала думать о тебе. О том, что мне надо тебя увидеть. Это было как голод. – Так ты знала, что я именно здесь? – Да. – Остановившись, она нахмурилась, верхними зубами прикусив синюю нижнюю губу. Она склонила голову набок. – Действительно. Как странно, я вдруг ни с того ни с сего поняла, что знаю. Я думала, ты меня зовешь. Но это был не ты, ведь так? – Не я. – Ты не хотел меня видеть. – Не в этом дело. – Он помялся. – Да. Я не хотел тебя видеть. Слишком больно. Снег хрустел у них под ногами и переливался алмазной пылью в солнечных лучах. – Тяжко, наверное, не быть живым, – задумчиво сказала Лора. – Ты хочешь сказать, тебе тяжко быть мертвой. Послушай, я все еще пытаюсь найти способ воскресить тебя по настоящему. Думаю, я на верном пути… – Нет, – прервала она его. – Я хочу сказать, я благодарна. Надеюсь, ты правда это сможешь. Я много чего сделала дурного… – Она покачала головой. – Но я говорила о тебе. – Я жив, – сказал Тень. – Я не умер. Помнишь? – Ты не мертв, – отозвалась она. – Но и в том, что ты жив, я не уверена. «Разговор не может так оборачиваться, – подумал Тень. – Ничто не может так оборачиваться». – Я тебя люблю, – бесстрастно сказала она. – Ты мой, Щенок. Но когда умрешь, все начинаешь видеть яснее. Как будто больше никого нет. Знаешь? Ты – как огромная, плотная дыра в мироздании, и у этой дыры силуэт человека. – Она нахмурилась. – Даже когда мы были вместе. Я любила быть с тобой. Ты меня обожал и сделал бы ради меня все, что угодно. Но иногда, когда я входила в комнату, мне казалось, там никого нет. И я включала свет или выключала свет, а потом вдруг понимала, что ты тут: сидишь в одиночестве, не читаешь, не смотришь телевизор, не делаешь вообще ничего. Она обняла его, словно смягчая горечь своих слов. – Робби был хорош только тем, что был хоть кем то. Иногда придурком. Иногда валял дурака и любил, чтобы, когда мы занимались любовью, кругом были зеркала и он мог смотреть, как меня трахает, но он был жив, Щенок. Он чего то хотел. Он заполнял пространство. – Она остановилась и поглядела на него, слегка склонив голову набок. – Извини. Я тебя расстроила. Он не решился заговорить из страха, что голос его выдаст, и потому просто покачал головой. – Хорошо, – сказала она. – Это хорошо. Они подходили к стоянке для отдыха, где он оставил машину. Тени казалось, ему нужно что то сказать: «Я тебя люблю», или «Пожалуйста, не уходи», или «Прости меня». Те слова, какими латают разговор, который без предупреждения вдруг соскользнул на горькую тему. Но вместо этого он произнес: – Я не мертв. – Может быть, и нет, – отозвалась она. – Но ты уверен, что жив? – Посмотри на меня. – Это не ответ, – сказала его мертвая жена. – Когда будешь жив, сам поймешь. – И что теперь? – Ну, я тебя повидала. Наверное, снова двинусь на юг. – Назад в Техас? – Куда нибудь, где тепло. Мне все равно. – Мне нужно ждать здесь, пока я понадоблюсь боссу. – Это не жизнь, – вздохнула Лора. Потом вдруг улыбнулась той самой улыбкой, которая задевала его за живое, сколько бы раз он ее ни видел. И всякий раз, когда она ему улыбалась, был как тот, самый первый. Она хотел было ее обнять, но, покачав головой, Лора отстранилась и присела на край припорошенного снегом столика для пикника. И стала смотреть, как он уезжает.
ИНТЕРЛЮДИЯ 1
Война началась, и никто этого не заметил. Буря спускалась, и никто этого не знал. Упавшая балка на два дня перекрыла улицу в Манхэттене. Она убила двух прохожих, арабского таксиста и пассажира, сидевшего в его машине. В Денвере нашли водителя грузовика в его же квартире. Орудие убийства, молоток с гвоздодером на резиновой ручке, лежал на полу рядом с телом. Лицо было нетронуто, а вот затылок размозжен и вмят, и несколько слов иностранными буквами были написаны коричневой помадой на зеркале в ванной. На сортировочной почтовой станции в Фениксе, штат Аризона, сошел с ума мужчина, «пошел по почте», как сказали в вечерних новостях, и застрелил Терри «Тролля» Эвенсена, болезненно тучного, нескладного мужчину, который жил один в своем трейлере. Стрельба велась по нескольким людям на сортировочной станции, но только Эвенсен был убит. Человека, выпустившего пули – сперва его сочли за обиженного администрацией сотрудника, – так и не нашли, даже личность его не смогли установить. – Честно говоря, – сказал в «Новостях в пять» начальник Терри «Тролля» Эвенсена, – уж если бы кто здесь и сошел с ума, то мы бы все думали, что это сам Тролль. Хороший работник, но уж больно чудной. Я хочу сказать, никогда ведь не знаешь… Когда позднее интервью повторяли, этот эпизод был вырезан. Девять человек в общине отшельников в Монтане были найдены мертвыми. Репортеры строили догадки, мол, это массовое самоубийство, но вскоре причиной смерти было названо отравление углекислым газом от престарелой плиты с плохой вытяжкой. На кладбище в Кей Уэст осквернили склеп. В Айдахо пассажирский поезд «Эмтрек» врезался в грузовик «федерал экспресс», погиб водитель грузовика. Среди пассажиров – ни одной серьезной травмы. На этой стадии это была пока холодная война, липовая война, которую нельзя по настоящему выиграть или проиграть. Ветер качал ветви дерева. От огня летели искры. Надвигалась буря. Королева Шеба, наполовину демон, как говорят, с отцовской стороны, колдунья, знахарка и государыня, которая правила в Шебе, когда эта страна была богатейшей на свете, когда ее пряности, самоцветы и ароматное дерево на кораблях и верблюдах развозили по всем уголкам Земли, которой поклонялись еще при жизни, на которую как на живую богиню молился мудрейший из королей, стоит на тротуаре бульвара Сансет в два часа ночи и пустым взглядом смотрит на проезжающие мимо машины, будто пластмассовая невеста шлюшка на черном с неоном свадебном торте. Она стоит так, будто тротуар – ее владения, а с ним и ночь, что ее окружает. Когда кто то смотрит на нее, ее губы шевелятся, словно она говорит сама с собой. Когда мимо проезжают мужчины в машинах, она ловит их взгляд и улыбается. Ночь была долгой. Долгая была неделя, и долгие четыре тысячи лет. Она гордится тем, что никому ничего не должна. У других девчонок на улице есть сутенеры, есть вредные привычки, есть дети, есть люди, которые отбирают у них то, что они зарабатывают. Но только не у нее. В ее профессии не осталось ничего святого. Больше ничего. Неделю назад в Лос Анджелесе зарядили дожди, украсив улицы авариями, спуская грязевые оползни и обрушивая покосившиеся дома в каньоны, смывая мир в канализационные решетки, топя бродяг и бездомных, заночевавших в забетонированном канале реки. Дожди в Лос Анджелесе всегда застают людей врасплох. Всю неделю Билкис провела в четырех стенах. Не в силах стоять на тротуаре, она лежала, свернувшись калачиком в комнате цвета сырой печени, слушая шорох дождя по железному кожуху над кондиционером за окном. Поместив объявления в Интернет, она оставила свои приглашения на adultfriendfinder.com, LAescorts.com, Classyhollywoodsbabys.com, везде указывая анонимный адрес электронной почты. Она гордилась собой, что сумела освоить эту новую территорию, но нервничала – ведь она столько времени избегала всего, что могло бы оставить по себе след документов. Она даже никогда не отвечала на крохотные объявления на последних страницах «Лос Анджелес тайме», предпочитая сама находить клиентов, искать по взгляду, прикосновению и запаху тех, кто станет поклоняться ей так, как ей того нужно, тех, кто с готовностью пойдет до самого конца… Теперь, когда она, дрожа (февральские дожди ушли на восток, но принесенный ими промозглый холод остался), стоит на углу улицы, ей приходит в голову, что у нее такая же зависимость, как у шлюх, сидящих на смэке или на крэке, и от этого ей больно, и ее губы снова шевелятся. Если бы вы стояли достаточно близко к ее рубиново красным губам, то услышали бы ее шепот: «Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, кого любит душа моя. – И еще: – На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя. Пусть же лобзает он меня лобзанием уст своих. Я принадлежу возлюбленному моему, а он – мне». Билкис надеется, что просвет в дождях вернет клиентов на улицы. Большую часть года она выхаживает взад вперед два три квартала по Сансет, наслаждаясь прохладой лос анджелесских ночей. Раз в месяц она платит офицеру департамента полиции Лос Анджелеса, сменившему прежнего детектива, которому она платила раньше и который исчез. Его звали Джерри Лебек, и его исчезновение оказалось для коллег полной загадкой. Он стал одержим Билкис, взялся повсюду следовать за ней пешком. Однажды днем ее разбудил шум, и, открыв дверь своей квартиры, она обнаружила Джерри Лебека, который, стоя на коленях на линолеуме, раскачивался, склонив голову, из стороны в сторону и ждал, когда она выйдет. Разбудивший ее шум был мягкими ударами его лба о ее дверь, когда Джерри клал поклоны. Погладив его по волосам, она предложила ему войти, а позднее сложила его одежду в черный пластиковый мешок и выбросила в мусорный контейнер позади отеля в нескольких кварталах от своего дома. Пистолет и бумажник она сложила в пакет из супермаркета и, налив сверху спитой кофейной гущи и скисшего молока, завязала и бросила пакет в урну на автобусной остановке. Она не оставляет сувениры на память. Где то на западе, над морем, оранжевое ночное небо вспыхивает дальней молнией, и Билкис знает, что скоро снова польют дожди. Она вздыхает. Не хочется промокнуть. Она уже решает вернуться в квартиру, принять ванну, побрить ноги – похоже, она только и делает, что бреет ноги, – и спать, спать… Она сворачивает на боковую улочку, которая поднимается на холм, где припаркована ее машина. Сзади ее освещают фары, замедляясь при приближении, и она с улыбкой поворачивается к улице. Улыбка застывает у нее на губах, когда она видит белый шестидверный лимузин. Мужчины в шестидверных лимузинах желают трахаться в шестидверных лимузинах, а не в уединенном святилище Билкис. И все же это может стать зацепкой на будущее. С жужжанием опускается затемненное стекло, и Билкис с улыбкой идет к лимузину. – Привет, дорогуша, – говорит она. – Ищешь чего нибудь? – Сладкой любви, – отвечает голос с заднего сиденья. Она заглядывает внутрь, насколько это возможно через приспущенное стекло: она знает девушку, которая села в лимузин с пятью пьяными футболистами, и ее сильно изувечили, но там, похоже, только один клиент, почти мальчишка на вид. По ощущению, такой поклоняться ей не станет, но деньги, приличные деньги, что она вот вот возьмет из его рук, – сами по себе энергия (барака, называли ее когда то), которую она может использовать, и, сказать по правде, в такие времена каждая малость идет в дело. – Сколько? – спрашивает он. – Зависит от того, чего ты хочешь и как долго, – говорит она. – И можешь ли ты себе это позволить. – Она чувствует дымный запах, тянущийся из окна лимузина. Запах тлеющих проводов и перегретых компьютерных плат. Дверь открывается изнутри. – Заплачу за что захочу, – говорит клиент. Она наклоняется внутрь машины, оглядывается по сторонам. Больше там никого нет, только один клиент, одутловатый мальчишка, которому на вид и пить то рано. Никого больше, поэтому она садится. – Золотая молодежь, а? – говорит она. – Золотее не бывает, – отвечает он, придвигаясь к ней на кожаном сиденье. Двигается он неуклюже. Билкис улыбается. – М м м, – тянет она. – Заводит. Ты, наверное, один из Интернет миллионеров, о которых я читала. Тут он охорашивается, раздувая щеки, как бульдог. – Ага. И многое другое. Я техномальчик. Машина трогается с места. – Ну, Билкис, – говорит он, – так сколько будет стоить отсосать? – Как ты меня назвал? – Билкис, – повторяет он, а потом поет голосом, для пения не подходящим, «Ты нематериальная девушка в материальном мире». Есть что то заученное в его словах, будто он не раз разыгрывал этот диалог перед зеркалом. Она перестает улыбаться, меняется в лице, которое становится мудрее, проницательнее, жестче. – Чего тебе надо? – Уже сказал. Сладкой любви. – Я дам тебе то, что ты хочешь. Ей нужно выбраться из лимузина. Машина едет слишком быстро, чтобы выпрыгнуть, открыв дверь, но она это сделает, если не сможет заговорить ему зубы. Что бы тут ни происходило, ей это не нравится. – Чего я хочу. Да. – Он медлит, проводит языком по губам. – Я хочу, чтобы мир был чист. Я хочу, чтобы завтра принадлежало мне. Я хочу эволюции, делегации полномочий, революции. Я хочу, чтобы мои люди вышли из зоны пониженного давления на высокое плато господствующих тенденций. Твой народ – подполье. Это неправильно. Мы должны сиять в свете прожекторов. Софиты спереди и сзади. Вы так долго сидели в глубоком подполье, что совсем ослепли. – Меня зовут Эйша, – говорит она, – я не понимаю, о чем ты говоришь. На углу улицы работает еще одна девушка, это ее зовут Билкис, а не меня. Мы могли бы вернуться на Сансет, тогда получишь нас обеих… – Эх, Билкис, – говорит он, театрально вздыхая. – Запас веры, на каком всем нам жить, ограничен. Люди уже достигли предела того, что могут нам дать. Граница веры. А потом снова поет фальшиво и гнусаво «Ты девочка аналог в мире цифровом». Лимузин слишком быстро сворачивает за угол, и мальчишку швыряет на нее. Водитель скрыт за затемненным стеклом. Тут ее охватывает иррациональная уверенность, что машину никто не ведет, что белый лимузин едет сам собой через Беверли Хиллз, будто Херби, «фольксваген» букашка из диснеевского мультфильма. Протянув руку, мальчишка стучит по затемненному стеклу. Машина замедляет ход, и не успевает она еще остановиться, как Билкис уже толкает дверь и наполовину выпрыгивает, наполовину выпадает на асфальт. Она – на шоссе на склоне холма Слева от нее круто вверх уходит холм, справа – обрыв. Она бежит вниз по шоссе. Лимузин стоит неподвижно, урчит мотор. Дождь начинает моросить, туфли на высоком каблуке скользят, грозя вывернуть ногу. Она скидывает их на бегу, а дождь льет все сильнее, и Билкис бежит, выискивая, где бы сойти с шоссе. Ей страшно. Да, у нее есть сила, но это магия голода магия похоти. Она помогла ей выжить в этой стране, но в остальном ей нужно полагаться на острые глаза и острый быстрый ум, на свой рост и свою выдержку. Справа от нее – металлическое заграждение по колено высотой, не позволяющее машинам, которые занесло, скатиться кувырком вниз со склона, а теперь по шоссе льет дождь, превращая его в реку воды, и стопы у нее начинают кровоточить. Перед ней раскинулись огни Лос Анджелеса, мигающая электрическая карта воображаемого королевства, небеса, распростершиеся у нее под ногами, и она знает: чтобы спастись, ей нужно только сойти с шоссе. «Черна я, но красива, как шатры Кидарские. Я нарцисс Саронский, лилия долин, – беззвучно произносит она в дождь и в ночь. – Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви». Молния зеленым раскалывает небо. Она оступается, скользит несколько футов, обдирая ногу и локоть, а поднявшись, видит, как с холма на нее надвигается свет фар. Он приближается слишком быстро, и она не в силах решить: броситься ли вправо, где машина может размазать ее о склон, или влево, где можно упасть с обрыва. Она перебегает дорогу, собираясь вжаться во влажную землю, вскарабкаться наверх, но белый лимузин скользит, забирая задом вправо, по скользкому шоссе, черт, идет, наверное, под восемьдесят, может быть, даже летит по воде над шоссе, и она цепляется пальцами за землю и сорняки, вот сейчас она заберется наверх, она знает… но земля осыпается комьями, а вместе с ней падает на дорогу и Билкис. Машина ударяет ее с такой силой, что гнется бампер, и подбрасывает в воздух будто куклу варежку. Она приземляется на асфальт позади лимузина, и удар дробит ей таз, проламывает череп. Холодная дождевая вода бежит по ее лицу. Она начинает проклинать убийцу: проклинает его молча, ибо не может шевельнуть губами. Она проклинает его дни и его сон, его жизнь и его смерть. Она проклинает его так, как способен проклинать только тот, кто сам наполовину демон по отцу. Хлопает дверца машины. Хлюпают, приближаясь, шаги. – Ты была аналог девочка, – снова немелодично поет он, – в мире цифровом. – А потом говорит: – Мадонна траханая. Все вы мадонны траханые. Он уходит. Хлопает дверца машины. Лимузин дает задний ход и задом медленно переезжает ее – в первый раз. Ее кости хрустят под колесами. Потом лимузин снова разгоняется с холма. И когда наконец он уезжает – вниз со все того же холма, – на шоссе остается лишь размазанное красное мясо сбитой падали, в которой уже невозможно узнать человека, но вскоре и это смоет дождь.
ИНТЕРЛЮДИЯ 2
– Привет, Саманта. – Мэгс? Это ты? – Кто же еще? Леон сказал, тетя Сэмми звонила, пока я была в душе. – Мы хорошо поболтали. Он такой милашка. – Да. Пожалуй, я его себе оставлю. Мгновение стеснения для обоих, едва слышный треск или шепот в телефонных линиях, потом: – Сэмми, как учеба? – Нам дали неделю каникул. Отопление прорвало. Как дела в вашем уголке Северного Леса? – Ну, у меня новый сосед. Он показывает фокусы с монетами. Колонка писем «Новостей Приозерья» в настоящее время печатает горячие дебаты о возможном потенциале перерайонирования городской земли у старого кладбища на юго восточном берегу озера, и искренне ваша должна написать вычурное «От Редакции», излагая позицию газеты, при этом не оскорбляя ничьих чувств, а на самом деле по возможности скрывая, какова наша позиция. – Звучит забавно. – Совсем наоборот. На прошлой неделе пропала Элис Макговерн, старшая дочка Джилли и Стэна Макговернов. Милая девочка. Она несколько раз сидела с Леоном. Рот открывается что то сказать, закрывается снова, оставив несказанными вертящиеся на языке слова, а вместо этого произносит: – Это ужасно. – Да. – Итак… – Поскольку нет ничего, что можно добавить что не причинило бы боли, она спрашивает: – Он симпатичный? – Кто? – Сосед. – Его зовут Айнсель. Майк Айнсель. Он в порядке. Слишком молод для меня. Здоровяк, выглядит… как же это слово? Начинается на “м”. – Мрачный мизантроп? Манерный монстр? Мистический муж? Короткий смешок, потом: – Да, наверное, он выглядит как чей то муж. Я имею в виду, если по мужчине можно сказать, что он женат, то как раз по этому можно. Но я имела в виду слово «меланхолия». У него меланхолический вид. – И мистический? – Нет, пожалуй. Когда он только только к нам приехал, был совсем беспомощным, не знал даже, как заткнуть окна от холода. А теперь он выглядит так, словно не знает, что он тут делает. Когда он тут, он тут, а потом вдруг снова исчез. Я видела несколько раз, как он прогуливается. – Может быть, он ограбил банк. – Ага. Именно так я и подумала. – А вот и нет. Это была моя идея. Послушай, Мэгс, как ты? Ты то в порядке? – Ну… да. – Правда? – Нет. Долгая пауза. – Я приеду тебя повидать. – Сэмми, нет. – Это будет после выходных, еще до того, как заработает бойлерная и начнутся занятия. Повеселимся. Ты мне постелишь на кушетке. И однажды вечером пригласишь на обед мистического соседа. – Сэм, ты сводня. – Кто это сводня? После адской суки Клодины я, возможно, готова на время снова перейти на мальчиков. Я встретила очень приятного, правда, странного парня, когда стопом ехала в Эль Пасо на Рождество. – Ох. Послушай, Сэм, ты должна перестать ездить стопом. – А как, по твоему, я собираюсь приехать в Приозерье? – Элисон Макговерн голосовала на трассе. Даже в таком городке, как наш, это небезопасно. Ты можешь приехать автобусом. – Все со мной будет нормально. – Сэмми! – О’кей, Мэгс. Пошли мне денег, если от этого спать будешь лучше. – Сама знаешь, что буду. – Ладно, ладно, раскомандовалась, старшая сестра. Обними за меня Леона и скажи, тетя Сэмми скоро приедет, и пусть на этот раз не прячет игрушки мне в кровать. – Я ему скажу. Не думаю, что от этого будет какой то прок. Так когда мне тебя ждать? – Завтра вечером. Тебе вовсе не обязательно встречать меня на остановке. Я попрошу Хинцельмана подвезти меня на Тесси. – Слишком поздно. Тесси пересыпана нафталином на зиму. Но Хинцельман все равно тебя подвезет. Ты ему нравишься. Ты слушаешь его истории. – Может, тебе стоит попросить Хинцельмана, чтобы он писал за тебя редакционные статьи? Дай ка подумать… «О перерайонировании земли у старого кладбища. Случилось так, что зимой восемьдесят третьего мой дедушка подстрелил оленя возле старого кладбища у озера. У него кончились патроны, поэтому он пустил в ход вишневую косточку от пирога на ленч, который ему упаковала бабушка. Влепил оленю по черепу, а зверюга дернул оттуда, точно летучая мышь из ада. Два года спустя он проходил через те места, и вот он видит могучего оленя, а меж рогов у него – раскидистое вишневое дерево. Ну, пристрелил он его, а бабушка наделала столько пирогов с вишней, что они ели их до следующего четвертого июля…» На этом обе они расхохотались.
ИНТЕРЛЮДИЯ 3
Джексонвиль, штат Флорида. 2 часа ночи.
– В объявлении сказано, что вам нужны люди. – Мы всегда нанимаем. – Я могу работать только в ночную смену. С этим проблем не будет? – Не должно быть. Сейчас принесу вам бланк заявления, заполните его. Когда нибудь раньше работали на бензоколонке? – Нет. Но, думаю, едва ли это так уж сложно. – Ну, здесь у нас не космические исследования, это уж точно. Знаете, мэм, только не обижайтесь на мои слова, но, по моему, вы плохо выглядите. – Знаю. Приболела. Выгляжу хуже, чем есть на самом деле. Ничего опасного для жизни. – Ладно. Заполненный бланк отдадите мне. На последнюю смену у нас совсем не хватает людей. Мы ее здесь зовем сменой зомби. Если долго в нее работать, прямо зомби себя чувствуешь. Так, так… Как вас зовут? Ларна? – Лора. – Хорошо, Лора. Надеюсь, вы не против иметь дело с чокнутыми. Потому что они выползают как раз по ночам. – Уверена, так оно и есть. Я справлюсь.
