Geum.ru

Русская армия в Кавказской войне XVIII-XIX вв

Вид материалаАвтореферат диссертации
Подобный материал:
1   2   3   4

В третьем параграфе «ТРАНСФОРМАЦИЯ МЕТОДОВ И ОБЫЧАЕВ ВОЙНЫ» подвергнут анализу процесс «варваризации» армии на Кавказе. Горские обычаи, ориентированные на купирование военного конфликта в «кавказском варианте», нередко становились тем самым культурным элементом, который провоцировал репрессии. Если предоставление крова, уклонение от информации о цели путника, всемерное содействие кунаку являлись средствами смягчения кризисных ситуаций, то русское командование все это рассматривало как соучастие в преступлении. Не меньший ущерб взаимоотношениям нанесли и неоднократные попытки разоружить население. Российские нормы в отношениях лиц, занимающих разные ступени социальной лестницы, переносимые на кавказскую почву, также неоднократно оказывались причиной кровавых событий.

На Кавказе война являлась не тотальной эпидемией разрушений и убийств, а частью повседневности. Действие механизмов, порождающих конфликт, уравновешивалось способами перевода их в латентное состояние и даже полного прекращения. Армия России, являясь конфликтогенным объектом, не располагала арсеналом средств для примирения. Командир роты, солдат которой погиб от руки горца, не мог помириться «обычным» по местным понятиям способом: получить материальное «вознаграждение» и для верности сохранения мирных отношений взять на воспитание мальчика. Случаи, когда обе стороны достигали консенсуса, имели место, но, поскольку это никак не могло получить одобрения высокого начальства, источники не дают ответа о частоте таковых. При родовой организации общества каждая операция правительственных войск порождала тех, для кого отмщение становилось смыслом жизни. Если в местных междоусобицах выявление виновного было делом возможным и, более того, обязательным, так как ошибка вела к возникновению вражды с другим, незаслуженно наказанным родом, то и в случае с русскими горцы не имели возможности «персонифицировать» месть. Внутренние столкновения имели несоизмеримо меньший масштаб, часто выглядели как единоборства. Сам рисунок боев с приходом русских радикально изменился: после десятка батальонных залпов и выстрелов картечью, с последующей кровавой рукопашной схваткой, редко можно было установить – чей штык или чья пуля оборвала жизнь джигита. Поэтому частыми были случаи немотивированной, с российской точки зрения, агрессии горцев.35 Частой причиной столкновений были безадресные карательные операции. Горцы не понимали, что русские власти действительно не в состоянии провести правильное по местным меркам расследование набега и потому «для острастки» разоряли «подозрительный» и часто действительно непричастный к инциденту аул.

Принятая в Европе норма маркировать границу сторожевыми пунктами и укреплениями привела к тому, что в предгорьях Кавказа появились сильнейшие раздражители для местных племен. Устройство фортов, служившее для россиян не более чем символом политической власти, являлось для горцев неоспоримым признаком посягательства на их земли.

Русские на Кавказе становились объектами нападений и в силу того обстоятельства, что они для горцев нередко оказывались более удобной целью, чем соседи-туземцы. Последние свято исполняли закон кровной мести, всеми силами старались ответить ударом на удар. Иногда власти не наказывали горцев за набеги, ограничиваясь увещеваниями, «прощали» даже серьезные нападения, «забывали» взыскать наложенные штрафы. Непоследовательность русских была провокативным фактором, в одних случаях рождая иллюзию безнаказанности, в других – поражая неадекватностью ответных ударов.36

В горском социуме военная организация и само общественное устройство были взаимосвязаны самым тесным образом. В некоторых языках слова «войско» и «народ» были синонимами.37 Армия, в лице которой они видели Россию, демонстрировала горцам их ближайшее будущее в случае принятия русского подданства: гауптвахты, телесные наказания, командиры - полные хозяева в своих частях. Такой тип отношений был неприемлем не только для свободных общинников, но и для тех народов, где было заметным выделение родоплеменной знати. Горцы считали, что вскоре после «покорения» их ждет рекрутчина или ( в лучшем случае) запись в казаки. Власти поддерживали представление инородцев о военной службе как о наказании тем, что широко практиковали отдачу в солдаты заложников-аманатов и лиц, арестованных за различные проступки.38

В «европейской» войне XVIII-XIX вв. принадлежность к вооруженным силам обозначалась с помощью определенной и всем понятной системы символов (оружие, мундир, специальные знаки на одежде и т.д.). На Кавказе по внешним признакам отличить мирного жителя от противника оказывалось практически невозможно, поскольку каждый мужчина был вооружен, а униформу заменяла повседневная одежда. История войны в Чечне и Дагестане знает множество примеров того, как ошибки в определении границы между мирными и немирными горцами заканчивались трагически для той или другой стороны.39

На Кавказе армия являлась там основным управленческим ресурсом правительства. Фактически военным поручалось не только «покорение», но и «обустройство» края, расплачиваясь кровью за недовольство горцев административными мерами.

Одной из отличительных черт войны на Кавказе было то, что здесь русская армия использовала приемы, совершенно недопустимые в Европе (жестокое обращение с пленными, пленение женщин и детей, уничтожение имущества местных жителей, организация наемных убийств и т.д.). Русская армия отступала от обычаев европейской войны не только по примеру своих противников. К этому ее толкал уже упоминавшийся провал опробованных стратегических схем.

Практика разорительных набегов не привела к соответствующим поправкам в военном законодательстве. При строгом следовании пунктам «Полевого уголовного уложения для Большой Действующей Армии», принятого в 1812 г. весь Отдельный Кавказский корпус должны были расстрелять по приговору полевого суда, поскольку в его составе не было ни одного человека непричастного к уничтожению имущества мирного населения. То, что прямо запрещалось уставом, написанным «для европейской войны», являлось в войне кавказской основной целью боевых действий.40

Согласно § 39 и 40 статьи 5-й того же «Полевого уголовного положения» смертью наказывалось «…явное неповиновение или бунт жителей мест и областей армией занимаемых, истребление ее продовольствия и всякое злонамеренное препятствие ее движению и успехам», а также «…склонение к бунту и неповиновению жителей земель, армией занимаемых, хотя бы и не произвело возмущения». При строгом следовании этим пунктам расстрелу подлежало едва ли не все население Северного Кавказа.

Стратегия и тактика русских войск на Кавказе вступала в непримиримые противоречия с правовыми нормами и положениями устава, что в свою очередь сыграло важную роль в формировании типа «кавказца». Отступления от европейских правил ведения боевых действий и обращения с мирным населением на землях, которые предстояло «цивилизовать» были характерны для всех западных армий. Расправы над пленными, добивание раненых, насилия и пытки, изъятие провианта в форме грабежа, стратегия «выжженной земли» - все это применялось французскими, британскими, германскими, бельгийскими, итальянскими и испанскими войсками в Азии, Африке, Австралии и в обеих Америках.41

Важным отличием Кавказской войны от «европейской» было отсутствие заметной границы между боем и затишьем, между тылом и фронтом. Почти каждый четвертый военнослужащий был убит или ранен во время бесчисленных стычек, которые указывались в рапортах даже без указания точного места события.

Особый характер Кавказской войны проявлялся в том, что военные здесь занимались не только ратным ремеслом в прямом смысле этого слова (совершали организованное и легализованное насилие), но и решали – к кому, когда и в какой форме это насилие применять. Уровень принятия таких решений (от наместника до отдельного солдата) зависел от комбинации множества факторов, большинство которых по-разному оценивались обеими воюющими сторонами. Если в «европейской» войне политическое решение принималось теми, кто непосредственно не участвовал в конфликте, то на Кавказе такого разделения не наблюдалось. В силу некорректности задачи, поставленной перед вооруженными силами России, граница между миром и войной на Кавказе оказывалась крайне зыбкой, что соответствовало в целом туземным представлениям о мироустройстве. Однако представления о нарушении таковой у обеих сторон оставались различными, а средства для достижения консенсуса – крайне ограниченными.

Военные действия вспыхивали и разгорались на Кавказе потому, что мотивы действий одной стороны в подавляющем большинстве случаев были неизвестны, а главное — непонятны или неприемлемы для другой. Оба участника конфликта неадекватно оценивали поведение противника, причем в основе этой неадекватности лежало жесткое следование собственным представлениям о «правилах игры».

Элементы кавказской народной военной культуры приживались в регулярных частях, а сами они постепенно превращались в своеобразные социальные структуры с чертами, характерными для военно-монашеских орденов, с постоянной готовностью к боевым операциям.

Глава 4-я «ВЛИЯНИЕ ОСОБЕННОСТЕЙ ЛИЧНОГО СОСТАВА КАВКАЗСКОГО КОРПУСА НА ХАРАКТЕР ВОЙНЫ» целиком посвящена анализу «военно-адаптационных» качеств солдат и офицеров, служивших на Кавказе в XVIII- первой половине XIX вв. В первом параграфе «СОЛДАТЫ- КАВКАЗЦЫ» представлен процесс формирования нижнего чина, воевавшего на этой имперской окраине. Система комплектования армии на основе рекрутской повинности способствовала тому, что среди солдат процент лиц, склонных к асоциальному поведению был заметно выше, чем в общей массе населения. Постой частей в великорусских деревнях и городах постоянно сопровождался конфликтами между военными и гражданскими, а на национальных окраинах насилие солдат и офицеров в отношении местного населения зачастую переходило все мыслимые границы.42 При пополнении ОКК в него направлялось большое число т.н. «штрафованных», т.е. подвергшихся ранее наказанию за проступки.43 При этом невысокий уровень законопослушания солдат не влиял на их боеспособность. Солдат Архип Осипов, ставший известным всей России своим подвигом (взорвал артиллерийский погреб укрепления Михайловское, когда туда ворвались горцы), попал в этот форт как раз в наказание за прошлые проступки по службе.44 Европейские державы также практиковали отправку в колониальные войска лиц с уголовными наклонностями.45

Восприимчивость к элементам горской воинской культуры во многом объясняется как демилитаризованностью русского крестьянина, так и феноменом его «растворения» в инородческой среде, что не раз отмечали этнологи.

На Кавказе в условиях перманентной войны солдаты оказывались вне сферы действия воинской дисциплины в ее гарнизонном и наиболее тягостном варианте. Это предопределяло относительную свободу выбора действий нижнего чина, стимулировало боевую активность. Военное воспитание, сама армейская среда деформировала и ослабляла принадлежность к традиционной культуре, что делало нижних чинов более восприимчивыми к разного рода новшествам.

Общинный уклад основывался на принципе своеобразного «антилидерства», стремления быть «как все», который был диаметрально противоположен горскому культу удальства. Если в европейских войнах эта психологическая особенность русских крестьян проявлялась в фантастической спаянности и стойкости частей, то на Кавказе требовался навык принимать самостоятельное решение, брать на себя бремя лидера. Это противоречие было преодолено тем, что каждый нижний чин стремился к лидерству своей части. Соревнование кавказских полков в доблести отмечали многие участники и современники Кавказской войны.

Одним из компонентов самоидентификации служилого человека в России было его представление о том, что государство («казна» и «начальство») в обмен за его подневольную службу брало на себя обязательство о нем заботиться (провиант, обмундирование и т.д.). Кроме того, власть осуществляла руководство – от военного воспитания до конкретных команд в лагере и в бою. На Кавказе человек в шинели оказывался в совершенно ином положении: обеспечение пищей, одеждой, организация ночлега и устройство жилища в подавляющем большинстве случаев являлось его личным делом. Офицеры корпуса не особенно заботились о снабжении своих подчиненных: во-первых, это было практически неисполнимым делом в отсутствии правильно организованного интендантства. Во-вторых, в таком случае им пришлось бы нести ответственность за все эксцессы, неизбежные при реквизициях.

Отсутствие видимой линии фронта, невозможность различать мирных и немирных горцев держали солдат и офицеров в состоянии постоянного стресса. Неадекватных реакций на поступки местных жителей в такой обстановке было не избежать. Солдат Кавказского корпуса имел принципиальное отличие от нижнего чина, участвующего в «европейской» войне. Он в большинстве случаев должен был самостоятельно принимать решения, причем от их правильности напрямую зависела его жизнь.46 Возможность выслужить чин, дающий право на личное и даже на потомственное дворянство в условиях Кавказской войны, превращалась из призрачной, как это было в других регионах, в практически достижимую реальность. Мирная обстановка оказывалась препятствием на этом пути.

Второй параграф «КОМАНДНЫЙ СОСТАВ КАВКАЗСКИХ ВОЙСК» в основном объясняет причины повышенной мотивации офицеров, служивших на этой имперской окраине. Начиная с 1836 г., практиковались годичные командировки гвардейских и армейских офицеров для приобретения боевого опыта горной войны. Большинство прибывших старалось выслужить крест или чин, и перерыв в походах являлся для них личной трагедией. Гвардейцы-командировочные играли роль неформальных инспекторов. Поэтому им всеми правдами и неправдами старались представить возможность отличиться для представления к ордену.47 Немалое число офицеров оказывалось здесь под воздействием романтических устных и письменных рассказов, причем приезжали «из России» уже «настоящими кавказцами», что в их представлении было синонимом человека, постоянно рвущегося в бой. Кавказ был притягательным местом для неудачников, пытавшихся в новой обстановке как то исправить карьеру.48 Служили на Кавказ и совершившие проступок, и подозреваемые в таковом. В 1830-е годы даже формировались отдельные отряды из разжалованных для того, чтобы предоставить им возможность отличиться.49 На Кавказе корнеты и поручики могли проявить инициативу, немыслимую на полях «европейских» сражений. Вследствие уже упоминавшегося восприятия горской воинской культуры, командирам приходилось поддерживать свой статус не только уставной субординацией, но и проявлениями неформального лидерства, что, в свою очередь, становилась дополнительным фактором обострения ситуации. Специалисты в области военной социологии отмечают стремление офицеров и солдат-профессионалов к активным боевым действиям, поскольку состояние войны соответствует их жизненной стратегии.50

Многие элементы военного хозяйства на Кавказе оказывались непригодными. Альтернативой голоду часто была военная добыча. Присоединение Закавказья открыло дорогу в офицерский корпус армянской и грузинской знати, которая в служебном рвении нередко превосходила представителей «титульной» нации, поскольку у местных уроженцев-военачальников в отношениях к противнику содержались и родовые заповеди.

Отсутствие надежной связи между отдельными частями русских войск на Кавказе вело к складыванию совершенно особой ситуации в управлении. Требования оперативности толкали к предоставлению «частным начальникам», как тогда говорили, особых полномочий, поскольку правильная схема: главнокомандующий – подчиненные ему командиры – командиры войсковых частей действовать просто не могла. При этом они несли ответственность за ситуацию в «подведомственном» районе, и лучшим средством выглядеть хорошо в глазах высшего начальства, было проявлять активность. Но даже имитация боевых действий являлась сильнейшим провоцирующим раздражителем для противника. Таким образом, командный состав Кавказского отдельного корпуса по своим характеристикам и особенностям службы был склонен скорее к пролонгации конфликта, нежели к его погашению.

В третьем параграфе «ОТДЕЛЬНЫЙ КАВКАЗСКИЙ КОРПУС КАК СУБЭТНОС» рассматривается процесс складывания специфической общности, обладающей рядом признаков этноса и военно-монашеской организации. Полки, составлявшие ядро военной группировки на Кавказе, находились там без перерывов в течение нескольких десятилетий, что создало благоприятные условия для восприятия горской военной культуры. Несмотря на то, что эти части прославились в боях с пруссаками, шведами, французами и турками, своим главным военным поприщем считали Кавказско-горскую войну, о чем свидетельствуют предания и регалии Апшеронского, Кабардинского, Куринского, Тенгинского, Навагинского и других полков. Некоторые участники боевых действий осознавали эту особенность: «…Кавказская война не есть война обыкновенная; Кавказское войско не есть войско, делающее кампанию. Это скорее воинственный народ, создаваемый Россией и противопоставляемый воинственным народам Кавказа для защиты России..», - писал служивший на Кавказе князь Д. Святополк-Мирский.51 Осознание себя «местным племенем» проявилось в том, что чины полков, воевавших здесь с «ермоловских» времен, себя именовали «кавказцами», а части, пришедшие на пополнение корпуса в 1840-е годы, называли «российскими», причем последнее выражение имело откровенно презрительный оттенок. Дело доходило до того, что «кавказцы» не считали обязательным оказание поддержки «российским», когда те попадали в трудное положение. При этом выручка тех частей, с которыми устанавливались отношения кунаков, считалась святым делом.52 Эта взаимная неприязнь частей одной армии очень показательна. Люди с общим языком, религией, присягой и подданством, посчитали все это второстепенным, выдвинув на первую позицию в самоидентификации принадлежность к своему полку. Стратегия выживания в условиях Кавказской войны строилась на корпоративной основе. Солдат осознавал, что его существование полностью зависит от сохранения жизнеспособности (читай – боеспособности) роты. В этом отношении он полностью уподоблялся горцам, для которых условием выживания было благополучие рода. Такая практика организации военного дела была важной причиной того, что на Кавказе власти столкнулись с уникальным явлением – «приватизацией» войны, которая для солдат и офицеров стала не просто выполнением присяги, а личным делом, которое они выполняли не за страх, а за совесть. Если «в России» полковое хозяйство только компенсировало недостатки интендантской системы, то в специфических условиях Кавказа оно способствовало «приватизации войны». Угон артельного скота, уничтожение посевов и построек воспринималось как покушение на собственность каждого солдата, и в ответных действиях с большей или меньшей отчетливостью проявлялись личные мотивы.

Особый характер Кавказской войны проявился в том, что казаки, солдаты и офицеры не только сдавались в плен или перебегали к противнику, но и обращали оружие против своих бывших товарищей по оружию. Ближайшая охрана Шамиля состояла из бывших чинов российской армии, принявших ислам и ставших самыми преданными мюридами.53 Трансформация кавказского полка в особое «племя» создавала благоприятные психологические условия для того, чтобы бежавший к горцам солдат, например, Тенгинского полка, без смущения стрелял в апшеронца или эриванца, поскольку это вполне укладывалось к его «племенное» сознание. В известной мере этому же служил и пример горцев, которые охотно воевали против своих соплеменников. Если в факте массового дезертирства поляков и татар просматриваются издержки организации и комплектования имперской армии, а также последствия использования службы как формы наказания и санации общества путем удаления элементов, опасных в социальном и политическом отношениях, то в переходе на сторону врага русских ( в тогдашнем понимании этого слова) в полной мере проявилась «особость» Кавказской войны.

В пятой главе «ИРРЕГУЛЯРНЫЕ ВОЙСКА НА КАВКАЗЕ» речь идет об участии в войне терских, кубанских и донских казаков, а также национальных формирований. Первый параграф «КАЗАКИ НА КАВКАЗЕ» посвящен военно-антропологическому изучению процесса складывании специфических милитаризированных территориальных структур в этом регионе. Их главными задачами являлась защита азиатских окраин державы и их «освоение», под которым понималось достижение доминирования «русского элемента» в экономической, социальной и культурной сфере. Особенности формирования терского казачества способствовали тому, что жители станиц этого войска без особых проблем воспринимали горскую культуру. В этом уникальном субэтносе слились и переплавились следующие элементы: 1) вольное казачество с многовековым опытом выживания в экстремальных условиях фронтира; 2)русское старообрядчество с его мощной корпоративной культурой и столь же мощной резистенстностью; 3)туземцы; 4) русское и украинское крестьянство; 5)казаки других войск, переселенные на Кавказ согласно видам начальства. Отражением фронтирного поведения было восприятие терцами «горской» тактики, многих воинских и бытовых обычаев. На Кубани, в отличие от Терека не оказалось «ядра» для формирования казачьего войска на «местном фундаменте», поэтому на северный Кавказ были переселены украинцы – бывшие чины реестровых полков и легендарные запорожцы. Проблемы адаптации кубанцев к особым условиям Кавказской войны во многом объяснялись тем, что в отличие от русских солдат, их военная культура не являлась продуктом казенного воспитания и обучения. Для потомка малороссийских казаков навыки «держать границу» были частью его народного быта. Появление пластунов в кубанском войске можно рассматривать как ответ на горский «вызов», позволявший основной массе казаков сохранить свою военно-национальную идентичность. Полифункциональность вооруженных сил России проявилась на Кавказе в том, что казачьи войска здесь выступали в роли колонистов, а также служили интеграционной структурой для туземцев.