Geum.ru

Ален Рене Лесаж

Вид материалаДокументы

Содержание


ГЛАВА IV. Жиль Блас едет в Валенсию и посещает сеньоров де Лейва.
ГЛАВА V. Жиль Блас идет в театр, где присутствует при представлении
Подобный материал:
1   ...   34   35   36   37   38   39   40   41   ...   49
ГЛАВА III. Жиль Блас направляется в Валенсийское королевство

и, наконец, прибывает в Лириас. Описание его замка. О том,

как его там приняли и каких людей он там застал


Мы проехали через Леон, а затем через Валенсию и, продолжая свое

путешествие быстрыми переходами, под конец десятого дня прибыли в город

Сегорбе, откуда на следующее утро направились в мое поместье,

расположенное всего в трех милях от города. По мере приближения к нему я

заметил, что мой секретарь с большим вниманием разглядывает все замки,

открывавшиеся его глазам то справа, то слева. Заметив какой-нибудь

величественный дворец, он каждый раз говорил, указывая на него пальцем:

- Хотелось бы мне, чтобы здесь и было наше убежище.

- Не знаю, мой друг, - сказал я ему, - как ты представляешь себе это

жилище; но если ты воображаешь, будто у нас будут роскошные палаты, то

предупреждаю тебя, что ты жестоко заблуждаешься. Если ты не хочешь стать

игрушкой собственной фантазии, то представь себе домик Горация в Сабинской

земле неподалеку от Тибурта, подаренный ему Меценатом. Дон Альфонсо

преподнес мне приблизительно такой же презент.

- Так, значит, мне придется увидать какую-то хижину! - воскликнул

Сипион.

- Вспомни, - отвечал я ему, - что я всегда описывал тебе это строение в

самых скромных красках, а теперь можешь судить сам, правильна ли была

нарисованная мною картина. Брось взгляд в сторону Гвадалавиара и на берегу

подле поселка в девять или десять труб ты увидишь дом о четырех башенках:

это и есть мой замок.

- Черт возьми! - вскричал мой секретарь восхищенным тоном. - Да ведь

это не дом, а жемчужина! Помимо благородного вида, сообщаемого ему

башенками, можно сказать, что он прекрасно расположен, отлично построен и

окружен местностью, еще более очаровательной, чем окрестности Севильи,

которые принято называть земным раем. Если бы мы даже сами выбирали место,

то не могли бы найти такого, которое больше пришлось бы мне по вкусу.

Поистине я нахожу его очаровательным: река орошает его своими струями, а

густой лес предоставляет тень, если захочется прогуляться среди дня. Что

за приятное уединение! О, дорогой хозяин, мне сдается, что мы долго здесь

проживем.

- Мне чрезвычайно отрадно, - отвечал я, - что тебе понравилось наше

убежище, всех приятностей коего ты еще не знаешь.

Беседуя таким образом, мы подкатили к воротам, которые тотчас же

открылись перед нами, как только Сипион объявил, что приехал сеньор Жиль

Блас де Сантильяна, чтобы вступить во владение своим замком. При звуке

этого имени, столь уважаемого теми, кто его услыхал, мою карету впустили

на обширный двор, где я из нее вышел. Затем, тяжело опираясь на Сипиона, я

с важным видом проследовал в зал. Не успел я туда вступить, как появилось

семь или восемь человек прислуги. Они сказали, что пришли

засвидетельствовать мне свое почтение как новому хозяину, что дон Сесар и

дон Альфонсо де Лейва приставили их ко мне: одного в повара, другого в

поварята, третьего в привратники, а прочих в лакеи, с запрещением

принимать от меня деньги, так как эти сеньоры брали на себя все расходы по

моему хозяйству. Повар, по имени мастер Хоакин, был самым важным из этих

слуг и говорил за всех. Он проявил величайшую услужливость и сообщил мне,

что заготовил обильный запас самых ценимых в Испании вин, а в отношении

стола выразил надежду, что, прослужив шесть лет в поварах у монсеньора

архиепископа Валенсии, сумеет изготовить такие рагу, которые приятно

пощекочут мое небо.

- Я сейчас покажу вам образчик своего умения, - добавил он. - Извольте

прогуляться, сударь, в ожидании обеда; обозрите свой замок и взгляните,

готов ли он к принятию вашей милости.

Само собой разумеется, что я не отложил этого обхода, а Сипион,

которому еще больше, чем мне, не терпелось все высмотреть, потащил меня из

комнаты в комнату.

Мы обошли весь дом сверху донизу. Ни один уголок (по крайности, так нам

казалось) не ускользнул от нашего разгоревшегося любопытства, и везде я

мог видеть доказательства того благоволения, которое питали ко мне дон

Сесар и его сын. Между прочим, особенно поразили меня два покоя,

обставленные настолько хорошо, насколько это возможно без излишней

роскоши. В одной висел голландский настенный ковер; кровать и стулья были

покрыты бархатом; все это было очень чисто, хотя и сработано во времена,

когда мавры еще владели Валенсийским королевством. Обстановка второго

помещения оказалась в том же вкусе: мебель обита старинным желтым

генуэзским шелком, а кровать и кресла обтянуты той же материей и оторочены

синей шелковой бахромой. Все эти вещи, которые не составили бы особо

ценной статьи инвентаря, здесь производили весьма хорошее впечатление.

Подробно осмотрев все, мы с Сипионом вернулись в зал, где уже был

накрыт стол на два куверта; мы уселись, и в ту же минуту нам подали такую

отменную олью подриду, что мы пожалели архиепископа Валенсии, потерявшего

повара, который ее изготовил. Правда, и аппетит у нас был хороший, отчего

она казалась нам еще вкуснее. При каждом проглоченном куске мои

новоиспеченные лакеи подавали нам большие стаканы, наполненные

превосходным ламанчским вином. Сипион, не решавшийся в их присутствии дать

волю своему внутреннему удовлетворению, выражал мне оное красноречивыми

взглядами, а я тем же способом давал ему знать, что так же доволен, как и

он.

Жаркое из зайчонка, распространявшее дивный аромат, с двумя жирными

перепелками по бокам заставило нас оторваться от рагу и окончательно

насытиться.

Наевшись, как беглецы из голодного края, и выпив соответствующее

количество вина, мы вышли из-за стола и пошли в сад, чтобы предаться

сладостному отдохновению в каком-нибудь прохладном и приятном месте.

Если мой секретарь до сих пор оставался доволен всем, что видел, то

удовлетворение его еще возросло при виде сада. Он сравнивал его с

эскуриальским. Правда, дон Сесар, от времени до времени наезжавший в

Лириас, находил удовольствие в том, чтобы сад содержался в порядке и

украшался. Дорожки, тщательно усыпанные песком и окаймленные апельсиновыми

деревьями, большой белый бассейн, посреди которого бронзовый лев изрыгал

воду широкой струей, прелесть цветов и разнообразие плодов - все это

приводило Сипиона в восторг; но в особенности был он очарован длинной

аллеей, которая вела, постепенно спускаясь, к дому арендатора и которую

развесистые деревья покрывали густой листвой. Расхвалив место, столь

удобное, чтобы служить убежищем во время жары, мы остановились там и

присели у подножия молодого вяза, где сон без труда овладел двумя

здоровыми молодыми людьми, только что плотно пообедавшими.

Пробудились мы внезапно от нескольких пищальных, выстрелов, которые

прозвучали так близко, что испугали нас. Мы сразу вскочили на ноги и,

чтобы спросить, в чем тут дело, направились к дому арендатора, где застали

восемь или десять крестьян, обитателей поселка, которые собрались там и

теперь разряжали свои ружья, дабы этой пальбой почтить мое прибытие, о

коем их только что оповестили. Они по большей части знали меня, так как

неоднократно видели в замке еще на положении управителя. Не успели они

меня увидеть, как все в один голос закричали:

- Да здравствует наш новый барин! Добро пожаловать в Лириас!

Затем они вновь зарядили ружья и почтили меня другим залпом. Я

приветствовал их со всей возможной любезностью, но не без некоторой

важности, так как считал неудобным быть с ними слишком запанибрата. Я

обещал им свое покровительство и даже отсыпал им десятка два пистолей;

причем из всех моих повадок эта последняя вряд ли была для них наименее

приятной. После этого я предоставил им палить в воздух, сколько

заблагорассудится, а сам вместе со своим секретарем удалился в лес, где мы

прогуливались до вечера, не уставая любоваться деревьями: так много

прелестей являет нам недавно приобретенное имущество!

В это время повар, его помощник и поваренок не сидели сложа руки: они

трудились над изготовлением трапезы еще лучшей, чем прежняя, и мы были

окончательно поражены, когда, вернувшись в тот же зал, где раньше обедали,

увидали, как на стол поставили блюдо с четырьмя жареными куропатками, а по

бокам: с одной стороны фрикасе из кролика, а с другой - рагу из каплуна.

Перед десертом нам подали свиные уши, цыплят в маринаде и шоколад со

сливками. Мы обильно выпили лусенского и отведали еще несколько других

сортов великолепных вин, а когда почувствовали, что не можем больше пить

без вреда для здоровья, то решили удалиться на покой. Тогда мои лакеи,

прихватив светильники, отвели меня в самую роскошную комнату, где

принялись раздевать. Однако, как только они подали мне халат и ночной

колпак, я отослал их, сказав с барственным видом:

- Идите, господа, больше вы мне сегодня не нужны.

Удалив их всех и удержав одного Сипиона, чтобы некоторое время с ним

поболтать, я спросил его, что он думает об отношении, проявленном ко мне

сеньорами де Лейва.

- Клянусь честью, - отвечал он, - по-моему, лучшего и быть не может;

желаю только, чтоб это продолжалось подольше.

- А я совсем этого не желаю, - возразил я ему, - мне не следует

допускать, чтобы мои благодетели так на меня тратились: я не хочу

злоупотреблять их щедростью. Кроме того, я никогда не соглашусь иметь

лакеев на чужом иждивении; мне вечно будет казаться, что я не у себя дома.

Да к тому же я приехал сюда вовсе не для того, чтобы жить здесь с таким

треском и блеском. Что за сумасбродство! К чему нам столь многочисленная

челядь! Нет, помимо Бертрана, нам нужны только повар, поваренок и один

лакей.

Хотя мой секретарь и не прочь был прожить всю жизнь за счет

валенсийского губернатора, однако не стал по этому поводу осуждать мою

деликатность и, сообразуясь с моими желаниями, одобрил задуманную мною

реформу. Когда это было решено, он вышел из моей спальни и удалился в

свою.


ГЛАВА IV. Жиль Блас едет в Валенсию и посещает сеньоров де Лейва.

О беседе, которая произошла у него с ними, и о любезном приеме,

оказанном ему Серафиною


Окончательно раздевшись, я лег в постель, но, не чувствуя ни малейшего

желания спать, предался размышлениям. Я думал о благоволении, которым

сеньоры де Лейва платили за мою к ним привязанность, и, глубоко тронутый

знаками оказанного мне расположения, решил посетить их на следующий же

день, ибо мне не терпелось поскорее выразить им свою признательность. Я

также заранее предвкушал удовольствие от свидания с Серафиною; но

удовольствие это было слегка омрачено: я не мог без неприятного чувства

думать о том, что одновременно мне придется выдержать взгляд госпожи

Лоренсы Сефоры, которая, быть может, еще помнила случай с пощечиной и едва

ли будет рада снова меня увидать.

Наконец, разум мой утомился этими противоречивыми мыслями, и я

задремал, а на другой день проснулся уже после восхода солнца.

Вскоре я был на ногах и, весь занятый обдумыванием предстоящей поездки,

наскоро оделся. Я заканчивал свой туалет, когда мой секретарь вошел в

спальню.

- Сипион, - сказал я ему, - перед тобой - человек, собирающийся ехать в

Валенсию. Мне не терпится засвидетельствовать почтение сеньорам, коим я

обязан всем своим скромным состоянием; каждое мгновение отсрочки при

исполнении этого долга как бы упрекает меня в неблагодарности. Тебя, мой

друг, я освобождаю от обязанности меня сопровождать: живи здесь в мое

отсутствие; я вернусь к тебе через неделю.

- Поезжайте, сеньор, - отвечал он, - старайтесь как можно лучше угодить

дону Альфонсо и его отцу: они, по-видимому, чувствительны к преданности и

очень благодарны за услуги, которые им оказывают. Знатные особы с таким

характером настолько редки, что с ними необходимо обходиться возможно

бережнее.

Я приказал оповестить Бертрана, чтобы он приготовился к отъезду, а пока

он запрягал мулов, я пил свой шоколад. Затем я сел в карету,

предварительно внушив слугам, чтобы они смотрели на моего секретаря, как

на меня самого, и исполняли его распоряжения, как мои собственные.

Я добрался до Валенсии меньше чем за четыре часа и вышел из кареты

прямо у губернаторских конюшен; там я оставил свой экипаж, а сам велел

проводить себя в апартаменты дона Альфонсо, которого застал в обществе его

отца, дона Сесара. Я без церемонии отворил дверь, вошел и сказал,

обращаясь к ним обоим:

- Слуги входят к господам без доклада; вот один из ваших служителей,

явившийся засвидетельствовать вам свое почтение.

С этими словами я собирался преклонить перед ними колени, но они этого

не допустили и обняли меня с выражением искренней дружбы.

- Ну, что, дорогой Сантильяна, - сказал мне дон Альфонсо, - съездили ли

вы в Лириас, чтобы вступить во владение своим поместьем?

- Да, сеньор, - отвечал я ему, - и прошу у вас разрешения вернуть вам

обратно эту землю.

- Почему же? - спросил он, - разве она обладает недостатками, которые

вам противны?

- Сама по себе нет, - возразил я. - Напротив, я от нее в восторге.

Единственное, что мне там не нравится, - это необходимость держать

архиепископских поваров и штат прислуги втрое больший, чем мне нужно,

который служит лишь для того, чтоб вводить вас в расход, столь же крупный,

сколь и бесполезный.

- Если бы вы, - сказал дон Сесар, - согласились принять пенсию в две

тысячи дукатов, которую мы вам предлагали в Мадриде, мы удовольствовались

бы тем, чтобы предоставить вам один только омеблированный замок. Но вы

сами отказались от денег, и мы, в виде возмещения, считали себя обязанными

сделать то, что сделали.

- Этого слишком много, - отвечал я ему. - Ваша доброта должна

ограничиться дарованием одного только поместья, которое содержит все, чего

я могу пожелать. Уверяю вас, что независимо от затрат, причиняемых вам

содержанием всей этой челяди на высоких окладах, эти люди для меня

неудобны и стеснительны. Одним словом, сеньоры, либо возьмите назад

поместье, либо дозвольте мне пользоваться им по своему усмотрению.

Я с такой настойчивостью произнес последние слова, что отец и сын,

нисколько не желавшие меня принуждать, наконец, разрешили мне поступать в

моем замке так, как мне захочется.

Я принялся благодарить их за предоставленную мне свободу действий, без

коей я не мог бы быть счастливым, но дон Альфонсо прервал меня:

- Дорогой мой Жиль Блас, я хочу представить вас даме, которой будет

чрезвычайно приятно с вами повидаться.

С этими словами он взял меня за руку и повел в апартаменты Серафины,

которая при виде меня вскрикнула от радости.

- Сеньора, - сказал ей губернатор, - я полагаю, что прибытие в Валенсию

нашего друга Сантильяны приятно вам не менее, чем мне.

- В этом он может быть вполне уверен, - отвечала она. - Время не отняло

у меня памяти об оказанной мне услуге; но, помимо признательности за этот

поступок, я питаю к нему благодарность за все то, что он сделал для вас.

Я заверил сеньору губернаторшу, что уже сверх меры вознагражден за

опасность, которой подвергся вместе с другими ее освободителями,

рисковавшими жизнью для ее спасения, и после обмена взаимными любезностями

дон Альфонсо увел меня из покоев Серафины. Мы присоединились к дону

Сесару, которого застали в зале в обществе нескольких дворян, пришедших к

обеду.

Все эти господа преучтиво со мною раскланялись: они относились ко мне с

тем большей вежливостью, что дон Сесар рассказал им обо мне, как о

человеке, который прежде был одним из главных секретарей герцога Лермы.

Может быть, большинство из них даже знало о том, что именно благодаря

моему влиянию при дворе дон Альфонсо получил валенсийское губернаторство,

ибо все на свете узнается. Как бы то ни было, когда мы сели за стол,

разговор шел исключительно о новом кардинале: одни искренне или притворно

превозносили его до небес, другие ограничивались, если можно так

выразиться, кисло-сладкими похвалами. Я понял, что они этим способом

пытались побудить меня пространно рассказать о его высокопреосвященстве и

позабавить их за его счет. Я охотно высказал бы свое мнение, но

попридержал язык, чем произвел на все общество впечатление весьма

осторожного малого.

После обеда гости разошлись по домам, чтобы предаться отдохновению, а

дон Сесар с сыном с той же целью заперлись на своей половине. Я же,

снедаемый любопытством посмотреть город, красоту коего мне так часто

расхваливали, вышел из губернаторского дворца с намерением прогуляться по

улицам. У дверей я встретил человека, который подошел ко мне и сказал:

- Позвольте приветствовать вас, сеньор де Сантильяна.

Я спросил, кто он такой.

- Я - камердинер дона Сесара, - отвечал он. - Мне довелось служить у

него в лакеях в те времена, когда вы были управителем; каждое утро я

приходил свидетельствовать вам свое почтение, и вы очень меня жаловали.

Помните ли вы, как я однажды сообщил вам, что деревенский фельдшер из

Лейвы тайно пробирается в комнату сеньоры Лоренсы Сефоры?

- Я этого не забыл, - отвечал я. - Но, кстати, об этой дуэнье... Что с

ней сталось?

- Увы! - промолвил он, - после вашего отъезда бедная женщина впала в

тоску и умерла, оплакиваемая более Серафиной, чем доном Альфонсо, который,

по-видимому, был не очень тронут ее смертью.

Сообщив, таким образом, о печальной кончине Сефоры, камердинер дона

Сесара извинился, что задержал меня, и предоставил мне продолжать путь. Я

не мог удержаться от вздоха при воспоминании о несчастной дуэнье; умиляясь

ее участью, я винил себя в ее смерти, позабыв о том, что ее следует скорее

приписать раку, нежели моей неотразимости.

Я с удовольствием осматривал все, что казалось мне достопримечательным

в этом городе. Мой взгляд был приятно поражен как мраморным дворцом

архиепископа, так и великолепными портиками биржи; но замеченный мною

издали большой дом, куда входило много народа, всецело поглотил мое

внимание. Я подошел ближе, чтобы узнать, почему туда стекается такое

множество мужчин и женщин. Вскоре я был вполне осведомлен, прочитав

следующие слова, начертанные над входом золотыми литерами на черной

мраморной доске: "La posada de los representantes" (*184). Комедианты на

афише объявляли, что сегодня они в первый раз будут играть новую трагедию

дона Габриэля Триакеро (*185).


ГЛАВА V. Жиль Блас идет в театр, где присутствует при представлении

новой комедии. Успех этой пьесы. Вкусы валенсийской публики


Я на несколько минут задержался у дверей, чтобы понаблюдать входящих.

Тут я увидал людей всякого звания: от статных и богато одетых кавальеро до

фигур столь же бесцветных, сколь и потрепанных. Я заметил титулованных

дам, выходивших из карет, чтобы занять заранее заказанные ложи, и

искательниц приключений, которые шли туда, чтобы подцеплять простаков. Это

беспорядочное стечение зрителей всякого рода вызвало во мне желание

увеличить собой их число. Когда я уже собирался брать билет, прибыли

губернатор с супругой. Они узнали меня в толпе, послали за мной и

пригласили в свою ложу, где я поместился позади них, так что мог свободно

разговаривать с ними обоими.

Передо мною был зал, переполненный сверху донизу, с густо набитым

партером и авансценой (*186), буквально перегруженной кавалерами всех трех

рыцарских орденов (*187).

- Вот поистине, - сказал я дону Альфонсо, - обильное стечение публики.

Не следует этому удивляться, - ответил он. - Трагедия, которую

собираются представлять, принадлежит перу дона Габриэля Триакеро,

прозванного "модным поэтом". Как только актерская афиша объявляет о

какой-нибудь новинке этого автора, вся Валенсия становится вверх дном.

Мужчины и женщины только и говорят, что об этой пьесе; все ложи заказаны

заранее, и в день первого представления зрители давят друг друга у входа в

театр, хотя цены на все места повышены вдвое, за исключением партера,

который слишком уважают, чтобы раздражать его дороговизной.

- Что за столпотворение! - сказал я губернатору. - Однако живой интерес

публики, бешеное нетерпение, с которым она встречает всякое новое

произведение дона Габриэля, внушают мне высокое мнение о таланте этого

поэта.

В этом месте нашего разговора появились актеры. Мы сейчас же прекратили

беседу, чтобы слушать их со вниманием. Аплодисменты начались уже с

пролога; каждый стих сопровождался настоящим содомом, а под конец каждого

акта раздавались такие рукоплескания, что казалось, будто зал вот-вот

обвалится. По окончании представления мне показали автора, переходившего

из ложи в ложу и скромно подставлявшего голову под лавровые венки,

которыми господа и дамы собирались его украсить.

Мы возвратились в губернаторский дворец, куда вскоре прибыло трое или

четверо орденских кавалеров. Явились также два пожилых сочинителя,

завоевавших себе имя в своей области творчества, и привели с собой

мадридского дворянина, обладавшего умом и вкусом. Все они тоже были в

театре. За ужином не говорили ни о чем, кроме новой пьесы.

- Господа, - сказал некий кавалер св.Иакова, - что думаете вы об этой

трагедии? Разве перед нами не то, что называется законченным

произведением? Высокие мысли, нежные чувства, звучный стих - все это там

есть. Словом, это - поэма в духе высшего общества.

- Не думаю, чтобы кто-либо мог судить иначе, - сказал кавалер

Алькантары. - Эта пьеса полна тирад, которые, казалось, продиктовал сам

Аполлон, и ситуаций, переплетающихся с бесконечным искусством. Я в том

сошлюсь на вас, сеньор, - добавил он, - обращаясь к кастильскому

дворянину, - вы, по-видимому, знаток, и я держу пари, что вы согласны с

моим мнением.

- Не держите пари, господин кавалер, - ответил дворянин с лукавой

усмешкой. - Я - человек нездешний; мы, мадридцы, не судим столь поспешно;

мы далеки от того, чтобы высказывать свое мнение о пьесе, слышанной в

первый раз, и не доверяем ее красотам, покуда они звучат из уст актеров:

какое бы хорошее впечатление она на нас ни произвела, мы откладываем свой

вердикт до тех пор, пока не прочтем ее. И, действительно, на бумаге она

зачастую не доставляет нам такого удовольствия, как на сцене. Поэтому, -

продолжал он, - мы тщательно изучаем всякое сочинение, прежде чем судить о

нем; слава автора, как бы ни была она велика, не может нас ослепить. Даже

когда Лопе де Вега или Кальдерон (*188) выпускали новинки, они среди своих

поклонников обретали строгих судей, которые вознесли этих драматургов на

вершину славы лишь тогда, когда сочли их достойными этого.

- Нет, клянусь богом! - прервал его кавалер св.Иакова, - у нас больше

смелости. Мы не ждем, пока пьесу напечатают, для того чтобы изречь о ней

суждение: с первого же представления мы знаем ей цену. Нам даже не нужно

очень внимательно в нее вслушиваться: достаточно знать, что это -

произведение дона Габриэля, - стало быть, оно безупречно. Труды этого

стихотворца знаменуют момент зарождения хорошего вкуса. Все эти Лопе и

Кальдероны были лишь учениками по сравнению с таким великим мастером

театра.

Дворянин, считавший Лопе и Кальдерона Софоклом и Эврипидом Испании, был

задет этими дерзкими речами и вышел из себя.

- Что за драматическое кощунство! - вскричал он. - Уж раз вы, сеньоры,

вынуждаете меня, подобно вам, судить по одному представлению, то я скажу,

что очень недоволен новой трагедией этого вашего дона Габриэля: это -

произведение, нашпигованное более блестящими, нежели глубокими эффектами;

три четверти стихов либо плохо построены, либо плохо срифмованы, характеры

либо плохо задуманы, либо плохо выдержаны, а мысли зачастую крайне

туманны.

Оба присутствовавших за столом сочинителя, которые со столь же

похвальной, сколь и редкостной сдержанностью не сказали ни слова из страха

быть обвиненными в зависти, не могли устоять, чтобы хоть глазами не

выразить своего сочувствия мнению мудреца, из чего я заключил, что их

молчание являлось следствием не столько достоинств пьесы, сколько

политичности этих писателей.

Что же касается кавалеров, то они продолжали расхваливать дона Габриэля

и даже причислили его к сонму богов. Этот сумасбродный апофеоз, это слепое

идолопоклонство вывели из терпения кастильца, который, воздев руки к

небесам, вдруг воскликнул с энтузиазмом:

- О божественный Лопе де Вега, редкий и возвышенный гений, опередивший

на огромное расстояние всевозможных Габриэлей, которые хотели бы за тобой

последовать! И ты, нежнейший Кальдерон, чья изящная и чуждая

высокопарности сладость осталась неподражаемой! Не бойтесь, что алтари

ваши будут разрушены этим новым питомцем муз! Достаточно с него, если

потомство (для коего вы, равно как и для нас, всегда будете источниками

наслаждений) вообще услышит о нем.

Эта забавная и совершенно неожиданная апострофа рассмешила все

общество, которое вскоре затем встало из-за стола и разошлось. Меня, по

распоряжению дона Альфонсо, проводили в отведенное мне помещение. Там я

нашел прекрасную постель, на которой моя милость улеглась и заснула,

сетуя, подобно кастильскому дворянину, на несправедливость, оказываемую

невеждами, Лопе и Кальдерону.