Geum.ru

Г. Ф. Лавкрафт Электрический палач Тому, кто никогда в жизни не испытал страха быть подвергнутым казни, мой рассказ

Вид материалаРассказ
Подобный материал:
1   ...   27   28   29   30   31   32   33   34   ...   37
Ex OblivioneEX OBLIVIONE

(Из забвения; лат.)


Когда настали мои последние дни и безобразные мелочи жизни стали подталкивать

меня к безумию, подобно маленьким капелькам воды, которые палачи заставляют

падать непрерывной чередой в одну точку на теле их жертвы, я полюбил лучезарное

прибежище сна. В своих грезах я находил немного той красоты, которую тщетно

искал в реальной жизни, и бродил по старым садам и заколдованным лесам.

Однажды, когда веял нежный ароматный ветерок, я услышал зов Юга и отправился в

бесконечное томное плавание под незнакомыми звездами.

В другой раз, когда шел легкий дождь, я плавно скользил на барже по темному

подземному потоку, пока не достиг другого мира, мира багровых сумерек, радужных

деревьев и неувядающих роз.

Я гулял по золотой долине, которая вела к тенистым рощам с развалинами храмов и

заканчивалась у мощной стены, покрытой зеленью старого винограда, в которой

пряталась небольшая бронзовая калитка.

Много раз я гулял по этой долине, все дольше и дольше задерживаясь в радужном

полумраке, где причудливо изгибались гигантские кривые деревья, и от одного

ствола к другому расстилалась влажная серая земля, местами обнажая заплесневелые

камни погребенных под ней храмов. И всегда целью моих грез была заросшая

виноградом стена с маленькой бронзовой калиткой.

Через некоторое время, когда дни пробуждения стали все более и более

невыносимыми из-за серости и однообразности, я часто плыл по долине и тенистым

рощам в наркотическом покое, думая о том, как бы навсегда поселиться здесь,

чтобы не уползать каждый раз обратно в этот скучный мир, лишенный всякого

интереса и новых цветов. И когда я смотрел на маленькую калитку в мощной стене,

мне казалось, что за ней простирается целая страна грез, из которой, если войти

туда, уже не будет возврата.

И так каждую ночь во сне я стремился найти скрытый в увитой лозой стене запор

калитки, хотя он был великолепно замаскирован. И я говорил себе, что

пространство за стеной было не просто более реальным, но и более прекрасным и

лучезарным.

Потом однажды ночью в городе снов Закарионе я обнаружил пожелтевший папирус,

содержащий изречения мудрецов из мира снов, которые давным-давно жили в этом

городе, и которые были слишком мудры, чтобы родиться в мире пробуждения. В

папирусе было написано многое о мире снов, в том числе и сведения о золотой

долине и священной роще с храмами, а также о высокой стене с маленькой бронзовой

калиткой. Когда я увидел эту запись, то понял, что она относится именно к тем

местам, которые я так часто посещал во сне, и поэтому я углубился в чтение

папируса.

Некоторые из мудрецов витиевато описывали чудеса за калиткой, через которую

нельзя пройти дважды, однако другие писали об ужасах и разочаровании. Я не знал,

кому из них верить, и, тем не менее, все сильнее хотел навсегда уйти в

неизвестную страну; ведь сомнения и таинственность есть приманка из приманок, а

никакой новый ужас не может быть страшнее ежедневной пытки, именуемой

обыденностью. Поэтому, когда я узнал о существовании наркотика, который поможет

мне отпереть калитку и пройти через нее, я решил принять его, когда проснусь в

следующий раз.

Вчера вечером я проглотил этот наркотик и поплыл во сне в золотую долину и

тенистые рощи; и когда я в этот раз подошел к древней стене, то увидел, что

калитка была приоткрыта. Сквозь нее пробивалось таинственное сияние, озарявшее

гигантские кривые деревья и верхушки погребенных под землей храмов, и я

мелодично поплыл дальше, ожидая увидеть красоты страны, откуда я никогда не

вернусь.

Но когда калитка открылась пошире и чары наркотика и сна провели меня через нее,

я понял, что всем пейзажам и красотам пришел конец, так как в этом новом

пространстве не было ни земли, ни моря - одна лишь белая пустота безлюдного и

безграничного космоса. И, будучи счастлив до такой степени, какую я раньше не

осмеливался представить, я вновь растворился в этой знакомой неопределенности

кристально-чистого забвения, из которого искусительница-Жизнь призвала меня на

один короткий и несчастный миг.


Азатот


Когда мир стал старым и способность удивляться покинула людей, когда серые

города устремились в дымное небо мрачными уродливыми башнями, в чьей тени никому

и в голову не приходило мечтать о солнце или цветущем по весне луге, когда

просвещение сорвало с Земли ее прекрасное покрывало и поэты стали петь лишь об

изломанных фантомах с мутными, глядящими внутрь себя глазами, когда это

наступило и детские мечты ушли навсегда, нашелся человек, который отправился в

запредельные сферы искать покинувшие землю мечты.

Об имени и доме этого человека писали мало, потому что они принадлежали едва

просыпавшемуся миру, однако и о том, и о другом писали нечто неясное. Нам же

достаточно знать, что он жил в городе, обнесенном высокой стеной, где царили

вечные сумерки, что он трудился весь день от зари и до зари и вечером приходил в

свою комнату, где окно выходило не на поля и рощи, а во двор, куда в тупом

отчаянии смотрели другие окна. Со дна этого колодца видны были только стены и

окна, разве что иногда, если почти вылезти из окна наружу, можно было увидеть

проплывавшие мимо крошечные звезды.

А так как стены и окна рано или поздно могут свести с ума человека, который

много читает и много мечтает, то обитатель этой комнаты привык каждую ночь

высовываться из окна, чтобы хоть краем глаза увидеть нечто, не принадлежащее

земному миру с его серыми многоэтажными городами.

Через много лет он начал давать имена медленно плывущим звездам и провожать их

любопытным взглядом, когда они, увы, скользили прочь, пока его глазам не

открылось много такого, о чем обыкновенные люди и не подозревают. И вот однажды

ночью, одолев почти бездонную пропасть, вожделенные небеса спустились к окну

этого человека и, смешавшись с воздухом его комнаты, сделали его частью их

сказочных чудес.

В его комнату явились непокорные потоки фиолетовой полночи, сверкающие золотыми

крупицами, вихрем ворвались клубы пыли и огня из запредельных сфер с таким

запахом, какого не бывает на земле. Наркотические океаны шумели там, зажженные

солнцами, о которых люди не имеют ни малейшего понятия, и в их немыслимых

глубинах плавали невиданные дельфины и морские нимфы. Бесшумная и беспредельная

стихия объяла мечтателя и унесла его, не прикасаясь к его телу, неподвижно

висевшему на одиноком подоконнике, а потом много дней, которых не сосчитать

земным календарям, потоки из запредельных сфер нежно несли его к его мечтам, к

тем самым мечтам, о которых человечество давно забыло. Никому не ведомо, сколько

временных циклов они позволили ему спать на зеленом, прогретом солнышком берегу,

овеянном ароматом лотосов и украшенном их алыми звездами...


Алхимик


На вершине горы, набухшие склоны которой у основания топорщатся косматым лесом,

привольно раскинувшим узловатые деревья, венцом на ложе трав возлежит замок моих

предков. Из века в век ощерившиеся зубцы стен держат в узде суровую, изрытую

морщинами местность, приняв под свое покровительство надменный замок,

соперничающий по древности, судя по величественному силуэту, с замшелыми

стенами. Древние башни, прокаленные вихрем поколений, в многочисленных язвах,

оставленных медленно, но наверняка действующим ядом - временем, в эпоху

феодализма славились по всей Франции, наводя ужас на одних и восхищая других.

Бойницы и укрытия видели баронов, графов и даже королей, готовых биться до

последнего, и никогда эхо от шагов завоевателей не раздавалось в просторных

залах замка.

Однако с той героической поры все переменилось. Бедность, немногим отличавшаяся

от крайней нужды, и гордыня, не позволившая наследникам осквернить свое славное

имя торговыми аферами, обрекли на гибель некогда девственное великолепие

владений; так что все здесь - осевшие стены, запущенная буйная растительность

парка, пересохший ров, наполненный пылью, щербатые внутренние дворики,

накренившиеся башенки, покосившиеся полы, траченая обшивка, поблекшие гобелены -

слагало грустную повесть об оскудевшей роскоши. С годами одна из главных башен

развалилась, потом наступила очередь других. Четырехглавая когда-то крепость

стала одноглавой, а место могущественного лорда занял его обнищавший потомок.

Здесь, в одной из просторных и мрачных комнат замка, я, Антуан, последний из

обреченного графского рода С., впервые увидел свет девяносто лет назад. Эти

стены, как и склоны горы, меченные темными мрачными чащами, лощинами и гротами,

были свидетелями первых лет моей безрадостной жизни. Я не знал своих родителей.

Мой отец погиб в возрасте тридцати двух лет. Это случилось за месяц до моего

рождения; его убил камень, сорвавшийся с полуразрушенного парапета. Моя мать

умерла в родах, и я оказался на попечении слуги, человека в высшей степени

достойного и наделенного к тому же недюжинным умом. Если мне не изменяет память,

его звали Пьер. Я был единственным ребенком. Одиночество, принявшее меня сразу

после рождения, только укреплялось благодаря стараниям моего воспитателя,

который всячески препятствовал какому бы то ни было общению с крестьянскими

детьми, чьи семьи обосновались повсюду на раскинувшейся у подножия горы равнине.

В те времена Пьер объяснял свой запрет тем, что отпрыску благородного рода не;

тоже водить дружбу с плебеями. Теперь я знаю, что истинная причина пряталась в

другом: он хотел уберечь мои уши от россказней о роке, который из поколения в

поколение преследовал мой род. Эти истории, щедро расцвеченные, заполняли досуг

арендаторов, собиравшихся по вечерам перед жарко растопленным очагом.

Одинокий, предоставленный самому себе, я проводил годы своего детства, час за

часом, изучая старинные фолианты, коими изобиловала сумрачная библиотека замка,

бесцельно слоняясь или одержимо вспугивая вековую пыль в фантастическом лесу,

прикрывающим наготу горы у подножия. Вероятно, это времяпрепровождение и стало

причиной того, что тень меланхолии довольно рано осенила мой ум. Занятия и

исследования, навевавшие воспоминания о мрачном таинстве дикой природы, всегда

имели для меня особую притягательность.

Ученость не была моей стезей: даже те крупицы знания, которые мне удавалось

выловить, удручали меня. Очевидная неохота моего престарелого воспитателя

углубляться в историю моих предков по отцовской линии обостряла тот ужас,

который пронизывал каждое упоминание о доме и невольно передался мне. На излете

детства я сумел слепить воедино бессвязные обрывки разговоров, слетавшие с

непослушного языка заговаривающегося старика и имевшие отношение к неким

обстоятельствам, с годами превратившимся для меня из странных в муторно

мучительные. Рано проснувшиеся во мне дурные предчувствия были пробуждены

обстоятельствами, которые сопутствовали смерти моих предков - графов из рода С.

Сначала я объяснял их безвременную кончину естественными причинами, полагая, что

происхожу из семьи, в которой мужчины долго не живут, однако с возрастом стал

задумываться о бессвязных старческих речах, в которых речь часто шла о

проклятии, из века в век отмерявшем носителям графского титула срок жизни длиною

лишь в тридцать два года. Когда мне минул двадцать один год, престарелый Пьер

вручил мне рукописную книгу, переходившую, по его словам, на протяжении многих

поколений от отца к сыну с тем, чтобы каждый новый владелец продолжил летопись

рода. Книга содержала поразительные записи, и их внимательное изучение ничуть не

рассеяло мои мрачные предчувствия. В то время вера во все мистическое пустила

глубокие корни в моей душе, и я не был в состоянии изгнать ее и отнестись к

невероятному повествованию, которое я впитывал строка за строкой, как к

презренной выдумке.

Рукопись перенесла меня в прошлое, в тринадцатый век, когда замок, где я родился

и вырос, был грозной и неприступной крепостью. Именно в те времена появился в

наших владениях некий человек - весьма примечательный, хотя и низкого положения,

в котором ему уступали лишь крестьяне. Его звали Мишель, впрочем, он был более

известен как Мове - что значит Злой, поскольку о нем шла страшная слава. Он

изнурял себя в поисках философского камня и эликсира молодости и слыл апостолом

черной магии и алхимии. У Мишеля Злого был сын по имени Карл, юноша, столь же

сведущий в оккультных науках, сколь и отец, которого все звали Ле Сор-сье, или

Колдун. Честные люди сторонились этой пары, подозревая, что отец и сын совершают

нечестивые обряды. Говорили, что Мишель заживо сжег свою жену, принеся ее в

жертву дьяволу, что именно он и его сын виновны в участившихся исчезновениях

крестьянских детей. Тьму, которая окутывала этих людей, прорезал лишь один

искупительный луч: ужасный старик исступленно любил своего отпрыска, и тот

отвечал ему чувством, намного превосходившим обычную сыновнюю преданность.

В ту ночь в замке на горе царила тревога. Исчез юный Годфрей, сын Генриха,

графа С. Несколько человек во главе с обезумевшим отцом, прочесывая местность в

поисках юного графа, ворвались в хижину, где жили колдуны, и застали там старого

Мишеля Злого, хлопотавшего вокруг гигантского чана, в котором кипело какое-то

варево. Не владея собой от бешенства и отчаяния, граф бросился на старика, и

несчастная жертва испустила дух в его смертоносных объятиях. Тем временем слуги

обнаружили молодого Годфрея в дальних пустовавших покоях замка, но радостная

весть пришла слишком поздно, чтобы остановить бессмысленную расправу. Когда граф

со своими людьми покинул скромное жилище алхимика и двинулся в обратный путь, за

деревьями маячил силуэт Карла Колдуна. Гомон возбужденных слуг донес до него

весть о случившемся, и на первый взгляд могло показаться, что он бесстрастно

отнесся к судьбе, постигшей его отца. Медленно надвигаясь на графа, Карл

монотонным и оттого особенно ужасным голосом произнес проклятие, с того момента

неотступно следовавшее по пятам за представителями рода графа С.

Да не достигнет ни один отпрыск рода убийцы

Возраста, превосходящего твой, -

проговорил он и, отпрыгнув в сторону темного леса, быстрым движением выхватил из

складок своего платья склянку с бесцветной жидкостью. Плеснув этой жидкостью в

лицо убийцы, Карл скрылся за чернильными кулисами ночи. Граф скончался на месте

и был похоронен на следующий день. С того дня, когда он появился на свет, и до

его смерти прошло немногим больше тридцати двух лет. Тщетно крестьяне,

разбившись на группы, прочесывали лес и земли, прилегающие к горе: колдун,

умертвивший графа, исчез бесследно.

Время и табу, наложенное на упоминание о страшной ночи, стерли проклятие из

памяти семьи графа. Когда Годфрей, невольный виновник трагедии и наследник

графского титула, пал от стрелы во время охоты в возрасте тридцати двух лет,

никто не связал его гибель с роком, перешедшим к нему от отца. Но когда много

лет спустя Роберт, молодой граф, обладавший завидным здоровьем, был найден

бездыханным в окрестностях замка, крестьяне стали потихоньку поговаривать, что

смерть нашла их господина вскоре после того, как он встретил свою тридцать

вторую весну. Людовик, сын Роберта, достигнув рокового возраста, утонул в

крепостном рву; скорбный список пополнялся поколение за поколением - Генрихи,

Роберты, Антуаны, Арманы, жизнерадостные, ни разу не согрешившие, расставались с

жизнью, едва им исполнялось столько лет, сколько было их далекому предку, когда

он совершил убийство.

Окончив чтение, я понял, что ждет меня в не столь отдаленном будущем - самое

большее через одиннадцать лет, а может быть, и раньше. Жизнь, не имевшая прежде

в моих глазах большой ценности, с каждым днем становилась мне все милей, и

загадочный мир черной магии все глубже и глубже затягивал меня. Я жил

отшельником и не испытывал влечения к науке как таковой; отринув современность

ради Средних веков, я, подобно старцу Мишелю и юноше Карлу, трудился, стараясь

овладеть таинствами демонологии и алхимии. Моя искушенность возрастала, но я все

же был далек от того, чтобы постичь странное проклятие, обрушившееся на мой род.

Порой я утрачивал свой мистицизм и, бросаясь в другую крайность, пытался

объяснить смерть моих предков более приземленной причиной - банальной расправой,

начатой Карлом Колдуном и продолженной его потомками. Убедившись после долгих

разысканий, что род алхимика не имел продолжения, я вернулся к своим штудиям,

стремясь найти заклинание, которое способно было бы освободить мою семью от

непосильного бремени проклятия. В одном решении я был непоколебим: остаться

холостым. Я полагал, что с моей смертью подрубленное родовое древо погребет под

собой проклятие.

Я готовился встретить свое тридцатилетие, когда небесный глас призвал Пьера к

себе. В полном одиночестве я похоронил старого слугу во внутреннем дворике, где

он любил прогуливаться. В конце концов мысль о том, что я - единственное живое

существо, обитающее в крепости, перестала занимать меня, ибо я сжился с чувством

покинутости, которое притупило тщетный бунт против надвигающегося рока, и почти

смирился с тем, что должен разделить судьбу моих предков. Я проводил время,

исследуя разоренные залы и башни старого замка, куда раньше не пускал меня

юношеский страх; проникал в закоулки, которые, по словам старого Пьера, не

слышали человеческих шагов уже более четырехсот лет. Повсюду я натыкался на

странные, внушающие трепет предметы. Я рассматривал мебель, покрытую пылью

веков, осыпающуюся трухой под зубами сырости, давно воцарившейся в комнатах.

Небывалая дивная паутина опутывала все предметы; гигантские летучие мыши хлопали

жуткими иссохшими крыльями в безграничном мраке.

Настал момент, когда я повел самый тщательный учет каждому истекшему дню и

каждому истекшему часу. Я был приговорен, и срок исполнения приговора

приближался с каждым движением маятника часов, украшавших библиотеку. Момент,

при мысли о котором я на протяжении стольких лет замирал от тоски, был

неотвратим. Проклятие вырывало моих предков из жизни незадолго до того, как они

достигали возраста, в котором погиб граф Генрих, и я ежесекундно ждал прихода

страшной гостьи - смерти. Я не знал, в каком обличий она предстанет передо мной,

но решил, что ей не встретить в моем лице малодушной дрожащей жертвы. С

возросшим рвением я продолжал обшаривать замок.

Событие, определившее мою дальнейшую жизнь, случилось во время одной из вылазок

в полуразрушенное крыло замка, когда мне оставалось, по моими предчувствиям,

менее недели до рокового часа, который должен был стереть даже тень надежды на

продолжение моего земного бытия и превратить меня в ничто. Добрую часть утра я

посвятил полуразрушенной лестнице в одной из самых древних и потрепанных

временем башен замка. День застал меня за поисками места, откуда спуск вел в

помещение, служившее в Средние века, по всей видимости, тюрьмой, а затем

использовавшееся для хранения пороха. По мере того как я продвигался по

пропитанному селитрой проходу, начинавшемуся у последней ступени, настил

становился все менее упругим, и вскоре мерцающий свет моего светильника упал на

голую, сочившуюся водой стену. Лишенный возможности двигаться дальше, я хотел

было уже повернуть назад, как мой взгляд упал на проделанную в полу неприметную

крышку люка с кольцом. Мне пришлось повозиться, прежде чем я сумел ее

приподнять. Из черного провала поднимался едкий дым, от которого пламя

светильника заметалось с шипением, позволив мне, однако, рассмотреть падающую

скользкую и гладкую глубину каменных ступеней.

Опустив светильник в смердящую бездну, я подождал, пока огонь наберет привычную

силу, после чего начал спуск. Одолев немало ступеней, я оказался в узком

каменном проходе, проложенном, насколько я понимал, глубоко под землей, и долго

шел по нему, прежде чем оказался перед источенной сыростью массивной дубовой

дверью, которая оказала отчаянное сопротивление моим попыткам открыть ее.

Выбившись из сил, я двинулся назад, к лестнице, но, не успев сделать нескольких

шагов, испытал потрясение, по своей глубине и болезненности не сравнимое ни с

одним переживанием, будь оно плодом эмоций или ума. В могильной тишине я вдруг

услышал, как скрипят ржавые петли отворяющейся за моей спиной тяжелой двери. Мне

трудно описать свои чувства в тот момент. Я полагал, что старый замок давно

опустел, и очевидное присутствие человека или духа словно ножом полоснуло меня

по сердцу. Помедлив, я обернулся на звук и, не веря себе, приник взглядом к

представшему передо мной видению.

В проеме старинной готической двери стоял человек в длинном черном средневековом

платье и старинном головном уборе. Его роскошные волосы и дремучая борода

отливали чернотой. Я никогда не встречал человека со столь высоким лбом, столь

узловатыми, похожими на клешни, мертвенно-белыми руками и столь глубоко

запавшими щеками, обрамленными суровыми морщинами. Его костлявое, аскетическое

до истощения тело странно и уродливо контрастировало с роскошью одеяния. Но

более всего меня поразили его глаза - две бездонные черноты, сочащиеся

безрассудной нечеловеческой злобой. Пристальный взгляд, направленный на меня,

был преисполнен такой ненависти, что кровь застыла в моих жилах и я словно

прирос к полу.

Наконец человек заговорил, и его резкий голос, в котором звучала нескрываемая

злоба, тяжелая и глухая, только усугубил мой ужас. Незнакомец облекал смыслы в

одеяния, скроенные по латинским образцам, но язык, которым пользовались

просвещенные люди в Средние века, был мне не совсем чужим, так как я освоил его

благодаря усердному изучению трудов алхимиков. Он повел речь о родовом

проклятии, о том, что мне недолго осталось жить; во всех подробностях описал

преступление, совершенное моим предком, и, не скрывая злорадства, перешел к

мести Карла Колдуна. Я узнал, что в ночь убийства Карлу удалось сбежать, но

через много лет, дождавшись, когда наследнику графа исполнится столько полных

лет, сколько было его отцу в роковую ночь, он вернулся, чтобы выпустить стрелу в

его сердце. Тайком пробравшись в замок, Карл скрывался в том самом заброшенном

подземелье, у входа в которое и стоял зловещий рассказчик. Роберту минуло

тридцать два года, и тогда Карл подстерег его неподалеку от замка и, силой

заставив проглотить яд, умертвил его в расцвете сил; так продолжилось мщение,

предсказанное в проклятии. Предоставив мне подобрать ключ к величайшей загадке,

состоящей в том, почему проклятие не умерло вместе с Карлом Колдуном, который

рано или поздно должен был найти успокоение в земле, мой собеседник пустился в

пространные рассуждения об алхимии и об опытах, коим посвящали все свое время

отец и сын, не утаив и того, что Карл бился над получением эликсира, дарующего

тому, кто его отведал, вечную жизнь и неувядаемую молодость.

Воодушевление, охватившее незнакомца, казалось, вымыло из его взгляда жгучее

злорадство, так ошеломившее меня поначалу, но внезапно дьявольский блеск снова

вспыхнул в его глазах, и из горла вырвалось странное змеиное шипение, после чего

он высоко поднял склянку с очевидным намерением умертвить меня тем же способом,

который шесть столетий назад выбрал Карл Колдун, чтобы расправиться с моим

предком. В мгновение ока сбросив с себя оковы оцепенения, подстегиваемый

инстинктом самосохранения, я запустил в моего палача слабо мигающим

светильником. Склянка ударилась о камень, и в этот момент платье незнакомца

вспыхнуло, окрасив воздух мутным отсветом пламени. Мои нервы, и без того

расстроенные, не вынесли полного ужаса и бессильной злобы вопля несостоявшегося

убийцы, и я рухнул без сознания на скользкие камни.

Когда, наконец, я пришел в себя, вокруг сгустилась тьма. Разум, раненный всем

происшедшим, отказывался осмыслить настоящее, но любопытство все-таки одержало

верх. "Кто это отродье зла? - думал я. - Как проник этот человек в замок? Откуда

эта одержимость, с которой он жаждал отомстить за смерть Мишеля Злого? Как могло

получиться, что проклятие из века в век неумолимо настигало свою очередную

жертву?" Я знал, что отныне свободен от пут многолетнего страха: ведь я сразил

того, кто был призван стать орудием проклятия; и теперь меня охватило жгучее

желание осмыслить несчастные события, омрачившие историю моей семьи и

превратившие мою юность в непрерывный кошмарный сон. Исполнившись решимости

разобраться во всем, я нашарил в кармане огниво и кремень и зажег светильник.

Первое, что бросилось мне в глаза, было изуродованное почерневшее тело

загадочного незнакомца. Его глаза, еще недавно горевшие злобой, заволокла

смертельная пелена. Содрогнувшись от отвращения, я прошел в комнату за

готической дверью. То, что открылось моему взору, более всего напоминало

лабораторию алхимика. В углу высилась груда сверкающего желтого металла, из

которой луч света высек сноп искр. Вероятно, это было золото, но все пережитое

повергло меня в столь странное состояние, что мне не хотелось терять времени на

изучение металла. Проем в дальнем углу комнаты вел в самую чащу дикого леса.

Пораженный, я понял, каким образом незнакомец проник в замок, и пустился в

обратный путь. Я поклялся себе, что не стану смотреть на останки моего врага,

но, когда приблизился к телу, до меня донесся едва уловимый стон, словно жизнь

еще не покинула бренную оболочку. Цепенея от ужаса, я склонился над

распростертым на полу обугленным и покореженным телом.

Внезапно пелена спала с его глаз, и сквозь их черноту, более пронзительную, чем

спекшийся уголь лица, проступило нечто, что я бессилен описать. Потрескавшиеся

губы силились вытолкнуть какие-то слова. Я смог различить лишь имя Карла

Колдуна, мне показалось также, что с изуродованных губ сорвались слова

"вечность" и "проклятие". Напрасно я силился собрать воедино жалкие обрывки его

речи. В ответ на мою растерянность смоляные глаза незнакомца окатили меня такой

злобой, что я задрожал, забыв о бессилии моего противника.

Подхваченный последней волной утекающей силы, несчастный чуть приподнялся на

сырых склизких камнях. Я помню, как в предсмертной тоске он вдруг обрел голос, и

отлетающее дыхание выплеснуло слова, которые с тех пор преследуют меня днем и

ночью.

- Глупец! - выкрикнул он. - Неужели ты так и не понял, в чем мой секрет? Жалкий

умишко, не способный догадаться, по чьей воле на протяжении шести веков твой род

не мог избавиться от страшного проклятья! Разве я не рассказал тебе о чудесном

эликсире, дарующем вечную жизнь? Тебе ли не знать, что тайна, над которой бились

алхимики, открыта? Слушай же! Это я! Я! Я! Я прожил шестьсот лет, и все шестьсот

лет я мстил! Я мстил, ибо я - Карл Колдун!