Искусство-не зеркало, а молоток

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 13 14 15 16 17 18 19 20 ... 32

— Ох.

Стефан ненадолго лихорадочно оживился. Теперь он вновь погрузился в свою шмыгающую носом нервную фугу.

— Слушай, мне тоже сели на хвост. Если Они только узнают, что я тут был...

Эдди закрыла дверь, когда вошел Стефан, но не потрудилась запереть ее. На дверной решетке с улицы внизу лестницы, которая вела к квартире, имелся электронный замок, и, хотя обитатели Французского квартала обычно тщательно запирали все свои двери, решетка давала какое-то подобие неприкосновенности жилища, хоть какую-то иллюзию безопасности.

Эта иллюзия рассыпалась в прах, когда дверь, распахнувшись, с грохотом ударила в стену, оставив ручкой вмятину в мягкой штукатурке. Будто вся полиция мира ворвалась в ее крохотную квартиру. Эдди понятия не имела, сколько их тут было па самом деле. Все что она видела, были пушки — огромные намасленные насекомоподобные чудовища наголо, сочащиеся смертью и устремленные прямо на нее.

Скорчившись на полу, Эдди закрыла руками голову, и изо рта у нее вырвалось:

— НЕТ! НЕТ!

Она просто ничего не могла с собой поделать. В ней всегда жил инстинктивный страх перед огнестрельным оружием; может, в прошлой жизни она была революционером, приговоренным к расстрелу, или гангстером, которого прикончили в уличной перестрелке.

У нее за спиной один из самых крутых спецов по телефонным системам па планете залился слезами

В общем и целом облава состояла из пятнадцати человек: агенты спецслужб, эксперты по безопасности из “Сауферн Белл” и увязавшиеся за компанию любопытные новоорлеанские полицейские. При виде двух напуганных детишек большинство новоприбывших застыли в нерешительности. Несколько пушек вернулись в наплечные кобуры.

Автоматический немецкого производства пистолет агента Абесалома Ковера к ним не относился. Агент продолжал целиться в подозреваемых, глядя, как они извиваются от страха. Ни один из них не мог быть Захарией Босхом или лицом, скрывающимся за этим именем.

Агент Ковер давно гонялся за Босхом. Остальные хакеры безжалостно его дразнили, угрожали его кредиту и портили ему телефон, оставляли колкие послания в электронной почте, делали все что угодно, разве что не хватали за бороду и не лезли в его местный офис в Новом Орлеане. Но Босх был умнее большинства мошенников и намного опаснее. Он не особо хвастал, но и не оставлял за собой полезных забавных зацепок. Он просто прокатывался по системам, в которые теоретически никто не мог попасть, выкрадывая информацию и внося хаос, и заметал следы, как индеец.

Наконец пятнадцатилетний пират софта дал ему на допросе ключи, необходимые для того, чтобы выследить Босха. Потри хакера — и найдешь крысу; задай ему верные вопросы, повосхищайся немного его поразительными техническими достижениями — и превратишь его в дрессированную крысу. Некоторые из этих детишек были действительно до ужаса умны, но при всем этом оставались детьми. А агент Ковер полагал, что все дети в основе своей аморальны.

Заполучив ордер, он сразу рванул на дело. У Босха просто не могло быть времени проскользнуть у него между пальцев.

И тем не менее, когда начал спадать первый прилив адреналина, Ковер обнаружил, что с сомнением глядит на двух голосящих подростков. Он не думал, что Босх так легко сломается. Большинство подростков-техномагов при виде пары пушек и блях, превращались в желе, но опять же большинство из них вломились лишь в одну-две системы, где прошлись по щекотливым файлам, может, пользовались пару раз украденным телефонным кодом или сгрузили программы, какие им не полагалось иметь. Как правило, они не были столь нахальны, чтобы грабить с размахом Захарии Босха.

Бросив последний любовный взгляд на свой “хеклер & кох>>, Ковер убрал его назад в наплечную кобуру под пиджаком. До сих пор в облавах на хакеров ему не требовалась пушка. Эти детишки любили хвалиться в эхах, как они, дескать, будут отстреливаться, но самое смертельное оружие, какое нашел у хакера агент Ковер, был зубоврачебный зонд, которым мальчишка расковыривал штепсельные гнезда.

Когда он подошел к подозреваемым, припанкованная азиатка вызывающе поглядела на него сквозь слезы, будто подстреленный олень, видящий, как по окровавленному снегу к нему надвигается охотник. В ушах ее болталось достаточно побрякушек, чтоб взвыл металлодетектор, а волосы выглядели так, как будто она в темноте подрезала их машинкой для стрижки газона. Ковер всегда недоумевал, что сделали с этими детьми в раннем детстве, чтобы заставить их стремиться хотеть ходить так, как они ходят. Он брал однажды хакера, у которого был синий ирокез и скорпионы, вытатуированные на бритой части черепа. Скорпионы!

Высокий болезненного вида мальчишка метнулся в ванную. За ним рванули два копа. Ковер услышал сперва шум поднимаемой крышки унитаза и глухой желчный звук блевоты.

— Эй! — Один из копов высунул голову назад в комнату, на его широком лоснящемся лице налипло выражение тревоги. — Он только что швырнул свой бумажник и ключи в очко.

— Так выловите.

— Они ж в луже блевотины плавают.

— Выловите, —повторил Ковер.

Девчонка глядела на него со смесью ужаса и отвращения. Лихорадка внезапного вторжения в квартиру оставила его, и внезапно навалилась усталость. Из ванной донеслось:

— Ну ладно, придурок, вылавливай. — А затем последовал еще один раунд блевания.

Тайные агенты США несут множество важнейших обязанностей и выполняют всевозможные важные миссии: по окончании Федерального Правоохранительного Центров Глинко, штат Джорджия, агент Эб Ковер мог получить любую из них. Он мог бы защищать президента от маньяков, коммуняк или наемных убийц. Он мог бы охранять драгметаллы в подземельях казначейства или сражаться в честной и открытой войне с подделкой американской валюты.

Вместо этого он стал частью нескончаемых “усиленных мер” по борьбе с компьютерной преступностью, начавшейся с операции “Солнечный дьявол” в 1990 году. Базирующийся в Аризоне “Солнечный дьявол” был нацелен на хакеров, злоупотребляющих номерами кредитных карточек и телефонными кодами. По всей стране у частных лиц было конфисковано более сорока компьютеров и двадцать три тысячи дискет. С тех пор спецслужбы вошли во вкус, вылавливая этих скользких анархистиков, которые так любят прятаться за своими клавиатурами в темных логовах беззакония, но приносят такое удовлетворение (и награды), стоит их вытащить на солнышко.

Так что вместо того, чтобы охранять президента, Ковер арестовывал припанкованных гениев-изгоев, которые обычно были слишком юны, чтобы отправить их в тюрьму за преступления, которых вообще не понимало девять десятых американского общества.

В Вашингтоне ему объявили, что это большая честь. Как бы то ни было, на жизнь хватало. Но иногда Ковер спрашивал себя, что это за жизнь.

Сжимая свою копию ордера на обыск, Эдди глядела, как копы шуруют по квартире. Теперь, когда пушки убраны — хотя она прекрасно сознавала, что эти грязные штуки никуда не делись, вон они, оттопыривают пиджаки и свисают из небрежно застегнутой кобуры, и вид у них такой, что они вот-вот вывалятся на пол и выстрелят, — она смогла рассмотреть людей по ту сторону прицела.

Трутни из спецслужбы были холеные, широкоплечие, хорошо одетые, с подбритыми висками и волосами, зачесанными назад с погребально-мрачных лиц, с чисто выбритыми квадратными челюстями и жесткими поблескивающими глазами. Все они, похоже, носили дорогие кожаные ботинки-мокасины. Эдди даже не удивилась, заметив па двух агентах зеркальные солнечные очки. Она решила, что мужики в пиджаках поплоше и в обычных туфлях — это агенты нижнего звена, хотя на деле это были люди телефонной компании.

И, разумеется, она распознала новоорлеанских копов. С этими у нее было долгое и горькое знакомство: начиная с того, как в шестнадцать ее забрали за марихуану, которой и было-то на косяк (что Зах давно уже стер из ее досье в компьютере), до топорных провокаций на уголовку, каким она подвергалась в “Розовом алмазе” (“Сколько возьмешь, чтобы показать еще немного?” Они похотливо скалились, дергали за ширинки своих жалких штатских штанов).

После того, как агент, руководивший всем этим, изучил ее водительские права и понял, что здесь не осталось никакого компьютерного оборудования, если не считать принтера, к Эдди он стал относиться в лучшем случае как к мелкой помехе. Она следила за выражением красивого злобного лица копа, когда он бросал в ее сторону сердитые взгляды, чеканя приказы, но по большей части о ней забыли. Принтер быстро исчез за дверью в руках еще одного модно одетого и до безумия компетентного человека спецслужб.

— Зах уже несколько месяцев, как съехал отсюда, — сказала Эдди. — Я думаю, он уехал за границу.

Никто не обратил на нее внимания. Пиджак с камерой общелкивал стол, книжные полки, высоченные громоздкие стопки бумаг. Двое других деловито сортировали и упаковывали компьютерные распечатки, слепые фэнзины, кассеты и СD-диски. Сердце у нее упало, когда она увидела, что сложенная страница “Таймс-Пикайюн” отправилась в одну из коробок “хороших дядь” вместе с научно-фантастическим романом “Нейромант”. Это была одна из любимых книг Заха. Главный герой там подключал свой компьютер напрямую в мозг и входил в матрицу, где крал информацию у огромных безликих корпораций. Зах в изнаночном теневом мире Уильяма Гибсона видел рай своей самой сумасшедшей мечты. А для этих ребят роман был лишь еще одним доказательством бунта.

Они отключили телефон и автоответчик и забрали их с собой. Они забрали бедного Стефана; Эдди видела, как его уводят за дверь — из-за двух широких синих спин виднелось бледное лицо с тонкой нитью блевотины, прилипшей к подбородку. Интересно, за что его взяли? “Искажение улик”, наверное. За то,.что? кинул в туалет бумажник. Эдди сочла, что это неплохой трюк. Жаль, что ему не удалось спустить воду, тогда агентам пришлось бы выуживать его из канализации.

Лучшие силы Нового Орлеана арестовывают жалких подростков-технарей, в то время как старые леди, отправившиеся к могилам мужей, вполне могут стать жертвой ограбления или изнасилования на кладбище. Настоящие герои. Ограбленная и изнасилованная — вот как она себя чувствовала в данный момент, глядя, как эти штампованные роботы роются в ее доме и просеивают ее вещи, а она, черт побери, ничегошеньки не в силах поделать.

Как только с этим кошмаром будет покончено, решила Эдди, надо будет пойти в банк и снять со счета часть тех десяти тысяч.Не все — это может показаться подозрительным, — но достаточно на случай, если... если что? На случай, если ей придется в спешке уехать?

Черт побери, думала Эдди, я ведь еще даже закона не нарушила, а у меня уже такая же паранойя, как у Заха. Ну разве это жизнь? Стоит она сосания под ложечкой, постоянного желания обернуться? Для Заха, наверное, оно того стоило. Он, как к наркотику, пристрастился к риску, к нервному возбуждению. Но ей в такой ситуации долго не продержаться.

Она не знала, стоит ли ей вообще касаться этих денег, и жалела, что не смогла спросить Стефана, безопасно ли это. Но Эдди решила, что будет чувствовать себя более надежно с пачками твердых наличных, зашитых в матрац, чем с незаконными капиталами, притаившимися в электронно доступной части ее жизни. Вот бы никогда в жизни не видеть компьютера.

В данный момент, если быть уж совершенно честной, ей хотелось бы, чтобы она никогда не встречала Заха. Он был лучшим другом, какой у нее когда-либо был. Он был щедрый и талантливый, он познакомил ее со всевозможными экзотическими штуками, на которые она, возможно, сама никогда бы не наткнулась. Но он был источником растерянности, неприятностей и разбитого сердца.

И сверх всего этого ей так его не хватало, что казалось, это ее просто прикончит.

13

Тревор проснулся в квадратной комнатке с высоким потолком, теряющимся в рассветных тенях, в комнате, стены которой были выкрашены убого-серым, чтобы соответствовать городу за ними. Он слышал, как дождь ударяется о дребезжащие стекла в расшатанных оконных рамах. Вскоре последует звук открывающихся дверей, шаги мальчишек по коридору, мальчишеские голоса в тишине раннего утра, и настанет время вставать, время завтрака и школы — повторяемость нового дня.

Ему часто снилось, что он вновь очутился в интернате для мальчиков, что все эти годы ему выдали в наказание, и теперь он переживает их вновь и вновь, пока он не сделает этого правильно... — каким бы ни было это “правильно”.

Открыв глаза, Тревор обнаружил, что смотрит в основание шеи, которая находится почти у самых его глаз. Темные волоски были недавно сбриты и теперь топорщились по-детски тонкой щетинкой. Кожа была до прозрачности белой, почти без пор. Шея изгибалась к костлявому плечу; Тревор увидел, что его собственная рука лежит на этом плече, охватывая острый выступ кости. Остальное тело уютно угнездилось в изгиб его собственного.

Он был потрясен, что ощущение другого в его кровати — медленный подъем и опадание тела при дыхании, вибрация чужого сердца — не помешало ему заснуть. Он привык спать в незнакомых кроватях, но всегда один. Что бывает, когда просыпаешься в кровати с кем-то? Что полагается делать?

Плечо у него под рукой шевельнулось, и Тревор почувствовал, как влажно перемещаются мышцы, поворачиваются в своих гнездах кости, ощутил гладкую текстуру кожи у себя под ладонью. Он чувствовал, как выгибается и прокатывается у его груди позвоночник. Он даже не сознавал, насколько хорошо можно изучить анатомию, просто касаясь чьего-то тела.

Тут Зах перекатился на спину, чтобы уставиться на него миндалевидными темно-зелеными глазами, глазами в точности оттенка цветного карандаша, который Тревор когда-то срисовал до огрызка. Это был карандаш, которым он затушевывал глубокую воду или странные тени, и значилось на нем просто — “НЕФРИТ”.

Зах глядел на него и, не говоря ни слова, улыбался. Еще вчера, еще до разговора под дождем, Тревору казалось, что Зах видит слишком многое, может, даже отчасти слышит его мысли. Я не против быть с тобой в постели, думал Тревор, не слишком-то желая, чтобы Зах это услышал, но при этом извращенно надеясь, что он все же услышит. Я не против быть к тебе так близко. Я, похоже, совсем не против.

И будто темный пульсар из недр подсознания, наступая на пятки этой мысли, поднялась другая: да, можно научиться анатомии, прикасаясь к ближнему, но ведь Бобби развил этот метод до предела, не так ли ?

И только тут он заметил крохотные клочки бумаги, рассыпанные по одеялу, по подушке, застрявшие в спутанных темных волосах Заха.

Медленно протянув руку, он взял один. Зах повернул голову посмотреть, его щека слегка прошлась по тыльной стороне ладони Тревора. Тревор поднес клочок поближе к глазам, пытаясь разглядеть его в неверном утреннем свете. Клочок был размером не больше полудюйма, но его тяжелая текстура была до ужаса знакомой. Он перебрал еще несколько клочков. Отметки карандашом, по большей части не поддающиеся определению линии и растушевка. Но местами сохранилась случайная деталь. Поспешно выведенные буквы. Губы, обхватившие мундштук альт-саксофона. Темный, наливающийся кровью глаз.

Приподнявшись на локте, Зах вытряс конфетти из волос.

— Что это?

Но Тревор уже вскочил с матраса, даже в комнате его уже не было — пробежав коридор, он ворвался в студию. Блокнот он вчера оставил точно в центре чертежного стола. Теперь он лежал открытым под чудовищным безумным углом на полу: его спиральный хребет перекосило той силой, что вырвала пять страниц его рассказа, какова бы она ни была. От этого зрелища на дне желудка у Тревора зародилась тошнотворная тяжесть.

Тревор подобрал блокнот, Он казался грязным, как будто страницы были покрыты тонкой пленкой слизи. Тревор решил, что так оно, возможно, и есть. Он заставил себя зажать блокнот между большим и указательным пальцами левой руки, заставил себя медленно пройти назад по коридору — не метаться по стенам и не биться головой о дверные косяки или просто не броситься на пол и заплакать.

Зах успел собрать несколько горстей обрывков и пытался рассматривать их в водянистом свете от окна. Тревор протянул ему блокнот. По мере того как Зах догадывался, что это, на лице его медленно — о как медленно — проступало потрясение.

— Это ведь не рассказ о Птице?

Так, значит, он его прочел, маленький ищейка. Тревор не мог даже заставить себя как-то к этому отнестись.

— Да, его-то ты и держишь.

Зах развел руки, давая клочкам упорхнуть на пол. Он потер ладони, чтобы стряхнуть налипшие обрывки, потом начал вытирать их о подушку и одеяла...

— Ты... разве ты...

Он прочел на лице Заха вопрос. Зах спрашивал, не мог ли Тревор сам разорвать рассказ. Эта мысль даже не разозлила Тревора — напротив, он решил, что сомнение здесь вполне уместно.

— Я всю ночь был с тобой в кровати. Ты же сам знаешь. С тем же успехом я мог бы задать этот вопрос тебе.

— Но я не...

— Я знаю, что это не ты.

— Что ты собираешься делать?

— Наверное, нарисую снова.

Зах открыл было рот, остановился, потом все же не смог сдержаться:

— Но... но... Тревор...

— Что?

— Разве ты не сердишься?

- На что? На то, что ты прочел мой рассказ?

— Нет, — нетерпеливо отмахнулся Зах. — Извини, но... нет. Я имел в виду, разве ты не вне себя, что рассказа больше нет?

Тревор присел на край матраса. Он поглядел на Заха, который подался вперед, прижимая к груди сжатые кулаки: мускулы у него были напряжены, широко раскрытые глаза горели.

— Ну ты-то, очевидно, вне себя.

— Но почему ты так спокоен?Оно уничтожило твои рисунки, швырнуло их тебе в лицо! Как ты можешь не быть вне себя?

Тревор сделал глубокий вдох.

— В этом доме есть что-то. Я думаю, это, возможно, моя семья.

— Н-да, и я думаю, что это возможно. Знаешь, что я бы сделал на твоем месте? Я сказал бы: Ну и что, черт побери?и на хрен бы отсюда убрался. Если оно рвет твои рисунки, оно причиняет тебе боль.

— Мне все равно.

Зах открыл было рот, чтобы ответить, но не нашел, что сказать, и снова закрыл его.

— Если уж на то пошло, если бы я не был здесь, я не нарисовал бы этот рассказ. Мне его подарила Птичья страна. Что я могу сказать, если Птичья страна хочет его назад?

— А как насчет “ерунда”?

Зах придвинулся ближе, чтобы обеими ладонями осторожно взять Тревора за голову. Пальцы его мягко легли Тревору на виски.

— Вот она, твоя Птичья страна. И вот эти. — Он уронил руки на ладони Тревора, забрал из них изувеченный блокнот, сплел пальцы и слегка сжал их. — Если ты вернулся сюда, чтобы найти здесь что-то, по крайней мере признайся, что это. Не стоит думать, что это место тебе нужно для того, чтобы рисовать, потому что ты в нем не нуждаешься. Это было бы самоубийством.

— А может, я и хочу покончить жизнь самоубийством.

— Почему?

Тревор высвободил руки.

— Почему бы тебе не отстать от меня?

— Потому что твой отец повесился? Вот почему ты считаешь, что это так, черт побери, романтично? Поскольку, если ты так думаешь...

— Почему бы тебе не заткнуться и не собрать вещи...

— А может, тебе следует думать что-нибудь вроде: ОН ПРОСТО ПОТЕРЯЛ, ЧЕРТ ПОБЕРИ, ЧУВСТВО ЮМОРА!

Зах тронул Тревора за плечо, видимо, собираясь лишь схватить и встряхнуть его, чтобы донести смысл своих слов. Тревор не хотел, чтобы его хватали. Он поднял правую руку, чтобы заслониться, а Зах совершил ошибку, попытавшись оттянуть ее вниз. Тревор увидел, как его левая рука сжимается в кулак, как она отходит назад и с размаху врезается в еще говорящий рот Заха. Он почувствовал, как под костяшками пальцев тепло и с каким хлюпающим звуком поддалась кожа, как размазалась по его пальцам выступившая в трещине кровь. Болели ударенные о челюсть и зубы костяшки пальцев. Но это же не рука, которая нужна ему, чтобы рисовать.

Голова Заха с силой ударилась о стену, и он оглушенно соскользнул на матрас. Над окровавленным ртом зеленые глаза казались как никогда яркими. Расширенные, потрясенные, испуганные глаза. Эти глаза молили о пощаде. Замечательно видеть такое в чужих глазах. Можешь подарить эту пощаду, если пожелаешь. Но в твоей власти и отказать в ней.

Тревор занес руку, чтобы проделать все вновь. Вторая его рука сжала запястье Заха — под пальцами восхитительно заходили кости. Он следил за глазами Заха. Так вот как они выглядели, прежде чем умереть. Вот как это было по ту сторону молотка.

А он ведь прав, знаешь.

Тревор остановился.

Если Бобби не мог жить без искусства, ну и ладно. Самоубийство — всегда доступный выход. Но ему не обязательно было их убивать. Тебе не обязательно было проводить остаток жизни одному. Мама позаботилась бы о вас с Диди. Может, он и впрямь потерял чувство юмора?

Такие мысли посещали его и раньше. Обычно это случалось поздно ночью в дешевой кровати незнакомого города. Теперь же они непрошено пришли вновь, заставив его осознать, что он собирается сделать. Он готов был не просто ударить Заха, но ударить его снова, и снова, и снова. Столько раз, сколько потребуется... чтобы заткнуть его? Убить его? Этого Тревор не знал.

Отпрянув от стены и Заха, он скатился с матраса и остался лежать на полу в пыли, среди обрывков своего рассказа. Он почти надеялся, что Зах подойдет и отметелит его как следует. Тревор останется лежать неподвижно, позволит избить себя.

Но отчасти он беззвучно молил, чтобы Зах держался подальше. Потому что то, как расквасились от его удара мягкие губы Заха, было чертовски приятно...

Зах вдавил в глазницы основания ладоней, попытался провалиться в матрас. Он был уверен, что в любой момент кулак Тревора ударит ему в лицо, и надеялся лишь на то, что удар вырубит его прежде, чем последует новый. Он знал, что должен защищаться. Кулаками он работать не умеет, но пинаться-то он способен.

Но дать сдачи — единственное, что он не в силах сделать. Зах испытывал стоический ужас перед физической болью, ужас, выработанный на тяжком опыте: ты принимаешь то, чего не можешь избежать, но добавки не просишь. Зах давным-давно узнал, что, если дашь сдачи, будет только хуже.

Blog

Искусство-не зеркало, а молоток