Geum.ru

Вампир арман часть I тело и кровь

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   23   24   25   26   27   28   29   30   ...   36
ЧАСТЬ III


АПАССИОНАТА


17


Я не хотел к нему идти. Стояла зима, я удобно устроился в Лондоне, без конца посещая театры, чтобы посмотреть пьесы Шекспира и читая целыми ночами его пьесы и сонеты. Шекспир занимал все мои мысли. Его подарил мне Лестат. И когда я становился по горло сыт отчаянием, я открывал книги и начинал читать. Но меня позвал Лестат. Лестат испугался, во всяком случае, он так утверждал. Я не мог не пойти. Когда он в последний раз попал в неприятности, у меня не было возможности примчаться к нему на помощь. Это отдельная история, но совсем не такая важная, как та, что я сейчас рассказываю. Теперь же я знал, что мое с такими трудами завоеванное душевное спокойствие разобьется вдребезги от простого столкновения с ним, но он хотел, чтобы я пришел, так что я пошел. Сначала я застал его в Нью-Йорке, хотя он и не подозревал об этом; при всем желании он не смог бы завести меня более в … буран. В ту ночь он убил смертного, жертву, в которую он успел влюбиться, по своему недавно заведенному обычаю выбирая прославленных мастеров изощренного преступления и страшного убийства и преследуя их вплоть до ночи пиршества. Так что же ему понадобилось от меня, недоумевал я. Ты был рядом, Дэвид. Ты мог ему помочь. Такое складывалось впечатление. Поскольку он – твой создатель, ты не услышал его призыв напрямую, но он как-то добрался до тебя, и вы сошлись вдвоем, вполне порядочные джентльмены, чтобы низким неестественным шепотом обсудить последние страхи Лестата. В следующих раз я нагнал его в Новом Орлеане. Он изложил мне все простыми словами. Ты тоже там был. К нему явился дьявол в человеческом обличье. Этот дьявол умел изменять форму, в одну секунду – жуткое, отвратительное чудовище с перепончатыми крыльями и копытами на ногах, в другую – заурядный человек. Лестат сходил с ума от этих историй. Дьявол сделал ему ужасное предложение – чтобы он, Лестат, стал помощником дьявола на службе у Бога. Помнишь, как спокойно я отреагировал на его историю, на его вопросы, на мольбы дать ему совет? О, я твердо сказал ему, что безумием было бы последовать за этим духом, поверить, что бесплотная тварь решилась раскрыть ему истину. Но только теперь ты знаешь, какие раны открыл он своей странной и удивительной басней. Значит, дьявол сделает его помощником в аду и даст таким образом возможность служить Богу? Я чуть было не рассмеялся или не заплакал на месте, бросив ему в лицо тот факт, что я сам когда-то считал себя слугой зла и дрожал в лохмотьях, преследуя мои жертвы парижской зимой, и все - в честь и во славу Господа. Но он и сам все знал. Бессмысленно было дальше его мучить, отталкивать его от прожекторов собственной сказки, которые необходимы Лестату – яркой звезде. Мы культурными голосами разговаривали подо мхом, свисавшим с дубов. Мы с тобой умоляли его остерегаться. Естественно, он проигнорировал все наши слова. Во все это была впутана очаровательная смертная, Дора, проживавшая тогда в этом самом здании, в старом кирпичном монастыре, дочь человека, которого преследовал и убил Лестат. Когда он связал нас обязательством последить за ней, я разозлился, но лишь умеренно. Я и сам влюблялся в смертных. Мне есть, что рассказать. Я и сейчас влюблен в Сибель и Бенджамина, кого я называю своими детьми, а в смутном прошлом я становился тайным трубадуром для других смертных. Хорошо, он влюбился в Дору, он преклонил голову на ее груди, он вожделел крови из ее чрева, что не составило бы для нее потери, он был влюблен без памяти, сходил с ума, его подгонял призрак ее отца, с ним флиртовал сам Князь тьмы. А она, что мне сказать о ней? Что за лицом послушницы в монастыре скрывалась сила Распутина, что она на самом деле была не мистиком, а практикующем теологом, вождем-проповедником, не провидцем, что ее церковные амбиции свели бы на нет амбиции Святого Петра и Святого Павла вместе взятых, и что она, конечно, походила на любой цветок, сорванный Лестатом в Диком Саду этого мира: в высшей степени утонченное и привлекательное создание, великолепный образец создания Господа — волосы цвета воронова крыла, надутый ротик, фарфоровые щеки и стремительные ноги нимфы. Конечно, я понял, что он покинул наш мир, в тот самый момент, когда это произошло. Я почувствовал. Я уже был в Нью-Йорке, недалеко от него, я знал, что ты тоже рядом. Оба мы собирались по возможности не спускать с него глаз. Потом наступил момент, когда его поглотил буран, когда его высосали из земной атмосферы, словно его никогда и не было. Поскольку он – твой создатель, ты не услышал, как при его исчезновении опустилась завеса полного безмолвия. Ты не представлял себе, насколько всецело его оторвали от каждой крохотной, но материальной мелочи, которая раньше откликалась эхом на биение его сердца. Я знал, это понял, и, наверное, чтобы нам обоим отвлечься, я предложил пойти к измученной смертной, наверняка потрясенной смертью отца от рук красивого блондина, чудовища, жадно лакающего кровь, превратившего ее в своего друга и в свое доверенное лицо. Нам не составило труда помогать ей в те краткие, но богатые событиями ночи, когда на один кошмар нагромождался другой, когда обнаружилось убийство ее отца, когда его подлая жизнь в мгновения ока по волшебству прессы превратилось в центр сумасбродных разговоров по всему миру. Кажется, сто лет прошло, хотя на самом деле это было совсем недавно, с тех пор, как мы двинулись на юг, в эти комнаты, к наследству ее отца, состоявшему из распятий и статуй, из икон, с которыми я обращался так холодно, словно мне и не доводилось любить эти сокровища. Кажется, сто лет прошло с тех пор, как я оделся ради нее поприличнее, отыскав в одном модном магазине на Пятой авеню хорошо пошитый пиджак их старинного красного бархата, рубашку поэта, как из сейчас называют, из накрахмаленного хлопка, с изобилием болтающихся кружев, а для завершения картины - зауженные брюки из черной шерсти и сверкающие сапоги, застегивающиеся на лодыжках, и все ради того, чтобы проводить ее в огромный, переполненный людьми морг, на опознание отрубленной головы ее отца под лучами флуоресцентных ламп. Что приятно в последнем десятилетии двадцатого века – мужчина любого возраста может носить волосы какой угодно длины. Кажется, сто лет прошло с тех пор, как я расчесал их, густые, вьющиеся, для разнообразия – чистые, специально ради нее. Кажется, сто лет прошло с тех пор, как мы верно стояли рядом с ней, даже поддерживали ее, длинношеюю ведьму-чаровницу с короткими волосами, пока она оплакивала смерть своего отца и засыпала нас лихорадочными, маниакально умными и бесстрастными вопросами по поводу нашей зловещей природы, как будто интенсивный курс по анатомии вампира каким-то образом сможет завершить цикл кошмаров, угрожавших ее безопасности и здравости ее рассудка, и как-нибудь вернуть ее порочного, бессовестного отца. Нет, на самом деле она молилась не о возвращении Роджера; слишком слепо она верила во всеведение и милосердие Господа. К тому же, вид отрубленной человеческой головы вызывает определенный шок, пусть даже она заморожена, да и какая-то собака успела пожевать Роджера прежде, чем его обнаружили, и, учитывая строгое правило современной криминалистики "не прикасаться", он даже на меня произвел впечатление. (Я помню, что помощница коронера душевно сказала мне, что я ужасно молод для подобного зрелища. Она решила, что я – младший брат Доры. Что за милая женщина! Может быть, стоит время от времени совершать набеги на официальный смертный мир, чтобы получить прозвище "настоящего комедианта" вместо "ангела Ботичелли" – ярлык, приклеившийся ко мне в царстве Живых мертвецов.) Дора мечтала о возвращении Лестата. Что еще дало бы ей вырваться из-под власти наших чар, если бы не последнее благословение самого коронованного принца? Я стоял у темных окон квартиры высотного этажа, выглядывая на глубокие сугробы Пятой авеню, ждал и молился вместе с ней, жалея, что огромная земля лишилась моего старого врага, и в глубине своей безрассудной души считая, что тайна его исчезновения разрешится, как и любое из чудес, оставив нам грусть и небольшие потери, как остальные маленькие откровения, после которых я оставался точно таким же, как на протяжении всей жизни с той давней ночи в Венеции, когда нас разлучили с моим господином, и я просто научусь получше притворяться, будто я до сих пор жив. За Лестата я не особенно испугался. Я не возлагал на это приключение никаких надежд, я только ждал, что он рано или поздно появится и расскажет очередную фантастическую байку. Состоится типичный для Лестата разговор, поскольку никто не преувеличивает так, как он в рассказах о своих нелепейших приключениях. Я не говорю, что он не менялся телами с человеком, я знаю, что менялся. Я не говорю, что не он разбудил нашу вселяющую ужас богиню и мать, Акашу; я знаю, что он. Я не говорю, что не он растер в пыль наше старое суеверное Собрание в безвкусные годы, предшествовавшие Французской Революции. Я уже рассказывал. Но меня сводит с ума та манера, в какой он описывает все, что с ним приключилось, манера связывать один случай с другим, словно каждое из разрозненных неприятных событий на самом деле – звенья одной цепи, наделенной великим смыслом. Это не так. Это выходки. Он и сам знает. Но ему непременно нужно устроить бульварный спектакль, стоит ему ушибить палец. Джеймс Бонд вампиров, Сэм Спейд своих собственных книг! Рок-певец, провывший на смертной сцене два часа кряду и сошедший со сцены с кучей пластинок, и по сию ночь подкармливающих его грязные банковские счета. У него настоящий дар устраивать из несчастья трагедию, прощать себе все на свете в каждом абзаце исповеди, выходящей из-под его пера. Нет, я него не виню. Я не могу не злиться из-за того, что он лежит здесь, в коме, на церковном полу, уставившись перед собой в самодостаточном молчании, не обращая внимания на созданных им вампиров, окружающих его по той же причине, что и я – они пришли посмотреть своими глазами, не изменила ли его кровь Христа, не превратился ли он в грандиозное свидетельство чудесного перехода в другую сущность. Но я уже скоро до этого дойду. Я додекламировался до того, что загнал себя в угол. Я знаю, почему я так его оскорбляю, почему испытываю такое облегчение, вбивая гвозди в его репутацию, почему стучу обоими кулаками по его величию. Он слишком многому меня научил. Он довел меня до этого самого момента, когда я стою здесь и диктую рассказ о своем прошлом, связно и спокойно, что ни за что не удалось бы мне до того, как я пришел ему на помощь в истории с его драгоценным Мемноком-дьяволом и его уязвимой маленькой Дорой. Двести лет назад он сорвал с меня все иллюзии, всю ложь, все оправдания, и в голом виде выставил меня на парижские мостовые, чтобы я искал путь к красоте звездного света, когда-то мне знакомой и слишком мучительно потерянной. Но пока мы ждали его в красивой поднебесной квартире над собором Святого Патрика, я и понятия не имел, сколько еще ему предстоит с меня сорвать, и я ненавижу его хотя бы за то, что не представляю себе без него свою душу, и, будучи перед ним в долгу за все, что я есть, за все, что я знаю, я ничем не могу пробудить его из неподвижного сна.

Но – все по порядку. Что толку спускаться обратно в молельню, прикасаться к нему и умолять выслушать меня, когда он лежит, словно его действительно покинул рассудок, покинул и уже не вернется. Я не могу с этим смириться. И не смирюсь. Я потерял терпение; я потерял оцепенение, в котором находил прибежище. Это невыносимо… Но мне нужно продолжать рассказ. Нужно рассказать тебе, что случилось, когда я увидел покрывало, когда меня поразило солнце, и самое ужасное - что я увидел, когда наконец пришел к Лестату и приблизился к нему настолько, что смог выпить его кровь. Да, не сбиваться с курса. Теперь я понимаю, зачем он выстраивает цепь. Не из гордости, правда? Из необходимости. Нельзя рассказывать историю, не соединяя ее части друг с другом, а мы, бедные сироты уходящего времени, не знаем другого средства измерения, кроме последовательного. Упав в снежную черноту, в мир, который хуже вакуума, я ведь тоже потянулся за цепочкой? О Господи, чего бы я не отдал во время того ужасного вознесения, лишь бы ухватиться за металлическую цепь! Он вернулся так неожиданно – к тебе, к Доре, ко мне. На третье утро, незадолго до рассвета. Я услышал, как внизу, в стеклянной баше хлопнули двери, а потом раздался звук, звук, с каждым годом набирающий сверхъестественную силу, биение его сердца. Кто первым поднялся из-за стола? Я застыл от страха. Он пришел так быстро, вокруг него вились дикие ароматы, запахи леса и сырой земли. Он пробивался через каждую преграду, словно за ним гнались те, кто похитил его, однако за ним так никто и не появился. Он проник в квартиру один, захлопнул за собой дверь и предстал перед нами в таком жутком виде, что я и представить себе не мог, никогда еще после его предыдущих поражений не видел я его таким убитым. С предельной любовью Дора побежала к нему, и с отчаянной, слишком человеческой потребностью он сжал ее так крепко, что я подумал – он ее раздавит.

- Милый, теперь все хорошо! – закричала она, стараясь, чтобы он ее понял. Но нам хватило и одного взгляда на него, чтобы понять – все только начинается, хотя перед лицом увиденного мы бормотали те же пустые слова.

18

Он вышел прямо из вихря. У него остался один ботинок, вторая нога была босой, пиджак изорвался, волосы спутались, утыканные колючками, сухими листьями и головками диких цветов. Он вцепился в плоский сверток сложенной ткани, прижимая ее к груди, как будто на нем была вышита судьба всего мира. Но что хуже всего, страшнее всего – с его прекрасного лица вырвали один глаз, и вампирские веки, обрамлявшие глазницу, морщились и дрожали, пытаясь закрыться, отказываясь признавать, что тело, на протяжении всей его вампирской жизни остававшееся безупречным, ужасным образом изуродовали. Я хотел обнять его. Я хотел успокоить его, сказать ему, что куда был он ни попал, что бы ни произошло, теперь он с нами, в безопасности, но он никак не мог утихомириться. Глубокое измождение избавило нас от неизбежного рассказа. Пора было укрыться от любопытного солнца в наших тайных уголках, придется ждать следующей ночи – тогда он выйдет к нам и расскажет, что случилось. Сжимая в руках сверток, отказываясь от помощи, он заперся наедине со своей раной. У меня не было выбора, пришлось его оставить. Опускаясь в то утро в свое убежище, обеспечив себе чистую современную темноту, я плакал и плакал от его вида, как маленький. Ну зачем я пришел ему на помощь? Почему мне пришлось стать свидетелем такого унижения, когда мою любовь к нему скрепило столько болезненных десятилетий? Однажды, сто лет назад, он пришел, спотыкаясь, в Театр Вампиров по следам своих детей-ренегатов, кроткого сентиментального Луи и обреченной девочки, и я не пощадил его, как бы ни испещряли его кожу шрамы после глупого и неловкого покушения, совершенного Клодией. Любить его я любил, да, но то была телесная рана, излечимая с помощью его порочной крови, и наше старое знание гласило, что в исцелении он приобретет большую силу, чем ту, что способно дать безмятежное время. Но сейчас в его измученном лице я видел опустошенную, разоренную душу, а смотреть на единственный голубой глаз, так ярко сверкавший на его испещренном полосами и несчастном лице, было невыносимо. Я не помню, чтобы мы разговаривали, Дэвид. Я помню только, что наступление утра заставило нас побыстрее разойтись, и если ты тоже плакал, я этого не слышал, мне и в голову не пришло прислушаться. Что касается свертка в его руках, что это могло быть? Вряд ли я об этом задумывался. На следующую ночь… Когда на небо вскарабкалась темнота и на несколько драгоценных минут засияли звезды, прежде чем их скрыл унылый снег, он тихо вошел в гостиную. Он вымылся, оделся, его окровавленная раненая нога, несомненно, исцелилась. Он надел новые ботинки. Но ничто не могло уменьшить ту гротескную картину, что представляло собой его поцарапанное лицо, где шрамы, оставленные ногтями или когтями, окружали дыру между сморщенными веками. Он молча сел. Он посмотрел на меня, и его лицо озарилось слабой обаятельной улыбкой.

- Не бойся за меня, дьяволенок Арман, - сказал он. – Бойся за всех нас. Я теперь ничто. Я ничто.

Тихим голосом я прошептал ему свой план.

- Позволь мне выйти на улицу, позволь мне похитить у какого-нибудь смертного, гнусного смертного, растратившего каждое физическое достоинство, данное ему Богом, позволь мне похитить для тебя глаз! Твоя кровь прильет к нему, и он оживет. Ты же знаешь. Ты сам однажды видел это чудо, у древней Маарет, в ее могущественной крови плавает пара смертных глаз, зрячих глаз! Я все сделаю. Всего одну минуту, и я принесу тебе глаз, я буду твоим врачом, я его вставлю. Ну пожалуйста.

Он только покачал головой. Он быстро поцеловал меня в щеку.

- Почему ты меня любишь после всего, что я с тобой сделал? – спросил он.

Нельзя было отрицать красоту его гладкой, без единой поры кожи, и даже темная щель пустой глазницы, казалось, буравила меня некой тайной силой, чтобы передать увиденное его сердцу.

Он был красив и весь светился, его лицо залил темноватый румянец, словно он увидел какую-то великую тайну. - Да, это правда, - сказал он и заплакал. – Увидел, и я должен все вам рассказать. Поверьте мне, как верили в то, что видели вчера ночью своими глазами – запутавшиеся в моих волосах сорняки, порезы – посмотрите на мои руки, они затягиваются, но недостаточно быстро, - поверьте мне.

Тогда вмешался ты, Дэвид.

- Рассказывай, Лестат. Мы прождали бы тебя целую вечность, если бы понадобилось. Рассказывай. Куда тебя забрал этот демон, Мемнок? – Какой у тебя стал успокаивающий, уравновешенный голос, совсем как сейчас. Наверное, ты создан для этого, для аргументации, и отдан нам, если ты разрешишь мне сделать такое предположение, чтобы заставить увидеть свои катастрофы в новом свете современного сознания. Но для таких разговоров у нас еще будет много ночей. Пока что я вернусь к месту действия, где мы втроем уселись вокруг стеклянного стола в черных лакированных китайских креслах, и вошла Дора, моментально поразившись его присутствию, о чем и не подозревали ее смертные органы восприятия, хорошенькая, как картинка – короткие, блестящие, мошеннически черные волосы, подстриженные достаточно коротко, чтобы открыть взгляду хрупкую заднюю часть ее лебединой шеи, длинное податливое тело в свободном фиолетово-красном платье без пояса, изящными складками прикрывающее ее маленькую грудь и тонкие бедра. Ну и ангел Господень, раздумывал я, наследница отрубленной головы короля наркобизнеса. На каждом шагу она проповедует свою доктрину, и каждый ее шаг мог бы заставить похотливых языческих богов ее канонизировать, причем с превеликой радостью. На бледной хорошенькой шейке она носила распятие, такое крошечное, что оно напоминало позолоченную мушку, подвешенную на невесомой цепочке, состоявшей из сплетенных феями миниатюрных звеньев. Что они теперь, священные предметы, с такой легкостью падающие на молочную грудь, если не рыночные безделушки? Безжалостные мысли, но я лишь равнодушно раскладывал по полочкам ее красоту. Ее вздымающаяся грудь, темная впадина, вполне заметная благодаря глубокому вырезу ее простенького темного платья, говорили о Боге и Божественном еще больше. Но величайшим ее украшением в тот момент служила печальная и страстная любовь к нему, отсутствие страха перед его изувеченным лицом, грация белых рук, вновь обнявших его, такая самоуверенность, такая благодарность, что его тело мягко подалось под ее руками. Я был так признателен, что она его любит.

- Значит, властелину лжи есть, что рассказать? – сказала она. Она не смогла побороть дрожь в голосе. – Значит, он забрал тебя в свой ад и отправил обратно? – Она взяла лицо Лестата обеими руками и развернула к себе. – Тогда расскажи нам, что такое этот ад, расскажи, почему нам следует бояться. Расскажи, почему боишься ты, но мне кажется, в твоем лице я вижу нечто большее, чем страх.

Он кивнул головой в знак согласия. Он оттолкнул китайское кресло и, скрещивая руки, зашагал по комнате – неизбежная прелюдия к рассказу.

- Выслушайте меня до конца, а уж потом судите, - объявил он, уставясь на нас, на троицу, собравшуюся вокруг стола, на взволнованную аудиторию, готовую сделать все, что бы он ни попросил. Его взгляд задержался на тебе, Дэвид, на тебе, на английском ученом в типично мужском твиде, кто, невзирая на слишком очевидную любовь, взирал на него критически, готовясь оценить его слова с присущей тебе мудростью. Он заговорил. Шли часы, а он все говорил. Шли часы, а слова изливались из него потоком, разгоряченные, поспешные, иногда натыкающиеся друг на друга, так что ему приходилось останавливаться, чтобы перевести дух, но он ни разу не сделал настоящей паузы, выливая на нас всю долгую ночь повесть о своем приключении. Да, дьявол по имени Мемнок отвел его в ад, но то был ад, созданный по плану Мемнока, чистилище, куда выбирались с их собственного согласия души всех, кто когда-либо жил на земле, из вихря унаследовавшей их смерти. И в этом аду, в этом чистилище, оказавшись лицом к лицу с каждым из своих деяний, они узнавали самый чудовищный урок в мире – что нет конца последствиям любого совершенного поступка. Как убийца, так и мать, бездомные дети, убитые в невинном возрасте, солдаты, купающиеся в крови, все допускались в это страшное место, полное дыма и огня, но лишь для того, чтобы взглянуть на чужие зияющие раны, нанесенные их гневными или неразумными руками, чтобы вскрыть глубины чужих раненых ими душ и сердец! Любой ужас в этом месте становился иллюзией, но главным кошмаром была личность Бога во плоти, позволившего создать эту конечную школу для тех, кто хочет заслужить право на вход в его рай. Лестат увидел и это, небеса, миллион раз мелькавшие перед святыми и умирающими, вечно цветущие деревья и вечно благоуханные цветы, бесконечные хрустальные башни, населенные счастливыми, счастливыми существами, лишенными плоти, и, наконец, бесчисленные хоры поющих ангелов. Старая сказка. Слишком старая. Слишком много раз рассказывали эту сказку – о небесах с распахнутыми воротами, о Творце, озаряющем бесконечным светом тех, кто карабкался по мифической лестнице, чтобы навеки присоединиться к небесным придворным. Сколько смертных, пробуждаясь от сна, близкого к сну смерти, пытались описать те же самые чудеса! Сколько святых утверждали, что им удалось заметить эти неописуемые и вечные небеса? И как хитроумно этот дьявол, Мемнок, изложил свою ситуацию, умоляя о смертном сострадании к его греху – он и только он противостоял безжалостному и равнодушному Богу, моля его взглянуть сочувственным взором на плотскую расу существ, которые своей беззаветной любовью смогли породить души, заслуживающие его интереса? Так вот каким было падение Люцифера с неба, как утренней звезды – ангела, просившего за сынов и дщерей человеческих, ибо теперь они обладали ликами и сердцами ангелов.