Geum.ru

Роберт Антон Уилсон Иллюминатус! 2 Золотое яблоко Человек имеет право жить по своему собственному закон

Вид материалаЗакон

Содержание


Легализуем аборты!
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   ...   26

Через год два агента американской службы по борьбе с наркотиками, Келли и Эйхманн, арестовали Хагбарда в отеле «Кларидж» на Сорок четвёртой улице Нью-Йорка.

— Не обижайся, — сказал Келли. — Мы просто выполняем приказ.

— Все нормально, — сказал Хагбард, — не чувствуйте за собой вины. Вот только что вы намерены делать с моими кошками?

Келли опустился на колени и задумчиво рассматривал котят, одному почёсывая подбородочек, а второго поглаживая за ушком.

— Как их зовут? — спросил он.

— Мальчика Влагалищем, — отозвался Хагбард. — А девочку — Пенис.

— Мальчика зовут как! — переспросил, прищурившись Эйхманн.

— Мальчик — Влагалище, а девочка — Пенис, — невинно повторил Хагбард. — Тут метафизика. Для начала нужно задаться вопросом, что появилось на этой планете раньше: жизнь или смерть? Вы когда-нибудь думали над этим?

— Парень чокнутый, — сказал Келли Эйхманну.

— Нужно понять, — продолжал Хагбард, — что жизнь — это разрыв, а смерть — это соединение. Так понятнее?

(Никогда не поймёшь, говорит Хагбард всерьёз или порет чушь, — произнёс, как во сне, Джордж, и снова сделал затяжку.) — Реинкарнация происходит вспять во времени, —продолжал Хагбард, пока наркоагенты выдвигали ящики и заглядывали под стулья. — Каждый следующий раз ты рождаешься во все более раннем историческом периоде. Муссолини переродился ведьмой в четырнадцатом веке, и из-за его плохой современной кармы инквизиторы теперь прессуют его по полной программе. Все люди, которые «помнят» прошлое, занимаются самообманом. Те же, кто действительно помнит прошлые инкарнации, помнят будущее и пишут научно-фантастические романы.

(Маленькая пожилая леди из Чикаго вошла в каюту Джорджа, держа в руках ящичек для пожертвований с надписью «Матери против фимоза». Он дал ей десять центов. Поблагодарив его, старушка ушла. Когда за ней закрылась дверь, Джордж задумался, была ли она галлюцинацией или же просто женщиной, провалившейся в щель искривлённого пространства-времени на борт «Лейфа Эриксона».) — А это что за хреновина? —спросил Эйхманн.

Он рылся в стенном шкафу Хагбарда и нашёл там красно-бело-синие наклейки для бамперов. Верхняя половина каждой буквы была синей с белыми звёздами, а нижняя представляла собой красно-белые полосы. Очень патриотично. И эти буковки складывались в лозунг:

ЛЕГАЛИЗУЕМ АБОРТЫ!

БЕРЕМЕННОСТЬ — ЭТО ЕВРЕЙСКИЙ ЗАГОВОР!

Хагбард распространял их в районах вроде манхэттенского Йорк-вилла или западных пригородов Чикаго, где все ещё силён ирландско-католический фашизм в старомодном стиле Отца Кафлина и Джо Маккарти. Это было испытание логограммно-биограммной тактики «двойного зажима», на основе которой Дили-Лама впоследствии разработал Операцию «Мозготрах»[43].

— Патриотические наклейки, — пояснил Хагбард.

— Ну, выглядят-то они патриотично... — с сомнением признал Эйхман.

(В каюту заходила маленькая женщина из Чикаго? — спросил Джордж.

— Нет, — ответил Гарри Койн, снова затягиваясь. — Здесь не было никакой женщины из Чикаго. Но зато я знаю, кто среди нас марсианин.) — Ну а это что за хреновина? — спросил Келли.

Он нашёл карточки размером с визитные, на которых было написано «КРАСНАЯ» зелёными буквами и «ЗЕЛЁНАЯ» красными буквами.

(Когда ты все время там, на вершине, — спросил Джордж, — это ни биограмма, ни логограмма, верно? Что же это за хреновина, а?) — Антиграмма, — по-прежнему услужливо объяснил Хагбард.

— Карточки — антиграмма? — повторил обалдевший Эйхманн.

— Возможно, мне придётся взять вас под арест и препроводить в участок, — предупредил Хагбард. — Вы оба — очень нехорошие мальчики. Взлом и вторжение. Направили на меня пистолет — фактически это вооружённое нападение. Схватили мои наркотики — это грабёж. Налицо посягательство на частную жизнь. Очень, очень нехорошо.

— Вы не можете нас арестовать, — захныкал Эйхманн. — Это мы должны арестовать вас.

— Какая красная, а какая — зелёная? — спросил Хагбард. —Смотрите снова. — Они смотрели, и КРАСНАЯ теперь была по-настоящему красной, а ЗЕЛЁНАЯ по-настоящему зеленой. (На самом деле цвета менялись в зависимости от угла, под которым Хагбарддержал карту, но он не собирался раскрывать им свои секреты.) —А ещё я могу поменять верх и низ, — добавил он. — Хуже того, я умею блокировать молнии на штанах. Ни один из вас не сможет сейчас расстегнуть ширинку. А мой коронный номер — это перенацеливание револьверов. Попробуйте в меня выстрелить — и пули выйдут сзади, так что можете попрощаться с правой рукой. Вот попробуйте и проверьте, блефую я или нет.

— А может, договоримся, начальник? — Эйхманн вытащил бумажник. — У полицейских ведь не самая большая зарплата в мире, а?

Он с намёком подтолкнул Хагбарда локтем.

— Пытаетесь меня подкупить? — строго спросил Хагбард.

— Почему нет? — заныл Гарри Койн. — Ты ни черта не заработаешь, убив меня. Возьми деньги и высади меня на первом встречном острове.

— Хорошо, — задумчиво сказал Хагбард, пересчитывая деньги.

— Я могу достать ещё, — добавил Гарри. — Я тебе их вышлю.

— Не сомневаюсь.

Хагбард положил деньги в раковину-пепельницу и чиркнул спичкой. Вспыхнул весёлый огонёк, и Хагбард невозмутимо спросил:

— Что ещё ты можешь мне предложить?

— Я расскажу тебе все, что ты захочешь узнать об иллюминатах! — завизжал по-настоящему испуганный Гарри, понимая, что попал в руки к безумцу, для которого деньги ничего не значат.

— Я знаю об иллюминатах больше, чем ты, — ответил со скучающим видом Хагбард. — Дай мне философское обоснование, Гарри. Есть ли какой-то смысл в том, чтобы позволить такому типу, как ты, продолжать охотиться на слабых и невинных?

— Клянусь, я завяжу с прошлым. Я перейду на твою сторону. Я буду работать на тебя и убивать кого захочешь.

— Это вариант, — заметил Хагбард. — Хотя и не очень интересный. В мире полно убийц и потенциальных убийц. Благодаря иллюминатам и их правительствам вряд ли можно найти здорового взрослого мужчину, который бы не проходил военную подготовку. Какие у тебя есть основания считать, что я не могу выйти на улицы любого крупного города и в течение дня найти десяток более квалифицированных убийц, чем ты?

— Ладно, ладно, — сказал Гарри, тяжело дыша. — Я университетов не кончал, но я и не дурак. Твои люди вытащили меня из мэд-догской тюрьмы и доставили на эту лодку. Тебе что-то нужно, браток. Иначе я был бы уже мёртв.

— Да, мне кое-что нужно. — Хагбард откинулся на спинку кресла. — Сейчас уже теплее, Гарри. Я кое-чего хочу, но не скажу тебе, чего именно. Ты должен это сделать и показать мне без малейших подсказок и намёков. А если ты это не сделаешь, мне действительно придётся тебя убить. И это не пустые угрозы, парень. Это моя версия суда над тобой за твои прошлые преступления. Я — судья и жюри присяжных, и ты должен добиться оправдательного вердикта, не зная правил. Как тебе нравится эта игра?

— Несправедливая игра.

— Согласись, она оставляет тебе больше шансов на жизнь, чем любому из тех, кого ты убивал, не так ли?

Гарри Койн облизнул губы.

— Мне кажется, ты блефуешь, — наконец осмелился сказать он. — Ты трусливый либерал, который не верит в смертную казнь. Ты ищешь оправдание, чтобы меня не убивать.

— Посмотри мне в глаза, Гарри. Ты видишь в них намёк на сострадание?

Койна прошиб пот, и он окончательно уткнулся взглядом в колени.

— Ладно, — глухо сказал он. — Сколько у меня времени? Хагбард выдвинул ящик и вынул оттуда револьвер. Он щелчком открыл барабан, показал гнёзда с патронами и снова быстро закрыл. Снял револьвер с предохранителя — позднее, с Джорджем Дорном, он посчитал эту процедуру излишней, поскольку Джордж вообще не разбирался в оружии, — и нацелил его в живот Гарри.

— И три дня, и три минуты — слишком долго, — небрежно сказал он. — Если ты собираешься догадаться, то догадайся сейчас.

— Мама! — услышал свой вопль Койн.

— Ещё мгновение — и ты обосрешься, — сухо сказал Хагбард. — Лучше не надо. Я считаю плохой запах личным оскорблением и только за это могу тебя застрелить. И мамы здесь нет, так что больше её не зови.

Койн представил, как он бросается через каюту, заносит ногу для прыжка, грохочет выстрел, но он хотя бы успевает перед смертью дотянуться руками до горла этого подонка.

— Бесполезно, — презрительно усмехается Хагбард. — Тебе никогда не встать с этого кресла.

Он слегка присогнул палец, и Койна замутило. Он знал об оружии достаточно, чтобы понимать, с какой лёгкостью может произойти случайный выстрел — возможно, даже тогда, когда он будет на пороге разгадки этой чёртовой головоломки. Бессмысленность происходящего была ужаснее всего. Он вновь посмотрел в эти глаза, в которых не было ни вины, ни сожаления, ни спасительной слабости. И тогда, впервые в жизни, растворяясь в смерти, душа Гарри Койна познала покой.

— Довольно неплохо, — послышался откуда-то издалека голос Хагбарда. Щёлкнул предохранитель, ставший на место. — Ты оказался гораздо способнее, чем мы оба думали.

Гарри медленно пришёл в себя и снова взглянул в это лицо и эти глаза.

— Боже, — сказал он.

— Через минуту я дам револьвер тебе, — продолжал Хагбард. — Тогда настанет моя очередь потеть. Конечно, если ты меня убьёшь, тебе никогда не уйти с этой лодки живым, но, может быть, ты решишь сыграть, хотя бы просто в отместку. С другой стороны, тебе, возможно, будет интересно узнать об этом мгновении покоя. И о том, нет ли более простого способа испытать его снова. И не могу ли я обучить тебя этому способу. Все может быть. И последнее, прежде чем я передам тебе револьвер. Каждый человек, который ко мне присоединяется, делает свой выбор. Переходя на мою сторону только из страха смерти, ты не представлял для меня ни малейшего интереса. Держи револьвер, Гарри. Я хочу, чтобы ты его проверил. Все честно: боек в порядке, патроны на месте. Никто не держит тебя на мушке, так что, если хочешь стрелять — стреляй. Итак, твои действия?

Гарри внимательно осмотрел револьвер и снова поднял глаза на Хагбарда. Он никогда не изучал ни кинестетику, ни оргономию, но по лицу и телу человека мог прочитать достаточно, чтобы понять, что происходит в душе. Хагбард ощущал такой же покой, какой только что ощущал и он сам.

— Ты выиграл, сволочь, — сказал Гарри, возвращая револьвер. — И я хочу знать, как ты это делаешь.

— Какая-то часть тебя уже знает, — ласково улыбнулся Хагбард, засовывая револьвер обратно в ящик. — Ты ведь тоже только что это сделал, разве нет?

— А что бы он сделал, если бы я не раскрылся? — спросил Гарри Стеллу в настоящем времени.

— Что-то придумал бы. Не знаю. Совершил бы внезапное действие, которое испугало бы тебя больше, чем револьвер. Он всегда импровизирует, действует по обстоятельствам. Система Челине никогда себя не повторяет.

— Значит, я был прав: он бы меня не убил. Это был блеф.

— И да, и нет. — Стелла смотрела поверх голов Гарри и Джорджа куда-то вдаль. — Он тебя не разыгрывал, он демонстрировал. Его безжалостность была совершенно реальной. Ты остался жив не потому, что он проявил сентиментальность. Он сохранил тебе жизнь потому, что это была часть его Демонстрации.

— Демонстрации? — переспросил Джордж.

— Я знаю Хагбарда дольше, чем она, — сказал Эйхманн. — Если на то пошло, мы с Келли были одними из первых, кого он завербовал. Я наблюдаю за ним уже много лет, но до сих пор его не понимаю. Хотя понимаю его Демонстрацию.

— Знаете, — рассеянно произнёс Джордж, — когда вы оба сюда вошли, я подумал, что это галлюцинация.

— Ты никогда не видел нас за обедом, потому что мы работаем на кухне, — объяснил Келли. — Мы едим последними.

— Только малая часть экипажа состоит из бывших преступников, — сказала Стелла Джорджу, который выглядел растерянно. — Перевоспитание Гарри Койна — прошу прощения, Гарри, — Хагбарду не очень интересно. Перевоспитание полицейских и политиков и обучение их полезным профессиям — вот работа, которая его по-настоящему вдохновляет.

— Но дело тут не в сентиментальности, — подчеркнул Эйхманн. — Это часть его Демонстрации.

— А также его Дань Памяти народу мохавков, — добавила Стелла. — На этом суде он «завёлся». В тот раз он опробовал лобовую атаку, пытаясь вспороть логограмму скальпелем. Разумеется, ничего не вышло; и никогда не выйдет. Тогда он решил: «Прекрасно, я помещу их туда, где слова не помогут, и тогда посмотрим, что они станут делать». Это его Демонстрация.

В действительности же Хагбардну, не в действительности; просто он мне так рассказывал, — начал с того, что поставил себе два довольно трудных условия. Первое заключалось в том, что в момент старта на его счёту в банке не должно быть ни единого цента, а второе — что он никогда не убьёт человека во время Демонстрации. Хагбард хотел доказать, что правительство — это галлюцинация или пророчество, исполняющее само себя. Но для этого все, чем он владеет, включая деньги и людей, должно было прийти к нему в результате честной торговли или добровольного сотрудничества. Согласно этому внутреннему уставу, Хагбард не мог стрелять даже в целях самообороны, чтобы не повредить биограмму государственных служащих: он должен был отключить, разрядить и обезвредить только их логограммы. Система Челине была последовательной, хотя и гибкой атакой на конкретный условный рефлекс, который заставлял людей оглядываться на бога или на государство за указаниями или разрешениями, вместо того чтобы искать их внутри себя. Все слуги правительства носили оружие; безумный план Хагбарда предусматривал обезвреживание этого оружия. Он называл это «Принципом Смоляной Куклы» («Ты прилипаешь к тому, на что нападаешь»).

Он понимал, что и сам прекрасно иллюстрирует этот Принцип Смоляной Куклы: нападая на Государство, он все сильнее прилипает к нему. Но он придерживался злобного и коварного убеждения, что ещё сильнее Государство прилипает к нему; что само его существование как анархиста как контрабандиста как человека вне закона вызывает у государственных чиновников более сильное энергетическое возбуждение, чем их существование — у него. В общем, он считал самого себя той смоляной куклой из негритянской сказки, на которую все они обязательно станут набрасываться в ярости и в страхе. И к которой неизбежно прилипнут.

Более того (где Хагбард, там всегда есть «более того«), при чтении вейсгауптовского труда «Uber Strip Schnipp-Schnapp, Weltspielen and Fiinfwissenschaft»[44] на него произвёл огромное впечатление отрывок об ордене ассасинов:

Окружённый мусульманскими маньяками с одной стороны и христианскими маньяками с другой, мудрейший Владыка Хасан сумел сохранить своих людей и свой культ, доведя искусство политического убийства до эстетического совершенства. С помощью нескольких кинжалов, которые стратегически втыкались в нужные горла, он находил мудрую альтернативу войне и сохранял людские массы, убивая их лидеров. Его жизнь служит примером материнской заботы и поистине достойна подражания.

— Материнская забота[45], — пробормотал Хагбард. — Где я слышал это раньше?

Через секунду он вспомнил: в священной книге дзэнской школы риндзай «Мумонкан», или «Безвратные Врата», есть рассказ о монахе, который постоянно спрашивал учителя: «Что есть Будда?» Всякий раз учитель бил его палкой по голове. Окончательно обескураженный, монах в поисках просветления отправился к другому учителю, который спросил его, почему он покинул прежнего. Когда незадачливый монах объяснил причину, второй учитель дал ему онтологическую встряску: «Немедленно возвращайся к прежнему учителю, — крикнул он, — и проси у него прощения за то, что не сумел достаточно оценить его материнскую заботу!» Хагбарда не удивило, что Вейсгаупт, написавший «Uber Strip Sch-nipp-Schnapp, Weltspielen and Fiinfwissenschaft» в 1776 году, явно знал о книге, которая ещё не была переведена ни на один европейский язык; его поразило то, что даже злой ингольштадтский Zauberer[46] понимал основы Принципа Смоляной Куклы. «Никогда не стоит недооценивать иллюминатов», — впервые подумал он тогда. В последующие два с половиной десятилетия эта мысль ещё неоднократно приходила ему в голову.

24 апреля, когда он попросил Стеллу отнести в каюту Джорджа немного «золотого Каллисти», Хагбард уже спросил БАРДАК о том, какова вероятность прибытия иллюминатских кораблей в Пеос одновременно с «Лейфом Эриксоном». Ответ был: сто против одного. Хагбард поразмышлял о том, что бы это могло значить, а затем вызвал Гарри Койна.

Гарри плюхнулся в кресло, пытаясь выглядеть нагло.

— Так значит, ты вождь дискордианцев, да? — спросил он.

— Да, — спокойно ответил Хагбард, — и на этой лодке моё слово — закон. Сотри с лица эту идиотскую улыбку и сядь прямо. — Он заметил, как Гарри непроизвольно напрягся, но тут же спохватился и снова расслабился. Довольно типичный случай: Койн умел сопротивляться ключевым фразам, запускающим условные рефлексы, но для этого ему требовалось большое усилие воли. — Послушай, — тихо сказал он, — я повторяю в последний раз, — очередное баварское пожарное учение. — Это мой корабль. Ты будешь обращаться ко мне «капитан Челине». Ты будешь внимательно слушать, когда я с тобой разговариваю. Иначе... — он умолк, и фраза повисла в воздухе.

Гарри неторопливо принял чуть более почтительную позу, но тут же сопроводил её ещё более наглой усмешкой. Что ж, это хорошо: у него глубокая склонность к неповиновению. Для профессионального преступника у него неплохое дыхание: судя по всему, небольшая напряжённость возникает только в конце выдоха. Понятное дело, что усмешкаэто защитный механизм против слез, как и у большинства хронически улыбающихся американцев. Хагбард предположил, что отец Гарри был из тех папаш, которые, прежде чем выпороть, делают вид, что размышляют над проступком и готовы даже простить.

— Так хорошо? — спросил Гарри, подчёркивая смиренность своей позы и усмехаясь ещё саркастичнее.

— Уже лучше, — ответил Хагбард помягче. — Но я не знаю, что мне с тобой делать, Гарри. Ты связался с плохой компанией, очень антиамериканской.

Он умолк, наблюдая за реакцией Гарри на это слово; она последовала незамедлительно.

— Их деньги ничем не хуже других, — ответил Гарри с вызовом.

При этих словах он слегка подобрал ноги и чуть втянул шею. Хагбард называл это рефлексом черепахи; тело подало несомненный знак подавленного ощущения вины, хотя интонации голоса это отрицали.

— Ты родился в бедной семье, верно? — спросил Хагбард нейтральным тоном.

— В бедной? Да мы были просто белыми ниггерами!

— Что ж, это тебя отчасти оправдывает... — Хагбард наблюдал: усмешка стала шире, тело чуточку откинулось назад. — Но пойти против своей родной страны, Гарри... Это ужасно. Это самая большая низость, до которой может опуститься человек. Это все равно что пойти против своей родной матери. — Носки ботинок неуверенно дёрнулись. Что говорил отец Гарри перед тем, как взять ремень? Хагбард догадывался в общих чертах: «Гарри, — строго говорил он, — настоящие белые люди так себя не ведут. Так ведут себя только те, в ком течёт кровь ниггеров».

Усмешка растянула уголки губ до предела, превратившись уже в гримасу, тело застыло в максимально почтительной позе.

— Эй, послушайте, сэр, — начал Гарри, — вы не имеете никакого права разговаривать со мной в таком тоне...

— И тебе даже не стыдно, — давил на него Хагбард. — Тебя не мучают угрызения совести. — Он покачал головой с глубоким неодобрением. — Я не могу позволить тебе гулять на свободе, чтобы ты совершал все новые преступления и предательства. Я намерен скормить тебя акулам.

— Послушайте, капитан Челине, сэр, у меня под этой рубашкой пояс с деньгами, сплошь купюры по сто долларов...

— Ты пытаешься меня подкупить? — строго спросил Хагбард; оставшаяся часть представления пройдёт как по маслу, подумал он. Другая часть его разума занялась иллюминатскими кораблями, с которыми предстояла встреча в Пеосе. Использовать Систему Челине без общения бесполезно, и Хагбард знал, что иллюминаты будут надёжно «защищены» от него (он вспомнил, как Одиссей залил уши своих людей воском, когда корабль проплывал мимо Сирен). Деньги отправятся в гигантскую пепельницу из раковины моллюска, и такого человека, как Койн, это сразит наповал, но вот что делать с иллюминатскими кораблями?

Когда пришло время достать револьвер, он раздражённо снял его с предохранителя. «Если я собираюсь вступить в древнее братство убийц, — мрачно думал он, — возможно, мне следует набраться мужества и начать с видимой мишени».

— И три дня, и три минуты — слишком долго, — небрежно сказал он. — Если ты собираешься догадаться, то догадайся сейчас.

«До прибытия в Пеос осталось меньше часа», — думал он, когда Койн невольно вскрикнул: «Мама».

«Как Голландец Шульц», — мелькнуло в голове у Хагбарда; как многие другие — сколько же их было? Интересно было бы опросить врачей и медицинских сестёр, чтобы узнать, сколько людей уходило в мир иной с этим словом на устах... Но Гарри в конце концов сдался, отпустил робота, позволил роботу действовать независимо в соответствии с биограммой. Он уже не сидел, нахально развалившись, или с подчёркнуто-почтительным вниманием, или в тисках вины... Он просто сидел. Он был готов к смерти.

— Довольно неплохо, — сказал Хагбард. — Ты оказался гораздо способнее, чем мы оба думали.

Теперь этот человек перенесёт рефлексы послушания на Хагбарда; и следующая стадия будет продолжительнее и труднее, пока он не усвоит, что надо совсем перестать играть роли и проявлять себя так, как он только что себя проявил перед лицом смерти.

Револьверный гамбит был вариантом №2 третьей базовой тактики в Системе Челине; у него было пять стандартных развязок. Хагбард выбрал самую опасную — он всегда её выбирал, поскольку вообще не очень любил револьверный гамбит и шёл на него только в том случае, если мог дать субъекту шанс выступить и в активной роли. Однако на этот раз он понимал, что руководствуется другим мотивом: трус, сидевший где-то в глубине его души, надеялся, что Гарри Койн окажется более безумным, чем ему кажется, и действительно выстрелит; и тогда Хагбарду удастся увильнуть от решения, которое ему предстоит принять в Пеосе.